Онлайн чтение книги Женская война
XI

Теперь, если мы последуем за принцессами Конде в место изгнания их, в Шантильи, о котором Ришон говорил барону Канолю с таким отвращением, вот что мы увидим.

На аллеях под красивыми каштановыми деревьями, усыпанными как снегом белыми цветами, на зеленых лугах, лежащих около синих прудов, гуляет беспрестанно толпа, смеется, разговаривает и поет. Кое-где в высокой траве являются фигуры людей, любящих чтение, фигуры, утопающие в зелени, из которой выглядывают только чистенькие книжки — «Клеопатра» Вальпренеда, «Астрея» д'Юрже или »Великий Кир» девицы Скюдери. В беседках из роз и жасминов раздаются звуки лютни и невидимых голосов. Наконец по большой аллее, которая ведет к замку, иногда несется с быстротою молнии всадник, доставляющий какое-нибудь приказание.

В это самое время на террасе три дамы, одетые в шелковые платья, с молчаливыми и почтительными шталмейстерами медленно прогуливаются с надменностью и величием.

В средине группы самая старшая дама лет пятидесяти семи важно рассуждает о государственных делах. Направо высокая молодая женщина с важным видом слушает, нахмурив брови, ученую теорию своей соседки. Налево другая старуха, менее всех знаменитая, говорит, слушает и размышляет одновременно.

В середине группы находится вдовствующая принцесса Конде, мать того Конде, который остался победителем при Локруа, Нордлингене и Лане, которого начинают с тех пор, как его гонят, называть «Великим», именем, которое будет оставлено за ним потомством. Эта принцесса, в которой можно еще видеть красавицу, пленившую Генриха IV, недавно еще была поражена и как мать, и как гордая женщина, одним итальянским facchino, которого звали Мазарини, когда он был слугою у кардинала Бентивольо, и которого зовут теперь кардиналом Мазарини с тех пор, как он подружился с Анною Австрийскою и стал первым министром Франции.

Он-то осмелился посадить великого Конде в тюрьму и сослать в Шантильи мать и жену благородного пленника.

Другая дама, помоложе — Клара Клеменция де Малье, принцесса Конде, которую по тогдашней аристократической привычке называли просто принцессой. Она всегда была горда, но с тех пор, как ее стали преследовать, ее гордость еще возросла, и принцесса стала надменною. С тех пор, как Конде в тюрьме, она стала героиней; стала жальче вдовы, а сын ее, герцог Энгиенский, которому скоро будет семь лет, возбуждает сострадание более всякого сироты. На нее все смотрят, и если бы она не боялась насмешек, то надела бы траур. С той минуты, как Анна Австрийская отправила обеих принцесс в ссылку, пронзительные крики их превратились в глухие угрозы: из угнетенных они скоро превратятся в непокорных. У принцессы, у этого Фемистокла в чепце, есть свой Мильтиад в юбке, и успехи герцогини Лонгвиль, несколько времени владевшей Парижем, мешают ей спать.

Дама с левой стороны — маркиза Турвиль, она не смеет писать романов, но сочиняет в политике. Она не сражалась лично, как храбрый Помпей, и подобно ему не получала раны в битве при Корбии, зато муж ее, довольно уважаемый полководец, был ранен при Ла-Рошели и убит при Фрибуре. Получив в наследство его родовое имение, маркиза Турвиль воображала, что в то же время получила в наследство его военный гений. С тех пор, как она приехала к принцессам в Шантильи, она составила уже три плана кампании, которые поочередно возбудили восторг в придворных дамах и были не то что брошены, а, так сказать, отложены до той минуты, когда обнажат шпагу и бросят ножны. Маркиза Турвиль не смеет надеть мундир мужа, хотя ей очень хочется этого; но его меч висит в ее комнате над изголовьем ее постели, и иногда, когда маркиза бывает одна, она вынимает его из ножен с самым воинственным видом.

