Онлайн чтение книги Прощай, молодость I'll Never Be Young Again
Глава десятая

«Романи» было грязное судно, с командой дьяволов, и мы с Джейком тоже были дьяволами, живущими в аду, чумазыми и немытыми, голодными и измученными, выкрикивающими проклятия в равнодушные небеса.

Это была одна из тех несчастных крошечных посудин, слишком узких при своей длине и мелких в передней части, что болтаются в Северном море и на Балтике в поисках фрахта, вечно грязные и дающие течь. Когда на этом судне был груз, оно глубоко уходило в воду, как дырявое ведро, и, медлительное и унылое, никогда не поднималось на волнах.

Судно принадлежало какой-то неизвестной компании с французским названием. Казалось, что оно проклято: при малейшем волнении на море оно давало осадку и стонало, и воду из трюма приходилось откачивать раза два в день. Шкипер, бельгиец, совсем не знал своего дела.

Такое впечатление он произвел на меня с первой минуты, думаю, и на Джейка тоже: этот шкипер понятия не имел о дисциплине, общался с матросами как с равными, стоя на мостике и небрежно опершись на перила. Он так и простоял на этом мостике, когда мы шли по реке из Стокгольма, — не выпуская из рук бинокля и выискивая на тысяче островов купающихся девушек, в то время как из трубы валил вонючий черный дым. Наверное, издали мы были похожи на звякающий медный чайник, который свистит, мотаясь по синей глади.

Река осталась позади, мы вышли в Балтийское море; штормило, с юго-запада дул сильный ветер, из туч, которые неслись совсем низко, лил дождь. И едва судно отошло от суши, мы поняли, чт о нам предстоит.

Шкипер, как я уже говорил, был беспечный, добродушный и ненадежный, зато помощник капитана был сплошной комок нервов, он ни минуты не стоял на месте, а суетился и орал на матросов, заявляя, что все сделано не так, и чуть ли не доводил нас до бунта.

В носовом кубрике «Романи» собрались крутые ребята. Кроме нас с Джейком здесь были пятеро бельгийцев, вместе с коком, пара голландцев, оба кочегары. Конечно, мы были на судне ни к чему, у них вполне хватало народа и без нас, но шкипер принял наши услуги в качестве платы за проезд. И вот мы, на горе или на радость, болтались по Балтике на грязном суденышке — а все из-за монетки, подброшенной по дороге в Отто. Теперь нужно было покрыть примерно такое же расстояние, как во время нашего первого путешествия на «Хедвиге» из Гельсингфорса в Копенгаген, но тогда дул попутный ветер, и корабль был как игрушка, несмотря на полное отсутствие комфорта, и скандинавы были отличными ребятами. А на этой грязной «Романи», постоянно дававшей течь, не было никакой романтики, и среди этой ржавчины и угля совсем не хотелось есть и спать рядом с ублюдками, от которых несло чесноком и которые могли справить нужду прямо в кубрике. Я ненавидел их и ненавидел судно, и единственным утешением было то, что Джейк рядом и мы можем ругаться вместе. Думаю, Джейк вряд ли терял самообладание — казалось, его не трогают ни уголь, ни грязь, ни вонь в кубрике.

Мы беседовали о том, как после Нанта отправимся на юг. Воображали палящее солнце Африки и пыль на улицах. Там будут маленькие ресторанчики с оранжевыми маркизами на длинных окнах, с близко поставленными столиками, и толстый улыбчивый официант с черными волосами и лоснящимся лицом будет бить мух полотенцем. Там белые домики с закрытыми ставнями, по стенке вьются растения с пурпурными цветами, а в тени эвкалиптового дерева спит кто-нибудь запыленный и смуглый, прикрыв голову руками. Море сверкает и искрится, а трава и листья на деревьях желтые от палящего зноя. Я словно видел эти улицы, и яркие цветовые пятна, и женщину в синем переднике, которая вытряхивала половик, стоя на высоком балконе, а потом, перегнувшись через перила и зевая, слушала, как в ресторане внизу играют на мандолине. Пахнет кофе, белой пылью, табаком и подгоревшим хлебом, цветами с ароматом вина и темно-красным фруктом, перезрелым и мягким. Девушка с ослепительной улыбкой, бросающая взгляд через обнаженное плечо, с золотыми сережками, которые видны из-под густых черных волос, зачесанных назад, с длинными коричневыми руками и пахитоской в зубах. Ночь, подобная большому темному одеялу, голоса, шепчущиеся на углу улицы, теплый воздух, напоенный ароматом усталых цветов, и рокот моря.

