Онлайн чтение книги Гостья She Came to Stay
Глава V

– Три кофе в чашке, – сказал Пьер.

– Вы упрямец, – сказал Жербер. – Как-то мы с Вюйменом смерили: стакан вмещает столько же.

– После еды кофе следует пить из чашки, – заявил Пьер непререкаемым тоном.

– Он уверяет, что вкус другой, – заметила Франсуаза.

– Опасный мечтатель! – сказал Жербер. На мгновение он задумался. – С вами можно согласиться, что в чашках кофе остывает не так быстро.

– А почему он должен остывать не так быстро? – спросила Франсуаза.

– Поверхность испарения меньше, – с апломбом заявил Пьер.

– Тут вы ошибаетесь, – сказал Жербер. – Дело в том, что фарфор лучше сохраняет тепло.

Они радовались, когда обсуждали физическое явление. Обычно это был некий целиком выдуманный факт.

– Он остывает точно так же, – заметила Франсуаза.

– Вы слышите? – сказал Пьер.

Жербер демонстративно приложил палец к губам; Пьер с понимающим видом кивнул; то была их привычная мимика, дабы подчеркнуть их вызывающее сообщничество; однако сегодня их жестам недоставало убежденности. Обед тянулся невесело; Жербер выглядел угасшим; они долго обсуждали итальянские требования: чтобы беседа увязала в таких общих положениях, было большой редкостью.

– Вы читали утром статью Суде? – спросила Франсуаза. – Он ничего в этом не понимает, утверждает, что переводить текст полностью – значит искажать его.

– Старые маразматики, – сказал Жербер. – Они не решаются признаться, что им досаждает Шекспир.

– Это не имеет значения, – сказала Франсуаза. – О нас пишут, и это главное.

– Пять вызовов вчера вечером, я сосчитал, – заметил Жербер.

– Я довольна, – сказала Франсуаза. – Я была уверена, что можно тронуть людей, не соглашаясь ни на какие уступки. – Она весело обратилась к Пьеру: – Теперь совершенно очевидно, что ты не только кабинетный экспериментатор, сектантский эстетик. Коридорный в отеле сказал мне, что он плакал, когда тебя убивали.

– Я всегда думал, что он поэт, – отозвался Пьер. Он слегка смущенно улыбнулся; воодушевление Франсуазы поубавилось. Выйдя четырьмя днями ранее после генеральной репетиции, Пьер был радостно возбужден, они вместе с Ксавьер провели восторженную ночь! Но уже на следующий день это чувство триумфа его покинуло. Таков уж он был: неудача бывала для него мучительна, однако успех всегда казался ему лишь незначительным этапом к более трудным задачам, которые он сразу же себе ставил. Он никогда не поддавался слабостям тщеславия, но и светлой радости от хорошо проделанной работы тоже не знал. Он спросил Жербера: – Что говорят в окружении Пеклара?

– О! Вы совсем не в нужной струе, – отвечал Жербер. – Они придерживаются линии возвращения человека и прочей ерунды. Тем не менее им бы очень хотелось знать, что на самом деле у вас за душой.

Франсуаза была уверена, что не ошибается; в сердечности Жербера сквозило что-то нарочитое.

– Они с нетерпением будут ждать, когда в следующем году ты поставишь свою пьесу, – сказала Франсуаза и весело добавила: – А теперь, после успеха «Юлия Цезаря», можно не сомневаться, что публика поймет тебя; ничего не скажешь, это замечательно.

– Будет хорошо, если в то же время вы опубликуете свою книгу, – сказал Жербер.

– Ты станешь не только общепризнанным, ты будешь знаменитым, – добавила Франсуаза.

– Если ничего не случится, – улыбнувшись, сказал Пьер.

– Ты же не думаешь, что мы будем сражаться за Джибути? – спросила она.

Пьер пожал плечами.

– Думаю, что мы чересчур рано обрадовались во время Мюнхена; много чего может произойти до будущего года.

Наступило короткое молчание.

– Покажите вашу пьесу в марте, – предложил Жербер.

– Неудачное время, – заметила Франсуаза, – к тому же она будет не совсем готова.

– Вопрос не в том, чтобы любой ценой поставить мою пьесу, – возразил Пьер, – важнее знать, в какой мере сохранится вообще смысл ставить пьесы.

