Онлайн чтение книги Елена Helena
4. КАРЬЕРА, ДОСТОЙНАЯ ТАЛАНТА

Зима была в разгаре, когда пришли вести с Востока: сначала прибыл курьер с кратким официальным уведомлением об одержанной победе, а вскоре после этого из армии приехал на побывку один из бесчисленных военных родственников Констанция — самоуверенный молодой центурион, который за чашами сливового вина увлеченно рассказывал:

— Все прошло по плану. Аврелиан был верен себе. И лучше всего дрались, как обычно, наши люди.

— Ты видел Зенобию? [13]Зенобия — царица Пальмиры (на территории современной Сирии); намеревалась завоевать западную половину Римской империи, после разгрома ее войска Аврелианом в 273 г. бежала в Персию, но была поймана и отвезена в Рим.

— Только один раз, да и то издалека. Должен сказать — это что-то особенное. Говорят, Аврелиан намерен обойтись с ней по-хорошему.

— Почему? — спросил Констанций.

— Если хочешь знать мое мнение, старик теперь совсем размяк. Он оставил Пальмиру почти нетронутой. Никакой бойни, никакого грабежа. Войскам это не слишком понравилось. Он отрубил голову одному старцу по имени Лонгин, только и всего.

— А кто это такой? Уж не великий ли философ Лонгин? — спросила Елена.

— Нечто в этом роде. Если верить Зенобии, он был главным зачинщиком мятежа. А ты про него что-нибудь знаешь?

— Слыхала когда-то.

— Послушай-ка, — сказал приезжий Констанцию, — ты, похоже, женился на образованной. Придется нам с ней держать ухо востро.

— Что ты можешь знать о каком-то философе? — удивленно спросил жену Констанций.

— Совсем немного. В сущности, ничего.

Однако смерть этого почти неизвестного ей старика, книг которого она никогда в жизни не читала, оставила в ее сердце еще одну рану. Он теперь принадлежал лишь к утраченному миру ее юности. Так окончательно — и трагически — завершилось ее обучение.

— А что слышно про триумф? — продолжал расспросы Констанций.

— Все решено — он состоится, как только можно будет вывести оттуда войска. Все упирается в транспорт. Не понимаю, почему ты не собираешься на триумф. Там будут все важные шишки.

— Я еще не получил официального приглашения.

— Он берет с собой в Рим всю армию. И по-моему, совершенно напрасно. После этого солдат будет не узнать.

— Странно, что мне ничего не сообщили.

— Ну, кто-то же должен оставаться на месте и делать всю грязную работу. И потом, ты ведь не участвовал в походе, верно?

— Нет. В общем, нет. Но все равно — я думал, Аврелиан захочет, чтобы я там был.

Несколько дней после этого Констанций ходил мрачный, как туча. Но вот прибыл курьер от императора, и у Хлора сразу поднялось настроение: ему предстояло ехать в Рим. Ехать впервые.

— Хлор, как мне хочется поехать с тобой!

— Это исключено.

— Я понимаю, что исключено, но мне всегда так хотелось увидеть триумф!

— Будут и еще триумфы, — сказал Констанций.

— Но ты ведь запомнишь все-все, все подробности, и расскажешь мне, когда вернешься?

— Насколько я знаю Аврелиана, там будет что вспомнить.

В тот вечер Елена долго плакала от бессильной обиды на ребенка в своей утробе, из-за которого должна была оставаться взаперти. Она горько плакала и в тот день, когда Констанций с небольшим эскортом отправился в путь через заснеженные горы. Потом она успокоилась и стала терпеливо ждать.

Ребенок родился вскоре после Нового года. Констанций, уезжая, велел, если будет девочка, назвать ее Констанцией, а если мальчик — Константином. Родился мальчик — крепкий и, по словам всех родственниц отца, очень хорошенький.

В Британии женщины из высших классов, следуя примеру Галлии и Италии, отдавали своих детей кормилицам. Но в Иллирии это было не принято, что и постарались довести до сведения Елены все родственники Констанция. Она с радостью последовала этому первобытному обычаю — сама кормила мальчика, ворковала над ним и от всей души его полюбила.

Елена с нетерпением ждала возвращения Констанция. Ждали его и все обитатели военного городка и окрестных деревень. Почти из каждой семьи кто-нибудь служил в армии; к тому времени, когда их отправили на Восток, многие из них, ветераны войн с готами, уже отслужили свой срок и ожидали отставки и положенного им участка земли; другие, молодые воины, незадолго до похода женились — маленький Константин был одним из тысячи детей в Ниссе и окрестностях, которых их отцы еще ни разу не видели.

Констанций вернулся весной, когда вся долина была белой от сливовых деревьев в цвету. Сначала приехал курьер, чтобы распорядиться по поводу встречи и узнать про его сына. Во дворе приезжего обступила толпа — всем не терпелось услышать новости о своих родных и друзьях; но он, ничего не ответив на их расспросы, уехал. В гарнизоне сразу же поползли слухи — говорили, что случилось что-то скверное, что армию снова посылают на Восток, что в возвращающейся колонне разразилась чума. Но до Елены эти слухи не доходили. Она нянчила своего младенца, снова и снова твердя над его колыбелью, что через два дня он увидит отца.

Когда долгожданный день наступил, она выехала навстречу Констанцию. Проехав пять миль среди цветущих садов и виноградников, она встретила его, повернула коня и поехала рядом. Они поговорили о Константине, а потом Хлор замолчал. Позади них, тоже в молчании, шагал авангард Дунайской армии.

— Что-нибудь неладно? — спросила Елена.

