Онлайн чтение книги Сказки сироты. Города монет и пряностей In the Cities of Coin and Spice
В Саду

Лоб мальчика сморщился, как потрёпанный молитвенник. Он нервно ковырял под ногтями, уставившись на мох; его плечи были напряжены.

– Мой отец посылал многих вербовщиков во все концы страны, и они возвращались, ведя за собой непохожих друг на друга новобранцев, словно молоденьких куропаток. Они все хорошо выглядят в своих мундирах. А мне пообещали алый плащ, когда я вырасту.

Лицо девочки осталось гладким и непроницаемым, как вода в пруду.

– Это всего лишь сказка, – проговорила она.

– После войн, которые устраивает мой отец, у варваров появляются акведуки, дороги и общественные бани.

– Уверена, это правда.

– Один из моих воспитателей родом из покорённой страны. Он говорит, что любит Дворец и свои одеяния из многослойного шелка, а его дети счастливы.

– Я не стану подвергать сомнению слова другого человека. Ты не должен мне ничего объяснять.

Мальчик ещё сильнее нахмурился. У него зудели ладони. Небо было тёмно-серым, сквозь облака из грубого холста проступали стежки ночной синевы.

– Иногда я забираюсь на хурму и наблюдаю, как муштруют солдат, – тихонько призналась девочка. – Офицеры красивые и такие высокие. Я не думала, что мальчики вырастают такими высокими. Ряды шлемов ослепляют меня.

– Однажды я такой надену, и у меня будет длинный изогнутый меч в придачу, и никто не предложит мне петухов.

Двое детей на миг умолкли. Тусклый диск солнца отбрасывал припадочные тени на камни, точно руки, которые не могут схватить желаемое. Девочка следила, как мальчик теребит свой пурпурный браслет и избегает смотреть ей в глаза. Пока скворцы и заплутавшие испуганные чайки кружились и кричали над их тёмными склонёнными головами, девочка решила, что лучше продолжить историю, как продолжает идти вперёд солдат, забывший обо всём, кроме холма впереди и собственных усталых ног.

Сказка Воительницы

(продолжение)

Его кожа осталась в моих руках.

Я не увидела Короля. Мне и не хотелось, но какая-то маленькая часть меня – та, что воображала его в авангарде и с вороньим плюмажем на серебряном шлеме, – была разочарована. По слухам, Король заперся в замке, окруженном реками, белой и чёрной. Это походило на сказку, и я много раз задавалась вопросом, существует ли вообще этот Король, и не окажется ли так, что мы маршируем, сражаемся, копаем и едим жутких червей, сороконожек и грязь, чтобы не умереть от голода, лишь потому, что кто-то где-то когда-то вообразил себе Короля в золотой короне?

Я уверена, что кто-то где-то когда-то уже рассказал историю этого Короля. И уверена, она интереснее моей. Это важная история, в которой много событий, пышных церемоний и серьёзных последствий для округи. Я же просто солдат и не знаю таких историй.

Сначала я переживала, что мой обман раскроется. Но после нескольких недель в жирной грязи и тумане, холодном как ледяная корка на ведре с молоком поутру, солдаты становятся неотличимы друг от друга. Мне никто не задавал вопросов. Меня отправили в дозор и дали деревянный меч. Мужчины смеялись, как стая ворон на дереве, и говорили, что настоящий надо заслужить. В основном, я носила собственную одежду и шлем, что мне дал вербовщик, хотя многие пытались выменять его на что-нибудь. Похоже, Король считал, что для железа и кожи есть другое применение. Мне велели стеречь двенадцать бочек, окованных железом, и не заглядывать внутрь. Всё просто… Однако теперь, вспоминая об этом, я вижу лишь кожу, влажной тряпкой текущую сквозь мои пальцы.

Наш лагерь располагался посреди широкой степи, которая благодаря заботам сотен солдат принесла обильный осенний урожай грязи. Грязь была повсюду: в волосах и глазах, под ногтями, на коленях, в горле и носу. Она пахла листьями, грибами, навозом и нами, потому что мы не различали свои запахи в грязи. Бочки были покрыты слизью, а по деревьям карабкалась зелёная плесень. Я стояла со своим смешным игрушечным мечом и смотрела в темноту. Мои мышцы были натренированы заботой о коровах и лошадях, заменившими мне братьев. Разве можно называться стражем, если никто не посягал на то, что я стерегла? В конце каждой смены я пила ужасный чай, который заваривали из пшеничных зёрен, гусениц и грязи, прежде чем несмело спросить, не заслужила ли я, благодаря своей стойкости, настоящий меч. Один за другим солдаты, бородатые и бритые, лысые и волосатые, смеялись и говорили, что мне не видать меча, пока кого-нибудь не убью.

Однако мы не сражались, и я никого не убила. Между навершием и рукоятью моего деревянного меча завелась плесень. Я ждала: мы все ждали. Мой вербовщик привёл в порядок золотые кисти и отправился в следующую деревню. Я спросила о своих братьях. Но разве кто-то помнит о двух погибших парнишках? Я ждала; мы все ждали. Всего один раз я спросила офицера, чей мундир ещё не потерял цвет, что находится в бочках. Он побледнел и скривил губы: его чуть не стошнило на мои ноги в жалком подобии обуви.

– Это прислал слуга Короля. Ещё до того, как ты сюда попал. Я знаю, что там, а ты нет. Угомонись, тебе же лучше, чтобы мы не поменялись местами!

Я была хорошим солдатом и стерегла порученные мне бочки. Полгода ими никто не интересовался. А потом его кожа осталась в моих руках, и я в последний раз вдохнула чистый воздух.

Ночью было очень темно, как внутри огромного чёрного сердца. Сквозь туман и грязь доносились шорохи и всхрапы, временами кто-то плакал, вокруг постоянно хлюпало. Он пришел – подполз, будто сороконожка, виляя из стороны в сторону. Его шлем был с трещиной на макушке, покрытые жесткой щетиной щёки запали. Наверное, он долго выжидал, пока на вахту опять заступлю я, худенький солдатик с деревянным мечом. Он бросился к моим бочкам, но я преградила ему путь, размахивая бесполезной глупой палкой. Несколько раз ударила его по глазам, и он охнул, застонал. Сражаясь в грязи, мы дышали тяжело и быстро, собственный вес по колено вдавливал нас в мягкую землю. Он саданул меня в живот, но я не уступила, хотя на миг потеряла способность дышать, будто из меня вырвали душу. Мы вместе упали на бочки. Я оказалась сверху, и его потная туша разбила один из деревянных сосудов; щепки вонзились в мутную жижу. Я вскочила… и его кожа осталась в моих руках.

Отец рассказывал истории о существах, которые теряли свои шкуры: о селки, левкротах и прочих. Под шкурой они всегда другие, иногда красивые. Если с девушки-селки снять серую и тугую тюленью шкуру, под ней будет влажное, бледное и светящееся тело. Но тут всё было иначе: кровь, жир и провисающая кожа. Нападавший растворился в моих руках, утёк, словно плащ, сбрасываемый летом. И стоял густой острый запах, как от подгорелой кошатины.

Из сломанной бочки сочилась зеленовато-белая паста, над ней курился бледный дым, будто в нерешительности размышляя, куда ему лететь. Он поднялся до моего лица, и я вдохнула его, не успев ни о чём подумать. Длинные зелёные языки дыма заполнили мою грудь, вгрызлись в кожу. Я и моргнуть не успела, как на моих руках появились большие волдыри и нарывы, а глаза начало жечь, словно внутри меня вспыхнуло маленькое солнце. Я невольно отшатнулась от человека без кожи и разбитой бочки.

Мой старшина бежал по полю спящих солдат с двумя деревянными вёдрами с водой. Он вылил их на пузырившуюся плоть и бледную пастообразную жижу. Слизь злобно зашипела и ушла в землю, оставив призрачный дымок, парящий над головами спящих. Дымок, из-за которого им предстояло чесаться и смаргивать слёзы, но всего день или два.

