Онлайн чтение книги Горизонт в огне Couleurs de l'incendie
5

В Париже неожиданно наступили холода. Над городом нависло молочно-белое небо, и к чему все идет, стало понятно, когда вновь заморосил ледяной пронизывающий дождь.

В погруженном в полумрак кабинете мэтра Лесера зажгли свет, пришедшие отряхнули пальто, прежде чем повесить их на вешалку, и заняли свои места.

Ортанс настояла на том, чтобы тоже присутствовать вместе с мужем. Эта женщина, обделенная пышными формами и умом, считала Шарля величайшим человеком. Ничто никогда не могло поколебать завышенное мнение, которое она о нем имела, к тому же она продолжала безмерно восхищаться им, тем более что ненавидела своего деверя Марселя. Она думала, что тот всегда хотел ограничить Шарля – исключительно из ревности. Если Шарль преуспел, то не благодаря старшему брату, а вопреки ему. Оглашение завещания еще вернее, чем его похороны, означало окончательную смерть этого старого хрыча Марселя Перикура, поэтому она ни за что не пропустила бы это событие.

Итак, Шарль с Ортанс сидели в первом ряду, а Жубер, чье место должно было бы быть позади них, сидел рядом с ними, потому что представлял Мадлен, которая отказалась покидать больницу.

Новости о маленьком Поле были нерадостными. Он вышел из комы, но Гюстав, который ненадолго появился у его изголовья, нашел, что мальчик похож на мертвеца и в данной ситуации нет ничего внушающего надежду. То, что Гюстав представляет Мадлен в столь важный момент, ясно доказывало, что его место предполагаемого супруга пока не занято.

На противоположном краю ряда, скромно скрестив руки на коленях, сидела обворожительная Леонс Пикар под своей сиреневой вуалеткой. Она представляла интересы Поля. Боже, как она была хороша! Все в кабинете, за исключением Гюстава, который являл собой чистый разум, были словно наэлектризованы – или же обеспокоены, как Ортанс.

Вступление мэтра Лесера, мешающего юридические термины и личные воспоминания, длилось более двадцати минут. Он по опыту знал, что в подобной ситуации никто не решится прервать нотариуса, поскольку слушатели зачастую боятся повести себя неподобающим образом, что может принести им несчастье, а рисковать сейчас не время.

В общем, каждый терпеливо сносил свое горе и думал о посторонних вещах.

Ортанс думала о своих постоянно болезненных яичниках, доктор при каждом осмотре причинял ей ужасную боль, по этому поводу она наслушалась разных историй, так что тряслась от страха с головы до ног и ненавидела свой живот, приносивший ей одни неприятности.

Шарль же вспоминал кунью мордочку мелкого чиновника из Министерства общественных работ: То, о чем вы меня просите, господин депутат, очень сложно… Он указал на дверь соседнего кабинета и прошептал: Вот этот такой – вы себе не представляете – прямо ненасытный… Скорее бы это закончилось, думал Шарль, тихонько притопывая ногой.

Леонс с любопытством гадала, о каких, конечно же астрономических, суммах пойдет речь. Она очень любила Мадлен, но согласитесь: жить со столь оскорбительно богатыми людьми непросто.

Что касается Гюстава, тот в очередной раз готовился наблюдать, как блюдо пронесут мимо него.

– …Так что наш дорогой Марсель Перикур обратился ко мне, чтобы продиктовать мне свою последнюю волю.

Конец вступления, уже почти одиннадцать часов.

Состояние Марселя Перикура оценивалось примерно в десять миллионов франков в акциях банка, занимающегося дисконтными и кредитными операциями, который он сам создал. К этому следовало добавить особняк на улице Прони стоимостью два с половиной миллиона. Шарля приятно удивили эти цифры, которые он недооценил.

В завещании Марселя Перикура бенефицианты перечислялись в порядке их значимости. После смерти его сына Эдуара единственной наследницей была Мадлен. Ей доставалось чуть более шести миллионов франков, а также фамильный дом. Жубер, представлявший ее интересы, ограничился тем, что просто моргнул. То, что получала Мадлен, являлось именно тем, что потерял он.

Совершенно логично последний носитель фамилии Перикур, Поль, получал три миллиона франков в государственных облигациях, то есть без надежды на большую прибыль, но ценность которых со временем не упадет. Управление ими ложилось на плечи его официального опекуна, Мадлен Перикур, и переходило к Полю по достижении им двадцати одного года.

Жубер, который умел считать, как никто, следил за распределением денег, ему любопытно было узнать, каким образом патрон распределил оставшееся, потому что, если исключить особняк, двумя росчерками пера он раздал девяносто процентов своих авуаров.

Шарль скромно опустил голову. С точки зрения логики пришла его очередь, что было и верно и неверно, потому что следующий дар касался его дочерей. Каждая получала пятьдесят тысяч франков, что вполне позволяло добавить кругленькую сумму к приданому, которое могли дать за ними родители.