Когда Джейк рассказывал мне про Африку, мы стояли возле камбуза «Романи», которую высоко подбрасывало на волнах. По палубе неслись потоки воды, а с камбуза пахло прованским маслом и жиром, чесночным супом и сажей от дешевого угля.

Кто-то нарисовал порнографические картинки на переборке над камбузом. Выполненные белым мелом, они бросались в глаза — эти творения убогого ума, выведенные очень грубо и неумело, как детские рисунки. Время от времени сюда что-то добавляли: меняли позы, писали какие-то слова рядом с фигурами, а потом просто заходились от смеха, как мальчишки, раскрасневшиеся и гордые собой.

Интересно, не показался ли я таким же своему отцу, когда положил ему на письменный стол свои стихи, и был ли он еще худшего мнения обо мне, чем я сам? Просто невероятно, что такое действительно случилось когда-то.

Между тем мы в поте лица трудились на судне, и нас качало на серых волнах. На борту «Романи» был ад кромешный.

— Когда выберемся отсюда, — сказал я Джейку, — будем жить в роскоши. Будем лежать в шезлонгах под пальмами, а официант в белой куртке принесет нам выпить, как только мы поманим его пальцем. Будем спать весь день и томно протягивать руку за большим, спелым плодом, а за спиной у нас будет стоять темнокожая девушка и обмахивать бумажным веером.

Джейк ничего не ответил. Он смотрел на небо, на стену серого тумана и на корму «Романи», которая вяло поднималась на волнах.

— Дик, — сказал он, — ты заметил, как она качается на волнах — словно существо, уставшее от борьбы? У нее совсем не осталось жизненной силы, и ей хочется уронить голову и умереть.

Сначала я подумал, что Джейк шутит, но, увидев выражение его лица, понял, что он говорит это всерьез. Он бы не стал паниковать без причины. И я почувствовал первые признаки страха — как будто какой-то голос прошептал: «Я это запомню».

Предчувствие опасности всегда вызывало у меня радостное волнение, но только не сейчас, на «Романи», когда нас окутал туман и мы беспомощно дрейфовали…

— Ну что ты! — сказал я. — У нас все в порядке, мы проходим через Ла-Манш. Мы не можем погибнуть, когда кругом такое движение.

— Впереди у нас полоса, где никого нет, Дик, — возразил Джейк, — а на мостике заправляет пара идиотов. Ты знаешь побережье Бретани, не так ли?

Мне не хотелось прислушиваться к его словам. Я говорил себе, что все это не имеет значения. Я же видел, как убили парня в Стокгольме, и мне теперь все нипочем.

— Ты думаешь, нам что-то угрожает? — спросил я.

Я произнес эти слова беззаботным тоном, стараясь справиться с внезапно охватившей меня паникой.

— Не знаю, — ответил Джейк и как-то странно на меня взглянул, как будто ему тоже открылись не очень приятные перспективы, но он имел мужество не отворачиваться от них, а смотреть прямо. И все равно легко было смеяться, стоя в безопасности возле камбуза.

— Африка, Джейк, — сказал я, — мы заживем там припеваючи, в первый же вечер, как только сойдем на берег.

— Непременно, — согласился он.

Я был уверен, что все обойдется. Я почему-то был убежден в нашей безопасности. Но, несмотря на это, ненавидел «Романи». Мы проходили через Ла-Манш, туман все не рассеивался, море бушевало, и непрерывно дул юго-западный ветер.

Мне хотелось снова оказаться на барке «Хедвиг», где пришлось бы сражаться с ветром. Там, если бы ветер усилился и разыгралась буря, у нас бы наполнились паруса, и мы бы прекрасно чувствовали себя на волнах.

А эта посудина «Романи» стонала и тряслась от каждой волны — как сказал Джейк, подобно душе, уставшей от жизни. В кубрике пахло сыростью и ржавым железом. Трюмная вода плескалась с глухим звуком. Рядом с камбузом кок когда-то повесил сушиться полотенце и забыл его там. Сейчас оно полоскалось под дождем, промокшее и серое — какая-то рваная тряпка. Флагдук вокруг мостика был черным от сажи, смешанной с дождевой водой.

