Онлайн чтение книги Добрые друзья Good companions
Глава 6. В которой Иниго встречает соратника и становится пианистом

I

Последний раз мы видели Иниго Джоллифанта, когда тот сквозь мрак понедельничной ночи спешно покидал усадьбу Уошбери. Теперь, в четверг днем, он прибыл к привокзальному буфету Роусли. Чтобы понять, как он тут очутился, нам стоит проследить за событиями последних трех дней его жизни, или, если точнее, последних шестидесяти четырех часов (с 00.30 четверга).

Именно тогда Иниго осознал, что Фонтли прав: зря он не остался в постели. Ночь была не такая уж теплая, и уж точно недостаточно светлая, чтобы с приятностью шагать по дороге — тем более после стольких уроков французского, истории и праздничного вечера. Пить надо было меньше — или больше. «Старый Роб» сыграл с ним злую шутку: выдворил его из школы, из постели, а потом бросил одного; сперва грел ему грудь, но вскоре начал отставать, а спустя полчаса бесследно исчез. Выпей Иниго чуть больше «Роба» или чуть меньше, спал бы он сейчас в теплой постели. Так он спорил сам с собой, шагая по последнему знакомому отрезку дороги, соединяющей Уошбери с остальным миром. Наконец он добрался до магистрали, уходящей на юг и на север — то есть, в сущности, вышел в мир, но что в этом мире происходило, разглядеть было решительно невозможно. Иниго повернул направо, несколько минут раздумывал, какая из едва видных точек на небосводе — Полярная звезда, и еще минут десять размышлял о звездах вообще. Думы, как водится, были безрадостные. Если много думать о подобных вещах, решил Иниго, то волей-неволей станешь астрономом — исключительно в целях самозащиты.

Рокот, некоторое время доносившийся откуда-то сзади, материализовался из темноты в виде грузовика — первой машины за вечер. Иниго развернулся и окликнул водителя, но тот не горел желанием подвозить незнакомца.

— Не бойтесь! — крикнул ему Иниго. — Я пеший турист!

Этого оказалось достаточно. Водитель понял: человек, отважившийся на пешее путешествие, — враг разве что самому себе и опасности не представляет.

— Далеко не отвезу! — крикнул водитель, когда они тронулись. — Миль десять от силы, а там уж мой дом.

— Это где?

— Близ Даллингема. Вот что, отправляйтесь-ка вы на вокзал, там сядете на поезд! Да-да, не удивляйтесь, Даллингемский узел — единственное место на десятки миль, где поезда останавливаются даже ночью!

— Шикарно! — во все горло прокричал Иниго. Грохот стоял такой, словно кузов грузовика был набит плохо упакованными доспехами. — Весьма рад слышать. И не подумаешь, что в местечке с таким названием вообще что-нибудь происходит, верно? Даллингемский узел[28]Даллингем — от слова «dull», что в переводе с английского означает «скучный, унылый».! И куда же идут эти поезда?

— Не знаю! Должно, в сторону Линкольна или Гримсби, а может, и в Донкастер. Я на них сроду не ездил, но один мой знакомый, малый по имени Гарри Бриггс, работает на вокзале, и сегодня у него дежурство на ночном поезде. Вечно опаздывает, говорит! Уж не знаю, как на этой неделе.

— Что ж, я не прочь взглянуть на ваш вокзал!

— И правильно! — взревел водитель. — Высажу вас неподалеку!

Затем он принялся орать о другом, по большей части о крайне неудачной поездке в Нортгемптон, и так часто спрашивал мнения Иниго, что тот, не желая показаться грубияном, охрип еще в дороге.

Наконец водитель остановил машину и показал пальцем в нужную сторону:

— Вон, гляньте, огоньки видите? Это Даллингемский узел. Ступайте по дороге и скоро будете там. Спросите, работает ли нынче Гарри Бриггс.

Дорога резко спускалась к вокзалу. Сойдя вниз, Иниго увидел сигнальные огни, слабый отсвет железа и тусклое желтоватое свечение самого вокзала. В тот же миг он упал духом: вид Даллингемского узла отчего-то нагнал на него тоску. Необъятный ночной мрак уже не казался таким безрадостным в сравнении с этой вялой попыткой его разогнать, тусклым проблеском света в полной темноте. И тишина стояла мертвая. Неужто сюда вообще прибывают поезда? Это место, казалось, было столь же далеко от обычной вокзальной сутолоки, как от лондонского Паддингтона. Иниго начал спрашивать себя, зачем он вообще сюда явился и не лучше ли вернуться на магистраль, а ярдах в двадцати от входа встал и прислонился к деревянным перилам сбоку от дороги. Даллингемский узел только подтвердил недавнее наблюдение Фонтли: Иниго — юный осел.

Вероятно, он отвернулся бы и ушел (раз и навсегда покинув страницы этих хроник), если бы не услышал поистине удивительный звук. Звук сам по себе был очень приятный, но его вопиющая неуместность сразила Иниго наповал. Он восторженно прислушался и подумал, что поспешил с выводами о Даллингемском узле. Звук этот говорил, что никакой он не осел и судьба еще благоволит уходящим в ночь, а ночлег и завтрак — не самое главное в жизни. Кто-то на Даллингемском узле играл на банджо.

Если это Гарри Бриггс, подумал Иниго, шагая на звук, то малый напрасно тратит время на Северо-Восточной железной дороге: на банджо не просто бренчали, на нем мастерски играли. Ночь стремительно отступала перед напористым дзынь-дилинь, дзынь-дилинь. Иниго обнаружил, что его усталые ноги норовят пуститься в пляс. Окажись вокзал забит улыбчивыми неграми, завален дынями и цветами хлопка, он бы ничуть не удивился.

Через кассы, над которыми горела единственная тусклая лампочка, Иниго вышел на пустой темный перрон. Банджоист, рассыпавший теперь веселые синкопы, явно притаился в зале ожидания. Иниго заглянул в полуоткрытую дверь: в одном конце зала стоял Гарри Бриггс (или его коллега), молодой человек с круглым красным лицом, а в другом развалился на скамье сам музыкант. Один так увлеченно играл, а другой — смотрел и слушал, разинув рот, что несколько минут Иниго оставался незамеченным.

Победно тряхнув головой напоследок, банджоист закончил свое выступление.

— Каково, мой мальчик?! — взревел он и поднял банджо, словно приглашая инструмент разделить овации. — Слыхал? Ну, и где ты еще такое услышишь? Умею я потрепать старое банджо или нет?

— Умеете, мистер, еще как! — пылко ответил его слушатель. — У вас талант, ей-богу!

— Талант, верно. Ты сам сказал, — с достоинством заметил банджоист. Язык у него заплетался, да и другие признаки свидетельствовали в пользу того, что вечером он изрядно принял на грудь. Однако его речь была примечательна и другим: хриплым тягучим выговором, не вполне американским, но и неанглийским. Выговор этот разжег в Иниго любопытство.

— У вас талант, и плевать я хотел, откуда придет следующий! — с жаром выпалил железнодорожник неизвестно о чем. — Может, еще сыграете, мистер? Знаете песню «Кудри золотые»? — Вперив строгий взгляд в музыканта (тот даже слегка испугался), краснолицый юноша медленно и торжественно, с самыми траурными портаменто, какие только возможны, затянул:

Тут его перебили.

— Нет, нет! — заорал банджоист. — Эту я не знаю. Между нами, начальник, такие песни не по мне. Шибко сентиментальные и надрывные. Дело вкуса, дружище, дело вкуса.

— Да уж… люблю все задушевное.

— Телячьи нежности любишь, я понял, — сказал банджоист, бросив на него насмешливый взгляд. — Это оттого, что один тут по ночам торчишь, ждешь полуночный экспресс. Видел когда-нибудь «Полуночный экспресс» — драму? Как-то раз я три вечера подряд выступал с нею в Монреале!

Иниго выбрал этот миг, чтобы заявить о своем присутствии.

— Ну-ка, ну-ка! — воскликнул музыкант. — Кто тут у нас?

Железнодорожник подскочил на месте, обернулся и тут же пришел в ярость, потому что его напугали.

— Эй, что за штучки? — сердито вопросил он. — Нельзя так подкрадываться! — Потом, хорошенько приглядевшись к Иниго, смягчился: — Прошу прощения, но вы меня напугали. Что вам нужно?

— Мне нужен поезд, — ответил Иниго, хотя до сих пор не задумывался о поездах.

— Тот, что в час двадцать отходит? Куда хотите ехать?

— Куда хочу? Знать бы самому! Дайте-ка подумать… — протянул Иниго. — Может, в Стокпорт?

— В Стокпорт?! Что вы, отсюда нельзя добраться до Стокпорта!

Банджоист вмешался в их разговор.

— Стокпорт, — снисходительно повторил он. — Бывал там когда-нибудь?

— В глаза не видел! — ответил Иниго.

— Тогда послушай моего совета — не трать время. Нечего там делать, совершенно нечего. Я знаю, что говорю, мой мальчик. Бывал там, и не раз. Я везде бывал. Если поедешь — спроси в «Красном льве», помнят ли они Мортона Митчема. Так меня зовут. Вот увидишь, Мортона Митчема они не забыли. — Словно бы в доказательство своих слов он поднялся и выпрямился во весь рост. В самом деле, такого человека просто так не забудешь. Он был очень высокий, но тощий, и одежда в светлую клетку висела на нем, как на вешалке. Верхней частью головы Мортон Митчем напоминал Шекспира: лысая макушка и густая шевелюра по бокам. Грандиозные косматые брови сразу привлекали взгляд, а крючковатый нос был куда более яркой расцветки, нежели остальное лицо; длинная верхняя губа и заостренный подбородок были голубоватые; чуть впалые щеки — голубоватые снизу и коричневые сверху, а вся кожа имела то любопытное сходство с пергаментом, какое сообщает ей долгое пребывание под жарким чужеземным солнцем. Воротник и галстук банджоиста смутно напомнили Иниго о тенниеловском[29]Джон Тенниел (1820–1914) — английский художник, создатель первых иллюстраций к книгам Льюиса Кэрролла «Алиса в Стране чудес» и «Алиса в Зазеркалье». Безумном Шляпнике. В целом Мортон Митчем производил впечатление необыкновенного человека: его внешность сбивала с толку не меньше, чем диковинный акцент, сочетая в себе приметы колониального плантатора, трагического актера старой школы и довольно неряшливого сенатора какого-нибудь захолустного штата — из тех, что Соединенные.

— Я слышал вашу игру на банджо, — сказал Иниго. — Чертовски здорово! Отличный инструмент, скажу я вам.

— Согласен. И сложный, ты уж мне поверь. Да-да, сэр. Отличный, когда на нем так играют, но часто ли услышишь хорошую игру?

— Ваша правда! — воскликнул железнодорожник.

Мистер Митчем порылся в кармане жилета и выудил оттуда пыльный огрызок сигары с обрезанными концами.

— Индийская черута, — пояснил он. — Стоит войти во вкус — ничего другого курить не сможешь. Однажды в Бангалоре мне подарили двадцать коробок таких сигар. Я так и не узнал, от кого они. «Господину Мортону Митчему от почитателя его таланта» — все, что было написано на бумажке. Почерк женский, разумеется. До сих пор пару коробок храню, вон там. — Он показал на очень большой и очень неприглядный чемодан. — С того дня так и таскаю за собой эти коробки. Правда, без сигар, ха-ха! — Похоже, у него действительно не было сигар в запасе: та, которую он сейчас прикуривал, уже явно использовалась не раз. Мортон Митчем стал укладывать банджо в футляр.

— Ты музыкант? — спросил он Иниго.

— Иногда играю на пианино.

— Профессионал? — Он приподнял кустистые брови.

— Нет, самый посредственный любитель.

— Эх, жалко! — Мистер Митчем опустил брови, но не удосужился объяснить, что его расстроило.

Иниго вдруг вспомнил про шоколад и печенье, которые собрала для него Дейзи Калландер, вытащил их из рюкзака и угостил остальных.

— Да ты настоящий путешественник, труппер и друг! — одобрительно вскричал мистер Митчем, аккуратно затушив сигару и угощаясь печеньем. — Дайте мне печенье, шоколад и пару бутылок виски, лучше ржаного — я горы сверну! Выдержу метель, кораблекрушение — что угодно! Однажды я две недели жил на одном печенье и виски — как сейчас помню, дело было на Черных холмах между Вайомингом и Южной Дакотой…

— Южная Дакота! — восхищенно вскричал Иниго. Он ничуть не усомнился в словах мистера Митчема, поскольку Южную Дакоту нельзя просто выдумать или откопать у себя в голове — там надо побывать.