– Идиот! – ворчал он, осторожно ведя меня к жалкой речушке и опуская мою голову в чистую воду. – Его надо растворять и смешивать, причём умеючи, а не кидать в него людей. И уж точно не стоит вдыхать эту штуку в сыром виде, если не хочешь заржаветь, как меч!

– Его кожа осталась в моих руках, – простонала я, стараясь не касаться покрытых волдырями рук. И тут меня настиг приступ жестокого хриплого кашля.

Он покачал головой.

– Ещё бы. Ты же сунул его в пятилиговый туман. Эту штуку прислал слуга Короля – старый жуткий человек в ошейнике и мантии. Её надо использовать в горах, которые мы захватим ради короны. Но разбавляя водой, глупый ребёнок! Разбавляя и направляя, как мех направляет пепел! Тебе повезло, что не остался без кожи на руках и не лишился глаз!

Пока над холмами не забрезжил рассвет, точно белое масло, он помогал мне мыться в реке. И ничего не сказал, увидев мою стянутую повязками грудь и изувеченные бёдра. Вот как я узнала, что такое нарывный газ. Это штука, которая обжигает, проникает в тебя и грызёт изнутри, точно совесть… Кожа противника осталась в моих руках, а моя собственная долгие годы горела, как фонарь часового.

Сказка о Золотом Мяче

(продолжение)

Пальцы, которыми воительница цеплялась за свой щит, дрожали. Прижимая его к груди, она продемонстрировала нам свои предплечья. Под древними доспехами они были покрыты старыми нарывами, огромными и сизыми, затвердевшими и превратившимися в узлы, которые змеились по её плоти, как цепи из рубинов.

– Я вдохнула слишком много вещества. Оно должно было лишь вынудить наших врагов корчиться и плакать, а я получила столько, что задохнулся бы и леопард. По мере того как мы забирались всё выше в горы, становилось ясно, что я не выздоровею: волдыри не проходили, кашель не прекращался. Но, поскольку начались битвы, я наконец добыла меч из металла. А ещё выяснила, что меня нельзя ранить. Волдыри были твёрдыми, словно алмазные доспехи, и защищали от любого пореза. В степях мы захватили деревню – о, как же кричали лошади! – и женщина с татуированным лицом, похожая на демона, трижды выстрелила в меня из лука. Однако ни одна стрела не оставила на моей коже ни царапины. Я пронзила мечом её сестру. Вдалеке мелькнул шлем с чёрным плюмажем, и один кавалерист сказал, что это Король. Я ему не поверила. Скоро все сделались нервными, как лошади при виде змеи. Наконец решили, что все спустятся в долины, а я останусь, буду стеречь перевал и, случись такая возможность, реквизировать у покорённых всю руду, чтобы посылать её вниз, войскам, которым постоянно требовалось оружие. – Воительница облизнула сухие губы. Её взгляд метался туда-сюда, как загнанный олень. – Я тут уже долго, много лет… Наверное, лет. В темноте время течёт незаметно. Иногда из шахт доносятся голоса моих братьев. Но я им больше не сестра, не могу отправиться вниз. Волдыри – моя суть, точно раковина, в которой я парю, как туман.

Я нахмурился.

– Гора принадлежит нам, и мы не будем добывать руду для тебя или твоих войн.

Вдова рассмеялась. Её смех был тихим и полным сожаления, как целое ведро дождевой воды. Со скоростью обвала в шахте она схватила одного из ежей, сунула в тачку с золотыми хлопьями, словно мясо в муку, перевернула свой щит и кинула ежа внутрь, скатав из него шар. Из крана в бочке выцедила несколько зеленовато-белых капель и втёрла в его иглы, не переставая катать его по жёсткому бронзовому краю.

Потом на каменный пол верхней шахты выкатился безупречный золотой шар, и она потянулась ко мне.

Сказка Хульдры

(продолжение)

Чириако замолчал. Его маленький золотой рот захлопнулся, как дверь в сокровищницу. Я сидела возле колодца, среди удлинившихся теней; во рту у меня пересохло, плотно сжатые руки лежали на коленях.

– Она всех нас закатала в пятилиговый туман из своих бочек… Она была намного больше нас и сильнее, чем казалась. Насколько мне известно, Вдова ещё бродит по перевалам. Теперь наша кожа такая же твёрдая, как у неё, и нас использовали тем же суровым образом. Она послала нас к подножию горы, в долины, и мы служили Королю, о котором раньше не слышали. Его имя значило для нас меньше, чем значит молоко в стране, где нет коров. – Ёж вдруг просиял и встопорщил иглы. – Ты знала, что здесь давным-давно шла война?

– Да ладно тебе.

– Правда-правда! Я там был и сражался. Нас записали на службу в качестве пушечных ядер (мы тоже узнали много новых слов). Мною выстрелили в слона, и я искупался в его крови. А затем, когда поля покрылись фиалками и испятнанными кровью шарами, матери стали подбирать нас и отдавать девочкам, которые были не сладкими, как сливки и мёд, но умными, словно пчёлки. Была война, и я ветеран. Как, по-твоему, я вёл себя достаточно храбро? Мог бы тебе понравиться?

Вероятно, взрослая женщина была бы осмотрительнее.

– Ты мой собственный золотой ёж! Как ты можешь мне не нравиться?

Его красные глаза полыхнули в ранних сумерках. Семена травы и одуванчиковая пыль летали вокруг Чириако, как гало [6] Гало – светящееся кольцо вокруг источника света..

– Удачное стечение обстоятельств, потому что я собираюсь на тебе жениться. Мне ведь задолжали за годы верной службы. Даже артиллерийский снаряд заслуживает дом, жену и печенье. Я был твоей игрушкой. Ты мне нравишься: от твоих рук я всё время краснею. Я ждал так долго, как мог, пока ты не выросла достаточно, чтобы мне улыбнуться. После всех подаренных мною утех, наверное, стоит подумать о возмещении? Вот чего я желаю и чему надлежит произойти.

Я от души расхохоталась. Смеялась, как умеют смеяться лишь бесстрашные дети.

– Ты мне нравишься, Чириако, но я не стану твоей женой! Даже если бы ты не был ежом, а я – девочкой. Я ведь просто ребёнок, до подвенечного платья мне ещё расти и расти.

– Я гора, – прорычал он, – и мне задолжали. Я не забыл, кем был до войны… Мне полагается принцесса, невинная девочка, чьи пальцы не знали колец. Так заведено, и я не позволю обойтись с собой ненадлежащим образом лишь потому, что не являюсь миленькой короной с рубинами или серебряным браслетом с сапфирами.

– Ёж, я не принцесса, мои родители торгуют зерном. У нас есть еда, и мы хорошо одеваемся, но мы не вельможи, даже по меркам хульдр. Я принцесса хлеба и пива!

– Мне хватит и такой принцессы.

– Прости, бедный зверь, но я не выйду за тебя.

Не успела я договорить, как пришли они: золотые и медные, серебряные и оловянные. Мяч за мячом катились по траве, железные со щербинами и вмятинами, кварцевые с полосами сажи. Они разворачивались в ежей, чьи узкие красные глаза пронзительно смотрели из-под насупленных блестящих бровей. Я отступила на шаг, будто мне под ноги выплеснули ведро воды.

– Нас осталось немного, – гулким голосом произнёс Чириако, – но этого хватит, чтобы беречь тебя и охранять. Твои родители скучать не будут – они ведь сами подарили тебе золотой мяч. Наверняка рассчитывали, что ты быстро исчезнешь, и удивляются тому, что этого не произошло.

Я сжала кулаки и настойчиво проговорила:

– Я не плохая девочка.

– Тогда почему они позволили тебе в полном одиночестве забавляться с брошенным военным сувениром? Почему тебя никто не позвал ужинать? Почему никто не кричит: «Ох! Куда пропала моя милая доченька?»

Я стиснула в руках свой хвост.

– Я не любимица… Но это не значит, что я плохая. И уж точно не значит, что я стану делать то, что мне велит говорящая игрушка.