Франсуаза взглянула на него с тревогой; неделю назад, когда в «Поль Нор» в разговоре с Ксавьер он сравнил себя с упрямым насекомым, ей хотелось видеть в этом лишь причуду; но, похоже, у него зародилось настоящее беспокойство.

– В сентябре ты говорил мне, что, даже если разразится война, надо будет продолжать жить.

– Безусловно, но каким образом? – С уклончивым видом Пьер рассматривал свои пальцы. – Писать, ставить пьесы – это же все-таки не самоцель.

Он действительно был в растерянности, и Франсуаза чуть ли не рассердилась на него. Ей необходимо было иметь возможность спокойно верить в него.

– Если так, то что же самоцель? – спросила она.

– Именно поэтому все не так просто, – ответил Пьер. На лице его появилось туманное и едва ли не тупое выражение. Такое лицо у него бывало по утрам, когда с покрасневшими от сна глазами он отчаянно искал по комнате свои носки.

– Половина третьего, я уношу ноги, – сказал Жербер.

Обычно он никогда не уходил первым; он ничем так не дорожил, как минутами, проведенными с Пьером.

– Ксавьер опять опаздывает, – сказала Франсуаза. – Это досадно. Тетя желает, чтобы мы пришли к портвейну, ровно в три часа.

– Ксавьер там умрет от скуки, – заметил Пьер. – Надо было встретиться с ней после.

– Ей хочется посмотреть, что такое вернисаж, – сказала Франсуаза. – Не знаю, что она себе воображает.

– Наверняка вы будете смеяться! – заметил Жербер.

– Это протеже тети, – сказала Франсуаза. – Уклониться нет никакой возможности. Я уже пропустила последний коктейль, похоже, это было не очень красиво с моей стороны.

Жербер встал, кивнув Пьеру:

– До вечера.

– До скорого, – с жаром сказала Франсуаза. Она смотрела, как он идет в своем огромном, доходившем ему до пят пальто, старом пальто Пеклара. – Что-то, пожалуй, у нас сегодня не задалось.

– Он очарователен, но нам мало что есть сказать друг другу, – заметил Пьер.

– Так бывает не всегда, он показался мне каким-то мрачным. Может, это из-за того, что в пятницу вечером мы его бросили, хотя было вполне допустимо, что мы хотим сразу пойти спать, ведь мы были так измотаны.

– Если только нас никто не встретил, – возразил Пьер.

– Мы бросились в «Поль Нор», а оттуда вскочили в такси; разве что Элизабет… Но я ее предупредила. – Франсуаза провела рукой по затылку, пригладив волосы. – Это было бы досадно, – сказала она. – Не столько сам факт, но обман, это его страшно обидело бы.

Со времен отрочества у Жербера сохранилась несколько подозрительная чувствительность; более всего он опасался показаться навязчивым. Пьер был единственным человеком в мире, который действительно был для него важен в жизни; он охотно мирился с тем, чтобы по отношению к нему брались какие-то обязательства, но при одном условии: чувствовать, что Пьер занимается им не только в силу долга.

– Нет, это маловероятно, – сказал Пьер, – впрочем, еще вчера вечером он был весел и дружелюбен.

– Возможно, у него неприятности, – сказала Франсуаза. Ее огорчило, что Жербер был печален, а она ничего не могла для него сделать; ей доставляло удовольствие знать, что он счастлив; ее восхищала та ровная и приятная жизнь, которую он вел. Работал он успешно и со вкусом, у него было несколько товарищей, различные таланты которых его очаровывали: Молье так хорошо играл на банджо, Барисон безупречно говорил на жаргоне, Кастье без труда выдерживал шесть порций перно; по вечерам в монпарнасских кафе он зачастую упражнялся с ними, пытаясь сопротивляться перно: с банджо он справлялся лучше. Остальное время он охотно проводил в одиночестве: ходил в кино, читал, бродил по Парижу, лелея скромные, но упрямые мечты.

– Почему эта девушка не идет? – спросил Пьер.

– Возможно, она еще спит, – ответила Франсуаза.

– Да нет, вчера вечером, когда заходила ко мне в кабинет, она точно сказала, что велит разбудить себя, – сказал Пьер. – Может, она заболела, но в таком случае позвонила бы.

– Ну нет, у нее жуткий ужас перед телефоном, ей это представляется зловредным орудием. Я скорее думаю, что она забыла о времени.

