Онлайн чтение книги Яма слепых
Глава V

МАЛЕНЬКИЙ ЛЮБОВНЫЙ ЛАБИРИНТ И УСЛОВНОСТИ

Сначала Зе Педро был поражен таким удачным поворотом судьбы и даже несколько перепуган, но потом пришел к уверенности, что теперь уж никакой случай ничего не изменит. То, что он нравился женщинам, он знал, знал и имел тому подтверждение, но на этот раз фортуна была к нему особенно щедра, отдав ему нежданно-негаданно дочь хозяина. Начало положила сама Мария до Пилар, хотя от англичанки он слышал, и не раз, что может действовать смело, но все же не решался, так как родовое уважение к Релвасам, поддерживаемое с дедовских времен, не позволяло ему пуститься в подобную авантюру.

Развязности и бахвальства ему было не занимать, нет. Ведь на последней корриде, которая состоялась в Сантарене, он доказал, что в его жилах течет бурная отцовская кровь. Еще в самом начале корриды, кланяясь, он заметил, что сидящая у барьера сеньорита ему улыбается, хотя с ней рядом сидел мужчина много старше ее, лицо которого Зе Педро показалось знакомым. А потому, воткнув первую бандерилью в мощного, лоснящегося от пота быка, он тут же ответил на ее любезность, бросив ей белый с красным флажок, развевавшийся на бандерилье. И сделал он это так, чтобы не оставалось сомнений, что быка он посвящает ей. С таким успехом, как в этот раз, он выступал редко; все бандерильи, как длинные, так и короткие, попадали точно, без промаха. Однако его не радовало быстрое возвращение в отель в нанятом для него и другою тореро экипаже, под крики приветствий и аплодисменты любителей корриды, только что видевших их искусство на арене, Зе Педро Борда д'Агуа ушел с арены, совершив круг почета с одним из форкадос, который и на этот раз, как обычно — ничего сверхъестественного, — бросился на последнего быка, а вернулся уже одетый в костюм рибатежца, вышел на улицу, готовый следовать за дамой. Все, казалось, на мази, дело было только за ней.

И надо же было, чтобы лукавая, но благосклонная к нему судьба опять ему улыбнулась, доставив даму в тот же самый отель. Дама была иностранкой, что еще приятнее. Он ходил вокруг нее весь вечер, правда па расстоянии. За ужином сопровождавший ее старик предложил ему сигару, однако Зе Педро решил уйти от разговора с обоими, так как, конечно же, разговор зашел бы не о быках и не о лошадях, а любой другой он вряд ли бы сумел поддержать, хотя какая прелесть разговор на смешанном испано-португальском наречии. У выхода Зе Педро подал знак даме, дама покраснела, но потом все было гак, как пожелал господь. A faena, [ Дело (исп.). ] как говорил Зе Педро, было сделано, оставалось сталь, как перед быком с бандерильями, а там будь что будет.

И было, что должно быть. Он узнал ее номер и точно в полночь, как только пробили городские часы, без стеснения постучал в ее дверь. Послышался скрип кровати, потом шаги по ковру и голос — то была она! — чуть испуганный, спрашивающий, кто там. Он ответил ей в замочную скважину, щелкнул замок, и перед ним предстала эта самая бабенка — это его слова, — выказывая испуг от того, что он стоит под дверью. 'Но сеньор безумец… вас могут увидеть». Выхода не было, так как в конце коридора кто-то появился, и Зе Педро тут же оказался в номере двадцать семь отеля в Сантарене. Оставил этот номер он лишь на рассвете.

Подобных приключений на счету Зе Педро было предостаточно. А глупая англичанка все еще старалась разжечь его смелость, забивая его голову новыми и еще более дерзкими мечтами. Пожалуй, Зе Педро пугала только любовная авантюра с Марией до Пилар. Релвасы были злого десятка.