Чириако издал странный звук – словно стрелки часов застряли, зацепившись друг за друга. Два ближайших ко мне ежа – закованный в железо и медная чушка – прыгнули вперёд, выхватив по горсти игл со спин, как молодые солдаты выхватывают мечи. Своими холодными короткопалыми лапами они взяли длинные пряди моих волос и, покатившись да кувыркнувшись, пришпилили их иглами к земле, будто колышками, к которым цепляют палатку. Я дёрнулась и заплакала, не сумев освободиться. Чириако посмотрел на меня влажными красными глазами.

– Если я скажу, что люблю тебя, ты смягчишься?

– Нет, мой золотой мяч, я всего лишь ребёнок и не стану твоей женой.

Другие ежи, двигаясь чётко и по команде, словно маленькая армия, начали рыть землю, пока я дёргалась, пришпиленная их иголками. Они выкопали полосы влажного коричневого дёрна с травой и желтыми цветами и начали строить.

– Я построю нам дом, Темница, дом, в котором можно жить, любить, готовить и умирать. И ты будешь в нём жить, хочешь того или нет, – прокричал Чириако и стал танцевать от жуткой радости, в то время как его семья трудилась, и их спины блестели в лучах заходящего солнца. Золотые лапы топтали землю, и стена из дёрна вокруг меня становилась всё выше. – Я больше не буду ничьим мячом! – напевал он.

За ночь ежи построили дом и заперли меня в нём, словно я была несущей балкой. К рассвету только мои глаза и рот остались снаружи, а из щелей между мягкими кирпичами вытекали мои пойманные волосы; больше иголок, чем я могла сосчитать, путалось в тёмных прядях и вонзалось глубоко в поле, каждая была с любовью размещена ежом-архитектором. Издалека любой мог видеть скромный дом из дёрна и с кусками старой древесной коры, проступающими сквозь стены. Пряди волос веером расходились во все стороны от дома, как навес, и Чириако блаженствовал в его тени.

Другие ежи встряхнулись и снова превратились в блестящие шары. В нарастающем свете дня они катились прочь по опустевшему полю.

– Я тебя люблю, Темница, – сказал мой золотой мяч. – Положи свою руку мне на голову, и я надену тебе на палец кольцо из игл. Мы будем счастливы в доме, который я для тебя построил.

Я тихо плакала, мои слёзы текли по кирпичам и превращались в грязь.

– Пожалуйста, прошу тебя, отпусти меня домой.

– Ты дома, ты и есть дом.

И началось. Чириако каждый день предлагал соорудить кольцо из своих игл, а я каждый день чувствовала, как грязь подступает к носу, и отказывалась. Он был прав… Никто не пришел и не крикнул: «О, куда пропала моя милая доченька?» Меня не искали. Наверное, золотой мяч – всего лишь клубок шерсти, который должен увести трудных котят подальше от матери. Возможно, я плоха в том смысле, о каком не догадываюсь: ежу и сыну мельника он очевиден, девушке – нет.

Наконец по вечерам Чириако стал оставлять меня в одиночестве, убедившись, что я не смогу ни выдрать волосы, ни сбежать. Он укатывался прочь с глаз моих, зарывался в листья и цветы, ища тепла, а я мёрзла в затвердевшем дёрне. Мне казалось, я тоже покрываюсь волдырями, твёрдыми как алмаз, что меня поглощает холодная гора. Мои слёзы замерзали на стебельках травы, росшей из стен, когда пришла зима… Когда пришла зима, дом побелел от снега, как волосы новоиспеченной бабушки, и моё спасение, еле волоча ноги, забрело на поле, где я стояла на коленях, горевших от боли.

Сказка о Двенадцати Монетах

(продолжение)

От её дыхания небольшое пространство между нами согрелось.

– Не думаю, что ты плохая, – тихо сказал я. Мой голос был крепким, словно рукопожатие.

– Не будь я плохой, кто-нибудь искал бы меня и нашёл. Ведь прошло много времени, – рассудила Темница. – Не будь я плохой, мне бы не дали золотой мяч и не велели идти поиграть. Меня бы держали поближе к телу-стволу матери, и она бы обнимала меня своим хвостом, как я обнимала свой мяч.

Она отвернулась от меня.

– Не будь я плохой, призраки не забрали бы меня.

– Но ты не сделала ничего плохого. Мать бросила тебя на милость мяча… А моя оставила меня на милость Звёзд. Я тоже не сделал ничего плохого. Мы не плохие!

Я сжал кулаки. Темница покачала головой.

– И как ты спаслась?

Но она запечатала свой рот, как письмо. Свет тонкими струйками проникал через ветхие стены… Длинные серые пальцы обхватили её за шею, меня – за талию и вытащили из постелей; заставили натянуть одеяния из бумаги, сшитой грязными нитками; молча предложили угощение: горсти авантюрина и граната. Мы жадно всё съели. Они были жесткими, их приходилось долго жевать, зубами раскусывать кожицу, под которой обнаруживалось нечто со вкусом лакрицы и свёклы. Те же цепкие пальцы оттащили нас от простой пищи и толкнули вдоль по длинному коридору, ведущему к машине, Чеканщику.

Начался рабочий день.

Я пытался держаться рядом с ней, но вокруг было слишком много детей, и это оказалось невозможным. Я не заметил, куда она пошла, куда подевалась её бритая голова, необычная на фоне остальных. Детские голоса звучали то громче, то тише, шуршали бумажные штаны… Происходящее немного напоминало школу, но мы были сильно напуганы. Пра-Ита не разговаривали с нами, только помещали наши руки туда, куда требовалось, и двигали нашими пальцами, как ими следовало двигать.

Меня поставили у громадной арки. Машину двигало множество детей, она дёргалась и покачивалась как живая. К моему удивлению, моими руками управляла сама Вуммим. Её сине-белые волосы коснулись моего лица, когда мы вместе потянулись к корзинам, прикрытым лоскутами ткани. Её бриллиантовый живот прижался к моей спине, когда мы сняли покровы, и её ручки-прутики поймали меня, когда я упал, увидев, что нужно вытащить из соломы… Под бесцветным газовым лоскутом лежали вперемешку детские трупы, бездыханные тела с остекленевшими глазами и разинутыми ртами.

– Для вас так лучше, – послышался её свистящий шепот, виноватый и обеспокоенный. – Я же сказала: лучше работать, а не попасть под пресс.

– Вы делаете деньги?! Из нас?

Меня чуть не вырвало, я с трудом удержал жесткие самоцветы в желудке.

Лоб Вуммим покрылся морщинами от беспокойства.

– Мы не заметили, – прошептала она, – когда обветшали и превратились в ничто. Долго этого не замечали. Ведь наши рынки неустанно трудились. Мы не могли остановить торговлю из-за того, что несколько кварталов разрушилось. Или даже больше, чем несколько. Экономика вынуждала нас смотреть лишь себе под ноги. Мы сохранили свои рынки, забыв про всё. Поняли, что случилось, лишь когда золото и серебро перестали сиять и согревать наши пальцы.

Она отшатнулась от меня. Но мне ли её судить…

– Они ничего для нас не значили. Драгоценные камни утратили вкус, монеты – вес. Что может ценить призрак? Что-нибудь живое, тёплое и твёрдое. Нет ничего ценнее тел, и теперь мы торгуем костью, добываемой из нежеланных; придаём ей форму и отправляем в новый Асаад, который ты видел, впервые попав в город. И за неё покупаем бледные тени того, что когда-то любили: яблочные очистки, обломки камней и шкуру без мяса, блестящую и толстую. Новая монета зовётся дхейба, и мы ценим её, как раньше ценили серебро и вкус топаза. Прости меня, но все вещи попадают на Асаад, это относится и к тебе. Живые работают.

Я не мог отвести глаз от ребёнка, чья рука высовывалась из корзины, белая и холодная. Это был мальчик с желтыми волосами и зелёными глазами. На шее красовались синяки, как если бы его схватили длинные безжалостные пальцы и сдавили.