— Да, Южная Дакота. Нас было двое. Как бишь звали моего приятеля? Ах да, Ширман! Он был бывший уэслианский пастор, держал закусочную в Денвере. В том году, помню, выдалась самая суровая зима за сорок лет. И мы ее пережили.

— Съешьте еще печенья, — воодушевленно предложил Иниго.

— Спасибо, мой мальчик, обязательно съем. Конечно, виски у нас было хоть отбавляй. Ты можешь подумать, что виски не очень-то хорошо пить вприкуску с печеньем и шоколадом, но поверь мне на слово: это нечто! Если у тебя есть фляжка, попробуй.

— Увы, нету.

— Всегда носи с собой фляжку, — строго наказал ему мистер Митчем и повернулся к железнодорожнику, уплетавшему огромный сандвич: — Как насчет обещанного чая, начальник?

Тот пробормотал что-то в сандвич. По всей видимости, он не горел желанием угощать чаем второго гостя.

— А вас, случайно, не Гарри Бриггс зовут? — спросил Иниго.

Его действительно звали Гарри Бриггс; с восторгом признав этот факт, он расспросил Иниго, откуда тот знает его имя. После рассказа о водителе грузовика Гарри Бриггс сразу проникся симпатией к молодому человеку, и тот почувствовал себя едва ли не коренным даллингемцем. Круглое красное лицо железнодорожника просияло от мысли о тесном мире, и он пошел заваривать чай.

Мистер Митчем закрыл футляр с банджо.

— Это так, маленькое хобби, — беззаботно сказал он, хлопнув по крышке. — Но весьма полезное. Какие я, бывало, вечера закатывал! «Пригласите Мортона Митчема, пусть сыграет на банджо», — говорили люди. Играл в резиденциях, на званых ужинах, все дела… В свое время я выступил перед дюжиной колониальных губернаторов. Чуть на руках меня не носили, ей-богу! Все, кроме старого лорда Стенненфилда.

— А он что? — спросил Иниго. — Бездушный?

— Глух, как тетерев! Пальни у него под ухом медная пушка, он бы и ее не услыхал. Зато такого игрока в бридж во всей Александрии не сыщешь. Его хлебом не корми, дай в бридж сыграть. «Подать карточные столы!» — заорал он прямо посреди моего выступления. Ну, я и ушел. С Мортоном Митчемом так нельзя.

— Правильно, — пробормотал Иниго. — Вы настоящий артист, сэр, я это сразу понял. — Он отсалютовал ему плиткой шоколада.

— Да, все так говорят. Один губернатор даже просил меня давать ему уроки. Я назову его имя, но вы, джентльмены, имейте в виду: это строжайшая тайна. — Он сурово глянул на Гарри Бриггса — тот стоял разинув рот, с чайником в руке. — Его звали сэр Элкин Пондберри. «Черт подери, Митчем! — сказал он мне. — Ты просто обязан научить меня играть на этой штуке». «Весьма польщен, сэр Элкин, — ответил я. — Но, увы, ничего не выйдет». «Выйдет, черт подери!» — крикнул он. «На это уйдут годы», — говорю. А он: «Стало быть, останешься здесь! Не сойти мне с этого места, Митчем, если ты меня не научишь!» А я: «Не выйдет, сэр. Сегодня вечером отплываю в Бангкок». Пришлось ему сдаться. Зато я рассказал ему про Стенненфилда (им скоро предстояла встреча в Сингапуре) и научил, как собрать четырех тузов и четырех королей. «Будь я проклят, если ты не гений, Митчем! — заявил он, когда набил руку. — Испытаю этот приемчик на Стенненфилде». Он и испытал. Потом по всем клубам об этом судачили — слух аж до Гонконга дошел, где я тогда выступал.

— Гонконг! — вскричал Иниго, чувствуя легкое головокружение. — Да вы страшили весь Восток, определенно![30]Вордсворт У. Падение Венецианской республики. Пер. В. Топорова. Но что за хитрость с тузами и королями? Вы, случаем, не фокусник?

— Не совсем. Иллюзии и механические фокусы меня никогда не интересовали, а вот ловкость рук — это да. Еще одно мое хобби. Чего только не вытворяю с колодой карт!

— Да у вас целая куча талантов, как я погляжу, — сказал Гарри Бриггс, заварив наконец чай. — Мне бы хоть малую долю ваших способностей — я б тут не сидел! На банджо играть вы мастак, ей-богу! Вот, выпейте чаю. У меня только чашка и блюдце, другой посуды нет.

— Хобби не дают скучать… — сказал мистер Митчем и как бы невзначай забрал себе чашку. — Однажды я понял, что эти маленькие хитрости могут пригодиться мне в странствиях, и за несколько лет кой-чему обучился. Карточные трюки мне показал один желтолицый из Шанхая, а в Новом Орлеане я познакомился с офранцузившимся негром, научившим меня парочке хитрых приемов игры на банджо. Но лучше игрока, чем один ирландец из Сиднея, я не встречал — он был на голову выше всех этих нью-йоркских джазменов.

— У меня в Сиднее двоюродный брат, — вставил Гарри Бриггс, — фамилия та же, только звать Джим. Он в прачечной работает, грузовик с бельем водит. Часом, не знакомы с ним?

— Как?! Джим Бриггс из прачечной? — вскричал мистер Митчем, хитро подмигнув Иниго. — Конечно, знакомы! Он говорил, что у него в Даллингеме братишка, велел разыскать тебя, коли нелегкая сюда забросит.

— Какой прозорливый у меня братец, если учесть, что я здесь всего полгода, а от него уже два или три года ни слуху ни духу. Меня не проведете, мистер!

— Ну, я там был лет пятнадцать назад, если не больше, — невозмутимо заметил мистер Митчем. — С тех пор куда меня только не заносило! Я скитаюсь по всему свету, друзья мои. В старушку Европу вернулся пару лет назад — теперь вот езжу из города в город, осматриваюсь, навещаю друзей.

— Конечно, чем еще заняться такому лодырю, как вы, — заметил мистер Бриггс с благоговейной завистью.

— В точку! — тягуче прохрипел Одиссей то ли по-американски, то ли по-английски. Затем он вновь выудил из кармана окурок черуты — на сей раз очень маленький и очень пыльный окурок, — поджег его и сладко выпустил облачко дыма, точно сибарит, вернувшийся из бесконечных кругосветных странствий.

— «Heureux qui, comme Ulysse a fait un beau voyage…»[31]Блажен, кто странствовал подобно Одиссею… (фр.) Жоашен дю Белле. Пер. В. Левика.  — проговорил Иниго, дивясь, что могло забросить столь выдающуюся личность на Даллингемский узел, да еще среди ночи. Поразительно, что этот человек вообще нашел на карте мира наш крошечный островок.

— Вот-вот, мой мальчик, — снисходительно проговорил мистер Митчем. И зевнул. — Ну, где обещанный поезд?

— Прибудет через полчаса, — ответил Гарри Бриггс, постепенно вновь становясь железнодорожником. — Сегодня на час опаздывает. Я пойду прогуляюсь. — И он ушел на перрон.

— Прямо не знаю, садиться на поезд или нет, — сказал мистер Митчем, устраиваясь на скамейке. — Я вообще-то еду в Ноттингем, повидать старых друзей, но с этим можно и до утра подождать. На одну пересадку я уже опоздал.

— Правда? — Иниго зевнул. — А где?

— Э-э… не помню. — Видно, на сей раз феноменальная память его подвела.

Иниго заподозрил, что мистер Мортон Митчем никуда не опаздывал. Мистер Мортон Митчем был необыкновенный человек: то ли великий путешественник, то ли великий враль. Иниго решил повнимательней к нему присмотреться.

Однако, присмотревшись, он увидел не Мортона Митчема, а мистера Тарвина. Они вместе брели сквозь сугробы на вершину холма, и где-то на полпути мистер Тарвин остановился, огляделся по сторонам и заявил: «Вот вам и Южная Дакота. Чамха. Позовите-ка мальчиков, Джоллифант». И он позвал мальчиков, хотя поблизости никого не было. В следующий миг их обступила целая толпа неизвестно откуда взявшихся детей, которые издавали странные рокочущие звуки. Иниго разозлился и принялся на них кричать, но мальчики рокотали все громче и громче. Тогда он злобно вытаращил глаза на ближайшего мальчишку, юного Уитингтона, и так натужился, что Южная Дакота исчезла вовсе: он снова был в зале ожидания, а на противоположной скамейке смачно храпел, разинув рот, мистер Мортон Митчем.

Иниго вытянулся во весь рост и подложил под голову рюкзак. Минуту или две он слушал храп, а потом вновь уснул, но попал уже не в Южную Дакоту, а в темный омут забытья. Там он и оставался всю ночь: лишь раз или два тишину наводняли таинственные звуки, похожие на сигналы тревоги и пулеметные очереди с каких-то дальних рубежей.

II

Кто-то его тряс. Иниго открыл глаза и увидел перед собой большие, черные и плохо стриженные усы. Их вид так раздосадовал Иниго, что он снова зажмурился.

— Ну-ка, сэр, поднимайтесь! — сказали усы.

Он не удостоил их ответом.

— Вставайте, а то на 6.45 опоздаете, — не унимались усы.

Слова эти были столь неожиданными, что от удивления Иниго вновь открыл глаза. Зал ожидания в лучах утреннего солнца выглядел совсем иначе. Он уставился на дежурного:

— А где Мортон Митчем?

Дежурный покачал головой:

— Небось на другой ветке. Первый раз слышу про такую станцию.

— Это не станция, а человек! Он сидел здесь ночью, болтал о банджо в Бангкоке и карточных фокусах в Сингапуре. Если, конечно, мне это не приснилось.

— Запросто! Я сам такой, — убежденно проговорил дежурный. — Стоит выпить или съесть копченого лосося перед сном — веселье на ночь обеспечено. Что мне только не снилось! Банджо и Сингапур — просто цветочки.

— Чтоб я еще раз польстился на «Старого Роба Роя», — посетовал Иниго. — Он вскрыл мне череп и оставил во рту какой-то мерзостный вкус, такой, знаете ли, темно-коричневый — будто шотландского торфа наелся. Но постойте, где этот… как бишь его… Гарри Бриггс?

— А, вот это другой разговор! Уж он вам точно не приснился, недавно домой ушел. Вы, верно, ночной поезд пропустили? На север едете?

— На север? — Иниго задумался. — Может, и на север, только сперва мне надо попасть туда, где можно принять горячую ванну с морской солью и выпить чаю с тостами. А то и яичко съесть — знаете, такое нежное, молодое яичко, светло-коричневое. Ну, — он вытащил из кармана шиллинг, — что вы думаете о таком раскладе?

— Спасибо, сэр. Я бы вам посоветовал следующим поездом поехать в Грантем. Даллингем не годится, вы уж мне поверьте. Вот в Грантеме полно заведений на любой вкус, на любой! — И при мысли о шумном мегаполисе дежурный облизнул губы.

Так Иниго отправился в Грантем. С первыми лучами солнца он прокрался в гостиницу «Энджел энд Роял», где нырнул в ванну еще до того, как большинство постояльцев увидели первую чашку чая, и приговорил нескольких из них к томительному ожиданию, добрых полчаса проблаженствовав нагишом в теплой воде. Затем он совершил туалет и спустился завтракать, готовый съесть все, что предложат. После еды Иниго выкурил трубку и лениво пролистал несколько газет. Когда он наконец отправился в путь, была уже половина одиннадцатого.

Лишь по одной причине Иниго покидал пешком этот город, суливший путнику бесчисленные транспортные блага: когда-нибудь он все же надеялся закончить свою погребальную песнь пешему туризму — «Последний рюкзак». Надо сказать, шагал он без особого удовольствия: воздух уже прогрелся, пыльная дорога на запад была запружена автомобилями, а разминать ноги вовсе не хотелось. Иниго повеселел, когда свернул на проселочную дорогу — спустя несколько поворотов, грозящих обернуться тупиком, она вывела его к маленькой таверне из красного кирпича, где он выпил пива и закусил бутербродами с сыром. Поговорить оказалось не с кем: хозяин, похоже, нашел дела поважнее, а его жена была так занята, что даже пиво наливала неохотно. Несмотря на отсутствие собеседников, Иниго пробыл в таверне почти до двух, предаваясь мечтательным раздумьям. Наконец он вновь пустился в путь: жнивье на полях и яркие, увядающие леса, пиво внутри и солнце снаружи настроили его на еще более мечтательный лад.