Помощник капитана расхаживал взад и вперед — маленькая фигурка в непромокаемом клеенчатом плаще, который был велик на несколько размеров.

Кочегар-голландец решил сделать передышку: высунув голову из круглого люка, вдыхал влажный воздух. В кубрике один из бельгийцев играл на губной гармонике. Он судорожно вдыхал воздух, и мелодия выходила печальная, а звук получался резкий и напряженный. Почему-то этот звук вызвал у меня воспоминание о том, как много лет назад, в детстве, мать взяла меня на залив, находившийся в двадцати милях от нашего дома. Мы устроили на берегу пикник, и с моря пришел туман — точно такой же, какой окутал сейчас «Романи», а откуда-то издалека, через залив, доносился скорбный колокольный звон — его и напомнила мне мелодия бельгийца. Мать объяснила, что это буй, который оставляют в море, чтобы обозначить опасный уступ скалы, и когда моряки слышат звон, он служит им предупреждением и они меняют курс. Губная гармоника была словно слабым эхо звонившего колокола. Звук доносился из кубрика к двери камбуза сквозь дождь и ветер. Кто-то запел не в лад, потом раздался взрыв хохота, и дурацкий высокий голос что-то закричал по-французски. Он ужасно раздражал, и меня затрясло без видимых причин. Я ненавидел «Романи».

Было около семи часов вечера. Еще днем мы прошли мимо Иль-Дуэссан и, слава богу, смогли различить этот остров, когда он исчезал за кормой, но потом туман снова сгустился, и мы вошли в него, а суша осталась далеко позади. Я стоял на мостике у штурвала. Шкипер немного побыл рядом со мной, но когда мы снова нырнули в туман, он пожал плечами, словно судьба сыграла с ним плохую шутку. Оглядевшись, он изменил курс, которого только что велел мне придерживаться, потом позвал помощника капитана и устроил совещание — думаю, главным образом для того, чтобы произвести на меня впечатление, — и наконец исчез, лишив меня последней уверенности. Помощник капитана остался на мостике, и его нервозность окончательно выбила меня из колеи — особенно его манера вертеть головой, прислушиваться и вглядываться в непроницаемый туман. Казалось, он ожидает что-то услышать.

На мостике негде было укрыться от непогоды. Дождь заливал мне глаза, и я видел не дальше чем на два кабельтовых или около того. Судно стонало и погружалось в грозное, сердитое море. Где-то в глубине души у меня было такое чувство, что ни шкипер, ни помощник капитана — вообще никто из нас не знает наверняка, куда мы идем.

Позже меня сменил один из бельгийцев, и я, спустившись с мостика, пошел в носовой кубрик.

Из-за тумана повсюду было темно. Кто-то зажег лампу, и она, качаясь на переборке, освещала лица людей желтым светом. Один из них растянулся на койке, прикрыв глаза руками. Пахло мокрой клеенкой, затхлым табаком и сыром. На полу валялся рваный журнал без обложки. Закурив сигарету, я подошел и сел рядом с Джейком.

— Что случилось? — спросил он.

— Ничего, — ответил я. — Ни зги не видно, и барометр падает. Думаю, этот чертов придурок понятия не имеет, где мы находимся.

— Он держится слишком близко к суше, — заметил Джейк. — Не знаю, что он задумал.

— Он боится оказаться в бурю далеко от берега, — предположил я. — Наверное, понял, что судну этого не выдержать. Думаешь, он попытается идти к Бресту?

— Мы находимся за много миль от Бреста, — возразил Джейк. — Тут кошмарное побережье, и он должен это знать!

— По-моему, он совсем не задумывается об этом, — сказал я. — Казалось бы, если он не боится за собственную шкуру, то должен был бы подумать о владельцах этого проклятущего судна. Ведь он потеряет работу, даже если спасется.

— Совсем не обязательно, Дик.

— Что ты имеешь в виду?

— Может быть, все это подстроено, — пояснил он.

— Боже мой!

— Да, такое случается в море. Когда судовладелец теряет деньги из-за фрахта и судно нет смысла ремонтировать, почему бы не получить страховку? Затонувшие корабли ни о чем не расскажут.

— Послушай, Джейк, ни один шкипер не станет рисковать своей жизнью ради кармана владельца.

— А как насчет кармана самого шкипера? — спросил Джейк. — Он же тоже наживется на этой сделке, можешь не сомневаться. Такой парень, как этот бельгиец, из кожи вон вылезет, если может что-то с этого иметь. Я знаю таких ребят. Ленивый, невежественный, добродушный, но отъявленный проходимец.