– О времени она всегда забывает злонамеренно, – заметил Пьер, – но я не понимаю, почему у нее вдруг могло перемениться настроение.

– Такое случается без всякой причины.

– Причины всегда есть, – с некоторым раздражением сказал Пьер. – Тебе случается не доискиваться их глубоко, скорее так. – Тон его был неприятен Франсуазе, меж тем она была не виновата.

– Поедем за ней, – предложил Пьер.

– Она сочтет это бестактным, – сказала Франсуаза. Возможно, к Ксавьер она относилась как к механическому устройству, но, по крайней мере, с хрупкими пружинами она старалась обращаться бережно. Было крайне неприятно огорчать тетю Кристину, с другой стороны, и Ксавьер не понравится, если они придут досаждать ей в ее комнату.

– Но это ведь она поступает невежливо, – заметил Пьер.

Франсуаза встала. В конце концов, вполне возможно, что Ксавьер заболела. После ее объяснения с Пьером неделю назад у нее ни разу не наблюдалось внезапной перемены настроения; ночь, которую они все трое провели вместе в последнюю пятницу, была безоблачно радостна.

Отель находился рядом, и они оказались там мгновенно. Три часа; нельзя было терять ни минуты. Франсуаза уже поднималась по лестнице, когда ее окликнула хозяйка.

– Мадемуазель Микель, вы идете к мадемуазель Пажес?

– Да, а в чем дело? – несколько надменно спросила Франсуаза; эта ноющая старуха была не слишком обременительна, но зачастую отличалась неуместным любопытством.

– Мне хотелось бы сказать вам несколько слов о ней. – Старуха в нерешительности остановилась на пороге маленькой гостиной, но Франсуаза за ней не последовала. – Мадемуазель Пажес только что жаловалась, что ее умывальник засорился, я заметила ей, что она бросает туда ватные тампоны, сливает грязную воду и чай. В ее комнате беспорядок, по всем углам валяются окурки и косточки от плодов, и покрывало на кровати прожжено со всех сторон, – добавила она.

– Если вы недовольны мадемуазель Пажес, обратитесь к ней, – сказала Франсуаза.

– Я так и сделала, – сказала хозяйка. – А она мне заявила, что не останется здесь ни одного дня. Я думаю, она собирает вещи. Поймите, я не испытываю трудностей со сдачей комнат, у меня каждый день на них спрос, и я с радостью рассталась бы с такой съемщицей; вы не представляете, во сколько мне обходится электричество, которое она оставляет включенным на всю ночь. – И она добавила с благодушным видом: – Вот только раз это ваша подруга, мне не хотелось бы создавать ей затруднений; я хотела сказать вам, если она передумает, то я не буду возражать.

С тех пор как Франсуаза здесь поселилась, к ней относились с совершенно особым вниманием. Она одаривала славную женщину бесплатными билетами, и та была довольна; а главное, Франсуаза аккуратно вносила арендную плату.

– Я скажу ей, – ответила Франсуаза. – Спасибо. – Она решительно стала подниматься по лестнице.

– Нечего этой жабе докучать нам, – сказал Пьер. – На Монпарнасе есть другие отели.

– Мне хорошо в этом, – возразила Франсуаза. Отель был хорошо расположен, и в нем было тепло; Франсуазе нравилось его пестрое население и скверные обои в цветочек.

– Стучим? – с некоторым сомнением спросила Франсуаза.

Пьер постучал; дверь отворилась с неожиданной быстротой, и появилась Ксавьер, растрепанная, раскрасневшаяся. Она засучила рукава блузки, юбка ее была вся в пыли.

– А-а, это вы! – сказала она с таким видом, будто с неба свалилась.

Бесполезно было предвидеть прием Ксавьер, ошибка была неизбежна.

Франсуаза с Пьером остановились как вкопанные.

– Что вы такое делаете? – спросил Пьер.

Ксавьер задыхалась.

– Я переезжаю, – заявила она трагическим тоном.

Картина была ошеломляющей. Франсуаза смутно вспомнила о тете Кристине, которая, верно, уже начинала злиться, но все казалось ничтожным по сравнению с бедствием, опустошавшим комнату, и лицом Ксавьер. Три раскрытых чемодана стояли посреди; шкафы выбросили на пол груды помятой одежды, бумаги, предметы туалета.