Иниго не знал, где он и куда держит путь — ему это было безразлично. Он летел по воле ветра, как упавший лист по голой дорожке, и ослепительный день мнился ему лишь очередной праздной фантазией. «Среди теней брожу я тенью»[32]Суинберн А. Ч. Аталанта в Калидоне. Пер. Э. Ермакова. , — вновь и вновь повторял Иниго про себя: разум его превратился в великолепную мешанину цитат из элегических поэм. Все вокруг купалось в золоте и оттого казалось ненастоящим — пожалуй, кроме пыли. «Светлый отрок ли в кудрях, трубочист ли, — завтра — прах»[33]Шекспир У. Цимбелин, акт IV, сцена 2. Пер. А. Курошевой. . Так он бубнил себе под нос, ударяя гласные, от которых по всему телу бежали приятные мурашки, пока не добрался до необыкновенно тенистой и умиротворенной рощицы. Тропа здесь переходила в узкую дорогу, а большие ветви образовывали полог над заросшей травой полянкой. В таком месте можно вдоволь подумать и даже вздремнуть. Увы, кто-то бросил здесь свой автомобильчик — сбоку от него еще оставалась тень, но вид автомобиля, суливший шум и хлопоты, не дал Иниго приблизиться. Машина портила всю идиллию. Он смерил ее презрительным взглядом. А потом — изумленным.

Да, в самом деле, понизу лобового стекла шла надпись жирными красными буквами: «Берегитесь, ибо приближается конец ваш». Из багажного отделения торчало несколько плакатов, в два или три фута шириной, на которых красовались еще более жирные красные буквы. Иниго не постеснялся — ему сейчас было не до стеснений — вытащить два плаката и прочесть сперва одну надпись: «И звезды небесные пали на землю, как смоковница, потрясаемая сильным ветром, роняет незрелые смоквы свои. И небо скрылось, свившись как свиток; и всякая гора и остров двинулись с мест своих»[34]Библия. Новый Завет. Откровение Иоанна Богослова, 6:13–14., а затем вторую: «И видел я и слышал одного Ангела, летящего посреди неба и говорящего громким голосом: горе, горе, горе живущим на земле от остальных трубных голосов трех Ангелов, которые будут трубить!»[35]Библия. Новый Завет. Откровение Иоанна Богослова, 8:13. Осторожно убрав плакаты на место, Иниго растянулся на траве рядом с удивительным апокалиптическим автомобилем.

Стояла необыкновенная тишина. Вдалеке что-то потрескивало и чирикало, но звуки эти словно доносились из другого мира, другой жизни. Лежа в сени деревьев, Иниго смотрел на дивную зелень и золото, раскинувшиеся перед ним. Пейзаж казался иллюзорным, словно его написали на тонком шелке, трепещущем при каждом дуновении. Его хрупкость пугала Иниго; он смежил веки. Однако земля, на которой он лежал, оказалась весьма твердой, а травинки неприятно кололи шею. Иниго вновь открыл глаза. Автомобиль, хоть и слегка помятый, явно был материален: недавно ему даже поменяли шины. Возможно, владевший этой машиной пророк надеялся ездить на ней и тогда, когда города пожрет пламя, а горы растают, точно дым. Он думал проехать прямиком сквозь Армагеддон. Вот это был бы рекорд: безостановочный автопробег к новому небу и новой земле. Бедные духи журналистов и рекламных агентов кусали бы свои призрачные локти, ведь их последнее издание давным-давно отпечатано, продано и забыто! От этой мысли Иниго почувствовал себя еще лучше, хотя внутри по-прежнему зияла маленькая пропастишка — такая же пустая, как мир вокруг. Иниго зевнул, закрыл глаза, подумал, кто мог бы быть хозяином этой машины, и уснул.

Примерно через час он проснулся, сел и обнаружил, что хозяин машины вернулся и возится с двигателем. Минуту или две Иниго мог только моргать, однако вид незнакомца показался ему в высшей степени непророческим. Их взгляды встретились.

— А, здравствуйте! — вскричал пророк. — Никак, я вас побеспокоил? Наверняка разбудил, а? Но вас же тут не было, когда я приехал, верно? Невероятно теплый денек, не находите? — Он разговаривал довольно высоким, напевным голосом, при этом все лицо его светилось. У него были кудрявые каштановые волосы, слипшиеся на бугорчатом лбу, золотые очки, выдающиеся скулы, маленькие усики и слишком много зубов. В аккуратном темно-синем костюме с черным галстуком и вообще во всей его внешности чувствовалось что-то евангелическое.

— Нет, вы меня не побеспокоили, — ответил Иниго. — А если и так, ничего страшного. Глупо спать среди дня — потом голова по швам трещит, — но я страшно утомился. — Он зевнул.

Незнакомец сверкнул очками на рюкзак.

— Путешествуете пешком, не так ли? Решили устроить себе выходной, верно? Чудесная погодка, как считаете? Гляжу, спутника у вас нет, так?

— Да, брожу, как тучи одинокой тень[36]Вордсворт У. Нарциссы. Пер. А. Ибрагимова. . — Иниго с трудом поднялся на ноги.

— A-а, Вордсворт, не так ли? Стих про нарциссы, верно? Чудесные строки, не находите? Смотрю, вы сегодня не расположены к ходьбе, правильно? Хотите, я вас подброшу? Я направляюсь в Оксуэлл. Бывали там? Или вам в другую сторону?

— Честно говоря, я сам не знаю, в какую мне сторону, — признался Иниго. — Просто брожу по горам и долам, знаете ли. У меня что-то вроде отпуска.

— Шикарно, не правда ли? Хотя, признаюсь, я вам нисколечко не завидую. По долгу службы мне приходится разъезжать по стране, а такая работа лучше любого отпуска, намного лучше! Знаете, чем я занимаюсь? Хотя откуда вам знать. Я оргсекретарь Вторых ресуррекционистов. Может, вы и сами Второй ресуррекционист?

— Нет, боюсь, даже не первый. И вообще я первый раз слышу про такое общество.

— Неужели? — Лицо пророка на миг омрачилось, потом вновь просветлело. — Что ж, зато теперь услышали, не так ли? Я принял вас за своего, потому что сегодня у нас собрание в Оксуэлле, и я подумал, что вы тоже туда направляетесь. Сам я еду как раз туда. Впрочем, я уже говорил, не правда ли? Да, у нас сегодня особое собрание, будут даже представители Ефрема и Гада…

— Ефрема и Гада! — вскричат Иниго. — А они тут при чем?

— А, вас это удивило, не правда ли? Вы про них, конечно, слышали? Я должен все объяснить, так? Но погодите, сперва мне надо представиться. — Тут он посерьезнел и мрачно произнес: — Меня зовут Е. Г. Тимпани. — И он вновь улыбнулся.

— А меня Джоллифант, Иниго Джоллифант — нелепое имечко, правда?

Е. Г. Тимпани поднял руку.

— Нет-нет! Не говорите так. Я знаю эту фамилию. Да-да, одну из наших работниц зовут миссис Джоллифант, она с юго-запада, то есть из Симеона. В Эксетере находится штаб-квартира Симеона, а миссис Джоллифант, если не ошибаюсь, живет в Эксетере. Да-да, у нее там чайная лавка. Не родственница случаем?

— Вряд ли, — ответил Иниго. — Но расскажите мне про Гада и Ефрема, и почему Симеон находится в Эксетере.

— Мы поделили страну так, как Иегова поделил Ханаан между двенадцатью коленами Израилевыми. Я был лишь скромным орудием в руках Господа. На ежегодном съезде общества кто-то пожаловался на путаницу в названиях регионов. Тогда наш президент обратился ко мне: «Быть может, мистер Е. Г. Тимпани нам что-нибудь предложит». И в тот миг я услышал Глас. Глас сказал: «Загляни в Библию». Я сразу понял, что надо делать. «Разве мы не дети Израилевы?» — воскликнул я. Видите ли, мы убеждены, что великий англосаксонский народ произошел от десяти потерянных колен, — англоизраилиты тоже в это верят, но мы копнули глубже. «Мы поделим нашу землю, как Ханаанскую», — сказал я. — Тут Е. Г. Тимпани умолк и посмотрел на часы. — Время летит, не правда ли?

— Похоже на то, — расстроился Иниго. Ему не хотелось отпускать нового знакомого.

— Окажите любезность, мистер Джоллифант. Вы ведь образованный человек, не так ли? У вас есть профессия?

— Я школьный учитель.

— Вероятно, окончили университет?

— Кембридж. Кое-как вытянул французский, вторая специальность — история.

— Специальность, говорите? Так это же шикарно, правда? — вскричал мистер Тимпани, словно разумея под «специальностью» не университетское понятие, а что-то свое, возвышенное. — Я так и знал, так и знал! Это сразу видно, не правда ли? Не то чтобы у меня самого высшее образование. Нет, я самоучка. Бросил школу в пятнадцать лет — обычную дневную школу в Вулвергемптоне. С тех пор только заочные курсы и посещал — по бухгалтерскому делу, убогие, надо сказать, были курсы, очень уж поверхностные, — да еще деловой испанский учил. Но потом я открыл для себя великого учителя, мистер Джоллифант, — Библию. Самую обыкновенную, старую добрую Библию, — Вдруг словно по волшебству он выудил откуда-то увесистый томик. — Вы ведь не из числа так называемых высших критиков[37]Высшая критика, или историко-критический метод, — научный подход к изучению Библии, посредством которого ученые стремились согласовать различные толкования священного текста, используя методологию светских наук.?

Иниго честно ответил, что нет, но сделал это с видом человека, который вполне мог быть высшим критиком, если бы его волновали громкие титулы.

— Ну вот, опять я заболтался, — сказал мистер Тимпани. — Я хотел попросить вас об услуге — пожалуйста, поедемте со мной в Оксуэлл. Вас ждет радушный прием, мистер Джоллифант. В полшестого у нас чаепитие — люди съедутся со всех уголков страны, — а потом собрание. Вы будете просто моим гостем, моим другом, если можно вас так называть. Вы ведь не против? Наверняка нет, правда? Ну, что скажете? Мне бы очень хотелось задержаться и рассказать вам об учении Вторых ресуррекционистов, но — вы ведь и сами видите, не так ли? — я очень спешу. — Тут он широко улыбнулся, сверкнув всеми бесчисленными кривыми зубами, а затем провел рукой по мокрому лбу и каштановым кудряшкам.

Устоять перед таким приглашением было невозможно. Иниго вместе с вещами погрузился в машину (и плащ, и рюкзак устроились рядом с цитатами из «Откровения» в багажнике), и они поехали. Медленно колеся по извилистым дорожкам, они кое-как одолели полдюжины деревень — мистер Е. Г. Тимпани оказался невероятно осторожным водителем, так что у прохожих было время прочесть надпись на лобовом стекле: «Берегитесь, ибо приближается конец ваш». Когда люди хихикали (а чаще всего так и происходило), Иниго бросал на них мрачный и пророческий взгляд, а когда вдруг пугались — одна девчушка и один молочник, похоже, испугались по-настоящему, — он одаривал их широкой улыбкой человека, несущего радостную весть. Его спутник почти не разговаривал, уделяя все внимание бесчисленным поворотам, перекресткам и прочим дорожным препятствиям, однако время от времени он сообщал Иниго сведения либо о Вторых ресуррекционистах, либо о себе самом. Насколько Иниго смог уяснить, Вторые ресуррекционисты строили свое учение на некой фантастической интерпретации двенадцатой главы «Откровения» и верили, что примерно в 1914 году дьявол получил едва ли не безграничную власть над миром, после чего без отлагательств принялся за дело: стал вводить в заблуждение целые народы, сталкивая их друг с другом, и впредь будет только хуже — грядут новые войны, потопы и землетрясения, и мир обымет небесный огонь. Все это должно случиться в ближайшие два-три года; потом море отдаст всех мертвых, бывших в нем, а солнце, луна, звезды и сама земля испарятся подобно облакам в небе, и всему материальному придет конец. Вдобавок к этой апокалиптической фантазии мистер Тимпани поведал несколько диковинных теорий о десяти потерянных коленах Израиля и Великой пирамиде. Все это звучало крайне путано, как будто Иниго пересказывали чей-то ночной кошмар. Биография мистера Тимпани — или те ее обрывки, суть которых Иниго удалось ухватить, — оказалась весьма незатейливой. Главным ее фактом было то, что однажды он решил продать «одну из лучших страховых контор Вулвергемптона» и посвятить остаток жизни (в лучшем случае — три года) Вторым ресуррекционистам. Иниго искренне восхитился его отвагой и верой, а мистер Тимпани смущенно подчеркнул, что не мог работать страховщиком, придерживаясь новых взглядов на будущее.