— Да. Случилась беда. Хотя, в общем, еще не катастрофа. Такова уж военная жизнь — в ней всякое бывает.

— Расскажи!

— Потом.

И они молча въехали в Нисс.

Новость, со всевозможными фантастическими добавлениями, мгновенно разнеслась по городу. Чтобы пресечь слухи, Констанций издал прокламацию. То, что случилось в действительности, было достаточно серьезно и само по себе. Горожане снимали цветочные гирлянды, которыми украсили было улицы, и предавались скорби — кто угрюмо, кто в исступлении, как это свойственно жителям Балкан.

Только вечером, оставшись наедине с Еленой, Констанций наконец дал волю своему горю.

— Семь тысяч моих лучших воинов, которые дрались еще у дяди Клавдия, цвет нашей провинции, — изрублены на улицах Рима! Какие-то беспорядки на монетном дворе [14]Имеется в виду поднявшийся в Риме (273 г.) мятеж против Аврелиана, который начался на монетном дворе; на сторону мятежников встали многие представители высших сословий Рима., возмущение среди горожан — и моих героев, которым приходилось сражаться против тройного числа готов или сирийцев, застали врасплох и перебили в трущобах толпы всякого сброда, рабов и презренных циркачей...

Понемногу перед Еленой разворачивалась вся печальная история. Ослабевшая после триумфа дисциплина; солдаты, радостно толкающиеся по городским рынкам — покупают сувениры, глазеют по сторонам, хвастаются в тавернах и банях своими подвигами; а потом — внезапное, хорошо скоординированное нападение на них, в котором участвовала чуть ли не половина горожан...

— Что за этим стоит? Ведь там не простой мятеж. Мятежники были вооружены, обучены, оплачены. Что им было нужно? Происходит что-то непонятное — какие-то подспудные течения, какие-то планы... Кое-кто говорит, что все это дело рук евреев. В Риме повсюду тайные общества. Никогда не знаешь, с кем говоришь, — человек сидит рядом с тобой за столом, а, оказывается, он состоит в таком обществе. Там люди из всех сословий. И женщины тоже. И рабы, и евнухи, и сенаторы. Они хотят уничтожить империю — одни только боги знают зачем. Аврелиан говорит, что все это христиане... Я ничего не могу понять.

Он изливал душу Елене, потому что она оказалась его единственной слушательницей, но, даже пристыженный и растерянный, он не искал у нее утешения. Это был совсем не тот человек, который, полный надежд, уезжал из Нисса. И в последующие дни, когда прошла усталость после долгой дороги и притупилась боль от потерь, когда он снова начал трезво и уверенно подсчитывать свои шансы на повышение, Констанций так и остался для Елены чужим. Он оставался чужим, и когда стоял рядом с ней, а она кормил ребенка, и когда приходил к ней в постель. Из Рима, куда стекались и где расточались все богатства мира, он возвратился ограбленным и опустошенным. Прежняя энергия молодости в нем иссякла, способность любить оскудела; все, что увидела в нем когда-то Елена, к чему она потянулась и чем так недолго наслаждалась, безвозвратно исчезло. Хлора никогда не учили проявлять любезность, не впитал он с детских лет привычки быть всегда обходительным, и теперь ничто не скрывало его мелкой, холодной души. Уже в первые дни после его возвращения Елена поняла это и смирилась. Словно тот спартанский мальчик, которого так часто — и, как ей тогда казалось, с такой тупой навязчивостью — ставили ей в пример в детстве, она только крепче прижимала к себе лису, вгрызавшуюся в ее внутренности, лишь бы никто ее не увидел.

Но, пусть и чужой, он вечер за вечером проводил наедине с ней и, все еще потрясенный тем, что произошло в Риме, подолгу ей об этом рассказывал.

— Этого триумфа я никогда не забуду — я ничего такого и представить себе не мог.

— И слоны были?

— Двадцать штук и четыре тигра. Колесницу Аврелиана везла четверка благородных оленей; там были еще страусы, жирафы и какие-то звери, которым нет имени, которых никто до тех пор не видел. Зенобия один раз даже упала на четвереньки под тяжестью драгоценностей... Тетрик в своих галльских штанах горчичного цвета выглядел таким довольным, словно это его собственный триумф... Тысяча шестьсот гладиаторов! Ты ничего подобного не видала.

— Нет, не видала, — согласилась Елена.

— Нас принимали каждый вечер. Все самые важные сенаторы открыли для нас свои дворцы. Странные люди. Один, например, собирает коллекцию механических игрушек, которые в Персии делают для гаремов. И говорят — половину не поймешь. Временами мне казалось, что они считают нас чем-то вроде этих диких зверей из триумфальной процессии. Но обеды они для нас устраивали потрясающие. Каждое блюдо приготовлено так, чтобы оно стало не похоже само на себя: куропатки из сахара, персики из марципана — никогда не догадаешься, что ешь. А какой огромный город! Когда стоишь на каком-нибудь из холмов и смотришь вокруг, до самого горизонта видны одни только крыши. Целые кварталы домов в шесть и семь этажей — и редко когда встретишь настоящего италийца, зато сколько угодно всех остальных, любого цвета и любой расы, какие только есть на свете. Можешь мне поверить, мои люди были просто потрясены.

И в конце концов разговор неизменно заходил о том, что Констанция на самом деле интересовало больше всего, — о его карьере.