– И вы рассчитываете быстро с этим покончить? – спросил Пьер, строго взирая на разоренное жилище.

– Мне никогда с этим не справиться! – молвила Ксавьер, сжимая пальцами виски; она упала в кресло. – Эта ведьма…

– Я только что с ней разговаривала, – сказала Франсуаза. – Она позволяет вам остаться на эту ночь, если вас это устроит.

– Ах! – воскликнула Ксавьер, в глазах ее вспыхнула надежда, но тут же погасла. – Я должна уйти немедленно.

Франсуазе стало ее жалко.

– Но вы не найдете комнату в тот же вечер.

– Ах, конечно нет! – согласилась Ксавьер. Опустив голову, она какое-то время находилась в прострации; как заговоренные, Франсуаза и Пьер, не шевелясь, созерцали золотистый затылок.

– Тогда оставьте все это, – внезапно опомнившись, предложила Франсуаза. – Завтра поищем вместе.

– Оставить это? – удивилась Ксавьер. – Но я и часа не смогу прожить в таком разгроме.

– Вечером мы вместе все уложим, – сказала Франсуаза. Ксавьер взглянула на нее с жалобной благодарностью. – Послушайте, вы оденетесь и будете ждать нас в «Доме». Мы сбегаем на вернисаж и через полтора часа вернемся.

– Ах! Мне так хотелось туда пойти! Я буду готова через десять минут, только проведу щеткой по волосам.

– Тетя уже злится, – заметила Франсуаза.

Пьер пожал плечами.

– В любом случае портвейн пропущен, – сердито сказал он. – Теперь уже не стоит приходить туда раньше пяти часов.

– Как хочешь, – сказала Франсуаза. – Но достанется опять мне.

– В конце концов, тебе на это наплевать, – заметил Пьер.

– Вы задобрите ее улыбками, – сказала Ксавьер.

– Хорошо, – согласилась Франсуаза. – Ты придумаешь для нас оправдание.

– Попытаюсь, – проворчал Пьер.

– Тогда мы ждем вас у меня в комнате, – сказала Франсуаза.

Они поднялись по лестнице.

– Потеряно полдня, – заметил Пьер. – После выставки у нас уже не будет времени куда-нибудь пойти.

– Я говорила тебе, что она неуживчива. – Франсуаза подошла к зеркалу: с такой высокой прической трудно было держать в порядке затылок. – Только бы она не упорствовала с переездом.

– Тебе необязательно следовать за ней, – заметил Пьер.

Он выглядел раздосадованным; с Франсуазой он всегда был таким ласковым, и она почти забыла, что характер у него неважный, хотя в театре его гневные вспышки были всем известны. Если он воспринял случившееся как личное оскорбление, весь вечер будет кислым.

– Ты прекрасно знаешь, что я это сделаю; она не будет настаивать, но впадет в мрачное отчаяние.

Франсуаза обвела взглядом комнату.

– Мой добрый отельчик. К счастью, надо учитывать ее слабоволие.

Пьер подошел к сложенным на столе рукописям.

– Знаешь, я думаю придержать рукопись «Господин Ветер», – сказал он. – Этот тип меня интересует, ему надо поспособствовать. В ближайший вечер я приглашу его на ужин, чтобы ты составила себе о нем понятие.

– Мне тоже надо передать тебе «Гиацинт», – откликнулась Франсуаза. – Тут, кажется, есть что-то обнадеживающее.

– Покажи. – Пьер начал читать рукопись, а Франсуаза положила голову на его плечо, чтобы читать вместе с ним. Настроение у нее было не слишком хорошее. Будь она только с Пьером, то быстро отделалась бы от этого вернисажа, но с Ксавьер все сразу осложнялось: казалось, будто идешь по жизни с килограммами глины на подошвах. Пьеру не надо было соглашаться ждать ее; он тоже, казалось, встал не с той ноги. Прошло около получаса, прежде чем Ксавьер постучала. Они быстро спустились по лестнице.

– Куда вы хотите пойти? – спросила Франсуаза.

– Мне все равно, – ответила Ксавьер.

– На час, который у нас есть, зайдем в «Дом», – предложил Пьер.

– Как холодно, – сказала Ксавьер, закрывая платком лицо.

– Это в двух шагах, – успокоила ее Франсуаза.