Шантильи, несмотря на свою внешность, может быть, в самом-то деле, огромная казарма, если поискать хорошенько, то найдешь там порох в погребах и штыки в чаще деревьев.

Все три дамы во время печальной прогулки при каждом повороте подходят к главным воротам, и, кажется, поджидают появления какого-то важного посланного; уже несколько раз вдовствующая принцесса сказала, покачивая головою и вздыхая:

— Нам не будет удачи, дочь моя, мы только осрамим себя.

— Надобно хоть чем-нибудь платить за великую славу, — возразила маркиза Турвиль со своим обычным неприятным выражением. — Нет победы без борьбы!

— Если нам не удастся, если мы будем побеждены, — сказала молодая принцесса, — мы отомстим за себя.

— Никто ничего не пишет нам, — продолжала вдовствующая принцесса,

— ни Тюрен, ни Ларошфуко, ни Бульон! Все замолкли разом!

— Нет и денег! — прибавила маркиза Турвиль.

— И на кого надеяться, — сказала принцесса, — если даже Клара забыла нас?

— Да кто же сказал вам, дочь моя, что виконтесса де Канб забыла вас?

— Она не едет!

— Может быть, ее задержали; на всех дорогах рассеяна армия господина де Сент-Эньяна, вы сами это знаете.

— Так она могла бы написать.

— Как может доверить она бумаге такую важную тайну: переход такого большого города, как Бордо, на сторону принцев! .. Нет, не это беспокоит меня более всего.

— Притом же, — прибавила маркиза, — в одном из трех планов, которые я имела счастие представить на рассмотрение вашего высочества, предполагалось возмутить всю Гиенну.

— Да, да, и мы воспользуемся им, если будет нужно, — отвечала принцесса. — Но я соглашаюсь с мнением матушки и начинаю думать, что с Кларой что-нибудь случилось, иначе она была бы уже здесь. Может быть, ее фермеры не сдержали слова, эти дрянные люди всегда пользуются случаем не платить денег, иногда случай представляется сам собою. Притом как знать, что сделали гиеннцы, несмотря на все свои обещания?.. Ведь они гасконцы!

— Болтуны! — прибавила маркиза Турвиль. — Лично они очень храбры, это правда, но предурные солдаты, годные только на то, чтобы кричать «Да здравствует принц! », когда они боятся испанца…

— Однако же, они очень ненавидели герцога д'Эпернона, — сказала вдовствующая принцесса. — Они повесили портрет его в Ажане и обещали повесить его особу в Бордо, если он туда воротится.

— А он, верно, воротился и повесил их самих, — возразила принцесса с досадой.

— И во всем этом виноват, — прибавила маркиза, — господин Лене, этот упрямый советник, которого вам непременно угодно держать при себе, а он только мешает исполнению наших намерений. Если бы он не отвергнул второго моего плана, который имел целью, как вы изволите помнить, внезапное занятие замка Вера, острова Сен-Жоржа и крепости Бле, то мы держали бы теперь Бордо в осаде, и город принужден был бы сдаться.

— А по-моему, не вопреки мнению их высочеств, будет гораздо лучше, если Бордо сам отдаст себя в наше распоряжение, — сказал за маркизою Турвиль голос, в котором уважение смешивалось с иронией. — Город, сдающийся на капитуляцию, уступает мне, и ничем не обязывает себя. Город, который отдается добровольно, должен поневоле быть верным до конца тому, на чью сторону перешел.

Все три дамы обернулись и увидели Пьера Лене, который подошел к ним сзади, когда они шли к главным воротам.

Слова маркизы Турвиль были отчасти справедливы. Пьер Лене, советник принца Конде, человек холодный, ученый и серьезный, получил от заключенного принца поручение наблюдать за друзьями и врагами. И надобно признаться, ему было труднее удерживать безрассудное усердие приверженцев принца, чем отражать злые замыслы врагов его. Но он был ловок и предусмотрителен, как адвокат, привык к приказным крючкам и хитростям. Он обыкновенно побеждал их каким-нибудь ловким обманом или своею непоколебимою твердостью.