— Я не верю, что у него хватит храбрости справиться с подобным делом, — усомнился я.

— А может быть, и хватит — тут ведь нужно мужество особого рода. Не столь уж трудно, Дик, устроить так, чтобы корабль сел на мель в каком-нибудь тихом месте на побережье. Я хочу сказать, что это не так уж опасно. Шкипер свалит все на туман и придумает красивую историю о том, как боролся со стихией. А на самом деле доберется вброд до берега, наблюдая, как его корабль врежется в скалы там, куда его направил сам шкипер.

— А как насчет помощника капитана — и команды?

— Взятки, Дик, могут заткнуть рот всем.

Эта теория Джейка звучала убедительно, но даже если она была верной, я не понимал, как это может нам помочь.

— Ну хорошо, — сказал я, — пусть он отправит судно на дно, мне это безразлично. Я готов доплыть до берега.

— Я бы тоже не возражал, — ответил Джейк, — если бы он направлялся к какой-нибудь песчаной отмели у побережья Голландии, но если этот парень уверен, что поступает умно, садясь на мель около Пуант-дю-Раз, он делает самую большую ошибку в своей жизни, причем последнюю.

Я посмотрел на Джейка сквозь облако табачного дыма.

— Тебе меня не испугать, — засмеялся я. — Пошли на палубу.

Не произнеся ни слова, он последовал за мной. Сейчас море было еще более бурным, чем когда я стоял на мостике, а туман так и не рассеялся. Вода была серой, и волны вздымались, как странные гиганты с пологими плечами, выныривая из тумана и бросаясь на нас. Лица у нас сразу стали мокрыми от мелкого дождя. Время от времени палубу окатывало морской водой, и судно тяжело и устало покачивалось, словно у него не осталось сил.

Скоро стемнеет. Я видел на мостике фигуры помощника капитана и шкипера, которые стояли рядом с рулевым. Помощник неистово жестикулировал, и я мог представить себе поток слов, брызжущий из его глотки. Шкипер повернулся и беспомощно пожал плечами. Парень у руля флегматично смотрел вперед, невозмутимый, как мул. Они были похожи на немые тени в кинокартине. Я знал, какими они будут, когда наступит развязка: жалкими и бессильными, их просто сметет. Мы молча наблюдали за ними и за бурлящим морем и прислушивались к звуку дождя. Туман сгустился вокруг, он был теперь серым и удушающим, и ночь накрыла нас, как темная туча.

— Не думаю, — сказал Джейк, — что будет какая-то польза, если мы останемся здесь.

На этот раз промолчал я, и он пошел впереди меня в кубрик, где светила раскачивающаяся лампа, маня каким-то причудливым уютом, а бельгийский мальчик, игравший на губной гармонике, словно бы бросал вызов страху.

Я могу ясно видеть их сейчас, не прикрывая глаз, — темные фигуры на тусклом фоне, расположившиеся на койках в тесном кубрике при неярком свете лампы. Мальчик с губной гармоникой сидел на краю своей верхней койки, болтая ногами. Он клонился набок, щеки его надувались, и время от времени он отнимал инструмент ото рта и вытирал его о штанину. Один из кочегаров спал, лежа на спине, ему не мешали даже завывания губной гармоники. Он лежал в странном, неудобном положении: одна рука над головой, нога подтянута к груди. Кочегар громко храпел, и его отчетливый храп не смешивался с заунывной мелодией, которую наигрывал мальчик. Другой парень сидел, скрестив по-турецки ноги, с курткой на коленях, и откусывал грубую черную нитку. Он поглядывал на мальчика с губной гармоникой, подтрунивая над ним. Он говорил на смеси фламандского и французского, и я не понимал половины из его слов. Думаю, это он нарисовал порнографические картинки возле камбуза. Он усмехнулся нам с Джейком, показав большую беззубую пасть, в которой из черных десен торчали два желтых клыка.

Мне был противен его голос и хихиканье. Мальчик на верхней койке надул щеки, и его губная гармоника издала заунывный вой, а спящий человек под ним продолжал храпеть.

Я чувствовал, как волны бьются о борт судна, как его швыряет и оно стонет, трясясь, словно живое существо, которое непрерывно мучают. Надо мной послышался свист: это воздух прорвался сквозь какую-то щель; с палубы донеслось глухое эхо ветра, а в трюмах хлюпала и булькала вода.