Но теперь, теперь, когда она сама ему отдалась, Зе Педро занесся в своих мечтах высоко. Несколько дней он, правда, был взволнован отъездом мисс Карри: не сказал ли кто-нибудь хозяину об их отношениях. Но нет, похоже нет, да и удача не оставляла его, так что скоро он успокоился и разве что на манеже ему недоставало присутствия посещавших его обычно обеих женщин. Мария до Пилар больше не искала с ним встреч. Должно быть, обдумывала, как сообщить о случившемся отцу — Он, Зе Педро, без пяти минут землевладелец! Вот так-то!… А бедняжка мать все еще докучала ему своими опасениями из-за его быстрого взлета. На что он отвечал ей, сам укрепляясь в своей вере в чудо: «Взлетает ведь гот, кому даны крылья. А как узнать, есть они или нет, если не взлетишь».

Он уже было подумывал послать Марии до Пилар записку с сыном Атоугии, чтобы узнать, на какой лошади она хотела бы ехать на ярмарку в Севилью, где Релвас собирался утереть нос андалузским латифундистам. Под этим предлогом Зе Педро надеялся увидеть ее и спросить, почему же вдруг их многолетняя дружба забыта, не говоря уже обо всем остальном, может, потому, что было затронуто ее целомудрие? И вот, один на манеже, он подбирал слова не слишком резкие, но и не слишком мягкие и обиженно-печальным голосом произносил их, репетируя то, что собирался ей сказать. Должен же он был поставить все на свое место. Правда, конечно, и то, что, кроме релвасовского богатства со всем почетом и уважением, которые оно должно было ему принести, Зе Педро был пленен красотой Марии до Пилар. Ведь еще когда она была девочкой, он мечтал о ней как о чем-то недостижимом.

Однажды он даже сказал своей бабке Борда д'Агуа, что Мария до Пилар похожа на фею. На фею и волшебницу, ведь у нее глаза меняют цвет, ну прямо как листва осенью. Вначале зеленые, потом золотисто-каштановые…

Теперь же он ее видел редко, и только в сопровождении кучера, когда она выходила из экипажа, возившего ее в Алдебаран. Он ждал Марию до Пилар у ворот манежа в надежде повидаться с ней, но она не смотрела в его сторону и не говорила, как бывало, весело: «Ола, Зе Педро!», а только махала рукой, и все. От матери, которая всегда за него тревожилась, Зе Педро знал, что барышня большую часть дня проводит в доме снохи Салсы — та была на девятом месяце и вот-вот должна была родить. Так вот Мария до Пилар составляла ей компанию, шила приданое ребенку и была очень услужлива, что особенно удивляло будущую мать, совершенно не способную отблагодарить сеньору, ставшую вдруг ее служанкой. Теперь, как утверждали деревенские кумушки, она уже не была «парнем в юбке». А однажды дело дошло до того, что Мария до Пилар осталась ночевать в доме Салсы, устроившись в соломенном кресле, которое ей предложило семейство старшего конюха. И без единой жалобы на неудобства… Тогда как повитуха из Вала потребовала экипаж, постель с чистым бельем и литр тростниковой водки… для принятия родов. «Видно, что-то ей не дает покоя», — говорили в народе. А поскольку резкая перемена в Марии до Пилар произошла после королевского визита, все считали, а кое-кто, стараясь показать, что знает все тонкости, даже уверял, что барышня влюблена в принца. И какая это была бы пара!

Тут уж тщеславию Зе Педро не было границ.

Со своей стороны Диого Релвас начинал подумывать, что дочь себя готовит к монастырской жизни И хотя он был полон почтения к тем, кто постригался в монахи, сердце его сжималось при мысли, что на этот путь ступит его собственная дочь. Ведь кроме одного двоюродного брата — каноника в Эворе, никто еще в семье Релвасов не рождался для вечного служения господу.

Диого Релвас был внимателен к Пиларике — так он ее называл в минуты особой нежности. Однако, если она на исповеди не говорила ни слова о том, что собирается стать Христовой невестой, то что, что бы это могло быть? Он старался отвлечь ее, предлагал куда-нибудь поехать — или на купания, или на воды, куда угодно. Если хочет — в Испанию. А хочет — во Францию. Но ответ был всегда один: «Пока не родится ребенок, нет, я… я собираюсь быть крестной, и вы будете сопровождать меня, хорошо?!»