Впрочем, лучшие и упорнейшие битвы приходилось ему выдерживать в самом Шантильи. Самолюбие маркизы Турвиль, нетерпение принцессы равнялось с хитростью Мазарини, с хитростью и с нерешительностью парламента.

Лене, которому принцы поручили всю корреспонденцию, принял за правило сообщать принцессам новости только в необходимое время и назначил себя самого судьею этой необходимости. Несколько планов Лене были выболтаны друзьями его врагам, потому что женская дипломатия не всегда основана на тайне, на первейшем правиле дипломатии мужчин.

Обе принцессы, признававшие усердие и особенно пользу Пьера Лене, несмотря на частые его противоречия, встретили советника дружеским жестом. На устах старушки показалась даже улыбка.

— Ну, любезный Лене, — сказала она, — вы слушали, маркиза Турвиль жаловалась или, лучше сказать, жалела о нас: все идет у нас хуже и хуже… Ах! Наши дела, любезный Лене, наши дела!

— Обстоятельства представляются мне не такими мрачными, как кажутся вашему высочеству, — отвечал Лене, — Я очень надеюсь на время и на изменение счастья. Вы изволите знать поговорку: «Кто умеет ждать, тому все приходит вовремя».

— Время, перемена счастья — все это философия, Лене, а не политика, — сказала принцесса.

Лене улыбнулся.

— Философия всегда и везде полезна, — отвечал он, — и особенно в политике. Она научает не гордиться при успехе и не падать духом в бедствии.

— Все равно, — возразила маркиза Турвиль, — по-моему, лучше бы видеть курьера, чем слушать ваши истины. Не так ли, ваше высочество?

— Да, согласна.

— Так ваше высочество будете довольны, потому что увидите сегодня трех посланных, — сказал Пьер Лене с прежним хладнокровием.

— Как? Трех!

— Точно так, ваше высочество. Первого видели на дороге из Бордо, второй едет от Стене, а третий от Ларошфуко.

Обе принцессы вскрикнули от радостного удивления. Маркиза закусила губы.

— Мне кажется, любезный господин Лене, — сказала она с ужимками, желая скрыть досаду и позолотить колкие слова свои, — такой искусный колдун, как вы, не должен останавливаться на половине пути. Сказав нам, что курьеры скачут, он должен бы в то же время рассказать нам, что содержится в депешах.

— Мое колдовство, — скромно отвечал он, — не простирается так далеко и ограничивается желанием служить усердно. Я докладываю, но не угадываю.

В ту же минуту (как будто какой дух служил Пьеру Лене) показались два всадника, скакавшие около решетки сада. Тотчас толпа любопытных, оставив цветники и луга, бросилась к решеткам, чтобы получить свою долю новостей.

Оба всадника сошли с лошадей. Первый, бросив поводья лошади второму, который казался его лакеем, подбежал к принцессам, шедшим к нему навстречу.

— Клара! — вскричала принцесса.

— Да, я, ваше высочество, позвольте поцеловать вашу руку.

Упав на колени, он хотел почтительно взять руку супруги Конде.

— Нет! Нет! В мои объятия, милая виконтесса! В мои объятия! — воскликнула принцесса, поднимая Клару.

Когда принцесса расцеловала всадника, он с величайшим почтением повернулся к вдовствующей принцессе и низко поклонился ей.

— Говорите скорей, милая Клара, — сказала она.

— Да, говори, — прибавила принцесса Конде. — Виделась ли ты с Ришоном?

— Виделась, и он дал мне поручение к вашему высочеству.

— Приятное?

— Сама не знаю, всего два слова.

— Что такое? Скорей, скорей!

Самое живое любопытство выразилось на лицах обеих принцесс.

— Бордо — да! — произнесла Клара со смущением, не зная, какое действие произведут слова ее.