– Видишь? – сказала Вуммим. – Хоть от этой работы мы вас избавили.

Я подумал, может, ударить её и сбежать? Но она точно была сильнее и быстрее меня. Вуммим опять начала двигать своими гладкими и гибкими руками вместе с моими; осторожно подняла их, чтобы взять мальчика за талию; приложила силу в первый раз, чтобы поднять его к машине. Там другие дети, с бо́льшим опытом, чем у меня, уныло потащили тело к лезвиям, разделившим его на четыре части, потом – на восемь, и ещё, и ещё. Где-то в брюхе Чеканщика мясо отделяли от драгоценной кости, и из дальнего конца машины показались круглые монеты с паучьей печатью, чистые и белые.

Много часов я работал, и Вуммим направляла каждое моё движение, словно мы с ней были участниками какой-то гротескной пантомимы. Я не смотрел на этих мальчиков и девочек. Просто закрывал глаза и тянулся к корзинам: действовал механически. Я не мог смотреть… Наконец прозвучал гудок, и нас увели из главного зала к корыту, до краёв наполненному сапфирами. Я запихивал их в рот, как когда-то коричневые бобы. Они отдавали сдобой и молочным чаем. По правде говоря, диета из самоцветов начала беспокоить мой желудок, мне отчаянно захотелось хлеба. Пра-Ита следили за тем, как мы едим, и непристойно поглаживали свои длинные шеи. Потом они без единого звука отвели нас обратно в бараки. Забравшись под одеяло и чувствуя боль в руках, я понял, что теперь таким будет каждый день моей жизни. Я лежал и плакал в подушку, стараясь забыть о том, как держал в своих ладонях чьи-то худые руки и ноги.

Темница дрожа забралась в мою постель. У неё были большие, как у волчонка, глаза, зубы стучали. Я прижал её к себе так крепко, что чуть не сломал. А она прижалась ко мне с той же отчаянной силой и безнадёжным ужасом. Мы затараторили, словно стреляя друг в друга из луков: так быстро, что каждая следующая стрела ломала черенок предыдущей, прежде чем успевала достичь цели.

– Ты видел?

– Да… А ты смогла?

– Да… А ты?

– Мне пришлось! А ты…

– Да… Тебя стошнило?

– Нет, еле сдержался. Тебе сказали…

– Нет!

Я пересказал ей всё, о чём поведала Вуммим, и её слёзы на моих руках были горячими будто кипяток. Мы вдвоём дрожали во тьме. Мы долго молчали – тишина тянулась как нить к веретену. Наконец, поскольку ничего утешительного мне в голову не приходило, я пробормотал, уткнувшись лицом в её колючую голову:

– Чем всё закончилось?

Она начала рассказывать. Её голос, тихий и несмелый, напоминал стук дождевых капель по сломанному забору.

Сказка Хульдры

(продолжение)

Моя спасительница появилась под луной, украшенной отпечатком копыта, омытая белым светом и по колено в траве. Она приближалась бочком, двигалась нерешительно: нюхала воздух, один или два раза высунула язык, чтобы ощутить его вкус. Сделала несколько шагов, остановилась и посмотрела на меня, затем шагнула вперёд. К тому моменту, когда она приблизилась достаточно, чтобы наши взгляды встретились, как медный ключ с медным замком, луна поднялась высоко. Я улыбнулась, и на моём лице треснула корка замёрзших слёз.

Это была самка единорога.

Я слышала, что единороги светлы и совершенны, их тела белые и серебряные точно фата невесты. Глупые сказки, которые рассказывают глупые дядья и дедушки! На самом деле шкура единорога тёмная, как у скаковых лошадей, коричневая и гагатовая; у них львиные хвосты и раздвоенные копыта, как у кабана. На нижней челюсти – чёрная бородка, похожая на пучок свежей травы. Рога не из перламутра и золота, а из витой кости, похожие на оленьи, желто-красно-чёрного цвета. Такой рог толщиной с мою руку и острый, как садовые ножницы. Однако у моей спасительницы рог был отсечён чуть выше основания, обрубок покрылся запёкшейся кровью и кое-где продолжал кровоточить. Под толстой чёрной коркой лишь угадывалась кость.

Изувеченная зверюга осторожно подобралась ко мне и понюхала мою щёку, а потом отпрянула, словно дикая лошадь, которая опасается, что тот, кто протягивает ей яблоко, в другой руке держит узду. Её нос был мягким, как у мула.

– Я чувствую твой запах, – сказала она. У единорогов голоса низкие и тягучие, словно гранатовое вино.

– Удивительно, как ты смогла что-то унюхать под горой дёрна, – со смехом ответила я. На единорога страшно смотреть, но он не ёж. С моей души будто камень свалился.

– Я почуяла твоё целомудрие, как свежий хлеб. Оно позвало меня через лес и поле.

– Неправда, я не такая.

– Не учи учёную. Целомудрие – штука простая, и мне нет дела до мелких грешков, которые ты себе приписываешь. Однажды я ошиблась, так что, поверь, теперь отношусь к вопросам чистоты очень внимательно.

– Ничего нельзя исправить? – робко спросила я, стараясь не смотреть на её изувеченный лоб.

– Как и целомудрие, утраченный однажды рог не вернуть.

Я попыталась подвигаться внутри домика из дёрна, так как мои ноги онемели и отяжелели. В те дни я часто думала, что больше не вырасту в сгорбленном положении и превращусь в старуху задолго до положенного срока.

Тёмные глаза единорога уставились на меня.

– Тебе больно, – отрешенно проговорила она.

– Да. Боюсь, ты не сможешь положить голову мне на колени.

Она сморщила нос.

– Я и не хочу. Зачем мне класть голову на колени ребёнку? Я слишком стара для таких игр!

От ярости её глаза превратились в щели. Мне стоило убежать, если бы я могла, – было страшно смотреть, как она храпит и топает копытами.

– Прости. Я не должна верить в старые глупые сказки… О моих сородичах тоже навыдумывали глупостей.

Понемногу самка единорога успокоилась и придвинулась ближе ко мне. Я посмотрела на неё снизу вверх сквозь завесу из натянутых волос.

– Но мне и впрямь больно, единорог. Если бы ты освободила меня, потом, когда твоя голова упадёт – от усталости, и только! – мне на колени, кто посмеет обвинить одну из нас?

Она тихонько заскрежетала желтыми зубами.

– Если я освобожу тебя, ты сбежишь, и мне придётся тебя преследовать. Тогда я точно устану.

– Я не убегу.

– Убежишь! Я тебе не нравлюсь; ты хочешь использовать мои зубы, рог и так далее в собственных целях. Вы все одинаковые! Я для вас – лишь лавка, где можно взять с витрины всё, что захочется.

– Расскажи мне правду! Расскажи, как ты потеряла свой рог, и побудь со мной, раз я достаточно целомудренна, чтобы ты притащилась сюда через всё поле, как лемех за лошадью.

Сказка о Пороке

Я не целомудренна. Подумай: если единорогу свойственно целомудрие, и он – основа, ось абсолютной чистоты, зачем ему искать чистоту повсюду? Зачем беспокоиться о другом целомудренном существе, если ты сам переполнен добродетелью? Зачем время от времени, зная – а об этом полагается знать! – о последствиях, позволять выманивать себя из глубоких и тенистых зелёных лесов к обычной девочке в белом платье? Смешно. Мы желаем добродетели, потому что понятия не имеем, что это такое. Лишь чуем запах, вес и очертания на фоне серого неба. Она нам в новинку. Мы стремимся к чистоте, надеясь, что, коснувшись её, сможем понять и сами станем целомудренны. Остывший пирог интересует, если твой живот пуст. Только и всего!