— О господи! — сказал я Джейку. — Я не могу улечься и заснуть и не могу сидеть здесь и ждать. Уж если в этой дыре будет заварушка, давай постараемся, чтобы она была знатной и шумной!

Он улыбнулся, но ничего не ответил.

— Эй вы, — обратился я к мальчику, — прекратите эти чертовы завывания — jouez quelque chose.[2]Сыграйте что-нибудь (франц.). А вы — finissez votre[3]Кончайте вашу (франц.). проклятую возню с иголкой — chantez — chantez — tout le monde.[4]Пойте, пойте все (франц.).

Я забрался на койку и принялся размахивать руками.

— Moi, je suis дирижер,[5]Я — дирижер (франц.). заорал я, — подхватывайте все! — Я дал голландскому кочегару пинка под зад. — Просыпайся, паршивый лежебока, и пой.

Он перевернулся, тряся большой головой и проклиная меня. Бельгийцы засмеялись, а мальчик вскочил на койку рядом со мной, играя на своей губной гармонике мне в самое ухо. Мы пели хором под его аккомпанемент, свистели, орали и топали ногами. Кто-то начал импровизировать на другую мелодию, мальчик подхватил, а я с серьезным видом поклонился.

— Messieurs, mesdames, permettez-moi de vous presenter ma petite camarade…[6]Дамы и господа, позвольте мне представить вам мою маленькую подружку… (франц.)

Мы с мальчиком нежно приникли друг к другу, бельгийцы стали свистеть и улюлюкать и запели во всю глотку.

Судно тяжело перевалилось с боку на бок, и мы попадали с коек, цепляясь за все и матерясь, и попытались танцевать на полу. Мальчик наигрывал на губной гармонике, остальные хлопали в ладоши и притопывали.

Это была песня про «une blonde,[7]«Блондинку» (франц.). у которой что-то там было „profonde“».[8]«Глубокое» (франц.). Мы пели, разумеется, изображая все в лицах, и я подражал словам и гримасам мальчика, едва понимая, что произношу, и трясясь от смеха. Песня «Il у avait une blonde»[9]«Была одна блондинка» (франц.). состояла из быстрого обмена репликами:

Раздался новый взрыв смеха, когда судно опять накренилось и мы, потеряв равновесие, беспомощно покатились в угол.

Джейк толкнул дверь, и от порыва ветра закачалась лампа, пока он, высунувшись наружу, смотрел, что там творится.

Было ясно, что море разбушевалось еще сильнее — в этот момент палубу окатило водой, которая ворвалась через открытую дверь в кубрик.

— Закрой ее, чертов дурак! — сказал я Джейку. — Ты хочешь нас утопить?

Одного взгляда было довольно, чтобы увидеть, что туман теперь стал частью темной ночи, ужасной и окутавшей все, — из-за него мы не могли даже различить мостик. В одно мгновение мы протрезвели, смех замер на губах, а губная гармоника внезапно умолкла на середине ноты. И тогда со стороны мостика зазвонил колокол, и мы услышали, как кричит помощник капитана. Один из тех, кто был на вахте, покачиваясь, направился к нам — с клеенчатого плаща струились потоки воды, голова была опущена, он отчаянно боролся с ветром. Мы вышли на палубу в чем были. Я держался рядом с Джейком, кто-то следовал за мной, натягивая сапог и что-то бормоча себе под нос, и я увидел, как два человека с белыми испуганными глазами переглянулись.

Теперь «Романи» барахталась в воде, как черепаха. Снова зазвонил колокол, и судно нырнуло, словно у него не осталось сил и оно должно было отдаться на волю волн.

Теперь мы почти не продвигались, скорость была минимальная. Мы стояли на палубе, глядя друг на друга в сумерках, ожидая приказа или хоть какого-то знака. Люди взволнованно перекликались, каждый предлагал, что нужно сделать, и никто не слышал никого, кроме себя. Откуда-то издалека доносились хриплые крики помощника капитана. Я взглянул на Джейка, стоявшего рядом. Он притих, как будто ушел в себя, и я никогда еще не видел его таким спокойным. Потом он повернулся ко мне со знакомой улыбкой, от которой всегда становилось легче и казалось, что нет ничего страшного.