Но она скоро успокоилась: на эти два слова принцессы отвечали радостным криком. Услышав его, Лене тотчас прибежал.

— Лене! Лене! Подите сюда! — кричала молодая принцесса. — Вы не знаете, какую новость привезла нам наша добрая Клара?

— Знаю, — отвечал Лене улыбаясь, — знаю. Вот почему я не спешил сюда.

— Как! Вы знали?

— Бордо — да! Не правда ли, вот ответ? — сказал Лене.

— Ну, вы в самом деле колдун! — вскричала вдовствующая принцесса.

— Но если вы знали эту новость, Лене, — сказала молодая принцесса с упреком, — почему же вы не вывели нас из томительного беспокойства этими двумя словами?

— Я хотел оставить виконтессе де Канб награду за ее труды, — отвечал Лене, кланяясь взволнованной Кларе. — Притом же, я боялся, что на терассе вы станете радоваться при всех.

— Вы всегда правы, всегда правы, мой добрый Пьер, — сказала принцесса. — Довольно об этом!

— И всем этим обязаны мы верному Ришону, — начала вдовствующая принцесса. — Вы довольны им, он превосходно действовал, не так ли, кум?

Старушка употребляла слово кум вместо ласки, она выучилась этому слову от Генриха IV, который очень часто употреблял его.

— Ришон человек умный и притом в высшей степени исполнительный, — отвечал Лене. — Верьте мне, ваше высочество, если бы я не был уверен в нем, как в самом себе, то не рекомендовал бы вам его.

— Чем наградить его? — спросила принцесса.

— Надобно поручить ему какое-нибудь важное место, — отвечала старушка.

— Важное место! — повторила маркиза Турвиль. — Помилуйте, ваше высочество, Ришон не дворянин.

— Да ведь и я тоже не дворянин, — возразил Лене, — а все-таки принц оказывал мне полное доверие. Разумеется, я особенно уважаю французское дворянство, но бывают обстоятельства, в которых я осмелюсь сказать, великая душа лучше старого герба.

— А зачем сам он не приехал с этою дорогою новостью? — спросила принцесса.

— Он остался в Гиенне с целью набрать несколько сот человек. Он сказывал мне, что может уже надеяться на триста солдат. Только он говорил, что они, по недостатку времени, будут плохие рекруты и что ему хотелось бы получить место коменданта какой-нибудь крепости, например, в Вере или на острове Сен-Жорж. «Там, — говорил он мне, — я уверен, что буду полезен их высочествам».

— Но каким образом исполнить его желание? — спросила принцесса. — Нас так не любят при дворе, что мы никого не можем рекомендовать, а если кого рекомендуем, то он в ту же минуту станет человеком подозрительным.

— Может быть, — сказала виконтесса, есть средство, о котором говорил мне сам Ришон.

— Что такое?

Виконтесса отвечала, покраснев:

— Герцог д'Эпернон, говорят, влюблен в какую-то барышню.

— Да, в красавицу Нанону, — перебила принцесса с презрением, — мы это знаем.

— Говорят, что герцог д'Эпернон ни в чем не отказывает этой женщине, а эта женщина продает все, что угодно. Нельзя ли купить у ней место для Ришона?

— Это были бы не потерянные деньги, — сказал Лене.

— Да, правда, но наша касса пуста, вы это знаете, господин советник, — заметила маркиза Турвиль.

Лене с улыбкою повернулся к Кларе.

— Теперь вы можете, виконтесса, показать их высочествам, что вы обо всем позаботились.

— Что вы хотите сказать, Лене?

— Вот, что хочет он сказать: я так счастлива, что могу предложить вашему высочеству небольшую сумму, которую я с трудом добыла от моих фермеров; приношение очень скромно, но я не могла достать больше. Двадцать тысяч ливров! — прибавила виконтесса, покраснев и нерешительно, стыдясь, что предлагает такую неважную сумму важнейшим принцессам после королевы.