Наука о целомудрии сложна и технична – я не стану докучать твоим маленьким ушам подобными разговорами. Достаточно сказать, что девственная плева не имеет к этому никакого отношения и столь же неинтересна, как брюки. Слово «целомудрие» означает «непорочность». Ты это знала? Жаль, что мать не подарила тебе толковый словарь. Когда единороги собираются, они частенько спорят, следует ли это понимать так, что целомудренный человек не пострадал от чьих-то пороков или что он сам им не подвержен. Запах отличается, конечно, и у всех свои предпочтения. Я всегда утверждала, что те, кто не подвержен порокам, встречаются реже всего. Поэтому мы уносимся прочь от охотников. Ведь получается, что голубка с трепещущими крылышками – и не голубка вовсе, а существо, творящее страшный порок, со стрелами и ножами. И пахнет он как подгорелая хлебная корка.

Понятно, что, к каким бы выводам ни пришла большая часть табуна, это свойство нам не присуще. Рог у нас не для того, чтобы на нём развешивать бельё, гадать по воде или вскрывать замки́. Он для того, чтобы протыкать насквозь, вскрывать оленям бока и пробивать панцири черепах. Возможно, и для того, чтобы пронзать шкуру целомудренных. Я не стану утверждать, что первый единорог, который встретился с непорочной девой, тотчас её пронзил, и запах крови был таким сладким и пряным, что с той поры мы его ищем. Так я не скажу, но это может оказаться правдой. Мы плотоядные, а не просто лошади, совокупляемся и раним друг друга, ломаем деревья копытами. Мы сражаемся завитыми рогами и мчимся с такой скоростью, что во все стороны летят комья земли. Причиняем вред и не стыдимся этого, такова наша природа. Но, как и все, мы тянемся к противоположности. И, в свой черёд, нам тоже причиняют вред. Не сомневайся в этом, дитя!

И всё-таки наш рог – не мёртвый немой нож, а наша тайная суть. Когда дует ветер, он играет в щелях между красным и чёрным рогом, как на флейте из плоти. Раздаются жуткие и блистательные песни, но их слышим только мы. Они для совокупления и для матерей, которых сосут жеребята. Я помню, как однажды во время бури отец опустился на колени и позволил своему рогу спеть мне колыбельную среди пышного леса. Голос рога был высоким, печальным и ярким будто молния. Я любила его… Теперь его нет, и буря уже не разбудит мои чувства.

Они использовали мальчишку.

Среди зелени и ежевичных лоз его запах был сладким, точно сливы и листья мяты. Как нас находят? Думаю, выследить зверя нетрудно: отыскать места, куда он ходит на водопой и гулять, где спит. У пруда, чистого как воздух, среди паривших семян одуванчика они усадили мальчика с большими, спокойными глазами и едва пробившимся коричневым пушком на подбородке; велели ему сидеть очень тихо, как хорошему мальчику, и тогда он сможет увидеть то, о чём стоит рассказать своим детям.

Я не хотела подходить. Этот запах ужасен и прекрасен, все мы пытаемся его игнорировать, сунуть головы в розовые кусты и заглушить аромат, притвориться, что золотой улей в ветвях тополя интереснее. Но в конечном итоге он побеждает; его сладость и тоска; лживое воспоминание о вещи, которой мы никогда не обладали и не могли обладать; любопытство, желание прикоснуться к чужеродной субстанции наподобие серой амбры или хвоста хрустальной рыбы; опуститься на колени благодати и хоть на миг ощутить прикосновение того, что пахнет фиалками, и толстым ломтем подсоленного хлеба, и целостностью.

Мальчик протянул ко мне руки, и от него пахну́ло, как из печки. Я стиснула зубы, но подошла, как глупая девственница, опустилась рядом с ним на колени, зная, что дальше будут узда и кнут. Не могла сдержаться! Его непорочность обволакивала меня мягким золотым покровом. Стоило мне опустить голову на колени этой чистоты, и я бы поняла, из чего сотканы свет, тепло, благодать. «Он не причинит боли, – говорил запах. – На такое он не способен».

Мальчик протянул ко мне руки, и я медленно опустилась в его объятия. Он гладил мою шкуру и гриву, что-то восторженно бормотал, как малое дитя, и я открыла рот, чтобы вдохнуть его. Но я вдохнула не то, что хотела, потому что он нежно дохнул на меня, словно задувая свечу. Зазвучала тайная музыка, и я застыла в его объятиях. Это была песня тоски-и-крови, сути-и-печали.

– Что ты делаешь, дитя?! – воскликнула я.

– Я хотел услышать, как ты поёшь на ветру.

Мальчик пожал плечами, его карие глаза светились от удовольствия.

– Но как ты узнал об этом? Это наш секрет, а не твоя игрушка.

– Мать и отец описали мне единорогов от чёлки до холки, чтобы, когда голова одного из ваших окажется в моих руках, я не мешкал.

Сказка Отравителя

Мои родители не боялись остаться без работы. Они были отравителями, лучшими из лучших, и, когда у них родился сын, его назвали Переступень[7] Переступень белый (бриония белая) – ядовитое растение, также известное под названием «адамов корень»., в честь плюща с чёрными ягодами, от которого ладони зудят, а кожа с них слезает блестящими лохмотьями. Решили, что я вырасту талантливым отравителем, и взялись за моё обучение с самого рождения.

Мать добавляла частички корня мандрагоры, измельчённые сильнее, чем пыльца с крыльев бабочки, в свой утренний чай и передавала их мне с молоком. Она натирала мои губы морозником, чтобы я мог ощутить его вкус. Мерзкий и горький, если хочешь знать, как речная вода после бури. Отец жарил яичницу, добавляя в пузырящееся масло полупрозрачные цветы белены, похожие на луны, а в салат шли олеандр и аконит, пригоршни тисовых ягод и семян абруса. Меня кормили этими веществами по чуть-чуть, чтобы, когда я стану взрослым, все они были для меня безвредными, как черника. Родители с радостью отыскивали новые яды, чтобы скормить их мне: кору дикой вишни, от которой наступает удушье, приводящее к смерти; наперстянку, провоцирующую поток восторженного, почти поэтичного бреда перед кончиной в судорогах; плоды дурмана, которые дарят необычайные видения, а затем погружают в полную слепоту. Однажды мать велела мне взять в одну руку побег омелы, в другую – болиголова и откусывать по чуть-чуть того и другого, а сама записывала мои ощущения от желудочных колик.

Были и яды поэкзотичнее: слюна бешеного волка, молоко гарпии, желчь василиска. Но мы обнаружили, что простая отрава лучше. Ты представить себе не можешь, что можно сотворить из обычного лютика!

В каком-то смысле моё детство было счастливым. Меня любили, и я хорошо кушал – например, энтолома вкусный гриб, если его готовят умеючи и едят те, чьи желудки крепки и надёжны, как наши. Мы жили в ветхом доме с дырявой крышей, стоявшем на сваях возле широкой синей реки, холодной как труп и склонной к разливам. Разумеется, отравителям хорошо платят, но тому, кто не скрывает своего богатства, частенько задают вопросы о его источнике, поэтому мы предпочитали вести дела осмотрительно. Набережная относилась к бедной части города, её жители отдавали мусор на волю течения и пронзительно ругали своих цыплят. Именно там мои родители с нежным вниманием совершенствовали на мне своё искусство.

Любопытное дело: наслоение одного яда на другой в крови оказалось не вполне благотворным. Моя кожа натянулась и истончилась, как у змеи, сделалась такой же хрупкой. Когда я был совсем маленьким, отец учил меня делать смесь из чистяка весеннего, семян остролиста и бегонии, которая, попадая в желудок субъекта, через несколько недель после применения наделяет его пышным зелёным кустом, растущим изо рта. Когда работа была завершена, он поместил частицу смеси мне на язык, словно гостию [8] Гостия – хлебец, используемый в христианском таинстве евхаристии (Святого причастия).. Мои родители искренне верили, что смерть – священное таинство отравителя и приговорённого и, как любой обряд, требует должного почтения. Мы даём человеку дистиллированный мир и из мира его провожаем. Разве может существовать что-то более совершенное? Я закрыл глаза и приготовился погрузиться в бездну. По вкусу зелье было сухим и пыльным, как цветы, которые слишком долго простояли в белой вазе. Но в нём имелась острая нотка, стрела горечи, оцарапавшая моё горло.