Подобных отношений со слугами землевладелец старался избегать: все, к чему это приводит, он уже знал. Да если бы он не избегал этого, го по имени его никто бы сейчас не называл: ведь за глаза слуги, детей которых он крестил, величали его не иначе как кумом. Это ему не нравилось! Определенные отношения претили Диого Релвасу. (И хотя он об этом не говорил, но считал, что каждый сверчок должен знать свой шесток.)

Диого Релвас настропалил падре Алвина, чтобы тот всеми правдами и неправдами выведал причину перемены в его дочери. Но старый-престарый капеллан разводил руками, будучи уверенным, что теперь его слабый голос до неба не доходит. Он ведь уже пытался исповедовать ее, в доверительной беседе, тогда, в ее комнате, помните?! Но это ничего не дало. Почему она говорила о смерти?! Может, с кем согрешила?! Все было напрасно: Мария до Пилар отказывалась от его услуг, испытывала к нему сострадание и не скрывала этого, что в общем-то, злило старика. Да, он стар, это верно, но не нуждается в сострадании грешных.

Однако, боясь пасть в глазах Релваса. падре Алвин стоял на своем: «Эго возраст, не может быть двух мнении. И лучшее, что следует сделать, — это выдать ее замуж, и поскорее. Замужество — чудодейственное средство против девичьих болезней. И особенно оно нужно тем, которые были живыми и говорливыми и вдруг, непонятно отчего, загрустили».

Удовольствия от подобных откровений капеллана Диого Релвас не получал. Но не за горами тот день, когда он вышвырнет и его, и его откровения за ворота поместья. И все же на сегодняшний день совет падре Алвина целиком совпадал с собственным мнением Диого Релваса по этому вопросу. А потому он принялся составлять список возможных претендентов на руку Марии до Пилар, помечая против каждого все достоинства и недостатки, не забывая о возможности иметь доход с земель и всего прочего, чем располагали эти сеньоры. Прикидывая в уме, он думал, что их семеро, но теперь, когда нужно было составить поименный список, оставалось двое, да, двое — такое зловоние исходило от остальных пяти, имевших земли и здесь, и в Алентежо, но явно негодных в женихи любой благородной барышне, особенно дочери такого хозяина, как он, который не только не пострадал от кризиса, но и, благодарение богу, разбогател, прибрав к рукам земли разорившихся землевладельцев. Одни из этих претендентов вели жизнь, ухлестывая за юбками, и понимали в земле ровно столько, сколько свиньи в апельсинах, другие пропадали в игорных домах, где, случалось, заражались фанфаронством графа де Фарробо [ Кингела, Жоакин Педро, граф де Фарробо (1801 — 1869) — португальский финансист, большой любитель искусства ]: роняли мелкую монету, а потом, чтобы найти ее, поджигали крупную ассигнацию и светили себе. И этим занимались почти все. Жечь собственные деньги — вот чего они хотели! Такие ради страховой премии сожгут в неурожайный год поле пшеницы.

Услышав о предполагаемых кандидатах, все же вошедших в отцовский список. Мигел Жоан пожал плечами, вроде бы не желая вмешиваться в дела любовные. Но это было шито белыми нитками: Мигел Жоан предпочитал иметь сестру незамужнюю, деля с племянником то, что причиталось ему при разделе имущества. А если бы вдруг оно состоялось, то он, подумывая о будущем, счел бы необходимым обратиться к адвокату. Старик прирос к земле и сельскому хозяйству, и, кто бы ни пытался, его от этого не оторвать. И с чего он решил спрашивать его мнение о Марии до Пилар и ее браке, если всю жизнь делал только то, что ему самому взбредет в голову?!

Вот Мигел Жоан и делал вид, что безразличен к судьбе сестры, хотя на самом деле это было далеко от истины.