– У нас разные представления о расстояниях, – заметила Ксавьер, ее лицо сморщилось.

– И о времени, – сухо добавил Пьер.

Франсуаза начинала хорошо разбираться в Ксавьер; Ксавьер сознавала свою вину, она думала, что на нее сердятся, и старалась противостоять. К тому же эта попытка переезда измучила ее. Франсуаза хотела взять ее за руку: в пятницу ночью они все время ходили рука об руку и в ногу.

– Нет, – сказала Ксавьер, – по отдельности мы пойдем быстрее.

Лицо Пьера помрачнело еще больше; Франсуаза опасалась, как бы он действительно не рассердился.

Они сели в глубине кафе.

– Знаете, ничего интересного на этом вернисаже не будет, – сказала Франсуаза, – у подопечных тетушки никогда не бывает и тени таланта, у нее верная рука.

– Мне на это наплевать, – сказала Ксавьер, – меня интересует церемония; живопись всегда наводит на меня скуку.

– Это потому, что вы никогда ее не видели, – сказала Франсуаза. – Если вы пойдете со мной на выставки или даже в Лувр…

– Это ничего не изменит, – заявила Ксавьер. Она поморщилась. – Картина – это строго, это так плоско.

– Если бы вы немного познакомились с этим, то, я уверена, вам бы понравилось, – настаивала Франсуаза.

– То есть я пойму, почему это должно мне нравиться, – возразила Ксавьер, – Нет, я никогда этим не удовольствуюсь; в тот день, когда я ничего не буду чувствовать, я не стану искать причин для чувствования.

– То, что вы называете чувствовать, по сути есть манера понимать, – сказала Франсуаза. – Вы же любите музыку!..

Ксавьер резко прервала ее:

– Знаете, когда говорят о хорошей или о плохой музыке, это не укладывается у меня в голове, – заявила она с агрессивной скромностью. – Я совсем ничего не понимаю, я люблю ноты сами по себе: только звук, этого мне довольно. – Она посмотрела в глаза Франсуазе. – Радости разума – меня это пугает.

Когда Ксавьер упорствовала, спорить было бесполезно. Франсуаза с упреком взглянула на Пьера – ведь это он хотел, чтобы они дождались Ксавьер, мог бы, по крайней мере, поучаствовать в разговоре, а не прикрываться язвительной улыбкой.

– Предупреждаю вас, что в церемонии, как вы говорите, нет ничего забавного, – сказала Франсуаза. – Только люди, которые говорят друг другу любезности.

– Ах! Это же всегда много людей, движение, – сказала Ксавьер страстно-требовательным тоном.

– Вам сейчас хочется развлечений?

– Еще бы! – воскликнула Ксавьер.

Ее глаза загорелись неистовым блеском.

– С утра до вечера быть запертой в этой комнате, да я с ума сойду. Я не могу больше этого выносить, вы не можете себе представить, как я буду счастлива ее покинуть.

– Кто вам мешает выходить? – спросил Пьер.

– Вы говорите, что когда танцуют женщины с женщинами – это неинтересно; но Беграмян или Жербер охотно присоединились бы к вам, они очень хорошо танцуют, – сказала Франсуаза.

Ксавьер покачала головой.

– Если решают веселиться по команде, это всегда выглядит жалко.

– Вы хотите, чтобы все вам падало с неба, как манна, – заметила Франсуаза, – вы пальцем не желаете пошевелить, а потом сваливаете вину на мир. Так что…

– Должны же быть, – мечтательно произнесла Ксавьер, – теплые страны: Греция, Сицилия. Наверняка там не надо прилагать никаких усилий. – Она нахмурилась. – А здесь надо хвататься двумя руками, и ради чего?

– И там тоже, – заметила Франсуаза.

Глаза Ксавьер заблестели.

– Где остров, весь красный, окруженный кипящей водой? – воодушевившись, спросила она.

– Санторини, это в Греции, – ответила Франсуаза. – Но я вам говорила не совсем то. Красные там только прибрежные скалы. А море кипит лишь между двумя черными островками, плевками вулкана. О! – с жаром воскликнула она. – Я помню озеро серной воды между лавой; его, совсем желтое, окаймлял язык черной, как антрацит, земли, и сразу за этой черной полосой виднелось ослепительной голубизны море.

Ксавьер смотрела на нее со жгучим вниманием.