Я с изумлением посмотрел на отца и протянул ему ладонь, из которой проклюнулся маленький остролист; ягоды цвета киновари алели на моей коже. Растение преспокойно росло из моей плоти, дитя комбинации масла и семян или корней и цветов, которую я употребил за минувшие годы. Мы нервно рассмеялись и срезали миниатюрный куст под самый корень. В конечном итоге рана зажила, но с той поры я регулярно покрывался наростами, выраставшими из меня будто новые конечности.

Так я стал одновременно источником и практиком, но мне не разрешали самому добавлять отраву в еду или делать зелья, как бы я ни желал поменять один мир на другой. Моё обучение включало исключительно алхимию. «Если мы позволим тебе дать яд своей рукой, это может отпугнуть единорога», – говорили родители, улыбаясь и зная, что я ничего не понимаю. Но я наблюдал за многими отравлениями, пока был безбородым смешливым юнцом, прятался за дверью или в стенной нише, за гобеленом или под кроватью. Хочешь, расскажу мою любимую историю, пока есть время? Тебе должно быть любопытно – ведь мы с тобой похожи.

У Дожа далёкой-предалёкой страны, где полным-полно красных скал и крыш, а веранды покрыты шалфейной пылью и древесным соком, было две дочери. Одна – бессердечная дьяволица, другая – милая и добрая, как молоко. В наше время мужчин нередко постигает такая напасть. Город красных скал и крыш назывался Янтарь-Абад, и первую дочь Дожа звали Хинд. Она была из тех, кто любит танцевать с мужчинами, пироги с глазурью и книги с картинками, на которые не стоило смотреть. Вторая дочь носила имя Хадиль и желала лишь радовать отца. Пока девочки росли, одинаково красивые и грациозные, Дож пил вино и хмурился, сопоставляя их различия. Человек непростой, он решил преподать дочерям урок, хотя, возможно, для одной сгодилась бы хорошая порка, а для другой – крепкая выпивка. Но Дож, как я уже сказал, был непростым человеком.

Янтарь-Абад – хоть и маленький, но процветающий город, который хорошо устроился, точно рыбак, болтающий ногами в солёной морской слюне. Узкий синий залив врезался прямо в его центр, а по берегам росли плакучие кедры, о которых молодые люди говорили, что это будущее богатство Янтарь-Абада. Настоящим богатством города был янтарь, в тех краях настолько многочисленный, что каждый, прогуливаясь по узким пляжам цвета ржавчины, мог подбирать влажные и блестящие кусочки прямо с песка. Некоторые добывали янтарь как рыбу, густыми сетями из крапивы и льна; вытаскивали красно-золотые драгоценные камни, точно лососей из пенящейся воды. Янтарь-Абад пропах канифолью и странным ароматом горящих драгоценностей. Тень, которую он отбрасывал на землю, была чередой бледно-желтых полос, ибо город висел между небом и землёй, среди стволов громадных прибрежных кедров.

Длинные гирлянды цикория, молочая и роз с плотными бутонами обвивали изящные мосты, которые вели от дерева к дереву, как в иных городах улицы ведут от министерства к кладбищу, а в других – каналы от рынка к галантерее. Жители Янтарь-Абада легконоги, из них мало кому случается падать. Дворец Дожа, что неудивительно, построен на самой широкой части ствола самого широкого кедра, и все его комнаты пестрят янтарём в виде резных изображений цветов, женщин, солдат, несущихся во весь опор лошадей и разнообразных героических сцен. Все комнаты – красные и золотые, благодаря обилию мерцающей окаменелой смолы, мягким и шершавым полосам кедровой древесины, виднеющимся сквозь якобы случайные зазоры в стенах.

В этих комнатах жили сёстры Хинд и Хадиль. Хадиль носила длинные бусы из янтаря, оплетавшие её тело сложными узорами, туго стягивавшие горло, свободно висевшие на запястьях и талии, крест-накрест пересекавшие скромный высокий вырез платья. Её глаза были яркими и золотыми, как древесный сок, волосы – тёмно-рыжими, как самая дорогая канифоль. Хинд тоже носила длинные бусы, но те были сделаны из странной чёрной субстанции, которая остаётся после того, как янтарь сжигают, чтобы получить дорогое масло, на которое походила её сестра. Нити из чёрных бусин обхватывали тело Хинд, свободно лежали на шее и туго – на запястьях и талии, крест-накрест пересекали едва прикрытую грудь.

Хинд в этих комнатах пыталась убедить сестру почитать книги с гравюрами, которые девушкам видеть не положено, и отведать пирогов, которые придали бы округлости её фигуре, тонкой словно паутина, и оставить открытыми янтарные двери их комнаты, чтобы мужчины с других кедров могли перебраться по гирляндам из молочая и петь у их порога. Хадиль в этих комнатах пыталась сдержать сестру и закрывала створчатые двери, когда тёмная ночь затекала внутрь, и крошила пироги на подоконник для пролетавших птиц, взамен предлагая сестре простые коричневые хлебцы и сырые клубни. Пыталась направить её игривые взгляды к молитвенникам без гравюр, лишь с псалмами и гимнами, которые сама пела на балконах своего высокого дома, пока её голос не стал известен как Колокол Янтарь-Абада.

В этих комнатах сёстры не желала уступать друг другу. Они обе сидели, насупившись, на красных кушетках: одна жевала клубни, другая – пироги.

– Отчего ты не играешь со мной, как сестра с сестрой? – кричала Хинд.

– Отчего ты не молишься со мной, как сестра с сестрой? – шептала Хадиль.

Дож призвал нас, и мы прибыли с маленьким караваном в город, который, по словам моего отца, «разжирел и приближался к началу поста» (так он обычно говорил о процветающих городах). Здесь наше искусство ценилось наиболее высоко. В определённом смысле отец был аскетом: высокий, худой, властный; его редкие волосы отливали зеленью от малых доз тех же ядовитых зелий, которые я пил в своё удовольствие. Дож в письме не уделил внимания форме урока – только его содержанию. Сосредоточившись на размышлениях и обсуждении, мы придумали, на наш взгляд, приемлемое наставление.

Состав у отвара был очень сложный: битая раковина устрицы и четвертованная лягушка; ландыш и крокус осенний, аккуратно срезанный с внутренней части моей щеки; аризема трёхлистная и ошпаренные листья ревеня, подкопчённые, высохшие и плотно сбитые палками на протяжении недель. Финальным аккордом стали жемчужины, растаявшие на жаровне, и пронзённые жабьи глаза, утонувшие в зелье, как в трясине. Мы варили зелье, пока оно не превратилось в сладкие леденцы с лёгким ароматом аниса и тёмного перца, а потом угостили ими девушек на банкете, изобразив поваров. Я наблюдал за происходящим из-за пышных юбок моей матери, точно поварёнок, открывший рот при виде роскоши.

Сёстры с радостью приняли угощение: Хинд жевала жадно, а Хадиль деликатно складывала розовые губы словно для поцелуя и морщила щёки от аниса. Действие зелья должно было проявиться через некоторое время; нас попросили задержаться и отведать еду, которую мы якобы приготовили. Я сидел между родителями с костяной вилкой в руке, приготовившись отправить в рот кусочек отменной баранины, когда Хинд повернулась к своему отцу и сказала:

– Когда ты умрёшь, отец, я стану Догарессой и приглашу сюда всех гравёров и поэтов, чтобы они написали оды в честь красоты Янтарь-Абада и двух его дочерей!

Хадиль зарделась:

– Когда тебя не станет, отец, я стану Догарессой вместо тебя, спрячу лицо под траурной белой вуалью, и целый год никто не будет создавать никаких изображений, чтобы мы запомнили лишь твою доброту и твоё лицо.