— Я хочу посвящать людей в наше учение, — сказал он. — С моей стороны нехорошо брать с них деньги, как считаете? Разве можно уговаривать человека застраховать свою жизнь на двадцать лет вперед и выложить за это, скажем, тысячу фунтов — с накруткой в пятьдесят один фунт десять шиллингов — когда я всеми фибрами души верю в грядущий конец света? Помню, в последний день ко мне пришел один господин — хотел накопить денег на учебу двух малолетних сыновей. Ну, я ему сразу сказал, что его мальчики никогда не получат образования, — по крайней мере в общепринятом смысле. А что мне оставалось делать? С моей стороны было бы нечестно продолжать дело, согласны? Я в общем-то и не хотел, но даже если б хотел, это нечестно, верно?

Иниго задумался.

— Мне кажется, вполне честно, — как можно авторитетней заявил он. — В конце концов, люди страхуются только для успокоения души, чтобы уверенно смотреть в будущее. Ну так пусть себе страхуются! Согласно вашему учению, их будущее все равно предопределено. Они получат за свои деньги то, что хотели, понимаете?

Мистер Тимпани не понимал, но решить вопрос они не успели, поскольку прибыли в Оксуэлл. Он оказался жалким городишкой, и мистер Тимпани объяснил, что общество выбрало Оксуэлл местом встречи лишь потому, что здесь живет один из предводителей Вторых ресуррекнионистов, который выхлопотал для собрания зал и чаепитие.

— Мистер Гради — один из наших старожилов, очень волевой и вдумчивый человек, — продолжал мистер Тимпани. — Своими выдающимися успехами он обязан исключительно самому себе. Он фермер — торгует зерном, лошадьми, да чем только не торгует! Один из самых состоятельных членов нашего общества, эдакий патриарх. Я как раз относил письмо одному из его женатых сыновей — перед нашей с вами встречей, — добавил мистер Тимпани, словно это каким-то образом решало дело.

Перед кирпичным зданием весьма скромных размеров и еще более скромного достоинства — горожане явно устраивали здесь танцы, — стояли несколько автомобилей, пара двуколок и небольшой автобус. Люди, в основном женщины, уже вовсю разгуливали туда-сюда между залом и двориком, и мистер Тимпани, торопливо извинившись, нырнул в толпу и на несколько минут скрылся из виду. Иниго остался во дворе глазеть на публику и большие плакаты рядом с дверью. Надписи на них были даже апокалиптичнее тех, что обнаружились в машине мистера Тимпани. Алыми буквами, яркими, словно артериальная кровь, они предрекали скорый конец всему сущему. «В те дни, — кричали они, — люди будут искать смерти, но не найдут ее; пожелают умереть, но смерть убежит от них»[38]Библия. Новый Завет. Откровение Иоанна Богослова, 9:6.. Вторые ресуррекционисты, умытые и причесанные, в лучших нарядах, чопорно входили в зал и выходили из него, здороваясь даже с незнакомыми. Иниго подошел к двери, и в нос ему приятно ударил аромат жареной ветчины. Он вспомнил, что с самого завтрака ничего не ел, кроме пары бутербродов с сыром в таверне. О да, он зверски проголодался. Тут его взгляд упал на очередную яростную надпись алыми буквами: «Для сего потрясу небо, и земля сдвинется с места своего от ярости Господа Саваофа, в день пылающего гнева Его»[39]Библия. Ветхий Завет. Книга Пророка Исаии, 13:13.. Вдобавок Иниго почувствовал себя грязным неряхой.

— А вот и мистер Джоллифант! — Перед ним вновь вырос сияющий мистер Тимпани. — Познакомьтесь, это мистер Гради.

— Мы чрезвычайно рады, что вы решили к нам заехать, — пробубнил мистер Гради очень низким голосом. В этом сухопаром, безупречно одетом старике действительно было что-то от патриарха. Грозные кустистые брови, нос с властной семитской горбинкой, длинные белые усы, словно попавшие сюда из другого мира, — такое лицо сразу представлялось в обрамлении дыма от жертвенного костра.

Иниго ответил, что тоже очень рад, а потом отвел мистера Тимпани в сторонку и спросил, где можно умыться и почистить одежду. Мистер Тимпани вспомнил, что ему надо подыскать ночлег. Он посоветовался с мистером Гради, и тот вновь навис над Иниго.

— В моем доме есть свободная комната, — объявил он. — Вы заночуете у нас.

Иниго хотелось ответить ему в столь же величественной манере, но он лишь выдавил жалкое «спасибо, не стоит, так неудобно, столько хлопот, я уж где-нибудь заночую», однако мистер Гради не удостоил вниманием его слова.

— У нас есть свободная комната, — повторил он. — Моя супруга сейчас хлопочет на кухне, готовится к чаепитию, так что вас проводит моя племянница. — С этими словами он отбыл, а следом ушел мистер Тимпани.

Иниго ожидал увидеть какую-нибудь высокую костлявую девицу с крупным носом, дочь Ефрема или Гада. Каково же было его удивление, когда мистер Тимпани вернулся с румяной и улыбчивой девчушкой лет двадцати, весьма и весьма хорошенькой. Ему будет прислуживать племянница самого мистера Гради, первая красавица племени! Иниго, более чем впечатлительный юноша, пылко пожал ей ручку и в приподнятом настроении пошел за ней к дому, находившемуся в каких-то пятиста ярдах от зала собраний. Там Иниго в самом деле передали пожилой даме, которая проводила его в чистую аккуратную комнатку; однако, когда он умылся, почистился и вернулся в гостиную, там его ждала мисс Ларч, все такая же румяная и улыбчивая. Ему захотелось вновь пожать ей ручку. На ней было прелестное голубое платье до колен — там, где заканчивался подол, начинались чулки самых изящных очертаний; пять очаровательных веснушек украшали ее нос, а огромные голубые глаза с густыми ресницами вспыхивали всякий раз, когда обращались к Иниго. Ему не верилось, что эта милашка — дочь Ефрема или Гада.

— Вы совершенно не похожи на Вторую ресуррекнионистку, — смело признался ей Иниго на обратном пути. Тут ему, конечно, пришлось объяснить, как в его представлении выглядят Вторые ресуррекционисты, и обрисовать яркий образ костлявой носатой дамы. Мисс Ларч рассмеялась. Она ведь выглядит несколько иначе, не правда ли? Разумеется, заверил ее Иниго, отчего она сделалась еще румянее и улыбчивей. Но и он, добавила мисс Ларч, ни капли не похож на ресуррекциониста. А это потому, что он не ресуррекционист. Как же он здесь очутился? Иниго вкратце рассказал свою историю и потребовал того же от мисс Ларч. Как выяснилось, она живет здесь всего полтора года. Миссис Гради — ее тетя по маминой линии. Приходится целыми днями помогать ей по хозяйству, и все это очень, очень скучно, хотя дядя и тетя ужасно, ужасно добрые, вот только делать тут совершенно нечего, а все, кто приходит к ним в дом, — либо старики, либо ханжи, либо то и другое вместе. Только и знают, что твердить про Библию, потерянные колена и пирамиды, и иногда ей кажется, что это глупости, а иногда приходится верить, потому что все знакомые миссис и мистера Гради глубоко в этом убеждены, и еще она чувствует себя немножко подлой, и временами ей бывает страшно, да, ужасно страшно. Мисс Ларч — Фреда — тараторила без умолку, задыхаясь, и Иниго сразу понял, что ей уже давно некому излить душу. До зала они добрались если не друзьями, то по крайней мере сообщниками, ведь юность, когда ее ссылают во владения старости, сразу становится самым могущественным из тайных обществ. У входа Иниго многозначительно посмотрел на алые буквы, и Фреда тоже. Потом их взгляды встретились.

Дверь была закрыта, но они тихонько отворили ее и заглянули внутрь. За длинными столами сидели шестьдесят или семьдесят человек. Они еще не приступили к еде, а слушали мистера Гради, который, по-видимому, заканчивал речь, стоя на помосте в дальнем конце зала. Он бубнил несколько минут, прежде чем Иниго смог разобрать слова, однако последняя цитата из Библии, которую он держал в руках, прозвучала вполне четко. Услышанное так потрясло Иниго, что весь Оксуэлл показался ему причудливым сном.

— И будет в тот день, — взревел мистер Гради, — снимется с рамен твоих бремя его, и ярмо его — с шеи твоей; и распадется ярмо от тука. Он идет на Аиаф, проходит Мигрон, в Михмасе складывает свои запасы[40]Библия. Ветхий Завет. Книга Пророка Исаии, 10:27.. — Немного помолчав для приличия, мистер Гради сошел с помоста. — Давайте пить чай, — уже тише произнес он, и началось столпотворение.

— Да тут у них и впрямь Михмас, определенно, — пробормотал Иниго. Мистер Тимпани занял им места рядом с собой, но за столом было так много народу и сидели они так давно, что втиснуться между ними оказалось нелегкой задачей. Сначала села Фреда, а Иниго кое-как устроился между ней и Тимпани, от которого чуть не шел пар.

— Жарковато здесь, не находите? — сказал он Иниго. — Но собрание шикарное, просто шикарное!

Быть может, собрание действительно было шикарное, однако сама трапеза показалась Иниго более чем странной. В жизни ему нередко доводилось плотно закусывать перед ужином, но плотнее, чем в тот вечер, — никогда. Скамьи превратились в плотную массу едоков, а столы — в плотную массу пищи. Там были всевозможные сорта ветчины, языки, громадные куски холодной говядины, высокие пироги и яичные салаты; блюда ломились от белого и ржаного хлеба, кексов с изюмом и лепешек, от пирожков с вареньем, ватрушек, пирожных со взбитыми сливками и миндального печенья. На столах красовались ореховые, сливовые, шоколадные и кокосовые кексы, горы сахара, кварты крема; поток чая не иссякал. Впервые в жизни Иниго видел столько еды. Его словно пригласили в огромный продовольственный магазин и попросили съесть все запасы. Червячка тут не замаривали — его безжалостно истребляли. Один вид этих столов мог раз и навсегда уничтожить голод по всему миру; невозможно было представить, что голод вообще существует. Иниго пробовал то одно, то другое, но вскоре перестал замечать, что именно ест — так жарко, тесно и удивительно ему было. Вторые ресуррекционисты встретили врага как подобает: самое плотное из чаепитий обрело в их лице достойного противника. Проведи они сорок лет в пустыне, им не удалось бы расправиться с ним мужественней. Они не болтали, не смеялись, не набрасывались на все сразу, быстро теряя запал, — о нет, они ели молча, методично и стремительно. Неумолимо продвигаясь от первого ломтика ветчины к последнему кусочку шоколадного кекса, за пятьдесят минут они превратили столы в груды пустых тарелок, а чай заструился бледным, едва теплым ручейком. Иниго быстро сдался, однако не ушел спать, а благоговейно глазел по сторонам; справа от него кипятился мистер Тимпани, слева изящно поджаривалась Фреда. Напротив сидели две дамы с длинными желтыми лицами, почти копии друг друга, и круглый беззубый коротышка — он жевал так усердно, что между его носом и подбородком оставалось не больше дюйма. Казалось бы, эта троица не в состоянии потрепать даже фланги колоссального чаепития, однако они проследовали прямиком сквозь него и вышли невредимыми. Над головами едоков висел еще один алый плакат мистера Гради, начинавшийся такой строчкой из Библии: «И свет светильника уже не появится в тебе». Иниго изумленно переводил взгляд с едоков на плакат и обратно. Все это было очень, очень странно.

Чаепитие подошло к концу. Фреда исчезла; мистера Тимпани увели дочери Ефрема и Гада, а Иниго вышел на улицу подышать воздухом, который обрел для него новый, восхитительный аромат. Затем он выкурил трубку и стал бродить туда-сюда по дороге, не сводя глаз с двери, чтобы не разминуться с прекрасной Фредой. В зал торопливо вошли несколько ресуррекционистов, из-за работы опоздавших на чаепитие мистера Гради (а ведь таких чаепитий впереди оставалось в лучшем случае два); затем ко входу подкатила большая машина, из которой аккуратно выгрузились на дорожку несколько человек — очевидно, схватка с чаепитием была им не по силам. Огромной женщине средних лет, властной и багровой, прислуживала, как это часто бывает, понурая девушка в безрадостной и явно ненавистной ей блузке. Сопровождал их высокий джентльмен с военной выправкой и чрезвычайно длинным, тощим и коричневым лицом. Иниго стал смотреть, как эта троица вплывает в зал, когда в дверях мелькнуло заветное голубое платье.

— Ну, — спросил он вышедшую Фреду, — когда начнется собрание?