— Весь первый месяц я Аврелиана почти не видел. Он все время был с Пробом [15]Проб (232-282 гг.) — главнокомандующий римскими армиями на Востоке, в 276 г. провозглашен императором. — это там новая фигура, он удачно воевал на Востоке. Я уже начал думать, что он меня избегает. Потом, после триумфа, император вызвал меня, и у нас состоялся долгий разговор. Все будет хорошо. Он великий человек — второй Траян. Начал он с того, что перечислил все доводы против: и сенат недоволен, считает, будто мы, иллирийцы, слишком много на себя берем, и армия на Востоке меня не знает и так далее. Я решил — вот сейчас он объявит, что передумал. А потом Аврелиан сказал: «Я все это говорю для того, чтобы показать, какая трудная работа тебе предстоит». И больше ничего, но все это было сказано, как прежде, — спокойно и по-дружески. Он уже подготовил прокламацию о моем назначении и еще одну, где объявлял христиан вне закона. Но тут — надо же такому случиться! — в его сад ударила молния. Есть у него такая странность — он верит во все приметы. Он созвал множество предсказателей, чтобы с ними посоветоваться, и не подписывал никаких бумаг. И тут произошел тот ужасный мятеж в городе. После этого он неожиданно решил отправиться в Персию. Сказал, что хочет заполучить обратно тело Валериана, но, по-моему, он просто боится войска. Он хочет постоянно держать его в походе, в деле, чтобы солдатам было не до мятежей. Я надеялся, что он возьмет меня с собой. Снова и снова пытался с ним увидеться. Потом, перед самым своим отъездом, он прислал мне письмо. Там говорилось, что я должен вернуться в Нисс, что могу не беспокоиться, он про меня не забыл, надо только еще подождать, и на этот раз — не так уж долго.

Но Божественный Аврелиан больше не вернулся. Едва успев отправиться в путь, он был убит своими приближенными на берегах Босфора. Весть об этом очень скоро дошла до Нисса и была встречена здесь такими всеобщими и горькими стенаниями, словно речь шла о близком родственнике. Констанций был ошеломлен и ничего не предпринимал. Вся армия на некоторое время впала в растерянность. Ни один из полководцев не решался предложить себя в императоры. Шел месяц за месяцем, а империя оставалась без верховного властителя. Наконец сенат назначил императором одного из своих членов — пожилого, знатного и ничем не запятнанного. Против такого решения не возражал никто, кроме его самого: он прекрасно знал, что это означает.

Прошло еще несколько месяцев, и на троне снова оказался иллириец. На сей раз это был Проб. Констанций безропотно служил ему и поднялся еще на одну скромную ступеньку в своей карьере — стал правителем Далмации. А его соперники — Кар, Диоклетиан, Максимиан, Галерий — в это время завистливой толпой теснились вокруг средоточия высшей власти.

Когда они отправились в Далмацию, Константину только что исполнилось три года; иногда он по целому часу ехал с Еленой верхом, сидя на седле впереди нее, а остальное время его везли на вьючной лошади, закутанным в меха, в корзине, специально для него сплетенной. Он подолгу спал, редко выражал недовольство и разглядывал все окружающее с молчаливым интересом. Из-за того, что в горах уже лежал снег, они ехали кружным путем — вверх по Дунаю, вдоль Савы и через северный, не такой крутой перевал. На краю высокого, со всех сторон окруженного горами плоскогорья караван перестроился: с громоздких армейских повозок багаж перегрузили на легкие местные двуколки с высокими колесами, были наняты новые проводники и разведчики, а местные воины посланы вперед, чтобы расчищать дорогу.

Елена оставила Нисс без всякого сожаления и отправлялась на новое место без всякой надежды. Ей предлагали сани, но она предпочитала ехать верхом. День за днем тащились они по бурым колеям посреди однообразной белой равнины. У подножья перевала из всех окрестных деревень собрали сани. Двуколки отправили наверх пустыми и оставили на перевале, а лошадей привели обратно и запрягли в сани с багажом. Каждые сани с трудом тащили восемь лошадей, и еще по дюжине людей суетилось вокруг — они с криками тянули лошадей вперед и подталкивали сани со всех сторон, пока весь багаж не был доставлен на перевал. После этого Констанций разбил лагерь и устроил привал, но еще до рассвета приказал сниматься — завтракали и седлали лошадей они при свете факелов и потом ехали целый день, чтобы засветло добраться до первого пограничного города его новых владений.

Елена не ожидала, что этот день доставит ей столько радости, — она уже давно перестала надеяться на что-то подобное. Все утро они поднимались в гору; сани с багажом соскребли весь снег на дороге, обнажив голую землю, и кони ступали спокойно и уверенно. Извилистая дорога шла через сосновый лес; ночью бушевал холодный ветер, утихший только к утру, и все деревья были словно ледяные: каждую ветку украшали сосульки, они дрожали и переливались искрами в лучах утреннего солнца, и каждая иголочка была заключена в сверкающий прозрачный футляр, а когда Елена дотрагивалась хлыстом до придорожного куста, с него сыпался звонкий дождь ледышек, на каждой из которых оставался отпечаток мельчайших жилок промерзшего насквозь зеленого листа. Солнце поднималось вместе с ними, и когда, вскоре после полудня, они достигли перевала и Констанций, натянув поводья, остановил коня, чтобы осмотреть сани с багажом, Елена проехала немного вперед, обогнула голую известковую скалу и замерла, пораженная открывшейся перед ней великолепной картиной. Ледяная пустыня внезапно кончилась — каких-то шести шагов оказалось достаточно, чтобы беззвучная, лишенная запаха лунная зима осталась позади. Вокруг нее на все голоса пели птицы; заросший лесом склон спускался вниз, к расчищенным террасам у подножья, занятым виноградниками, оливковыми рощами и садами; еще дальше внизу извивалась река, по берегам которой стояли богатые виллы, храмы и маленькие городки, окруженные каменными стенами. Прямо перед ней играли на воде пролива бледно-золотые отблески солнца, дальше тянулась цепочка серо-пурпурных островов и еще дальше, за верхушками скал, венчавших их, словно короны, вздымался голубой полукруг моря. В смолистом аромате леса она уловила едва заметный соленый запах морского побережья, знакомый ей с детства.