– Как подумаю обо всем, что вы видели, – с явным упреком в голосе сказала она.

– Вы полагаете, что это незаслуженно, – заметил Пьер.

Смерив его взглядом, Ксавьер показала на грязные кожаные банкетки, на сомнительной чистоты столы.

– И подумать, что после такого вы можете приходить и сидеть здесь.

– А что хорошего истязать себя сожалениями? – спросила Франсуаза.

– Разумеется, вы не желаете ни о чем сожалеть, – сказала Ксавьер. – Вы так хотите быть счастливой.

Она устремила взгляд куда-то вдаль.

– Я родилась несмирившейся.

Франсуаза была задета за живое. Значит, это упорное стремление к счастью, казавшееся ей столь непреложной очевидностью, могли с презрением отвергнуть? Справедливо или нет, но она уже не рассматривала слова Ксавьер как прихоть; в этом крылась целая система ценностей, противоречившая ее собственной; Франсуаза сколько угодно могла не признавать ее, смущало то, что она существовала.

– Это вовсе не смирение, – с живостью возразила она. – Мы любим Париж, его улицы, его кафе.

– Как можно любить гнусные места, мерзкие вещи и всех этих гадких людей? – Голос Ксавьер с отвращением подчеркивал эпитеты.

– Дело в том, что нас интересует весь мир целиком, – возразила Франсуаза. – Вы юная эстетка, вам требуется красота исключительно в чистом виде, но это весьма ограниченная точка зрения.

– А нужно, чтобы меня интересовало это блюдце под предлогом того, что оно присоединяется к существованию? – Ксавьер сердито посмотрела на блюдце. – Довольно уже и того, что оно здесь. – И добавила с нарочитым простодушием: – Мне казалось, что быть артистом – значит любить красивые вещи.

– Все зависит от того, что называть красивыми вещами, – заметил Пьер.

Ксавьер в упор посмотрела на него.

– Вот как, вы слушаете, – с изумлением мягко произнесла она, – а я думала, что вы погружены в глубокие мысли.

– Я внимательно слушаю, – сказал Пьер.

– Настроение у вас неважное, – с улыбкой заметила Ксавьер.

– Я в отличном настроении, – возразил Пьер. – Я нахожу, что мы восхитительно проводим время. Мы собираемся на вернисаж, а выйдя оттуда, едва успеем проглотить сэндвич. Просто замечательно.

– Вы считаете, что это по моей вине? – спросила Ксавьер, обнажив зубы.

– Не думаю, что по моей, – ответил Пьер.

«Это определенно для того, чтобы проявить жесткость в отношении Ксавьер, он настаивал на встрече с ней пораньше. Мог бы немного подумать и обо мне», – с обидой говорила себе Франсуаза; ситуация была для нее неприятной.

– Это верно, – с еще более явной усмешкой сказала Ксавьер, – в кои-то веки у вас выдалась свободная минутка, какое несчастье – потратить ее впустую.

Упрек удивил Франсуазу. Неужели она и на этот раз плохо разобралась в Ксавьер? С пятницы прошло всего четыре дня, и накануне в театре Пьер весьма любезно поприветствовал Ксавьер. Чтобы счесть себя обделенной вниманием, надо было уж очень дорожить им.

Ксавьер повернулась к Франсуазе.

– Я совсем иначе представляла себе жизнь писателей и артистов, – сказала она светским тоном. – Я не думала, что это определяется вот так, по звонку.

– Вам хотелось бы, чтобы они пробирались сквозь бурю с распущенными волосами. – Под насмешливым взглядом Пьера Франсуаза чувствовала, что становится просто глупой.

– Нет. У Бодлера не было распущенных волос, – ответила Ксавьер. Она продолжала строгим голосом: – Вообще, за исключением его и Рембо, художники – это все равно что чиновники.

– Потому что мы, как правило, работаем с раннего утра? – спросила Франсуаза.

Ксавьер мило улыбнулась.

– И еще считаете часы своего сна, два раза в день принимаете пищу, наносите визиты. Вы никогда не ходите гулять друг без друга. Безусловно, иначе это быть не может…

– И вас это приводит в отчаяние? – с натянутой улыбкой спросила Франсуаза. Ксавьер предлагала им далеко не лестный образ их самих.