Хинд с отвращением посмотрела на Хадиль:

– Когда ты успела побывать под ножом хирурга, который вырезал тебе сердце? Неужели не можешь хотя бы раз улыбнуться вместе со мной, как сестра с сестрой? Засунь в свой узкий рот ещё один проклятый горький корень и подавись им! Чтоб ты…

Она не договорила проклятие – из её рта выпала жемчужина – единственная, большая, белая и блестящая. Хадиль изумлённо вскрикнула, с её розовых губ упала и беспечно запрыгала по столу зелёная лягушка, покрытая слизью; за ней последовала другая. Ещё одна жемчужина сорвалась с губ, и запрыгала ещё одна лягушка… Стол заполнился прыгающей зеленью и белым перестуком, пока красивые дочери Дожа, придерживая руками завитые надушенные волосы, извергали драгоценности и амфибий.

Дож помрачнел.

– Я велел вам проучить их. Показать одной, что доброты недостаточно, а другой, что холодная жестокость – это чересчур. И что я вижу? Драгоценности от испорченной дочери, склизкие твари от добродетельной! Ни гроша от меня не получите!

Моя мать, которая всегда вела переговоры, низко поклонилась:

– Ваша светлость, простите, но вы не поняли наш замысел. Рот ребёнка, которого вы считаете испорченным, извергает лишь холодные и безжизненные камни, порождённые морскими существами из мусора. В прибрежном королевстве вроде вашего они не считаются драгоценными, потому что их здесь слишком много. Да, красивые и имеют свою цену. Но это милые камешки, и не более того. Вторая дочь порождает лягушек, которых можно счесть уродливыми, но они дают пищу, одежду, лекарства и яды. Эти существа в любом климате очень полезны, благодаря им никто не будет голодать. Те же, кто окажется рядом с их родительницей, будут вскрикивать от отвращения не чаще, чем говорить до чего она хороша. Скажите, что ваши дочери не запомнят моего урока!

Дож рассмеялся, я последовал его примеру. Хинд икнула, и из угла её рта выкатилась очередная жемчужина. Она чуть не расплакалась, когда одна из лягушек сестры поймала жемчужину языком и проглотила.

Я слыхал, что Хадиль, раздувшаяся от гордости за своих лягушек, стала плохой Догарессой, потому что заботилась лишь о живших в городе амфибиях – приказывала носить их по дорогам и усаживать на шелковые подушечки, чтобы бедные твари не страдали. Она продолжала петь, пока горожане не стали запираться в домах, и пела всё новые песни, посвящая их тени своего отца, благополучию лягушек и спасению своей заблудшей сестры. В конце концов не осталось ни одного дневного часа, когда Колокол Янтарь-Абада не звучал бы со своего высокого балкона.

Хинд, как мне рассказали, ушла куда глаза глядят, оставив след из жемчужин и не помышляя о политике.

Возможно, мы слишком любили проповедовать. Но мы были умны и наслаждались обществом друг друга, упражнялись в своём искусстве с тщанием, почти забытым в наши времена упадка и разложения. Я займу место родителей, когда они умрут, и превзойду их, потому что мне не нужен дикий лес с дикими плодами. Я и есть дикий лес. Чтобы заставить дев производить жемчужины или лягушек, мне достаточно протянуть руку.

Сказка о Пороке

(продолжение)

Переступень повернул руку ладонью вверх, держа её у самого моего носа, и на ней выросла колючая розовая ветка с надоедливым ароматом, который мешался с его собственным запахом.

– Понимаешь, почему не я дал девочкам леденцы? Я не мог этого сделать – по крайней мере, тогда. Но я повзрослел, и мать с отцом показали мне свои книги. Я прочёл в них о тебе, единорогах и о песне, которую ветер играет на ваших рогах. Родители сказали, что я завершу обучение в маленькой семейной академии, когда поймаю тебя и сделаю свой кубок отравителя, ибо ни один отравитель не может позволить, чтобы собственные рабы-листья свергли его. А ведь известно: рог единорога делает все яды безвредными, как вода. «В этих краях живёт единорог, чьё имя Невинность, и мы берегли тебя для неё, – сказали они. – Иди и стань мужчиной». Вот почему я опустился перед тобой на колени, держал твою голову и позволил тебе сколько угодно вдыхать ускользающее благоухание моей непорочности, ибо я сгораю от нетерпения, желая совершить зло во имя дистиллированного мира и присоединиться к моим родителям в их доме на сваях.

– Мне следовало догадаться.

– Да, следовало. Надеюсь, Невинность, я был мягкой постелью, а аромат моей кожи – всем, чего ты хотела.

Мальчик достал из-под себя длинную серебряную цепь и накинул её на мою шею. Я в ужасе отпрянула – его запах изменился, выродился во что-то кислое и горелое, уголь и сажу, кожуру лимона, зажаренную на белых углях. Он улыбнулся, и вонь усилилась. Мой нос забился от схлестнувшихся запахов, исходивших от него: дым и тлеющие брёвна, уксус и известняк, вонючая назойливая роза. Пока я дёргалась, они пришли… Эту часть истории ты точно слышала. Охотники в зелёных нарядах и с коричневыми стрелами явились и прижимали меня к земле, пока Переступень отпиливал мой рог пилой из кузницы.

Ветер отчаянно вопил, когда красные завитки трескали и ломались. Я истекала кровью, лившейся из чёрных завитков. Земля, пропитавшись ею, стала скользкой. Я пыталась вырваться, но ещё глубже утопала в кровавой грязи. Наш рог – плоть, не меньше чем твой нос, и кровь брызгала из меня нитями чёрных жемчужин прямо на бархатные колени сына отравителей.

Сказка Хульдры

(продолжение)

Единорог глядела на меня с вызовом, словно вынуждая сказать, как глупо она поступила, приблизившись к нему, или что теперь она не монстр, раз потеряла свой рог. Вероятно, взрослая женщина так и сделала бы, но я не могла.

– Невинность, мне жаль, что он так поступил. Однажды мальчишка забрал у меня кое-что, и взамен мне дали золотой мяч. Ты видишь, что из этого вышло. Я как ты…

Её взгляд смягчился:

– Я не единорог, если у меня нет рога. Всего лишь мул с бородой и странным хвостом. Ты же просто ребёнок, и мне тебя жаль. Золотой мяч – не та вещь, которую стоит давать ребёнку.

– Пожалуйста, помоги мне. А я помогу тебе, если ты меня выпустишь. Не стану звать охотников и ужасного ежа, который меня заточил. Если я непорочна, ты в безопасности.

– Все существа непорочны до поры до времени, – ответила единорог, фыркнув. Затем согнула свои тёмные ноги и принялась рыть землю вокруг игл, торчавших из моих пришпиленных волос в немыслимых количествах.

Она копала мягкую почву, кусала скользкие металлические иглы, но её зубы не могли их ухватить – слишком много и воткнуты слишком глубоко, чтобы можно было дотянуться. Наконец Непорочность встала передо мной, её коричневые бока блестели от пота. Ночное небо начало светлеть на востоке – длинная зазубренная полоса холодной синевы в холодной тьме. Я знала, что Чириако скоро вернётся.

– Мои волосы, – прошептала я. – Перегрызи их. Если я непорочна, таковы и все мои части. Ты сможешь ощутить в моих волосах то, что маленький предатель тебе так и не дал. Забери мою непорочность и освободи меня!

Невинность колебалась: то рвалась ко мне, то отскакивала как при первом приближении, издавая тихое ржание и протягивая свою длинную окровавленную голову, но в конце концов отворачиваясь. И всё же единорог начала жевать чёрные пряди, будто траву, и в морозном тумане утра отгрызла мне волосы под корень – тихо ворча не то от удовольствия, не то от боли. В каком-то смысле она перестаралась, отжевала их до самой кожи. Но я не возражала. Уже обретя способность двигаться, я ещё долго позволяла ей питаться и наклонялась, если она не могла до меня дотянуться.

– По вкусу ты как луна, такая же холодная и чистая, – прошептала Невинность мне на ухо и начала пинать кирпичи из дёрна, от мороза превратившиеся в железные пластины. Я выкатилась из дома, который построил мой золотой шар – и тогда, и сейчас я думаю о еже как о моём золотом шаре, – к ногам единорога.