— Двадцать тысяч! — повторили обе принцессы.

— Но это просто богатство в наше время! — продолжала старушка с радостью.

— Милая Клара! — вскричала молодая принцесса. — Как мы заплатим тебе за усердие… Чем?

— Ваше высочество подумаете об этом после.

— А где деньги? — спросила маркиза Турвиль.

— В комнате ее высочества, куда отнес их верный слуга мой Помпей.

— Лене, — сказала принцесса, — вы не забудете, что мы должны двадцать тысяч ливров виконтессе де Канб?

— Они уже записаны между нашими долгами, — отвечал Лене, вынимая записную книжку и показывая, что эти 20000 ливров стоят уже в длинном ряду цифр, который, вероятно, несколько испугал бы принцесс, если бы они вздумали сложить его.

— Но как могла ты пробраться сюда? — спросила принцесса у Клары. — Здесь говорят, что Сент-Эньян занял дорогу, осматривает людей и пожитки, точно как таможенный сторож.

— Благодаря благоразумию моего Помпея, мы избегали этой опасности. Мы пустились в объезд, это задержало нас в дороге лишних полтора дня, но обеспечило нашу поездку. Без этого объезда я уже вчера имела бы счастье видеть ваше высочество.

— Успокойтесь, виконтесса, время не потеряно, стоит только хорошенько употребить нынешний день и завтрашний. Сегодня, извольте не забыть, мы ждем трех курьеров. — Один приехал, остаются еще два.

— А нельзя ли узнать имена этих двух курьеров? — спросила маркиза Турвиль, надеясь как-нибудь поймать советника, с которым она воевала, хотя между ними не было явной распри.

— Прежде, если рассчеты не обманут меня, — отвечал Лене, — приедет Гурвиль от герцога Ларошфуко.

— То есть, от князя Марсильяка, хотите вы сказать? — перебила маркиза.

— Князь Марсильяк теперь называется уже герцогом Ларошфуко.

— Стало быть, отец его умер?

— Уже с неделю.

— Где?

— В Версале.

— А второй курьер? — спросила принцесса.

— Второй курьер, — капитан телохранителей принца, господин Бланшфорт. Он приедет из Стене, его пришлет маршал Тюрен.

— В таком случае, думаю, — сказала маркиза Турвиль, — чтобы не терять времени, можно бы исполнить первый мой план на случай покорения Бордо и соединения господ Тюрена и Марсильяка.

Лене улыбнулся по обыкновению.

— Извините, маркиза, — сказал он чрезвычайно учтиво, — но планы, составленные принцем, теперь исполняются и обещают полный успех.

— Планы, составленные принцем! — грубо повторила маркиза Турвиль.

— Принцем! .. Когда он сидит в Венсенской тюрьме и ни с кем не может говорить!

— А вот приказания его высочества, писанные его собственною рукою и подписанные вчера, — возразил Лене, вынимая из карманов письмо принца Конде. — Я получил его сегодня утром. Мы находимся в постоянной переписке.

Обе принцессы почти вырвали бумагу из рук советника и прочли со слезами радости все, что было на ней написано.

— О, в карманах Лене найдешь всю Францию! — сказала с улыбкой вдовствующая принцесса.

— Нет еще, ваше высочество, нет еще, — отвечал советник, — но с Божьей помощью, может статься, это и будет. А теперь, — прибавил он, значительно указывая на виконтессу Клару, — теперь виконтесса, верно, нуждается в покое…

Виконтесса поняла, что Лене хочет остаться наедине с принцессами, и, увидав на лице принцессы улыбку, которая это подтверждала, поклонилась и вышла.

Маркиза Турвиль осталась и ожидала целый запас самых свежих известий, но вдовствующая принцесса подала знак молодой, и обе в одно время церемонно поклонились по всем правилам этикета, что и показало маркизе Турвиль, что уже кончилось политическое заседание, на которое ее призывали.