– Это странно, садиться каждый день за письменный стол, чтобы нанизывать фразы, – сказала Ксавьер. – Я вполне допускаю, что надо писать, – с живостью добавила она, – слова – это наслаждение. Но лишь когда есть на то желание.

– Желать можно произведения в целом и стремиться к нему, – возразила Франсуаза; отчасти ей хотелось оправдаться в глазах Ксавьер.

– Мне нравится возвышенный уровень ваших разговоров, – заметил Пьер. Его недобрая улыбка была обращена одинаково и к Франсуазе, и к Ксавьер, и это привело Франсуазу в замешательство; как он мог судить о ней со стороны, как о чужой, о ней, которая ни на шаг не могла отойти от него в сторону? Это было нечестно.

Ксавьер и глазом не моргнула.

– Это становится определенной задачей, – заметила она и снисходительно рассмеялась. – Впрочем, это ведь ваша манера ви́дения, вы все превращаете в обязанность.

– Что вы хотите сказать? – спросила Франсуаза. – Уверяю вас, я не ощущаю себя настолько связанной.

Да, она раз и навсегда объяснится с Ксавьер и скажет ей, в свою очередь, что о ней думает; очень мило давать ей множество мелких преимуществ, но Ксавьер этим злоупотребляла.

– Взять хотя бы ваши отношения с людьми. – Ксавьер сосчитала на пальцах: – Элизабет, ваша тетя, Жербер и столько еще других. Я предпочла бы лучше жить одна в мире, сохраняя свою свободу.

– Вы не понимаете, что более или менее постоянные отношения – это не рабство, – с досадой возразила Франсуаза. – Мы добровольно пытаемся, например, не слишком огорчать Элизабет.

– Вы даете им права на вас, – с презрением сказала Ксавьер.

– Вовсе нет, – ответила Франсуаза. – С тетей это своего рода циничная сделка, поскольку она дает нам деньги. Элизабет берет то, что ей дают, а с Жербером мы встречаемся, потому что нам это нравится.

– О! Он более чем уверен, что имеет на вас права, – убежденно заявила Ксавьер.

– Никто в мире меньше, чем Жербер, не претендует на права, – спокойно заметил Пьер.

– Вы так думаете? – молвила Ксавьер. – А я знаю обратное.

– Что вы можете знать? – с интересом спросила Франсуаза. – Вы и тремя словами с ним не обмолвились.

Ксавьер заколебалась.

– Это интуиция, секрет которой ведом сердцу с прирожденными задатками, – сказал Пьер.

– Ну что ж! Раз вы хотите знать, – запальчиво отвечала Ксавьер, – у него был вид оскорбленного маленького принца, когда вчера вечером я сказала ему, что в пятницу выходила вместе с вами.

– Вы ему сказали! – воскликнул Пьер.

– А ведь вам посоветовали молчать, – сказала Франсуаза.

– Ах, я об этом забыла, – беспечно ответила Ксавьер. – Я не привыкла ко всем этим хитростям.

Франсуаза обменялась с Пьером удрученным взглядом. Наверняка Ксавьер сделала это нарочно из низкой зависти. В ней нет ничего от ветреницы, и в фойе она пробыла очень короткое время.

– Вот в чем дело, – сказала Франсуаза. – Не надо было ему лгать.

– Э-э! Как можно было об этом догадаться? – сказал Пьер.

Он кусал ногти и казался очень озабоченным. Для Жербера это был удар, от которого его слепое доверие к Пьеру, возможно, никогда не оправится. У Франсуазы перехватило горло при мысли о маленькой потерянной душе, с которой он бродил по Парижу.

– Надо что-то делать, – нервно сказала она.

– Сегодня вечером я с ним объяснюсь, – сказал Пьер, – но что объяснять? Бросить его – куда ни шло, но такая бесполезная ложь…

– Она всегда бесполезна, когда открывается, – заметила Франсуаза.

Пьер строго посмотрел на Ксавьер.

– Что вы в точности ему сказали?

– Он мне рассказывал, как в пятницу они напились с Тедеско и Канзетти и как это было забавно; я сказала, что очень сожалею, что не встретила их, поскольку мы сидели взаперти в «Поль Нор» и ничего не видели, – ворчливым тоном ответила Ксавьер.

Она проявила себя тем более неприятно, что сама настояла провести всю ночь в «Поль Нор».

– Это все, что вы ему сказали? – спросил Пьер.