— Если начнется паника, — сказал он, — с тобой все будет в порядке, не так ли? — Он говорил спокойно, без тени страха, и я знал, что там, где он, можно ничего не бояться.

— Да, — ответил я, — со мной все будет хорошо.

Мы стояли в ожидании, напряженно вглядываясь в туман и темноту, вертя головами, прислушиваясь — все время прислушиваясь.

Мне казалось, что прошло много часов и ничего не менялось, ничего не происходило — даже ничего ужасного, это хоть как-то отвлекло бы нас; мы продолжали ждать, а корабль поднимался и падал на огромных волнах, и тихий дождик лил в лицо.

Я недоумевал, отчего это прерывистый, ужасный ритм губной гармоники все вертится и звучит у меня в мозгу, причиняя боль и мешая полностью осознать, что может случиться. Я вспомнил, как трамп «Романи» стоял у причала в Стокгольме, а еще — высокий кран, огни и грохот угля, сыпавшегося в трюм.

Я увидел, как мы с Джейком бежим прочь от кафе, где на полу лежит человек с ножом в спине, и к этой ужасной картине почему-то добавился бельгийский мальчик, державший у рта губную гармонику и выводивший заунывную мелодию.

— Джейк, почему они не сделают чего-нибудь? — спросил я. — Какой смысл вот так слоняться и ждать? Почему никто ничего не делает? — Я услышал, что голос мой звучит громче обычного и как-то неестественно. Я схватил Джейка за руку.

— Тебе не нужно беспокоиться, — ответил он.

Я понимал, что ничего не изменится, что бы я ни сделал, ругаюсь ли я на чем свет стоит или молчу. Но я не мог стоять, чего-то ожидая, мне хотелось двигаться, что-то перетаскивать — словом, делать хоть что-нибудь. Я видел, что другим парням легче от того, что они взволнованно болтают и сыплют проклятьями.

— Сколько это будет вот так продолжаться? — спросил я. Говорил и говорил, не дожидаясь ответа: — Им не следовало покидать Стокгольм. Вот где они сделали ошибку — когда покинули Стокгольм… — Как я цеплялся за эти глупые слова, льющиеся потоком! — Да еще поставили какого-то идиота командовать кораблем! Он же не может сориентироваться в тумане, особенно у этого побережья. Куча ублюдков — вот кто они такие, куча ублюдков… — причитал я.

Быть может, если рассеется туман, нам удастся выкарабкаться. А что, если Джейк ошибся в своих расчетах и Брест недалеко — не слишком далеко? Да, несомненно, Брест окажется совсем рядом. Когда туман рассеется, мы сможем оглядеться и шкипер поймет, что ему больше не удастся нас дурачить. Брест — это было бы прекрасно. Я был рад, что эта мысль пришла мне в голову. Я уже видел, как иду по улицам Бреста, направляясь куда-нибудь выпить, как стою на мосту, облокотившись на парапет. Невозможно, что этого никогда не будет.

— Джейк, — сказал я, — какого черта он не возвращается в Брест? — Но мои слова звучали неубедительно, в них было недостаточно злости, а голос предательски дрожал — это, скорее, напоминало беспомощное утверждение.

Джейк взглянул на меня. Волосы и ресницы у него были влажными от тумана.

— Мы далеко от Бреста, — ответил он, — мы далеко от всего.

— Да, но послушай, — начал я и тут же умолк, не в силах закончить фразу. — Да, но послушай… — Больше я не произнес ни слова, совершенно сбитый с толку, словно в каком-то оцепенении.

Дурацкие звуки губной гармоники больше меня не преследовали. Я грезил о том, как стою у себя дома в саду, указывая Джейку на окно библиотеки и говоря небрежным тоном: «Если мы войдем, то помешаем отцу». Я видел эту картинку до смешного ясно. Видел, как Джейк, войдя в дом через стеклянную дверь, дотрагивается до плеча моего отца, и они улыбаются друг другу так, будто знакомы тысячу лет, а лица у них вдруг становятся поразительно похожими — и в конце концов сливаются в одно.

«Вы знаете, — сказал Джейк, Джейк из моего воображения, — вы знаете, что Дик тоже пишет?» И мой отец кивнул, а я стоял, слегка отчужденный, чуть ли не надменный, раскачиваясь на пятках.

«Il у avait une blonde».