— Через минуту, — ответила та. — Шишки только что приехали. Видали их? На чаепитии они не присутствовали, это ниже их достоинства. Та женщина с красным лицом и большим носом — миссис Бевисон-Берр, а с ней дочка — она всегда молчит и ужасно одевается. Джентльмен — майор Данкер. Он вообще-то милый, но слегка чокнутый.

— Это ничего, мы все немного чокнутые.

— Может, вы и чокнутый, — обиделась Фреда, — а я ни капельки…

— Я знаю, что вы сейчас скажете, — перебил ее Иниго.

— Неправда!

— Правда. Вы хотели сказать: «Так-то!»

— А вот и нет! — воскликнула Фреда и скорчила умоляющую гримаску — ей хотелось еще, потому что именно так в ее представлении велись настоящие беседы. Просидев полтора года в четырех стенах, слушая стариков и ханжей, которые либо пугали ее, либо несли откровенный вздор, она теперь с наслаждением перечила симпатичному молодому человеку с красивыми глазами — это было чудесно. Иниго пожалел ее и принялся «молоть языком» дальше (так он это называл), невольно отметив, что будь Фреда фунтов на сорок увесистей или носи она очки в стальной оправе, он бы умчался отсюда куда глаза глядят. В данных же условиях он был в восторге от Фреды, от собственного остроумия и ироничных наблюдений.

Наконец пришло время собрания, совещания, конференции — или как еще это назвать. Посуду убрали, чайные столы отодвинули, а все скамьи расставили перед небольшим помостом, на который торжественно взошли мистер Гради, миссис Бевисон-Берр, майор Данкер и мистер Тимпани — вид у них был такой, словно они собрались петь квартетом. Ресуррекционисты бросились занимать места. Фреда и Иниго брели в хвосте толпы, поэтому им достались последние места в последнем ряду. Фреду припечатало к чрезвычайно дородной даме, которая улыбнулась и погладила ее по руке. Иниго присел на самый краешек скамьи и вынужден был вцепиться в нее за спиной Фреды — вторая половина его мягкого места висела в воздухе.

Мистер Гради сделал шаг вперед и окинул толпу благосклонным и одновременно властным взглядом, словно перед ним были его пастухи, лучники, служанки и домашний скот. Затем поднял руку. В тот же миг все собравшиеся подались вперед и прикрыли лица. Иниго не знал, что будет дальше, но невольно дернулся вперед и случайно положил руку Фреде на талию. Она стряхнула ее и что-то прошептала. «Простите, я не нарочно», — начал шептать он, прилагая неимоверные усилия, чтобы убрать преступную руку с талии Фреды. Та яростно шикнула. Мистер Гради приступил к молитве. Молитва оказалась весьма длинной, а Иниго было так неудобно, его тело скрутилось в такой страшный узел, что слушать ее он не мог — зато прочувствовал всеми фибрами (мистер Гради то и дело упоминал рабство и скитания по великим пустыням).

После молитвы все вновь сели, как положено, а мистер Гради минуты две просто стоял на помосте и смотрел на собравшихся. Иниго стал гадать, что же будет дальше.

— И-и-и… — запел мистер Гради.

Все сразу вскочили на ноги — кроме Иниго. Он на секунду замешкался, его конец скамейки резко опустился и скинул Иниго на пол; другой конец взлетел вверх и опрокинул круглого коротышку — того самого, беззубого, — на скамью впереди; поднялись крики и суматоха. Гимн оборвался, коротышку вернули на место, скамью поправили, а Иниго — красный как рак, пыльный и злой — встал на ноги.

— И-и-и-и… — вновь затянул мистер Гради, и тут уж грянули все. Иниго не пел: он впервые слышал этот гимн и чувствовал себя очень глупо. Когда наконец все опять сели, он почувствовал себя еще глупей, потому что от выделенного ему места на краю скамьи ничего не осталось. Он уже хотел отойти и прислониться к стене, когда Фреда отхватила кусочек скамьи у дородной дамы справа и так мило предложила ему сесть, что Иниго не устоял. На этих шести дюймах он и просидел остаток вечера.

Сначала слово дали мистеру Е. Г. Тимпани. Взмокший и гордый, он вышел вперед, сжимая в руках толстую стопку заметок, и весь превратился в золотые очки, зубы и нелепые каштановые кудряшки. Он широко улыбнулся публике — за такие минуты мистер Тимпани без колебаний продал бы весь Вулвергемптон — и принялся сыпать цифрами: сравнил число новообращенных в Ефреме и Дане, доказал, что Гад скоро обскачет Иссахара, и даже назвал процентные соотношения. Мистер Тимпани столь умело пользовался своими бухгалтерскими навыками, что Иниго стал ждать, когда он вспомнит о других пройденных курсах и заговорит на деловом испанском. Не восхититься мистером Тимпани было нельзя, так искренне он радовался, так простодушно гордился своей ответственной оргсекретарской должностью. Иниго с грустью подумал, что мистеру Тимпани недолго радоваться жизни — через два года он поймет, каким был дураком (если, конечно, Вторые ресуррекционисты не оставили за собой право регулярно переносить Судный день на несколько лет вперед).

Потом выступала миссис Бевисон-Берр, деспот и тиран. Темой ее доклада было безбожие. Она говорила о безбожии так, словно это гнусный человек, который завел себе привычку каждое утро и каждый вечер наносить ей личные оскорбления. Мисс Бевисон-Берр приказала бороться с безбожием любыми возможными способами и перечислила многие из них. Впрочем, она не возлагала больших надежд на свою паству: лишь единицы из них угодны Иегове, однако борьба с безбожием — то малое, на что способен каждый. Кроме того, ресуррекционистам напомнили, что безбожие и большевизм — одно и то же. Затем миссис Бевисон-Берр вновь завела речь об Иегове. По ее тону можно было подумать, что это видный политик, остановившийся на ночлег в ее загородном доме. Речь миссис Бевисон-Берр не произвела фурора, однако ее присутствие явно порадовало большинство слушателей.

Следом за ней выступил майор Данкер. Он говорил о пирамидах, международных отношениях и землетрясениях. Уткнувшись носом в свой блокнотик, он стал рассказывать о дюймах пирамиды, по которым легко вычисляются все главные даты мировой истории, однако из-за блокнотика следить за его мыслью было очень трудно. Затем он перешел к международным отношениям — в этой области стремительно назревал страшный кризис. Мы стоим на пороге величайших и последних войн в истории человечества, настоящего Армагеддона. Но это еще цветочки, после них начнется самое ужасное. Землетрясения. Все заметили, что ураганов, наводнений и землетрясений в последние годы становится все больше и больше; этот феномен ставит в тупик самых выдающихся ученых мира, которые пытаются раскрыть причины таинственных катаклизмов. Однако все тщетно. Дело тут не в падении или подъеме столбика барометра, и даже не в пятнах на солнце. Страшные силы, до сих пор пребывавшие в плену, вырвались на волю. Таковы первые деяния освобожденного Князя Тьмы. «Когда же окончится тысяча лет, сатана будет освобожден из темницы своей»[41]Библия. Новый Завет. Откровение Иоанна Богослова, 20:7.. Этой цитатой, произнесенной тем же сухим тоном, майор внезапно заключил свою речь. Иниго решил, что это действительно очень тихий и порядочный душевнобольной.

Мистер Гради спросил, не хочет ли кто-нибудь из собравшихся взять слово. Минуту или две все молчали, а потом на ноги вскочил человек с черной бородой. Он быстро проговорил, что король Георг V — девяносто девятый по счету после царя Давида, и сразу сел. Затем поднялась сухонькая женщина с пронзительным голосом: ей уже четвертый раз за год снилось, как ангел машет над собором Святого Павла чем-то вроде золотого ведерка для угля. Мистер Гради одобрительно кивнул, но в целом по нему было видно, что этой даме еще рано гордиться своими успехами. Потом вновь наступила тишина. Мистер Гради вышел вперед и хотел еще раз обратиться к слушателям, когда сзади поднялось какое-то волнение.

— О, какая радость, пожаловал наш давний друг, преподобный Хиггинворт Вендерби! — возгласил мистер Гради. — Уверен, он с удовольствием скажет нам несколько слов. Какая честь!

На помост взошел высокий тучный мужчина в черном. Пока слушатели яростно аплодировали, этот необыкновенный человек отдувался и отирал лоб. У него была густая грива темных волос и чрезвычайно широкое, белое и мокрое лицо с впалым лбом и подбородком.

— Друзья! — прогремел он. — Прошу вас немного подождать. Я не могу говорить с вами, задыхаясь, а я так спешил, что не задыхаться не могу. — Зал вновь взорвался овациями. Хлопал даже Иниго: оглядевшись по сторонам, он заметил, что все собравшиеся разом повеселели, выпрямились и приготовились слушать.

Мистер Вендерби поднял большую белую руку.

— Друзья, — мягко начал он, — я очень рад, что вновь могу выступить перед вами, а ведь в нашей юдоли печали и слез так мало радостей! Мы живем во грехе, и Смерть вовсю хозяйничает среди людей. Муж бросает жену, мать льет слезы над покинувшим гнездо сыном. — В таком духе он продолжал несколько минут; голос его звучал мягко и переливчато, словно приглушенные сурдинкой струны. Не имело значения, что он говорил, важно было — как. Даже Иниго, которому мистер Вендерби сразу внушил неприязнь, отчего-то растаял. Остальные же без стеснения предались роскоши простых чувств: некоторые дамы плакали, Фреда взволнованно ерзала на месте, покусывая губу, отчего Иниго стало неудобно и душой, и телом.

Мистер Вендерби умолк и свесил огромную голову, а потом стал поднимать ее все выше, выше, пока его белое мокрое лицо не засияло в солнечных лучах — по крайней мере так всем показалось.

— Но разве я пришел сюда лишь с этой вестью? — спросил он, не повышая голоса. — Неужели вы никогда не слышали о грехах, невзгодах и смерти, а я открыл вам глаза? Неужели мне больше нечего вам сказать? В этом ли вся суть моего обращения? — Мистер Вендерби шагнул вперед и встал на самом краю помоста. — Нет! — прогремел он. — Нет, тысячу раз нет!

— Ефрем!!! — завопил кто-то прямо в ухо Иниго.

— Прошу прощения?! — испуганно вскрикнул тот. Однако подсевший к Иниго человек не обратил на него никакого внимания и продолжал сверлить взглядом проповедника.

— Я искал Слово и нашел его! — прогремел мистер Вендерби всей недюжинной мощью голосовых связок и воздел к небу Библию. — После сего я услышал на небе громкий голос многочисленного народа, который говорил: аллилуйя! Спасение и слава, и честь, и сила Господу нашему! Ибо истинны и праведны суды Его! потому что Он осудил ту великую любодейцу, которая растлила землю любодейством своим, и взыскал кровь рабов Своих от руки ее. И вторично сказали: аллилуйя! И дым ее восходил во веки веков[42]Библия. Новый Завет. Откровение Иоанна Богослова, 19:1–3..

Мистер Вендерби стер мир в прах и одним могучим криком развеял его по ветру. Он сопроводил всех верующих на небеса, стройными рядами провел их сквозь жемчужные врата на улицы из чистого золота, туда, где от престола Бога и Агнца исходила чистая, как кристалл, река воды жизни.

Он воздел руки к небу, и все собравшиеся вскочили с мест. Если раньше они стонали, то теперь закричали во все горло. Лишь миссис Бевисон-Берр и майор Данкер сохраняли спокойствие. Мистер Тимпани снял очки и принялся лихорадочно тереть их платком. Мистер Гради величаво громоздился на стуле, и лицо его сияло в лучах незримых пустынных солнц. Иниго потрясенно глазел по сторонам: в зале творилось неописуемое. Его взгляд заметался от одного исступленного лица к другому. Так вот в чем секрет: эти минуты вакхического буйства скрашивали им бесконечные тоскливые месяцы, сверкали подобно драгоценным камням на выцветших фотографиях их скучной жизни. Жалость кольнула сердце Иниго, но в следующий миг все прошло.

Мистер Вендерби, бледный и мокрый, как никогда, пламенно благословил паству, и на этом собрание закончилось. Все ринулись к сцене.

— Что будем делать? — спросил Иниго Фреду.

— Пойдемте отсюда, хорошо? Сегодня было не так страшно, как обычно, а все же мне не по себе. Я заметила, что на улице легчает.

Они пошли по дороге, радостно понося всех Вторых ресуррекционистов, вместе взятых, но возле дома Фреда замешкалась.

— Мне лучше пойти домой. Тетушка наверняка попросит меня помочь ей с ужином.