– Ну конечно все, – неохотно ответила Ксавьер.

– Тогда, возможно, это еще можно уладить, – сказал Пьер, глядя на Франсуазу. – Я скажу, что мы решительно были настроены пойти спать, но Ксавьер так огорчилась, что в последнюю минуту согласились бодрствовать.

Ксавьер скривила губы.

– Он может поверить, а может и нет, – сказала Франсуаза.

– Я сделаю так, что он поверит, – сказал Пьер, – у нас то преимущество, что до сих пор мы никогда его не обманывали.

– И то верно, ты святой Иоанн Златоуст, – сказала Франсуаза. – Ты должен попытаться увидеть его немедленно.

– А тетя? Тем хуже для тети!

– Ну нет, мы заедем к ней в шесть часов, – нервно сказала Франсуаза. – Необходимо заехать, она нам этого не простит.

Пьер встал.

– Я позвоню ему, – сказал он и ушел.

Стараясь сохранить самообладание, Франсуаза закурила сигарету; внутри она дрожала от гнева, невыносимо было представлять себе Жербера несчастным, причем несчастным по их вине.

Ксавьер молча теребила волосы.

– В конце концов, не умрет же он от этого, бедный мальчик, – с немного наигранной заносчивостью заметила она.

– Хотела бы я видеть вас на его месте, – резко ответила Франсуаза.

Ксавьер смутилась.

– Я не думала, что это так важно, – сказала она.

– Вас предупреждали, – возразила Франсуаза.

Воцарилось долгое молчание. С некоторым ужасом Франсуаза взирала на эту живую катастрофу, исподтишка вторгавшуюся в ее жизнь; это Пьер своей оценкой, своим уважением разрушил барьеры, в окружении которых держала ее Франсуаза. Теперь, когда она вышла из повиновения, куда все это приведет? Итог дня уже был похвальный: гнев владелицы отеля, наполовину пропущенный вернисаж, тревожная нервозность Пьера, ссора с Жербером. Да и самой Франсуазой овладело беспокойство, поселившееся неделю назад; быть может, именно это более всего ее пугало.

– Вы рассердились? – прошептала Ксавьер. Ее подавленный вид не смягчил Франсуазу.

– Зачем вы это сделали? – спросила она.

– Не знаю, – тихо ответила Ксавьер, понурив голову. – Вот и хорошо, – еще тише сказала она, – вы узнаете, чего я стою, и отвернетесь от меня; вот и хорошо.

– Хорошо, что я отвернусь от вас?

– Да. Я не заслуживаю, чтобы мной интересовались, – с отчаянием произнесла Ксавьер. – Теперь вы меня знаете. Я вам это говорила, я ничего не стою. Надо было оставить меня в Руане.

Все упреки, готовые слететь с губ Франсуазы, становились напрасными перед лицом столь страстных обвинений. Франсуаза умолкла. Кафе наполнялось людьми и дымом; за одним столиком сидела группа немецких беженцев, внимательно следивших за партией в шахматы; за соседним столиком какая-то сумасшедшая, почитавшая себя проституткой, сидя в одиночестве перед кофе со сливками, кокетничала с невидимым собеседником.

– Я не застал его, – сказал Пьер.

– Долго же тебя не было, – заметила Франсуаза.

– Я воспользовался возможностью немного пройтись, мне хотелось проветриться.

Он сел, закурив свою трубку, и выглядел успокоенным.

– Я пойду, – сказала Ксавьер.

– Да, пора уходить, – присоединилась к ней Франсуаза.

Никто не шелохнулся.

– Вот что мне хотелось бы знать, – начал Пьер. – Почему вы это ему сказали?

Он разглядывал Ксавьер с большим интересом, рассеявшим его гнев.

– Я не знаю, – снова сказала Ксавьер. Но Пьер так быстро не отступал.

– Да нет же, знаете, – мягко настаивал он.

Ксавьер удрученно пожала плечами.

– Я не могла удержаться.

– Что-то такое было у вас в голове, – продолжал Пьер. – Что именно? – Он улыбнулся. – Хотели доставить нам неприятность?

– О! Как вы могли подумать? – молвила она.

– Вам казалось, что этот маленький секрет давал Жерберу преимущество перед вами?

В глазах Ксавьер промелькнуло осуждение.

– Меня всегда раздражает, если приходится что-то скрывать, – призналась она.