Жубер уже улыбался про себя. Считать ему теперь было не нужно, но то, чего он ожидал, оказалось еще хуже, чем он себе представлял. Шарлю Перикуру доставалась сумма в двести тысяч франков… Копейки. Едва ли два процента от состояния брата. Он получал не наследство, а пощечину. Шарль побагровел, почти утратил способность соображать и смотрел перед собой остановившимся взглядом мертвой птицы.

Гюстав Жубер не удивился. Я сделал для него достаточно, – с глазу на глаз говорил ему Марсель Перикур. – Один он ничего не может, только проблемы создавать. Разбогатев, он через год разорится, да еще и всю семью за собой потянет…

Остаток состояния – в пятьдесят тысяч франков – был поделен между различными заведениями, такими как Жокей-клуб, Западный автоклуб, футбольный клуб «Расинг» (Марсель обожал клубы, хотя никогда их не посещал).

Особой милости удостоились ассоциации ветеранов войны, которые символизировали Эдуара Перикура, его покойного сына. Им отошли целых двести тысяч франков. Одни лишь воспоминания стоили больше, чем весь Шарль!

Речь мэтра Лесера подходила к завершающей фазе:

– «Моему преданному соратнику, который был со мной все эти годы, Гюставу Жуберу, завещаю сто тысяч франков. Персоналу особняка Перикуров – пятнадцать тысяч франков, которые будут получены и розданы моей дочерью на повседневные нужды».

Жубер сохранял все хладнокровие, которого начисто лишился Шарль; тот, разумеется, с неудовольствием отнесся к этой сумме. Она была не пощечиной, а милостыней. Он закрывал список, прямо перед горничными, шофером и садовниками.

Шарль оглядывался по сторонам, как будто ждал, что кто-нибудь возьмет слово. Но чтение было закончено, нотариус закрывал папку.

– Э-э-э… скажите, господин…

– Мэтр.

– Да, если угодно, скажите… все ли тут правильно?

Нотариус нахмурился. Если под сомнение ставилась правильность оформленного им акта, то затрагивалась и его ответственность, а он этого не любил.

– Что вы имеете в виду под словом «правильно», господин Перикур?

– Ну не знаю! Но ведь…

– Поясните!

Шарль не знал, что говорить. Но тут его посетило яркое, очевидное соображение.

– Но, мэтр, в конце концов! Правильно ли давать три миллиона франков агонизирующему ребенку, который завтра наверняка умрет? В тот момент, когда вы передаете ему эту колоссальную сумму, он лежит как овощ на кровати в больнице Питье-Сальпетриер, и недели не пройдет, как он присоединится к своему покойному деду! Я еще раз спрашиваю вас – правильно ли это?

Нотариус медленно поднялся. Профессиональный опыт призывал его к осторожности, но также и к твердости.

– Дамы и господа, оглашение завещания господина Марселя Перикура завершено. Разумеется, тот, кто желает опротестовать завещание, может с завтрашнего дня обратиться в суд.

Но Шарль не сказал своего последнего слова, он напоминал собаку, лишенную стоп-сигнала системы, которая может до смерти обожраться шоколадом или опиться растительным маслом.

– Подождите, подождите! – заорал он, хотя Ортанс пыталась удержать его за рукав. – А вдруг мальчонка уже мертв? А? Вдруг? Правильно ли тогда ваше решение? Вы на кладбище ему наследство вышлете?

Он сделал театральный жест, попытался привлечь в свидетели все собрание, теперь состоявшее из одной Леонс, потому что Гюстав упрямо отворачивался от него, чтобы надеть пальто.

– А что, ведь так! Миллионы, значит, покойникам раздают, и всем все равно! Ну тогда браво!

На сем он вышел из кабинета, буквально волоча за собой под руку Ортанс.

Нотариус, поджав губы, за руку простился с уходящей Леонс.

– Господин Жубер…

Он сделал знак Гюставу – у вас есть минутка? – и они вернулись в кабинет.

– Господин Шарль Перикур, если желает, может опротестовать завещание в суде, но, исходя из интересов семьи, должен вам…

Гюстав сухо прервал его:

– Он ничего не сделает! Шарль – сангвиник, но он реалист. Но если бы у него возникло малейшее поползновение сделать что-то подобное, я бы взялся отговорить его.

Нотариус степенно кивнул.

– Ах да! – сказал он, как будто вдруг вспомнил о чем-то. Открыв ящик письменного стала, он сразу достал оттуда широкий и плоский ключ. – Наш дорогой усопший передал мне это… От сейфа в его библиотеке. Для Мадлен. Поскольку вы представляете ее интересы…

Гюстав взял ключ и тут же положил в карман. Они не имели ни малейшего желания продолжать беседу. Оба знали, что речь идет, вероятнее всего, о чем-то, что Шарль имел бы некоторые основания опротестовать, и это не устроило бы ни того ни другого.