— Смотри, Константин! — крикнула она сыну, который сидел с ней на седле. — Море!

И ребенок, которому передался восторг матери, захлопал в ладоши и стал повторять непонятное слово:

— Моле! Моле!

Теперь солнце светило им в лицо; с каждым шагом вниз по склону воздух становился теплее и ароматнее; на половине спуска Елена расстегнула короткую дакскую куртку из медвежьего меха, в которой ехала всю дорогу, и радостно швырнула ее возчикам.

В этот вечер они остановились в крепости, охранявшей подножье перевала, где их встречали толпы народа с кувшинами сладкого вина и корзинами фиг, засыпанных сахаром и переложенных листьями лавра. А на следующий день они достигли морского побережья.

Дворец наместника стоял на берегу маленькой бухты, которую со стороны моря защищал лесистый островок, посвященный Посейдону. Здание отнюдь не было новейшим произведением современной официальной архитектуры: когда-то здесь была летняя резиденция королей Иллирии, а до того, по слухам, тут обитали греческие пираты. Только фасад был обновлен в соответствии с предписаниями Витрувия, а за ним поднималось по склону горы беспорядочное нагромождение зданий с множеством закрытых двориков и окруженных аркадами садов, где садовники, обрезая кусты, нередко натыкались на мраморные капители и медальоны времен Праксителя.

Отсюда Констанций стал справедливо и разумно управлять своей провинцией. Расставшись по воле судьбы с родными местами и растеряв родню, он усвоил себе такую манеру поведения, которая для его добродушных подданных была олицетворением величия.

На всех рубежах империи бушевали войны. Проб бросал свои войска то к одной, то к другой границе, то в африканскую пустыню, то в северные болота, где его воины жестоко расправлялись с сарматами и изаурами, египтянами и франками, бургундами и батавами. Суровые полководцы из Иллирии Кар, Диоклетиан, Максимиан и Галерий, находясь при легионах, следили за каждым его шагом и подсчитывали свои шансы. Констанций тоже раз-другой предпринял короткие и успешные походы против варваров по ту сторону границы. Вести о его победах быстро доходили до Далмации, где неизменно ознаменовывались подобающими официальными торжествами. Однако на всей этой плодородной, густонаселенной равнине между морем и горами царил мир; здесь соблюдали законы и почитали древних богов; ткали изысканные ковры, любовно украшали свои дома, делали сладкое виноградное вино, давили в известковых чанах масло из оливок; здесь маленький Константин учил буквы, катался на маленьком пони и упражнялся в стрельбе из лука; а Констанций здесь завел себе любовницу — сварливую женщину из Дрепанума, на десять лет старше его, и, казалось, он был доволен жизнью.

И здесь Елена — исподволь и несмело, то поддаваясь внезапному порыву, то отступая назад, — нашла себе подругу. Это была вдова, которая, удалившись из беспокойного Рима, благодушно управляла обширным хозяйством, не уступавшим владениям наместника, и покровительствовала местным художникам. Со временем Елена стала с ней почти откровенной.

— Странно, — сказала она как-то, — что Хлор увлекся этой женщиной. По-моему, она очень недобрая. Как часто случается в жизни то, чего никак не ждешь. Я всегда знала, что стоит мне постареть, и ему захочется кого-нибудь помоложе. Мужчины все такие. Мой папа тоже был такой. Но я никак не ожидала, что он бросит меня так скоро, да еще ради женщины, которая почти вдвое старше меня. Должно быть, чего-то в этом роде он с самого начала и хотел, а вовсе не меня. Если бы только люди всегда знали, чего хотят...

— Елена, ты еще совсем молода, а говоришь, словно твоя жизнь уже кончена.

— Так оно и есть — во всяком случае, все то, что я считала жизнью... Ну, понимаешь, как жизнь Елены после падения Трои.

— Дорогая моя, но в наши дни все выходят замуж снова и снова.

— Только не я. Пока что у меня есть Константин, но он скоро вырастет, и тогда все будет кончено. Никогда не думала, что это случится так скоро.

— Прошло двадцать лет, как я уехала из Рима, — сказала ее подруга. — С тех пор я не видела ни одного из тамошних старых друзей; у меня там внуки, а я даже не помню их имен. Наверное, в Риме все считают, что я уже умерла. Однако вот я живу здесь в свое удовольствие, целый день чем-то занята, никому не делаю зла, а кое-кому немного помогаю, у меня самый лучший сад на всем побережье и прекрасная коллекция бронзы. Разве это не настоящая жизнь?

— Нет, Кальпурния, на самом деле нет.

И вот, впервые на памяти живущих, в империи воцарился мир. На всем протяжении ее границ варвары были остановлены и отброшены. Теперь наступило время восстанавливать разрушенное. Проб, спаситель цивилизации, направил свою энергию на мирные дела. Он предпринял обширные работы на болотистых равнинах вокруг Сирмиума [16]Сирмиум — в римские времена главный город Нижней Паннонии (совр. Сербии) на р.Саве.: их нужно было осушить, возделать и заселить его победоносными, преданными ему ветеранами. Проб руководил работами лично. А в один прекрасный день легионеры, которым все это надоело, загнали его на сторожевую башню и там, на верхней площадке, прикончили.