— С ужином?! — ахнул Иниго. — После такого чаепития?! Нет-нет, они не смогут ужинать! Если, конечно, не просидят в гостиной всю ночь.

— Очень даже смогут. Они страшные обжоры, поверьте моему слову. И дядя приведет нескольких гостей. Потому я и не хочу домой — они будут говорить, говорить, говорить… Лично я их разговорами уже сыта по горло, а вы?

Иниго признался, что тоже сыт. Они прошли еще милю вверх по дороге, постояли на мосту, болтая обо всякой чепухе, и вернулись к дому. Фреда, однако, не зашла, а подкралась к освещенному окну и заглянула внутрь.

— Они уже там, — объявила она. — Едят сандвичи. Ну, что я вам говорила?

— Потрясающе! — тихонько воскликнул Иниго. — Нет, ну нельзя же так объедаться! Они сожрут весь мир! Я прямо вижу, как зубы Тимпани смыкаются на бедном сандвиче. Кошмар, кошмар! Идемте отсюда.

Заглянув напоследок в гостиную, Фреда пошла за ним.

— Пришел мистер Вендерби. Мне он не нравится, а вам? Жуткий тип, самый жуткий из всех, по-моему. Знаете, он постоянно зовет меня «младшей сестричкой»…

— Какой нахал!

— И еще у меня все время такое ощущение, будто он хочет меня поцеловать. Он не станет, конечно…

— Пожалуй, нет.

— …но мне все равно кажется, что он бы меня поцеловал, если б я не стала сопротивляться.

— Мерзкое животное! — вскричал Иниго. Его охватила ярость. Он положил руку Фреде на талию и, дрожа от праведного гнева, взглянул на беззащитную, покинутую всеми красавицу.

— Вы так думаете? — прошептала она, не шевелясь, только чуть приподняв личико.

— Да еще бледный, как поганка, — твердо произнес Иниго. Ее головка все поднималась, пока на лицо не упал свет. Темный изгиб хорошеньких губ так и манил… устоять было невозможно. Иниго наклонился, однако как раз в эту секунду кто-то открыл входную дверь, и Фреда упорхнула за угол. Иниго бросился за ней, но нагнал лишь тогда, когда они обогнули дом и вновь очутились перед дверью.

В коридоре им встретился мистер Тимпани.

— Шикарное собрание, не находите? — обратился он к ним.

— О да, лучше не придумать, просто чудо! — отдуваясь, выдавили они.

— Надеюсь, вы не пожалели, что заехали к нам, мистер Джоллифант? — продолжал мистер Тимпани. — Только не говорите, что вам было скучно.

— Не скажу! — пообещал Иниго, тряся ему руку.

III

На следующий вечер, в среду, Иниго прогуливался по улицам Ноттингема. Он поехал туда не за мистером Мортоном Митчемом, хотя несколько раз не без волнения напоминал себе, что именно туда направился этот удивительный человек и лодырь, решивший навестить старых друзей. В любой момент, говорил себе Иниго, мимо него может проходить старый друг мистера Митчема. Однако отправился он туда по другой причине: за завтраком Фреда сказала, что едет в Ноттингем к зубному. Иниго, сколь туманными ни были его планы, сразу ответил, что едет туда же. Это поразительное совпадение привело их в один автобус, посадило за один обеденный столик в кафе и в конечном итоге обрекло, по просьбе Фреды, на совместное проведение досуга в Ноттингеме: некоторую часть этого досуга они провели даже чересчур близко друг к другу, в огромной романтичной пещере под названием кинотеатр.

Иниго не питал большой страсти к кинематографу, особенно средь бела дня, когда топорная сентиментальность и глицериновые слезы казались ему откровенным кощунством. В кинотеатре был орган, состоявший целиком из одного гигантского неумолкающего регистра vox humana, и слушать его было все равно что насильно запихивать в себя патоку. Но Фреде, сбежавшей из беспросветной глуши Оксуэлла и от Вторых ресуррекционистов, все нравилось. Она жевала шоколадки, пила чай, ела кексы, выкурила, беспрестанно кашляя, две сигареты; смеялась в смешных местах и скорбно хмурилась, когда все, кроме любви и vox Humana, погибало; в самые волнительные минуты стискивала руку Иниго, а в скучных промежутках между ними вовсю строила ему глазки. Они просидели в кинотеатре так долго, что на улице, в ярком свете дня, Иниго удивленно заморгал: окружавший их мир, вполне материальный и трехмерный, на миг показался ему иллюзией. Отчего-то он почувствовал себя глупо и даже обрадовался, когда наконец посадил Фреду, все такую же улыбчивую и румяную, на шестичасовой автобус. Затем он вернулся в дешевую гостиницу, где оставил рюкзак, и съел прескверный ужин.

Минут пятнадцать прошатавшись по улицам Ноттингема, Иниго заглянул в ближайшую таверну пропустить пинту горького. К счастью, там было почти пусто — ему хотелось посидеть в тишине и подумать. Что теперь делать? Проскитаться еще несколько дней и вернуться к дяде в Далуич, где снова обивать пороги бирж труда? И вообще — хочет ли он снова преподавать? Нет, не хочет. Но что тогда? Иниго не знал ответа. Он мог позволить себе небольшой отпуск, однако рано или поздно придется что-то решать с работой. Конечно, у него теперь есть возможность попробовать себя в чем-нибудь новом, да только вот в чем? В журналистике? Его душе это претило. Иниго как раз размышлял о своих душевных склонностях, когда в зал вошел хозяин таверны и кивнул ему.

— Погодка-то портится, — изрек он. — Но нам грех жаловаться, месяц был чудный.

Иниго никогда не знал, как надо отвечать на подобные высказывания о погоде. Ему казалось, что люди, которые их произносят, принадлежат к некоему тайному братству метеорологов или даже хозяев погоды, и он в этом братстве — чужак, посторонний. Вот и сейчас Иниго с трудом буркнул что-то в ответ, потом задумался и проговорил:

— Знаете, я тут сижу и думаю, чем мне заняться. Вот вы бы что сделали на моем месте, будь вы молодым человеком с весьма и весьма скромным достатком?

— За это дело я бы не взялся, — без промедлений ответил хозяин таверны.

— Правда?

— Ни за что! Даром не надо. Никакой прибыли, все летит к чертям. То одно, то другое, хлопот не оберешься — а пиво толком не продается, постоянного дохода нет, ну, вы понимаете. Нет уж, я бы что-нибудь другое придумал. — Он стал расхаживать перед камином, позвякивая монетами в кармане брюк.

— А мне что посоветуете? — спросил Иниго.

— Будь я помоложе, принимал бы ставки на лошадей, — понизив голос, ответил хозяин таверны. — Этим ребятам деньги сами в руки плывут, успевай только карман подставлять. Они сюда частенько захаживают, ай-ай-ай… — Он принялся цокать языком и качать головой — словами это было не описать.

— Стать букмекером? Боюсь, это не по мне. Я в скачках ни бельмеса не смыслю, да и кричать не умею.

— Да не надо там кричать, и знать ничего не надо! Половина букмекеров не знают, где живут. А деньгу зашибают будь здоров. Купаются в золоте, купаются! Где они его берут, скажите-ка, где? — Чтобы задать этот важный вопрос, он подошел вплотную к Иниго — тот ответил, что понятия не имеет. — Так я вам скажу. Они обдирают простачков, как мы с вами. Простачков! Верно я говорю, Чарли? — В комнату только что вошел человек.

— Верно, Джек, — ответил Чарли, подмигнув Иниго. — Не знаю, о чем вы тут говорите, но ты прав. — Он сел, сдвинул кепку на затылок и принялся громко насвистывать.

— Слушай, Чарли, — обратился к нему хозяин, — что ты наплел Джимми? Он сказал старику Фреду, будто я выиграл десятку на Вишневой Леди…

Иниго спешно покинул таверну. На улицах уже зажигали фонари и стало повеселей, но единственным развлечением было глазеть, как бесчисленные юноши кокетничают с бесчисленными перепудренными и недокормленными девицами, предусмотрительно разгуливающими близ кинотеатров. Вскоре Иниго пришел к выводу, что на этих улицах ничуть не весело. Они нагоняли на него тоску. Он подумал было засесть в номере и прибавить одно-два предложения к «Последнему рюкзаку», но мысль об унылой дешевой гостинице его отвадила. В такой гостинице нельзя написать ничего мало-мальски стоящего. «Даже не думай, — сказал он себе, — из-под твоего пера начнут выходить всякие „в соответствии“, „будучи“ и прочее в том же духе».

Иниго остановился рядом с большой сверкающей таверной. Вывеска гласила, что в таверне есть Комната для пения, а Иниго никогда раньше в таких не бывал. Он вошел и обнаружил перед собой длинную изогнутую барную стойку, за которой было чересчур много зеркал и электрических лампочек. Дело шло бойко — так бойко, что прилавок чем-то залили, сдачу Иниго выдали мокрую, а пиво выглядело отвратительно. Он заметил несколько шикарных дверей с витражами, но какая из них вела в Комнату для пения, было неясно. Глотнув пива, Иниго отставил кружку, твердо решил о ней забыть и начал пробиваться сквозь толчею к дверям. Тут из-за спины человека, придерживавшего одну дверь, донесся голос: «Ввиду отсутствия пианиста, леди и джентльмены, вы не услышите моих знаменитых соло на банджо, зато, с вашего позволения, я рискну показать пару карточных трюков».

Ошибки быть не могло. Голос принадлежал великому путешественнику и лодырю, навещателю старых ноттингемских друзей мистеру Мортону Митчему.

Иниго просочился внутрь. Да, то была Комната для пения, и в дальнем конце ее, у рояля, перед аудиторией из двадцати мужчин, юношей и девиц с безразличными лицами стоял Мортон Митчем. На нем был тот же светлый костюм в клетку, воротничок Безумного Шляпника и галстук, брови казались еще гуще, нос красней, а подбородок длиннее и синее, чем прежде.

— Начну с маленького фокуса, с которым я выступал по всему миру — в Америке, Австралии, Индии и самых важных городах Соединенного Королевства — кроме Ноттингема. Обращаю на это ваше внимание, дамы и господа, — кроме Ноттингема. — Он достал колоду карт. — Теперь я попрошу кого-нибудь из вас вытянуть карту…

— Заказы будут? — проорал выскочивший откуда ни возьмись официант.

— Принеси ещще двойного, — сказал ему изрядно набравшийся джентльмен, который в одиночку занимал целый столик.

Иниго попросил бутылку «Басса» и устроился недалеко от пьяного джентльмена, рядом с мужчиной средних лет и миниатюрной женщиной в очках: они пили крепкий портер и безмятежно держались за руки. Мистер Митчем уставился на нового посетителя, нахмурил громадные брови и поджал губы. Иниго широко улыбнулся и наконец получил в ответ кивок и улыбку. Мистер Митчем, не желая начинать представление, пока официант не вернется с заказом, подошел к Иниго и спокойно заметил:

— Я тебя знаю, мальчик, и ты, видно, знаешь меня. Но где мы познакомились?

— На Даллингемском узле, позавчера, — ответил Иниго.

— А, точно! Ты еще угощал печеньем и шоколадом. Веселая была ночка, а? — Он заговорил тише: — Я тут просто коротаю вечер, развлекаюсь, так сказать. Вообще-то я не по этой части.

— Пожалуй. Выпьете?

— Спасибо, мой мальчик, выпью. Мне бы виски стаканчик… скажем, двойной скотч. — Он опять понизил голос: — Кому сказать, что Мортон Митчем выступал в эдакой дыре, никто не поверит, ей-богу. Но я, знаешь ли, развлекаюсь. Люблю подивить почтенную публику хорошим карточным фокусом. Они ж ничего подобного в жизни не видали!

Официант вернулся и сразу ушел за двойным виски, а мистер Митчем начал представление. Джентльмен в крошечной коричневой шляпе вытянул карту.

— Посмотрите на эту карту, сэр, — важно проговорил мистер Митчем, — посмотрите на нее внимательно. Можете показать ее остальным, только не мне, ха-ха! А теперь возьмите этот конверт — самый обычный белый конверт, — положите в него карту и заправьте клапан внутрь. Не надо его лизать, он мне еще пригодится. Я не вижу, что это за карта. А теперь смотрите внимательно, я накрываю конверт…

Тут изрядно набравшийся джентльмен решил внести дельное предложение.

— Да ну эти карты! — хрипло прокричал он. — Хочу музыку!

— Итак, я накрываю конверт платком…

— Музыку давай!

Мистер Митчем нахмурился:

— Всему свое время, сэр, всему свое время. Сейчас я пытаюсь развлечь почтенных зрителей карточным фокусом. Буду премного благодарен, — строго добавил он, — если вы не станете мне мешать.