Маркиза, любительница теорий, очень хорошо поняла значение этих поклонов, поклонилась еще ниже и еще преданнее и ушла, рассуждая про себя о неблагодарности обеих принцесс.

Между тем старушка и молодая принцесса прошли в свой рабочий кабинет.

Лене вошел за ними.

Убедившись, что дверь крепко заперта, он начал:

— Если вашим высочествам угодно принять Гурвиля, то я скажу, что он сейчас приехал и теперь переодевается, потому что не смеет показаться в дорожном платье.

— А что он привез?

— Важное известие: герцог Ларошфуко будет здесь завтра или, может быть, даже сегодня вечером, с пятьюстами дворянами.

— С пятьюстами дворянами! — вскричала принцесса. — Да это целая армия.

— Однако же это затруднит нам путь. По-моему, лучше бы человек пять-шесть, чем вся эта толпа. Мы легче бы скрылись от проницательного Сент-Эньяна. Теперь почти невозможно выехать в Южную Францию без неприятностей.

— Тем лучше, тем лучше, пусть беспокоят нас! — вскричала принцесса Конде. — Если станут беспокоить нас, то мы будем сражаться и останемся, верно, победителями: дух принца Конде будет вести нас.

Лене взглянул на вдовствующую принцессу, как бы желая знать ее мнение. Но она, воспитанная междоусобными войнами царствования Людовика XIII, она, видевшая столько голов на эшафоте, потому что они не хотели нагнуться, — она печально провела рукою по лбу, отягченному самыми горькими воспоминаниями.

— Да, — сказала она, — вот до чего мы доведены: скрываться или сражаться… Страшное дело! Мы жили спокойно, со славою, которую Господь Бог послал нашему дому; мы хотели — надеюсь, что никто из нас не имел другого намерения — мы хотели только оставаться на том месте, где мы родились. И вот… вот события принуждают нас сражаться против общего нашего владетеля…

— О, я не так горько смотрю на эту необходимость! — возразила молодая принцесса Конде. — Мой муж и мой брат в заточении без всякой причины, а мой муж и мой брат — ваши дети; кроме того, ваша дочь в плену. Вот чем извиняются все наши замыслы, все, на какие мы вздумаем решиться.

— Да, — отвечала старушка с печалью, полною покорности судьбе, — да, я сношу бедствие лучше, чем вы, принцесса. Но, кажется, нам всем на роду написано быть пленниками или изгнанниками. Едва вышла я замуж за отца вашего мужа, как мне пришлось бежать из Франции, потому что меня преследовала любовь Генриха IV. Едва успели мы воротиться, как нас заключили в Венсен по ненависти, которую питал к нам Ришелье. Сын мой, который теперь сидит в тюрьме, через тридцать два года мог увидеть ту самую комнату, в которой родился. Отец вашего мужа недаром сказал после победы при Рокруа, глядя на залу, украшенную испанскими знаменами: «Не могу высказать, сколько я радуюсь этой победе сына моего. Но только помните слова мои: чем более дом наш приобретет славы, тем более подвергнется гонению. Если бы я не пользовался гербом Франции, которого бросать не намерен, я взял бы в герб свой ястреба с колокольчиками, которые везде извещают о нем, и в то же время помогают ловить его. С ястребом взял бы я и девиз: „Fama nocet“. Не согласны ли вы со мной, Лене?

— Ваше высочество правы, — отвечал Лене, опечаленный воспоминаниями, которые пробудила в нем старушка. — Но мы зашли так далеко, что теперь не можем воротиться назад. Скажу более: в таком положении, каково наше, надобно решиться на что-нибудь как можно скорее: не надобно скрывать опасности. Мы свободны только внешне. Королева подсматривает за нами, а Сент-Эньян держит нас в блокаде. В чем же дело? Надобно выехать из Шантильи, невзирая на присмотр королевы и на блокаду Сент-Эньяна.

— Уедем из Шантильи, но открыто! — вскричала молодая принцесса.