Когда весть об этом дошла до Далмации, Елена сказала:

— Теперь Хлору будет немного легче примириться с мыслью, что он не у дел.

— А он не у дел?

— Ну конечно, ведь о нем никто уже и не помнит.

Но это было не совсем так. Новым императором стал Кар. Он решил напасть на персов, но прежде, чем отправиться в поход, пересек Адриатическое море, чтобы встретиться с Констанцием. Они долго беседовали на прекрасной классической латыни: Кар, теперь лысый и жилистый старый воин, когда-то получил хорошее воспитание.

— Я служил еще твоему деду Клавдию, — сказал Кар. — Он произвел меня в офицеры. И Аврелиана я хорошо знал. Он очень верил в тебя. Это были великие люди — и Клавдий, и Аврелиан. Теперь таких в армии, по-моему, уже нет. Похоже, что форма, в которой их отливали, разбилась лет шестьдесят назад. Нынешняя молодежь — Галерий, Диоклетиан, Нумериан... да ты не хуже меня знаешь, что они за люди. Я их просто не выношу. Ты знаком с Карином, моим сыном? Временами мне кажется — у него что-то неладно с головой. И знаешь, что мне пришлось сделать? Оставить его управлять Римом — просто потому, что никого лучше я найти не мог. Вот как скверно обстоят дела. И он там уже успел отличиться. Наверное, ты слыхал.

Констанций вежливо ответил, что до него доходили кое-какие слухи, но он им не поверил.

— Что бы про него ни рассказывали, вряд ли это намного хуже того, что есть на самом деле. Он назначил какого-то сутенера консулом, а своего привратника — правителем Рима. Он держит при себе профессионального фальшивомонетчика, чтобы тот подписывал за него письма. И римляне ничего не имеют против — все это их только забавляет. Но так продолжаться не может. Я наведу порядок, как только вернусь из Персии. Вот почему я сейчас к тебе приехал. Я отдаю тебе весь Запад. Ты здесь неплохо поработал. Ты везде неплохо работал, куда бы тебя ни посылали. И эта работа будет тебе тоже по плечу. Если в Риме дело зайдет слишком далеко или если что-нибудь случится со мной, ты должен будешь сразу же вмешаться и действовать. Действовать! Я знаю, что могу на тебя положиться.

Констанций Хлор слышал подобные слова и прежде. Ныне они уже не вызывали у него такого ликования. Но он был доволен. Его время, которого он так долго дожидался, наконец пришло. Он рассказал о разговоре с Каром Елене, которая выслушала мужа с большим интересом, чем обычно. Но теперь его карьера мало волновала Елену. Кроме того, неизвестно еще было, правда ли все это.

На следующий день Кар отправился к своему войску.

Шли месяцы. И с Востока, и с Запада приходили вести — о неуклонном продвижении и многочисленных победах Кара и о безобразиях, которые творил Карин. Селевкия и Ктесифон пали; римские орлы достигли Тигра, форсировали его и направлялись прямо в Персию. Карин же устраивал в цирке бои страусов с крокодилами.

Но потом — уже ставшее привычным ошеломляющее сообщение: императора нет в живых, он сожжен в собственном шатре; не то это было убийство, не то удар молнии — подробностей никто не знал. Его преемниками провозгласили Карина и Нумериана.

А Констанций ничего не предпринимал.

В этот момент, когда судьба, казалось бы, наконец предоставила ему случай добиться всего, чего он хотел, он впал в какую-то непонятную летаргию. Поселившись в одиночестве на принадлежавшей ему маленькой вилле у моря, он неделями не принимал даже гонцов. Ни жена, ни любовница не имели от него никаких известий — никто не мог понять, что у Хлора на уме.

И когда он вышел из своего добровольного заточения, было уже поздно. Нумериан был мертв, Апара — префекта преторианцев — убил на глазах у всех Диоклетиан, под командой которого войско сейчас возвращалось назад. Вскоре погиб и Карин — от руки трибуна, приревновавшего к нему свою жену. Теперь вся власть над миром принадлежала Диоклетиану, сыну раба.

Констанций оставался правителем Далмации еще семь лет. Константину, кроме педагога, взяли еще и преподавателя фехтования, и на смену детским играм пришли упражнения в воинском искусстве. Мальчик проявлял большие способности к учению, был миловиден и чувствителен. Он плакал, читая про гибель Гектора.

— Ненавижу этого Ахилла! И ты тоже, мама? Ненавижу всех греков. Я бы хотел, чтобы победили троянцы.

— Я тоже. Правда, Парис вел себя не так уж хорошо, верно?

— Ну, не знаю. По крайней мере, он получил то, что хотел.

— Менелай тоже в конце концов получил то, что хотел.

— Не знаю... А как ты думаешь, мама, он все еще ее хотел?

У него была собственная лодка, за которой присматривал специально назначенный рыбак; они уходили на ней вдвоем далеко в море и возвращались только к утру. Он являлся в столовую во время завтрака, растрепанный и разрумянившийся, и ставил перед матерью мокрую корзину с рыбой, гордясь собой, словно щенок, принесший убитую крысу. Он был мало чем похож на отца, если не считать того, что иногда, когда какие-нибудь его пустячные желания не исполнялись, он вдруг мрачнел и замыкался в себе, а когда Елена принималась его поддразнивать, легко выходил из себя.

— Ты настоящий маленький британец, — сказала она ему однажды.

— Только не говори так при отце.

— Нет, конечно. Он не должен этого слышать.

— Отец говорит, что я иллириец и что это народ, из которого выходят императоры. Я тоже когда-нибудь стану императором.