– Ты обещала помочь мне, – сказала она, всё ещё находясь в полуобмороке.

Я повернулась и начала рыть жесткую землю, в которую были воткнуты бесчисленные иглы: золотые, серебряные, медные, железные, кварцевые, алмазные, изумрудные, сапфировые. Я копала и плакала, тяжело дышала и кричала. Месяцы заточения в башне из дёрна лились из меня, как лягушки изо рта хорошей дочери Дожа. Мои пальцы скрючились и запачкались, но наконец я протянула Невинности букет колючек из всевозможных металлов с прилипшими комьями земли.

– Этого хватит, – сказала я голосом, охрипшим от рыданий, – на новый рог.

Единорог опустила голову и слегка меня понюхала.

– Мой рог – цветная чаша на столе далеко-далеко отсюда. Я не приму другого, пока старый жив… Что он скажет? Но, если он сломается в тех краях, что мне никогда не увидеть, вероятно, я опять стану целой.

Невинность очень медленно опустилась на землю и положила свою раненую голову мне на колени. Кровь снова начала сочиться, капля за каплей, с основания отсеченного рога. Она закрыла глаза и глубоко засопела.

Мы лежали рядом, и я чувствовала, какая она тяжёлая, – будто чувство вины.

Сказка о Двенадцати Монетах

(продолжение)

Темница отрешенно почесала свою безволосую голову.

– Она забрала мою непорочность, всю без остатка, в себя. После этого я была уже не просто плоха, но и уродлива и отдана на милость любого, кто решит, что любит меня. К тому же я превратилась во взрослую женщину и стала лысой, точно орёл-стервятник. Я едва успела выбраться с поля, на котором Чириако построил дом из дёрна и ребёнка, как появился город, и Пра-Ита схватили меня, зная, как знал мой золотой мяч, что никто не будет меня искать.

– Не думаю, что они знают… Просто собирают то, что подхватывает ветер.

– Они знают.

Я ничего не смог сказать и просто выскользнул из постели, обошёл кровать, торопливо ступая по ледяному полу, и снова забрался под одеяло с другой стороны, устроившись позади Темницы. Нежно и трепетно обнял её… Я – мужчина и был обязан знать, как это делается; прижался всем своим худым телом к спине Темницы, покрытой корой, и, удерживая её, стал баюкать, словно она была моим собственным ребёнком.

– Ты не уродливая и не плохая, и не надо ни от кого ждать милости, – прошептал я. – Хотя ты и впрямь лысая.

Она тихо рассмеялась, но, по мере того как её тело теплело в моих руках, я чувствовал, как она плачет – чуть слышно, будто шелестят страницы…

Мы работали с Чеканщиком семь лет.

Темница коротко стригла волосы, подрезая их об одну из сторон шестерни. Они были короткие и торчали во все стороны: тёмные, густые, покрывавшие всю голову. Когда я спросил её об этом, она пожала плечами и ответила: «Мои волосы теперь принадлежат ей».

Не хватит слов, чтобы рассказать, как часто ветер переносил нас с места на место, и в какие расщелины мира нас заносило. Порой казалось, что за изорванными границами города идёт снег. Иногда я будто чувствовал запах шалфея и камня, запах пустыни. Недостатка в сырье у Чеканщика не было. Обычно мы не успевали глядеть на границы или на что-то за пределами стен, потому что работали. Мы ели опалы и гранаты, жемчуг и халцедон, гематит и лазурит, тёмно-зелёный малахит. Вуммим оказалась права: топазы по вкусу напоминали персики. Однажды, когда дневная норма была превышена, нам дали бриллианты. Они по вкусу напоминали замороженные лимоны.

Изредка нам удавалось поспать.

Они следили за нами, когда мы ели, и гладили свои длинные шеи, словно жевали вместе с нами. В мёртвом городе торговля кипела, но его жители ничего не ели и не пили. Они смотрели на нас так, как смотрят театральное представление, и истекали слюной. Некоторые из нас выросли… но многим это не удалось. Чеканщик был ненадёжным, как любая другая машина, и его мучила жажда. Он давил пальцы, выбивал руки из суставов; нередко ребёнок целиком попадал во власть шестерёнок и прессов, потому что его толкали или он сам прыгал. О, сколь многие прыгнули! Увидев это впервые, я закричал, и мой крик в огромном тихом зале был как танец ножа в воздухе. Все остановились и уставились на меня. На меня, а не на ребёнка, который упал в обморок прямо под пресс и превратился в кровавое пятно на досках. Я закричал, привлёк к себе внимание. Они шикнули, чтобы я успокоился, и Чеканщик продолжил работу.

Когда мне исполнилось четырнадцать, лишь Темница была старше. К тому времени мы были уже достаточно сильны и умны, чтобы сбежать. Самоцветы не питательны, но благодаря Чеканщику мы обрели подобие силы, поскольку нам приходилось всё время поворачивать, крутить и опускать прессы (как ей) или затаскивать тела мёртвых детей на доски (как мне). Все семь лет мы выполняли одну и ту же работу.

И мы делили постель – не как любовники, ты не подумай. В конечном счёте, я мог на ней жениться, но это было бы всё равно, что пересечь реку на тарелке, отталкиваясь шестом. Я бы не знал, с чего начать, да и какой смысл? Глядя на её тело, я видел не грудь, бёдра или даже грубую серую кору. Я видел деньги, сложенные в корзину монеты, в которые можно было превратить её кости. Неподходящий взгляд для мужа. Некоторые вещи нельзя отбросить и забыть, как если бы они скрылись за золотым занавесом. Мы делили постель ради тепла и компании, и, если бы нам это не удалось, думаю, кто-то из нас давным-давно бросился бы в машину очертя голову. Я чесал завитки её коры, она разминала мне шею. Когда работа заканчивалась, мы помогали друг другу стать самими собой. Через некоторое время мы уже не скрывались, а в конце смены просто устраивались в одной постели. Пра-Ита ничего не говорили: у них всегда находился новый ребёнок, чтобы заполнить пустующую кровать.

И вот наступила ночь ночей, когда я баюкал свою древесную девочку в объятиях, и она заговорила – тише, чем вода, по капле падающая с крыши:

– Завтра я войду в машину.

Я замер, развернул её лицом к себе. Её тёмные глаза были широко распахнуты и казались спокойными.

– Что? Почему? Ты собираешься бросить меня здесь?

– Тсс! Я не брошу тебя. Я придумала, как нам выбраться. Завтра, после звонка, возвещающего конец смены, я тайком вернусь и суну руку под громадный блестящий пресс. Пусть он её отрежет. Из неё получатся дхейбы, на которые мы купим выход отсюда. Рука – это не так уж много, у меня их две. Но мне понадобится твоя помощь, чтобы управлять остальными частями Чеканщика… скребками и щётками, резаками и валиками. Думаю, всё получится, если не мешкать.

– Руки недостаточно, чтобы подкупить кого-то из здешних. Руки повсюду – сотни рук, и все принадлежат им.

– Мы подкупим Вуммим. Мы ей нравимся, и она следит за нами. Как раз хватит.

Я долго молчал. Другие дети, зелёные юнцы, сопели в своих серых постелях.

– Это хороший план, Темница. Но не для тебя. Пресс отрежет мою руку, а ты останешься невредимой.

Она уставилась на меня: её густые брови сошлись на переносице.

– Почему? Ты же не умеешь терпеть – как доходит до боли, превращаешься в долговязого и чумазого ребёнка.

Я взял её лицо в ладони. Мои холодные пальцы ощутили её холодную кожу и короткие волосы, напоминавшие ежиные иглы.

– Моя рука длиннее, получится больше денег.

Она промолчала… Что можно сказать в ответ на такое?

– Ты станешь кричать.

– Не стану.

Мы держали друг друга в объятиях всю ночь, и она поцеловала – это был единственный раз, когда она меня поцеловала, – то место, где моя рука соединялась с плечом.