— Харашо, хар-рашо!.. — Джентльмен махнул рукой, и его румяное лицо растянулось в широкой глупой улыбке.

— Итак, вы видите, что это самый обычный платок. Я кладу под него конверт…

— Но я хочу музыки!

Мистер Митчем умолк и воззрился на пьяного. Двое или трое зрителей захохотали, однако молодой человек в зеленой матерчатой кепке не на шутку разозлился.

— Ну-ка закрой варежку!

Джентльмен тут же осекся и громко вопросил, как это понимать.

— Не шумите, джентльмены! — крикнул им официант, вернувшийся с двойным виски для мистера Митчема. Джентльмены затихли, и мистер Митчем наконец закончил фокус, достав убранную в конверт карту из середины колоды — к восторгу и овациям всех, кроме пьяного джентльмена и влюбленных, державшихся за руки. Иниго фокус тоже очень понравился. Молодой человек в зеленой кепке громко и восхищенно кричал:

— Умно! Первый раз такое вижу. Очень умно!

— А я уже видел этот фокус, — сказал человек, вытянувший карту. — Один малый на ипподроме его показывал.

— Можно узнать его имя? — нахмурившись, спросил мистер Митчем. — Я сам придумал этот фокус. Вы, верно, что-то перепутали.

— Ничего подобного, — спокойно, но твердо ответили ему. — Я видел именно этот фокус, а малого звали Великий Юлий. Да, Великий Юлий! Америкашка.

— Ах да, точно! — снисходительно вскричал мистер Митчем. — Раз его звали Великий Юлий, то вы правы. Я научил его этому фокусу в десятом году, в Филадельфии. Правда, тогда он был не Великим Юлием, а самым обыкновенным Юлием Исенбаумом — обыкновенней не придумаешь. Да, я научил его этому фокусу.

Иниго восхищенно посмотрел на мистера Митчема, поймал его взгляд и показал на стакан виски. Фокусник тут же подошел, подмигнул и в один присест ополовинил стакан за здоровье «мальчика». Потом он волшебным образом извлек несколько карт из локтя, колена, прямо из воздуха и наконец попросил молодого человека в зеленой кепке (который то и дело кричал: «Умно!») поместить в колоду четыре дамы — куда ему будет угодно. Затем мистер Митчем потасовал карты, взял колоду одной рукой, другой и положил на ближайший столик, а четырех дам вытащил из кармана у задремавшего пьяного джентльмена. Тут уж в восторг пришли все, кроме самого джентльмена — он ударил по столу и заорал:

— З-заканчивай ф-фокусы! Музыку давай!

— Верно! — поддакнул кто-то. — Где Джо?

— Джо — пианист, — пояснил мистер Митчем Иниго. — Он тут работает, а сегодня почему-то не явился. А вон певец. — Иниго увидел плосколицего коротышку, который только что вошел в зал. — Тоже неумеха, но мы можем и сработаться, с пианистом или без. Бывало, у меня вся толпа на ушах стояла, хотя пианино было не сыскать на двести, а то и на триста миль. Поверь, мой мальчик, как-то раз я проехал сто пятьдесят миль, только чтобы сыграть на свадьбе. Дело было в Саскачеване, то ли в девяносто пятом, то ли в девяносто шестом… — Он допил виски и добавил: — Нет, вру. — Иниго охнул. — Это было в девяносто четвертом, — торжественно заключил мистер Митчем.

Иниго взглянул на древний рояль в углу зала.

— Слушайте, — наконец сказал он, — я бы мог что-нибудь сыграть, если вам действительно нужен пианист.

— Конечно! — воодушевился мистер Митчем. — Ты же говорил, что играешь на пианино! Тебя-то я и искал. Так-так… запамятовал твое имя… а-а, Джоллифант! Ну да, да. — Он подманил к себе вокалиста и внушительно навис над ним. — Знакомьтесь, это мой старый друг мистер Джоллифант, один из лучших пианистов, когда-либо игравших в этом городе. Он только что приехал и пообещал нас выручить.

Пять минут спустя Иниго сидел за роялем и глядел на потрепанные ноты. Было решено, что первым выступит певец, а потом уж мистер Митчем. Иниго пробежал пальцами по клавишам — очень желтым, местами опаленным и сильно расшатанным. Сам рояль, однако, был вовсе не так плох и запросто мог поднять отменный грохот. Иниго ударил по клавишам, и вокалист натужным, до боли пронзительным голосом сообщил публике, что жи-хвет в стра-ахне ро-хоз, но мечта-хет о снег-хах. Слушатели встретили балладу жидкими аплодисментами — первым захлопал пьяный джентльмен, который все это время притоптывал и фальшиво подвывал. Вокалист смочил саднящее горло крепким портером, дождался, пока шесть новых посетителей рассядутся и сделают заказы, а потом кивнул Иниго и как можно натужней вывел, что из всех женщин на белом свете любит только одну — свою престарелую мать. Это признание заметно оживило публику: один за другим они стали подхватывать песню и вскоре уже наперебой уверяли друг друга, что любят только своих престарелых матерей. К концу песни зал набился почти до отказа и грянули такие аплодисменты, что побагровевшему от натуги вокалисту пришлось «выразить благодарность всем и каждому» и спеть на бис. Эта песня также вызвала всеобщий восторг — на сей раз речь шла о старой Ирландии и девице из хижины в Коннемаре. Нежных воспоминаний об этой девице не осталось только у Иниго, мистера Мортона Митчема и официанта.

Вокалист покинул сцену; мистер Митчем начал настраивать банджо; официант принял заказы и предложил Иниго угоститься чем-нибудь за счет заведения; народу стало еще больше, воздух наполнился табачным дымом и болтовней; мистер Митчем насвистел на ухо Иниго несколько мелодий и прошептал указания; официант поставил на рояль стаканы с пивом и виски; пьяный джентльмен тщетно умолял подать ему еще двойного скотча; Иниго прямо на его глазах опорожнил свой стакан и сразу взбодрился.

Наконец они заиграли, сперва тихо — мистер Митчем качал головой в такт задорному дзынь-дилинь, дзынь-дилинь , а Иниго вовсю импровизировал, сдабривая мелодию искрометными вариациями. В зал, притоптывая и прихлопывая в такт музыке, входили новые и новые люди. Мистер Митчем ускорил темп и яростно замотал головой. Иниго не отставал: чем громче и быстрей они играли, тем безумней становились его фокусы. Он то с размаху бил по низам, то щедро сыпал высокими нотами.

— Тихо! — вдруг крикнул мистер Митчем и заиграл как можно тише и размеренней — и не подумаешь, что банджо на такое способно. Через минуту он завопил: «А теперь грянем!» — и они грянули. Поднялся такой дзынь-дилинь и тарарам, что все собравшиеся в Комнате для пения тоже грянули, и на шум прибежал сам хозяин. Он был очень доволен, что его посетителям так весело, жарко и хочется пить.

— С вашего позволения, леди и джентльмены, — сказал мистер Митчем после аплодисментов. Он вытер лицо и осушил стакан. — Сейчас я изображу боевой патруль. Должен сказать, я задумал этот номер, когда услышал наших храбрых солдатиков в… э-э… Аллахабаде.

Все громко затопали ногами, зазвенели кружками, а один краснолицый джентльмен заорал, что банджоист — «первосортный как бишь… валлах». Отвесив поклон, мистер Митчем стал изображать боевой патруль, то есть наигрывать быстрый марш — сперва тихо, а потом все громче и громче. Поскольку в аккомпанементе не было нужды, Иниго взял с крышки рояля очередной стакан (с каждой минутой угощение все прибывало) и без особого успеха стал строить из себя бывалого музыканта. Боевой патруль произвел на публику неизгладимое впечатление, и мистеру Митчему пришлось исполнить вторую половину марша заново. Потом он махнул рукой, давая понять, что силы его на исходе, сказал Иниго: «Сбацай что-нибудь» и опустошил несколько стаканов.

Иниго тут же сел за рояль и стал наигрывать собственные мелодии, пока не дошел до той, которая всем нам хорошо известна под названием «Свернем же за угол». На первых, еще негромких аккордах он услышал в зале какое-то странное позвякивание и обернулся: высокий тощий Мортон Митчем бродил в толпе с протянутой шляпой. Сомнений быть не могло — этот лодырь собирал милостыню. Иниго пришел в ужас, но ненадолго. «Назвался груздем — полезай в кузов, — сказал он про себя и добавил: — Знать бы еще, что за кузов». Публика дружно затопала ногами в такт его мелодии. Может, сегодня Иниго начал не так лихо, как тогда в поместье Уошбери — школа теперь казалась ему крошечной конурой в тысяче миль отсюда, — зато финал получился даже быстрее и громче. Иниго заканчивал не один: мистер Митчем вернулся к инструменту, вмиг подобрал мелодию и с удивительным азартом принялся терзать струны. Вместе с ними свернула за угол вся Комната для пения.

— Господа, мы закрываемся! — крикнул официант, однако никто не удостоил его вниманием, кроме двух музыкантов, грянувших эффектную коду. Мелодия произвела фурор. Много лет Комната для пения не слышала таких аплодисментов — в пылу оваций расколотили три стакана. Публика кричала «Бис!» и «Еще, ребята!», но мистер Мортон Митчем, хоть пот лил с него градом и он уже изрядно набрался, с величайшим достоинством посмотрел на Иниго и качнул головой.

— Господа, будьте любезны, мы закрываемся! — чуть не плача, умолял официант.

Несколько взмокших поклонников ринулись пожимать руки музыкантам, а пьяный джентльмен ползал по полу в поисках утерянной шляпы, но в конце концов зал опустел. Иниго ошалело посмотрел по сторонам и увидел, что мистер Митчем аккуратно пересчитывает монеты, а рядом с собой вдруг обнаружил хозяина таверны.

— Славно вы их потешили, — сказал тот, указав на рояль. — Идите-ка сюда. — Он оттащил Иниго в сторону и зашептал: — Если вас устроят тридцать шиллингов в неделю и любые напитки за счет заведения, то я вас возьму, а Джо пошлю ко всем чертям.

— Спасибо, — пробормотал Иниго, — но работа мне не нужна, если вы об этом.

— Почему же? — вопросил хозяин. — В этом городе вам больше нигде таких денег не предложат.

— Я завтра уезжаю.

— А, тогда другое дело! Что ж, ей-богу, вы умеете потешить публику. Будете у нас — заходите, мы вам всегда рады. Идемте. — Он потащил Иниго обратно, туда, где мистер Митчем считал монеты. — Это вам от меня, маленькое поощрение, джентльмены! — Он бросил на кучку монет десятишиллинговую купюру, потом отвел на разговор мистера Митчема, крикнул что-то официанту и ушел.

Мистер Митчем завернул деньги в платок.

— Я знаю одно местечко, где можно прилично покормиться — прилично для этих краев, конечно. Настоящей еды тут не найдешь, даже не надейся, а вот корм ничего. Ну, как насчет маленького ужина? Я с утра ничего не ел — не хотелось, я поздняя пташка. Ну, пойдем, это недалеко, рядом с вокзалом.

Они сели у окна на втором этаже скромного и почти пустого ресторанчика. Иниго заказал только закуски, а вот мистер Митчем (судя по всему, дня два он вынужденно сидел на строгой диете) попросил принести ему огромный стейк с горами лука и картофеля. Как только официантка ушла, он вытащил из кармана носовой платок с деньгами.

— Ну, приступим, — сказал он. — Хозяин дал нам десятку, так? А с зала я собрал двадцать три шиллинга и девять с половиной пенсов. Вот они, ровно двадцать три шиллинга и девять с половиной пенсов. Если поделить на два, сколько будет?

— Шестнадцать с чем-то, — ответил Иниго. — Но зачем вам? Вы что, делиться со мной вздумали?

— Разумеется, мой мальчик, разумеется! Правило всякого честного музыканта — не хитрить с выручкой. Не важно, — задумчиво произнес он, — что часть этих денег я заработал карточными фокусами. Последний, с конвертом, вышел чертовски хорошо. Но мы с тобой поделимся по-братски, так-то. Хитрить — не в моих правилах.

— Я не могу взять у вас деньги! Вы очень любезны, но я не могу.

— Не можешь?

— Нет. Понимаете ли…

Мистер Митчем похлопал его по руке и одновременно умудрился смахнуть все деньги обратно в платок.

— Понимаю, мальчик мой. Можешь не объяснять.