— Ох, не надо, — отозвалась Елена.

— Неужели ты этого не хочешь? А почему, мама? Объясни мне, я ничего не скажу отцу.

— У императора множество врагов, весь мир против него.

— Ну и что? Я с ними управлюсь. Отец говорит, что это мне на роду написано.

Позже Елена пересказала разговор с сыном своей подруге.

— Вот видишь, он от этой мысли так и не отказался.

Но Констанций больше не делился с ней своими намерениями. Когда он жил на своей вилле, в полном одиночестве, прерываемом только вестями о чьей-нибудь гибели, в нем произошел какой-то перелом. С ним что-то случилось — какой-то внутренний толчок, словно рывком передвинулись стеклышки в калейдоскопе. Нечто подобное было с ним в Риме, во время триумфа Аврелиана. (Таким внезапным переменам были подвержены все, кто принадлежал к роду Флавиев. И его сын Константин, пережив подобное, прославился в веках.) Констанций теперь жил в уединении, если не находился в войсках. Бывало, что Елена целыми днями не слышала его голоса. Уединение было полным: паланкин той женщины из Вифинии давно уже не появлялся у дверей дворца. Однажды Константин вернулся с рыбной ловли в большом волнении.

— Мама, угадай, что мы сегодня выловили! Мертвое тело!

— О, мой дорогой, как ужасно!

— Ты даже не представляешь себе, насколько ужасно. Это была женщина. Марк сказал, что она пробыла в воде уже не одну неделю — лицо у нее совсем почернело, и ее всю раздуло, как мех с вином. И еще, мама, она не просто утонула — на шее у нее была веревка, она глубоко врезалась в тело. Я бы не заметил, это Марк мне показал.

— Мой дорогой, Марк совершенно напрасно это сделал, и тебе не надо так переживать. Постарайся забыть.

— Нет, забыть это я никогда не смогу.

А когда в тот вечер она пришла поцеловать его на ночь, он не спал и глаза у него возбужденно блестели.

— Мама, мы с Марком знаем, что это была за женщина. Это та, что жила с отцом. Марк случайно заметил ее браслет, так у нее раздулась рука.

Констанций стал капризен в еде: он перестал есть бобы и мясо, а иногда целый день постился. Он часто, нередко по два раза в неделю, ездил на свою виллу у моря. Правда, на делах это никак не отражалось: когда бы он ни лег спать накануне, утром он пунктуально появлялся в зале суда и судил справедливо и разумно. Ни одну бумагу не подписывал, не прочитав; принимал доклады о подготовке легионеров и внимательно изучал финансовые отчеты.

— Что он там делает в этом домике на берегу? — спрашивала Елена. — Наверное, опять завел себе какую-нибудь противную старую женщину.

— Сдается мне, моя дорогая, что он ударился в религию.

Так оно и было — этим очень просто объяснялись и новые привычки Констанция, и его отвращение к бобам, и жуткий раздувшийся труп на крючке рыбака.

Много лет назад, еще младшим офицером, Констанций был посвящен в культ Митры. В армии всегда существовали разные старинные обряды посвящения, которым должен был подвергнуться всякий только что прибывший в часть, и Хлор счел это одной из таких церемоний. Большого впечатления она на него не произвела. Его провели по переулкам военного городка к незаметной двери; завязали глаза, связали руки теплыми, мокрыми от крови кишками. Констанций, спустившись по ступенькам, оказался в каком-то помещении, где было жарко и все говорили шепотом. Там он принес клятву, грозившую ему страшными карами, если он расскажет кому-нибудь о том, что сейчас услышит. Затем ему открыли Великую Тайну — она прозвучала для него просто как набор неблагозвучных слов на персидском языке, которые он повторил, не понимая их смысла, вслед за своим проводником, как перед этим повторил клятву. Позже ему объяснили, что это имена семи младших дьяволов, палачей бога Аримана, — произнеся эти имена, можно их задобрить. Потом ему сняли повязку с глаз, и он увидел пещеру, освещенную несколькими лампами, барельеф на стене, изображавший похищение быка, и рядом с собой — знакомые, дружеские лица: здесь была добрая половина тех, кто сидел с ним за одним столом в столовой. За время своей службы он иногда бывал на подобных церемониях, присутствовал при посвящении других, слышал разговоры о разных ступенях посвящения и о других, более глубоких тайнах. Потом его перевели в другое место, он потерял связь с прежними сослуживцами и больше про эти тайные встречи не вспоминал.

Тогда ему еще не было и двадцати. Путь, лежавший перед ним, казался прямым и ясным, словно столбовая дорога, и на этом пути он не нуждался ни в каких проводниках. А теперь, уже в летах, с поредевшими волосами, одинокий и забытый, скрывающий горечь разочарований, опутанный по рукам и ногам, словно сетью гладиатора-ретиария в кошмаре, который ему часто снился, скованный морозами вечной зимы, царившей в его душе, — теперь он обратился к помощи оккультных сил, обещанной ему тогда, в ранней молодости.

Недалеко от его виллы находилась пещера, известная всем как место неких таинственных мистерий. Участок земли вокруг нее был окружен стеной и оставлен невозделанным, кроме маленького огорода за домиком жреца; немощеная извилистая тропинка среди скал, заросших соснами, вела к входу в пещеру у самого моря. Сюда ночами, по определенным числам месяца, пряча лица под капюшонами плащей, стекались из казарм и с городских окраин поклонники культа — люди самого разного общественного положения, которые встречались только здесь и после окончания обрядов расходились по своим делам.