— Я согласна с этим предложением, — прибавила старушка. — Принцы Конде не испанцы и не умеют обманывать, они не итальянцы и не умеют хитрить, они действуют открыто, при дневном свете.

— Ваше высочество, — возразил Лене с убеждением, — Богом свидетельствую, что я первый готов исполнить всякое приказание ваше. Но чтобы выехать из Шантильи, как вам угодно, надобно сражаться. Вы, вероятно, в день битвы не покажетесь простыми женщинами, вы пойдете впереди ваших приверженцев и станете ободрять воинов вашим голосом. Но вы забываете, что возле ваших бесценных особ является особа, не менее бесценная: герцог Энгиенский, ваш сын, ваш внучек. Неужели вы решитесь сложить в одну могилу и настоящее и будущее вашей фамилии? Неужели вы думаете, что Мазарини не отомстит отцу за то, что будут предпринимать в пользу сына? Разве вы не знаете страшных тайн Венсенского замка, печально испытанных господином Вандомом, маршалом Орнаво и Пюн-Лораном? Разве вы забыли эту комнату, которая стоит приема мышьяка, как говорит госпожа Рамбулье? Нет, ваше высочество, — продолжал Лене, сложив руки, — нет, вы послушаете совета вашего старого слуги, вы уедете из Шантильи, как следует женщинам, которых преследуют. Не забывайте, что самое сильное ваше оружие и ваша слабость, сын, лишенный отца, супруга, лишенная сына, бегут, как могут, от угрожающей опасности. Чтобы действовать и говорить открыто, погодите до тех пор, пока вырветесь из рук врага. Пока вы в плену, приверженцы ваши немы, когда вы освободитесь, они заговорят, перестанут бояться, что им предложат тяжкие условия за ваш выкуп. План наш составлен с помощью Гурвиля. Мы уверены, что у нас будет порядочный конвой, он защитит нас во время пути. Ведь теперь двадцать различных партий овладели дорогою и живут, собирая дань с друзей и врагов. Согласитесь на мое предложение, все готово.

— Уехать тайком! Бежать, как бегают преступники! — вскричала молодая принцесса. — О, что скажет принц, когда узнает, что его мать, жена и сын перенесли такой стыд и позор.

— Не знаю, что он скажет, но если вы будете действовать с успехом, он будет обязан вам своим освобождением. Если вам не удастся, вы не истощите ваших средств, а главное, не поставите себя в такое затруднительное положение, как при войне.

Старушка подумала с минуту и сказала с задумчивою грустью:

— Любезный Лене, убедите дочь мою, потому что я принуждена остаться здесь. Я до сих пор крепилась, но наконец изнемогаю. Болезнь, которую я скрываю, чтобы не отнять последней бодрости у наших приверженцев, уложит меня на одр страдания, где я, может быть, умру… Но вы сказали правду: прежде всего надобно спасти имя Конде. Дочь моя и внук мой уйдут из Шантильи, и, надеюсь, будут так умны, что станут сообразовываться с вашими советами, скажу более, с вашими приказаниями. Приказывайте, добрый Лене, все будет исполнено!

— Как вы побледнели! — вскричал Лене, поддерживая старушку.

Принцесса, прежде заметив ее бледность, уже приняла ее в свои объятия.

— Да, — сказала старушка, все более и более ослабевая, — да, добрые сегодняшние известия поразили меня более, чем все, что мы сносили в последнее время. Чувствую жестокую лихорадку. Но скроем мое положение. Такое открытие могло бы очень повредить нам в теперешнюю минуту.

— Нездоровье вашего высочества, — сказал Лене, — было бы небесною милостью, если бы только вы не страдали. Не сходите с постели, расскажите везде, что вы больны. А вы, — прибавил он, обращаясь к молодой принцессе, — прикажите послать за вашим доктором Бурдло. Нам понадобятся экипажи и лошади, поэтому извольте объявить, что вы намерены повеселить нас оленьею травлею. Таким образом, никто не удивится, если увидит особенное движение людей, оружия и лошадей.