— Я сделал это шутки ради…

— Конечно, ты просто хотел повеселиться и заодно угодить старому другу! — пылко вскричал мистер Митчем. — Разумеется, ты и пенни от меня не примешь. Очень хорошо тебя понимаю, я сам такой же. Спроси в Торонто, что я сделал с выручкой в таверне старого Рейли, или как я поступил после того чудного концерта в Сан-Франциско, или когда в Мельбурне подвели работники сцены? Я понимаю твои чувства, как никто другой, мой мальчик. То чувства истинного джентльмена, музыканта, настоящего артиста. Ты напоминаешь мне… все твои поступки напоминают мне капитана Данстена-Кэрью. Сколько он концертов сыграл со мной в Индии, не счесть! И после каждого говорил: «Это большая честь для меня, сэр». Такого пианиста-любителя во всей Индии было не сыскать, умница! Вы с ним одной породы — я эту породу издалека вижу. Истинные джентльмены, но с огоньком.

Иниго ответил, что ему очень приятно быть одной породы с капитаном Данстеном-Кэрью.

— Но вот что я тебе скажу, мальчик мой, — продолжал мистер Митчем. — Раз ты не хочешь брать деньги, позволь хоть угостить тебя ужином. Я настаиваю. Что бы ты ни съел сегодня, я плачу. — И мистер Митчем окинул комнату таким благородным взглядом, что Иниго даже не сразу вспомнил о своем заказе, который обошелся бы примерно в десять пенсов.

— А вообще-то, — сказал мистер Митчем, в абсолютном молчании заглотив половину стейка, — такие концерты, как сегодняшний, — просто дурачество. Как я уже говорил, это не по моей части, но последнее время фортуна от меня отвернулась. Ну, ты знаешь, как оно бывает. Помню, двадцать лет назад я очутился в такой же дыре. Хотя нет, тогда было хуже. Я как раз приехал в Мемфис…

— В Мемфис! — восхищенно вскричал Иниго.

— В Мемфис, — подтвердил мистер Митчем. — За душой у меня не было ни гроша. Ну, ты представляешь, какая Мемфис дыра, если в кармане пусто.

— Еще бы! — воскликнул Иниго. — Хуже не придумаешь, верно? — Он сказал это с большим убеждением, хотя про Мемфис знал лишь то, что это город в Соединенных Штатах.

— Верно. Словом, приехал я в Мемфис, а ровно через три месяца — как думаешь, где я очутился? Скажу — не поверишь. В лучшем номере на первом этаже самой дорогой гостиницы Нового Орлеана! Телеграммы так и сыпались. Приезжайте туда-то, выступите там-то — хоть на части разорвись! Начальники трех синдикатов меня на руках не носили! Я не говорю, что и теперь будет так же. Времена изменились, мой мальчик, помяни мои слова. В стране нынче совсем нет денег. В общем, как я говорил, мне последнее время не везет. Варьете летят ко всем чертям. Сначала одно, потом другое — вот уж несколько недель едва свожу концы с концами, перебиваюсь случайными концертами, чуть ли не на улице играю. Летом-то еще ладно, а вот зимой — сам понимаешь, зимой нужен железный контракт. Дела так плохи, что я начал подумывать об оркестрах, но к ним ведь не подберешься. Надо быть членом профсоюза, чужаков они на милю не подпустят. Потом я вспомнил про комедиантов — бродячих. Так низко пасть! Но учти, я не говорю, что никогда этим не занимался. Одно время я даже играл негра — правда, в те дни это было престижно.

— А эти бродячие артисты, странствующие комедианты или как там они себя называют — разве они не скачут, так сказать, с пирса на пирс? Сезон вроде кончился. — Тут до Иниго дошло, что он уже много лет не встречал таких трупп. Неужели люди до сих пор выделывают нелепые коленца, распевая смешные песенки? Вот это жизнь!

— Большинство трупп уже закончили сезон, но некоторые выступают и зимой, в маленьких городках подальше от побережья — там люди кому угодно рады.

— Пожалуй, — проговорил Иниго, все еще роясь в воспоминаниях.

— В общем, слушай, что я тебе скажу, и слушай очень внимательно, мой мальчик. Завтра я намереваюсь встретиться с одной бродячей труппой. Объясню зачем. Недавно я столкнулся на улице с двумя старыми знакомыми — прекрасные люди, муж и жена, вокалисты, но не сказать, чтоб шибко талантливые. Они мне сказали, что есть такая труппа, которая выступает даже зимой, и у них как раз освободилось место. На днях я видел объявление в «Стейдж»[43]«Стейдж» — еженедельная английская газета, освещающая все стороны культурной и прежде всего театральной жизни страны. Издается с 1880 года. В газете публикуются афиши и объявления о новых театральных вакансиях., что они две недели пробудут в Роусли. Это недалеко, так что завтра я хочу к ним наведаться. Если тебе нечем заняться… Слушай, а чем ты занимаешься?

Иниго вкратце, но пылко описал свое нынешнее положение.

— Дружище, да ты зарываешь талант в землю! — убежденно проговорил мистер Митчем. — Тебе надо играть, остальное выкинь из головы. Когда я увидел тебя за работой, я подумал: «Этот мальчик — прирожденный пианист. Чуток набьет руку, поучится кой-чему у бывалого музыканта — будет виртуоз хоть куда». Ты мне верь, я в таких делах разбираюсь. Сколько я этих пианистов перевидал и переслушал… Тысячи!

Иниго рассмеялся.

— Понравилась вам моя музыка?

— Привязчивые штучки, привязчивые, да и слышу я их впервые. Где ты их взял?

— С неба.

— A-а… сам-то я радио не слушаю, — осмотрительно проговорил мистер Митчем, — но если долго слушать, парочку стоящих мелодий там можно найти.

— Нет-нет, я не в том смысле! Музыка — моя собственная. Ее сочинил я.

Мистер Митчем вытаращил глаза. Затем медленно протянул ему длинную желтую руку.

— Пожми-ка, — велел он, — да покрепче. А теперь слушай меня. Если толково все провернуть, деньги будешь грести лопатой. У тебя талант, имей это в виду. Конечно, надо малость подучиться и набраться опыта. Но после такого я не могу тебя отпустить, не могу! Это было бы преступлением. Держись за меня, мальчик. Поехали завтра со мной. Если для меня местечко найдется, то и для тебя что-нибудь подберем. А нет — так поедем дальше. Попытаем счастья в другом месте.

Иниго пришел к выводу, что это было бы весьма забавно.

— А как называется бродячая труппа? — спросил он.

— Сейчас скажу. — Мистер Митчем запустил руку в карман жилета и выудил оттуда газетную вырезку. — Вот. Они называют себя «Штучки-дрючки».

Иниго пронзительно вскрикнул:

— Нет, я отказываюсь быть штучкой-дрючкой!

Мистер Митчем нахмурил косматые брови.

— А что такое? Ты про них что-то знаешь?

— Нет, я про название! Это ужас что такое.

— Да ладно, пустяки! — Лицо мистера Митчема вновь прояснилось, будто солнце вышло из-за черных холмов вышеупомянутой Южной Дакоты. Он встал и похлопал Иниго по плечу. — Раз мне плевать на название, тебе и подавно должно быть плевать. В твоем возрасте не важно, как себя называть или что носить — все сгодится. Но взгляни на меня, на старика! Отвечай, я похож на штучку-дрючку?!

С такой фантастической наружностью можно сойти за кого угодно, подумал Иниго, а вслух предложил спросить об этом официантку, которая шла их рассчитывать.

— Скажите, как по-вашему, — торжественно обратился к ней Иниго, — кто-нибудь из нас похож на штучку-дрючку?

— Да бросьте! — Официантка, видно, подумала, что они дурачатся, но так хотела спать, что предпочла не забивать себе голову.

— Хороший ответ, — сказал мистер Митчем, пока они спускались по лестнице. — Брось, я зайду за тобой утром. Где ты остановился?

И действительно, рано утром мистер Митчем подошел к гостинице Иниго — в компании банджо и огромной неприглядной сумки. Он не сказал, где спал, но, судя по виду, спал он прямо в своем клетчатом костюме. Сменив два проходящих поезда, они в конце концов очутились в Роусли и поздним утром прошли мимо того самого привокзального буфета, куда им вскоре пришлось вернуться. Мистер Митчем не знал, где остановились его знакомые по фамилии Брандит, и поиски их временного жилища заняли некоторое время. Иниго вообще не понимал, как можно найти людей в чужом городе, но мистер Митчем, не преминув напомнить о своем опыте в подобных делах, заявил, что в маленьких городишках все знают друг о друге всё. Ему действительно удалось отыскать Брандитов. Маленькая женщина с пятью бигудями вокруг нахмуренного лба сообщила им безрадостную весть: «Штучек-дрючек» больше нет.

— И мне, признаться, очень их жаль. Мистер и миссис Брандит — такие славные люди, и сынок у них чудесный! — задыхаясь, выговорила хозяйка дома. — Этот молодчик, который всем заправлял, в воскресенье смотал удочки, а с ним и девица, что на пианино играла. У них ни пенни за душой! В городе на бедолаг ополчились — конечно, денег-то всем жалко, особенно нынче, когда цены растут как на дрожжах, — но, говорю вам, мне их жаль. Я не знала, куда глаза деть, когда миссис Брандит, такая благородная леди, не то что некоторые, пришла ко мне и разрыдалась. Сейчас они всей труппой поехали на вокзал, сказали, что хотят все обсудить и выпить чаю в буфете миссис Маундер. Он прямо напротив вокзала — там их и найдете.

Вот как вышло, что мистер Митчем и Иниго очутились у входа в привокзальный буфет одновременно со стройной светловолосой женщиной и ее чудным спутником, крепким низкорослым работягой. Иниго подумал, что из них четверых вышел бы на редкость диковинный квартет.

В буфете было только шесть посетителей, и все они сидели за одним столиком в дальнем конце зала. Очевидно, то были несчастные обманутые комедианты, хотя назвать их несчастными язык не поворачивался: они громко переговаривались и хохотали. Мистер Митчем уверенно направился прямо к ним, а следом и светловолосая женщина, которая зачем-то возвращалась к машине. Иниго отчего-то смутился, замешкался, стянул с плеч рюкзак и замер на месте. Приземистый работяга тоже встал. Они переглянулись. Иниго приподнял брови и едва заметно улыбнулся, а работяга в ответ подмигнул.

— Вы, часом, не знаете, — оживленно зашептал он, — эти люди — как бишь их, бродячие артисты?

— Они самые, — ответил Иниго. — Труппа называется «Штучки-дрючки».

— Вот так названьице! — Он задумался и добавил: — Ничего не знаю про штучех-дрючех, но я так скажу: странное эт дело. Правда, со мной всю неделю черт-те чего творится.

Иниго подивился его важному тону, сильному акценту и серьезному, открытому лицу.

— Неужели?

— Ага. Началося в понедельник, когда ты, малый, спал в своей теплой кроватке…

— Минутку, уважаемый, минутку! Ночью в понедельник я не спал в своей кроватке, я вообще кровати не видел…

— Я тож. Только диван.

— Я сидел в зале ожидания Богом забытого вокзала под названием Даллингемский узел и слушал, как мой друг — вон тот — играет на банджо. Ну, каково?

— Ишь ты! Сколько народу-то по стране шатается, на каждом шагу таких встречаю. А вот угадай-ка, что было со мной?

— Сдаюсь.

— Я трясся по Великой северной дороге в одном грузовике с двумя отпетыми ворюгами, каких ты в жизни не видывал! — Глаза мистера Окройда засветились гордостью. Наконец-то он нашел слушателя себе под стать!

— Вот это я понимаю, это дело! — вскричал Иниго и широко улыбнулся чудаковатому йоркширцу — очевидно, такому же романтику, как он сам. Оглядевшись по сторонам, он увидел, что мистер Митчем зовет его к столу, размахивая огромной ручищей.

В эту минуту из середины компании прозвенел голос:

— Ну же, не стесняйтесь! Скорей идите к нам. — То был девичий голос, беззаботный и чуточку насмешливый. Услыхав его, Иниго ощутил необъяснимый укол чудесного волнения, который помнит до сих пор и, возможно, не забудет никогда: прозвенел голосок, и перед Иниго словно подняли занавес.

— Еще чего не хватало — девчушки стесняться! — хмыкнул мистер Окройд. — Ну, раз приехали — давай присоединимся.

И это, должен сказать, прекрасные заключительные слова — ими можно подытожить весь сумбур и суматоху первой книги, полной чересчур знакомых пейзажей, отнюдь не случайных совпадений и дорог, заманчиво убегающих вдаль; книги, приправленной духом мятежа и решениями о побеге. Итак, вот они, все наши герои, а мы пока притушим свет на сцене, оставив их удивленно разглядывать друг друга.