Однажды во время междуцарствия, когда Констанций то шагал из угла в угол, то бессильно падал на кровать в муках нерешительности, к нему на виллу пришел жрец, собиравший пожертвования. Констанций принял его снисходительно.

— Я ведь когда-то в Никомедии достиг ступени Ворона, отец, — сказал он.

— Я знаю, — ответил жрец: по своему положению он был обязан знать такие вещи. — Сколько времени прошло с тех пор, когда ты посещал мистерии?

— Я думаю, семнадцать лет. Нет, больше — восемнадцать.

— А теперь, мне кажется, ты готов к нам вернуться.

Констанций полностью отдался во власть жреца; он говорил с ним не как наместник со своим подданным, а как ученик с учителем, как кающийся с исповедником. Жрец в темных аллегорических выражениях рассуждал о таких вещах, о которых Констанций никогда не задумывался; в этих рассуждениях он чаще всего не находил никакого смысла, но была в них одна ниточка, понятная и близкая ему: Свет, Избавление, Очищение — путь к Свободе.

День за днем приходил жрец на виллу. Вскоре Констанций начал посещать собрания в пещере. Он постился и совершал омовения, принял обет Крифия и был посвящен в Воины. Но на этом он остановился, хотя жрец уговаривал его пойти дальше и готовиться к помазанию медом и пеплом:

— Ты пока только стоишь на пороге. Все, что было до сих пор, — лишь подготовка. Ты все еще в глубокой тьме. Следующая ступень после Льва — Перс, дальше — Приближенный Солнца, еще дальше — Отец. Это те ступени, что я знаю; за ними идет еще одна, которую нам запрещено называть, — там уже не существует ни материи, ни тьмы, там есть только Свет и сам Непознаваемый.

— Это не для меня, отец.

— Это для всех, кто ищет Света.

— Мне уже достаточно.

Констанций нашел то, что искал, — то, без чего все его способности оказывались бесполезными. О большем он не просил.

Он регулярно посещал пещеру. Он упорно молился там в одиночестве — об избавлении, об очищении, о власти, которую дают свобода и чистота. Был один торговец тканями, которого посвятили в Воины в ту же ночь, что и его, — он при первых же ритмических заклинаниях неизменно впадал в оцепенение и стоял выпучив глаза и скрипя зубами, а потом начинал судорожно дергаться и испускать хриплые, нечленораздельные вопли. Этот человек быстро поднялся до высших ступеней и больше не появлялся на тех собраниях, где бывал Констанций. На пути к Прозрению Хлора обгоняли многие. Но он не собирался тягаться с другими — ему было достаточно того, что месяц за месяцем, год за годом он черпал в образе Божественного Быкоборца новые и новые силы, нужные для достижения простой земной цели, которую он перед собой поставил.

Когда Константину исполнилось четырнадцать лет, отец взял его с собой на мистерию.

— Тебе понравилось, мой дорогой? — спросила Елена, когда они вернулись.

— Мы не говорим об этих вещах с женщинами, ведь верно, отец? — ответил сын.

Потом она спросила у Кальпурнии:

— А что они там делают?

— Моя милая, я думаю, они там наряжаются по-всякому — мужчины это любят. Еще они разыгрывают друг для друга всякие сцены, поют гимны и приносят жертвы.

— Но тогда почему они держат это в такой тайне?

— Иначе было бы неинтересно. Ничего страшного в этом нет.

— Надеюсь. По-моему, все это выглядит очень странно. Константин, когда пришел оттуда, сказал мне, что он теперь Ворон.

Она все же решила расспросить мужа.

— Ну, я думаю, в общих чертах тебе можно кое-что сказать, — ответил он. — Все это поистине прекрасно.

И он рассказал ей историю Митры. Говорил он интересно, и Елена внимательно слушала. Когда он умолк, она спросила:

— Где?

— Что «где»?

— Где все это случилось? Ты говоришь, бык спрятался в пещере, а потом из его крови был сотворен весь мир. А где была эта пещера, если самого мира еще не было?

— Это какой-то детский вопрос.

— Разве? И потом — когда все это произошло? Откуда ты об этом знаешь, если никого тогда не было? И если бык стал самым первым, что решил сотворить Ормузд, и его надо было убить, чтобы создать мир, то почему Ормузду не пришло в голову создать мир сразу? И если все мирское и сам мир — зло, то зачем понадобилось Митре убивать быка, чтобы сотворить это зло?

— Зря я стал тебе рассказывать — тебе бы только позубоскалить.

— Но я всего-навсего спрашиваю. Я хочу понять — ты в самом деле всему этому веришь? То есть веришь, что Митра убил этого своего быка, точно так же, как веришь, что твой дядя Клавдий перебил готов?

— Нет, я вижу, с тобой разговаривать бесполезно.

И Констанций продолжал свой сумеречный путь, не ища ни истины, ни экстаза, преодолевая цепкие силы тьмы воздержанием и постом. Константин тем временем превращался в цветущего юношу, а Елена незаметно и понемногу, но без сожаления расставалась с молодостью.

Диоклетиан поделил империю с Максимианом — ему предоставил оборонять границы Запада, а сам сплел себе сложный кокон дворцового этикета на Востоке, в Никомедии [17]Никомедия — город в Вифинии, на берегу Босфора, который Диоклетиан сделал столицей восточной части Римской империи.. Туда в конце концов и вызвали Констанция.

Весь последний год он был мрачен и спокоен. Констанций ждал. Словно шла к концу долгая беременность, осложненная на первых порах разными тревогами и причудами, и теперь приближались нормальные, здоровые роды.

— Это, несомненно, нечто важное, — сказал он, получив послание императора.