— Распорядитесь сами, Лене. Но как вы, осторожный человек, не предусмотрели, что всякий невольно удивится этой страшной травле, назначенной именно в ту минуту, как матушка почувствовала себя нездоровою?

— Все предусмотрено, ваше высочество. Послезавтра герцогу Энгиенскому минет семь лет. В этот день женщины должны сдать его на руки мужчинам.

— Так.

— Мы скажем, что травля назначается по случаю этого перехода маленького принца с дамской половины на мужскую, и что ее высочество настояли, чтобы болезнь ее не служила препятствием празднику. Мы должны были покориться ее желанию.

— Бесподобная мысль! — вскричала старушка в восторге от того, что ее внучек становится уже человеком. — Да, предлог превосходно придуман, и вы, Лене, удивительный советник.

— Но во время охоты герцог Энгиенский будет сидеть в карете? — спросила принцесса.

— Нет, он поедет верхом. О, не извольте пугаться! Я выдумал маленькое седло. Виалас, шталмейстер герцога, прикрепит к своему седлу это маленькое. Таким образом, все могут видеть герцога, и вечером мы можем ехать: никто не обеспокоит нас. Подумайте, в карете его остановят при первом препятствии, а верхом он везде проедет, не так ли?

— Так вы хотите ехать?

— Послезавтра вечером, если вашему высочеству не нужно откладывать отъезда.

— О, нет, нет! Убежим из нашей тюрьмы как можно скорее, Лене.

— А что вы станете делать, выбравшись из Шантильи? — спросила вдовствующая принцесса.

— Мы проберемся сквозь армию господина Сент-Эньяна и найдем средство отвести ему глаза. Соединимся с Ларошфуко и с его конвоем и приедем в Бордо, где нас ждут. Когда мы будем во второй столице королевства, в столице южной Франции, мы можем воевать или переговариваться о мире, как угодно будет вашим высочествам. Впрочем, имею честь уведомить вас, что даже и в Бордо мы продержимся весьма недолго, если не будет близко от нас какой-нибудь крепости, которая отвлечет внимание врагов наших. Две такие крепости для нас чрезвычайно важны: одна — Вер, владычествует над Дордонью и пропускает жизненные припасы в Бордо; другая — остров Сен-Жорж, на который даже жители Бордо смотрят, как на ключ к своему городу. Но мы подумаем об этом после, в настоящую минуту нам надобно думать только о выходе отсюда.

— Это дело очень легкое, — сказала молодая принцесса. — Все-таки мы здесь одни и полные хозяева, что бы вы ни говорили.

— Не надейтесь ни на кого, пока мы не будем в Бордо. Ни в чем нельзя быть уверенным, если тебе противостоит дьявольский ум Мазарини. Например, я ждал, пока мы останемся наедине, чтобы сообщить вам план мой, но эта предосторожность ничего не значит, я принял ее так, для очистки совести: даже в эту минуту я боюсь за мой план, за план, изобретенный моею собственной головою и сообщенный только вам. Мазарини не узнает новости, а угадывает их.

— О, пусть попробует помешать нам, — возразила молодая принцесса.

— Но пособим матушке дойти до ее спальни. Сегодня же я стану рассказывать, что послезавтра у нас праздник и травля. Не забудьте написать приглашения, Лене.

— Не забуду.

Старушка пришла в свою спальню и слегла в постель. Тотчас позвали доктора принцев Конде и учителя герцога Энгиенского господина Бурдло. Весть об этой неожиданной болезни в ту же минуту распространилась по Шантильи и через четверть часа боскеты, галереи, цветники — все опустело. Гости спешили в приемную комнату, узнать о здоровье вдовствующей принцессы.

Лене провел весь день за письменным столом и в тот же вечер курьеры развезли более пятидесяти приглашений различным лицам и в различные стороны.