Шарль размышлял. Ортанс попыталась взять его под руку, но он грубо оттолкнул ее – хоть ты уж меня не доводи. Она слабо улыбнулась: она обожала такие моменты. Ее мужчина охвачен сомнением или гневом, а это верный знак того, что он скоро ринется в бой; таковы все крупные хищники – раненные, они лишь сильнее разъяряются. Чем большую неудачу он терпел, тем больше она ликовала. По возвращении с оглашения завещания она пребывала в эйфории – посмотрим, кто кого.

Машина ехала по Парижу, который удивительным образом соответствовал настроению Шарля. Следовало ожидать череду ненастий. Он подсчитывал. На языке чиновников «гурман» означало десять тысяч франков, «прожора» – двадцать пять тысяч, «ненасытный» – пятьдесят тысяч франков. К этому следовало добавить нескольких второсортных бюрократов, от которых потребуется поставить печать, допустим, еще двадцать тысяч франков, на непредвиденные расходы – еще десять тысяч…

Может быть, я тоже умер? – спрашивал себя Шарль.

Неожиданно он ощутил себя сиротой. Ему захотелось плакать, но это было бы недостойно. Он не знал, как выйти из этого тупика. Ему ужасно не хватало брата.

Шофер включил дворники и тыльной стороной ладони протирал запотевшее стекло.

Несколько минут Гюстав смотрел, как дождь превращается в снег, а потом сел в машину; при любых обстоятельствах он водил сам.

Конец правления Перикура был грустным не только для него.

Стоило войти в палату, где спал маленький Поль, увидеть Мадлен, спящую, положив ноги на стул, чтобы понять – то, что оставил Марсель Перикур, в сущности, не имеет никакого значения, потому что ничто не переживет его надолго, скоро все пойдет прахом, как печально…

– Ах, Гюстав, вы здесь? – Мадлен с горестным видом поднялась. – Все прошло хорошо?

– Да, разумеется, можете не беспокоиться.

Мадлен кивнула – она нисколько не сомневалась, а о подробностях даже не спросила. Просто кивнула – да, да, конечно… Они несколько минут смотрели на Поля, каждый думал о своем.

– Вот, мэтр Лесер передал для вас. Это ключ от сейфа вашего отца…

Если бы с Мадлен завели разговор о проблемах сельского хозяйства в Китае, это произвело бы на нее большее впечатление. Поэтому, когда она машинально взялась за ключ, Гюстав специально сжал его, чтобы привлечь ее внимание.

– Мадлен… то, что находится в сейфе, в завещании не фигурирует, понимаете? Если налоговая… Будьте осторожны.

Она снова кивнула, но сложно было понять, поняла ли она, о чем он. Мадлен заплакала. Он инстинктивно раскрыл объятия, она, захлебываясь рыданиями, прижалась к нему. Ситуация была очень неловкой. Ну-ну, – приговаривал он, но Мадлен прорвало, она не помнила себя и все твердила: Гюстав, ох, Гюстав; конечно, обращалась она не к нему, но поставьте себя на место Жубера, что он должен был думать?

Так продолжалось довольно долго.

Наконец она отстранилась, чтобы шмыгнуть носом, он поспешно протянул ей свой носовой платок, в который она шумно и совершенно неэлегантно высморкалась.

– Прошу прощения, Гюстав… Мне не следовало устраивать такой спектакль… – Она пристально посмотрела на него. – Спасибо, что пришли, Гюстав… Спасибо за все.

Он сглотнул, заметил, что ключ от сейфа все еще у него. И протянул его ей.

– Нет, оставьте у себя, потом решим, хорошо?

Затем Мадлен подошла и смутила его еще больше. Она поцеловала его в щеку, отчего он потерял дар речи. Ему следовало что-нибудь сказать, но она отвернулась и тихонько приблизилась к кровати Поля.

Жубер вышел из палаты, добрался до улицы, сел в машину. Дворники едва справлялись со снегом, из-за отопления было нечем дышать. Гюстав находился в странном состоянии. Ему было непривычно разбираться в своих чувствах, но он силился понять, что хотела выразить Мадлен. Возможно, она и сама этого не знала.

Прибыв в дом Перикуров, он отдал пальто горничной и, как прежде, сразу поднялся по главной лестнице, которая вела в библиотеку.

Помещение мало изменилось с последнего раза, когда он беседовал здесь со своим патроном, однако взгляд отмечал вещи, от которых на душе становилось печально: лежащие на письменном столе очки, трубки, которые хозяин курил исключительно по вечерам.

Жубер без промедления вытащил из кармана ключ, присел на корточки перед сейфом и открыл его.

Там он обнаружил несколько семейных документов, личные записи и перетянутый зеленым шнурком темно-синий холщовый мешок, в котором обнаружилось более двухсот тысяч франков и почти вдвое больше в иностранной валюте.