Но при чем же тут это? Не было никакой необходимости приплетать сюда эту песенку. «Джейк, — сказал я, — Джейк…» — и картинка исчезла, я снова стоял на палубе «Романи» рядом с Джейком, вглядываясь в пелену тумана. На мостике снова зазвонил колокол. Кто-то сипло закричал на полубаке. Это был бельгийский мальчик, которого поставили там вести наблюдение. Он спускался к нам по трапу, размахивая руками. С мостика что-то заорали в ответ.

— Слушай, — сказал Джейк, — слушай…

Я затаил дыхание, похолодев и трясясь с головы до ног. Внезапно мы услышали звук, которого ждали. Этот звук я так часто рисовал в воображении, находясь в безопасности, а теперь он гремел у нас в ушах, зловещий и несомненный. Он был ужасный, невидимый, такой близкий, но неосязаемый, и он все приближался — ликуя и издеваясь над нами, которых неотвратимо несло туда, и мы были беспомощны в пелене тумана.

Угрюмый и упорный, он не отпускал нас — этот звук моря, с грохотом бьющегося о скалы, этот рев волн, обрушивающихся на скрытый берег.

Они метались по палубе, рыдая и что-то выкрикивая — маленькие человеческие фигурки с лицами, посеревшими от страха. Я носился вместе с ними. Я был одним из них. Мы вцепились в канаты шлюпки. Мимо меня прошел помощник капитана, размахивая руками, и что-то прокричал мне в ухо. Я его ударил, сшиб с ног и перешагнул через его тело. Кто-то хватался за меня, лепеча что-то, как ребенок-дебил. Я оттолкнул его и стал прокладывать себе путь через толпу людей, которые боролись друг с другом как безумные — животные в клетке, лишенные всего человеческого.

Мы срывали чехлы со шлюпки, вертя головами в темноте, прислушиваясь к реву волн, идущих на нас из тумана, и бессильно сыпали проклятьями, натыкаясь друг на друга, безжалостные и совершенно потерянные.

Сейчас шлюпка качалась на шлюпбалках, и мы цеплялись за нее, не слушая команд, наступая друг другу на ноги в страхе и растерянности. Нас было слишком много, и мы боролись за места в шлюпке с ненавистью в душе, в диком отчаянии нанося удары.

И только тогда я вспомнил о Джейке. Вцепившись одной рукой в шлюпбалку, я поискал его лицо среди бледных идиотских физиономий людей, напиравших на меня со всех сторон.

«Джейк, — позвал я, и снова: — Джейк!»

Он не ответил мне, его там не было. Я отбивался от рук, тащивших меня вниз. Мне больше не хотелось в шлюпку, я хотел найти Джейка — его там не было, и мне нужно было его найти.

«Джейк! — звал я. — Джейк… Джейк…»

Теперь мне уже было не выбраться, шлюпка раскачивалась на шлюпбалках, спускаясь в море, и я боролся, сыпал проклятьями, отбиваясь от цеплявшихся за меня людей, одержимых ужасом и невменяемых.

«Джейк… Джейк…»

И я увидел его на какую-то минуту, увидел его откинутую голову и его улыбку. Я услышал, как он окликает меня — это была фраза, исполненная красоты, которую мне никогда не забыть: «У тебя все будет хорошо, Дик», — и промелькнул величавый образ, несломленный и бессмертный.

Потом мы отдалились от него, и больше ничего не было — лишь вода внезапно вспенилась под нами; море вошло в мои легкие, в сердце; меня завертело на рокочущих белых бурунах, и я начал опускаться — ниже, ниже, в черноту вечности; и меня вдруг выбросило на какой-то берег, куда Джейк никогда за мной не последует, выбросило покинутого и одинокого. И я цеплялся онемевшими пальцами за выступ скалы, поднимаясь из воды, а потом меня пронесло мимо, и утащило в море, и швырнуло, как камень, прямо на камни, истекающего кровью и разбитого. Я лежал на песке, протягивая руки, но его там не было. Я звал его, но его не было.

«Джейк… Джейк… Джейк…» — глас души, вопиющий в пустыне. А вокруг только туман, и дождь, и буруны, с грохотом набегающие на берег. А позже, когда рассеялся туман, я увидел, что вокруг меня — высокие скалы, окружающие широкую бухту.

Начался отлив, унесший обломки кораблекрушения, а на черных скалах «Романи» поднимала свой разбитый лик к небесам.

Я сидел один и смотрел, как волны разбиваются о корабль, как идет дождь над морем и занимается серый рассвет.