— Ну да, — отозвалась Елена с грустью. — Опять куда-то переезжать.

— Мне не терпится увидеть перемены, которые произошли в Никомедии. При Диоклетиане город совершенно изменился. Его называют Новым Римом.

— В самом деле? — отозвалась Елена с грустью: для нее это имя звучало зловеще.

Вскоре Констанций вернулся — блистательно, по-императорски разряженный.

— Хлор, да ты в пурпуре!

«Этот цвет ему никогда не шел», — подумала она.

— Да, наконец-то.

— Ты всегда об этом мечтал, правда?

— Я долго ждал, но на этот раз все произошло без всякой шумихи и так быстро, что мне просто не верится. Ты не можешь себе представить, как живет Диоклетиан. Раньше говорили, что Аврелиан заходит в своей роскоши слишком далеко. Видели бы они Диоклетиана в полном парадном облачении! Все должны подползать к нему на четвереньках и целовать край его одежды. Я никогда не видел, чтобы человек держался так робко, как старый Максимиан с золотым яблоком в руке и в одеянии, так расшитом золотом и драгоценными камнями, что он едва мог пошевелиться. Нам пришлось стоять позади Диоклетиана два или три часа, пока остальные, всякие там сановники и послы, вползали в зал и произносили речи, которые наверняка готовили загодя, и не одну неделю. Я сначала не мог поверить, что все это всерьез, — так цветисто они говорили. По-моему, Диоклетиан не понимал ни слова. Он просто стоял, похожий на чучело, — на то давнее чучело Валериана. Потом, когда все это кончилось, он позвал нас троих — Максимиана, Галерия и меня — к себе в кабинет. Видела бы ты, как он сразу переменился! Скинул свои парадные одежды, сел, засучил рукава и сказал: «Ну, друзья, за дело», — точь-в-точь как где-нибудь у себя в штабе во время похода. У него все оказалось заранее продумано до мельчайших подробностей. Нам ничего не оставалось, как согласиться. Они с Максимианом назначили двух наместников — цезарей: меня на Западе, Галерия на Востоке. Они усыновили нас, и после них мы автоматически становимся императорами. И больше никаких споров о преемственности! Такое долгое ожидание, столько надежд, а все произошло очень просто — словно назначили двух новых центурионов.

Он сидел в своем пурпурном плаще, все еще под впечатлением неожиданного успеха.

— А ведь были времена, Конюшенная Девчонка, когда я думал, что это никогда не случится.

Ее прежнее прозвище сорвалось у него с языка случайно, это было всего лишь еще одно проявление его радости.

— Я очень за тебя рада, дорогой. Когда мы переезжаем?

— Ах да, — сказал он. — Была еще одна часть его плана, про которую я тебе не успел рассказать. Я снова женился.

Елена сидела ошеломленная. Констанций немного подождал, а потом, видя, что она молчит, как ни в чем не бывало продолжал:

— Не принимай это близко к сердцу, тут нет ничего личного. У Галерия тоже была жена, с которой ему пришлось развестись, а он ее очень любил. Диоклетиан уже велел заготовить все бумаги на предмет развода, нам оставалось только их подписать. Все совершенно законно и открыто, понимаешь? Я женился на дочери Максимиана — Феодоре. Даже не знаю, как она выглядит, — ни разу ее не видел. Она должна встретиться со мной в Трире.

Елена по-прежнему не говорила ни слова. Некоторое время они молча сидели, погруженные каждый в свои мысли; насколько далеки они друг от друга, стало ясно, когда Констанций заговорил снова:

— Если бы это произошло немного раньше или как-нибудь иначе, меня бы, возможно, уже не было в живых.

Наконец Елена спросила:

— А как решил Диоклетиан — что теперь будет со мной?

— С тобой? Да все, что захочешь. На твоем месте я бы вышел замуж и выбрал бы себе место получше, где поселиться.

— В таком случае, прошу тебя, разреши мне вернуться с Константином в Британию.

— Это невозможно. Как раз сейчас в Британии небольшой, но очень неприятный мятеж. А кроме того, я прямо на днях отсылаю мальчика.

— Отсылаешь? Куда?

— В Никомедию. Ему пора учиться политике.

— А я могу поехать с ним?

— Туда — нет. Но ты можешь поехать куда угодно еще. В твоем распоряжении целая империя — выбирай. Смотри-ка, там разжигают праздничный костер — как трогательно с их стороны! И ведь от всего сердца.

На островке напротив дворца, посвященном Посейдону, поднимались все выше оранжевые языки пламени: охранники стали готовить там костер сразу, как только передовые гонцы привезли известие о возвышении Констанция. Елена еще днем, увидев эти приготовления, подумала: что они там делают? На фоне огня четко вырисовывались силуэты множества людей, которые подтаскивали дрова, и все новые и новые лодки, оглашая пролив радостным пением, отплывали от погруженного в темноту берега и направлялись на свет костра. Порыв ветерка донес до террасы, где сидели Елена и Констанций, запах горящей смолы. С треском горели сосновые и миртовые ветки, а вскоре занялись и большие бревна; языки пламени, желтые у основания и красные вверху, неслись к небу, сплетаясь среди клубов ароматного дыма и рассыпаясь вихрем искр.

Слуги выбежали на нижнюю террасу, к самому морю, хлопая в ладоши и смеясь; с островка доносились радостные крики; еще и еще лодки отваливали от берега.

— Что ты сказала? — переспросил Констанций.

— Ничего. Это я сама с собой.

— Мне показалось — что-то о горящей Трое.

— Разве? Не знаю. Может быть.

— В высшей степени неуместное сравнение, — произнес Констанций Хлор.