Онлайн чтение книги Женская война
Часть четвертая. Аббатство Пейсак

I

Скажем пару слов в объяснение всего происходящего, а затем будем продолжать рассказ.

Притом же, пора вернуться к Наноне де Лартиг, которая, увидев последние судороги Ришона, вскрикнула и упала в обморок.

Однако же, как мы уже видели, Нанона была женщина не слабая. Несмотря на свое нежное тело и на свои маленькие ручки и ножки, она перенесла продолжительные страдания, вынесла много трудов, преодолела много опасностей. Душа ее вместе и любящая и сильная, умела покоряться обстоятельствам и поднималась выше прежнего каждый раз, как рок давал ей пощаду.

Герцог д'Эпернон, знавший ее или, лучше сказать, воображавший, что знает ее, удивился, увидав, что она так сильно поражена при виде физической боли — она, которая во время пожара дворца его в Ажане едва не сгорела живая, не испустив ни одного крика, чтобы не доставить удовольствия врагам своим, которые приготовили огненную казнь фаворитке ненавистного губернатора, она, которая во время этого пожара, не поморщившись, видела, как убили двух ее служанок вместо нее! ..

Нанона пролежала без чувств почти два часа. Обморок кончился страшным нервическим припадком, в продолжение которого она не могла говорить и только кричала. Даже сама королева, посылавшая к ней нескольких гонцов, удостоила посетить ее лично, а кардинал Мазарини, только что приехавший, захотел сесть у ее постели и приготовлять ей лекарство: это была его слабость.

Нанона пришла в себя поздно ночью. Несколько времени старалась она собрать мысли. Наконец, схватившись обеими руками за голову, она закричала в отчаянии:

— Я погибла! Они убили его!

По счастью, слова эти были так странны, что присутствовавшие могли почесть их бредом. Они так и сделали.

Однако же эти слова не были забыты, и когда утром герцог д'Эпернон вернулся из экспедиции, которая удаляла его из Либурна, то узнал разом и про обморок Наноны и про слова, которые она сказала, когда пришла в себя. Герцог знал ее пылкую душу, он понял, что тут есть что-то поболее бреда. Поэтому он поспешил к Наноне, воспользовался первою минутою, когда они остались одни, и сказал:

— Милая Нанона, я знаю, сколько вы страдали от смерти Ришона. Неосторожные! Они повесили его перед вашими окошками.

— Да, — вскричала Нанона, — это гнусное злодейство!

— В другой раз будьте спокойны, — отвечал герцог. — Теперь я знаю, какое впечатление производят на вас казни, и прикажу вешать бунтовщиков на другой площади. Но про кого же говорили вы, утверждая, что погибаете с его смертью? Верно, не о Ришоне, потому что он для вас ровно ничего не значит, вы даже не знали его.

— Ах, это вы, герцог? — сказала Нанона, приподнимаясь и схватывая руку герцога.

— Да, это я, и очень радуюсь, что вы узнали меня. Это доказывает, что вам гораздо лучше. Но о ком говорили вы?

— О нем, герцог, о нем! — сказала Нанона несколько в бреду. — Вы убили его! О несчастный!

— Милая Нанона, вы пугаете меня! Что значат ваши слова?

— Говорю, что вы убили его. Разве вы не понимаете?

— Нет, милая Нанона, я не убивал его, — отвечал герцог, стараясь подделаться под ее бред и заставить ее говорить, — как мог я убить его, когда его не знаю?

— Да разве вы не знаете, что он в плену, что он капитан, что он комендант, что он совершенно равен бедному Ришону, и что жители Бордо выместят на нем за убийство Ришона? Как ни прикрывайтесь судом, герцог, а смерть Ришона все-таки убийство.

Герцог, пораженный ее словами и молниею ее глаз, побледнел и отступил.

— Правда! Правда! — закричал он, ударив себя по лбу. — Бедный Каноль! Я совсем забыл о нем.

— Бедный брат мой! Несчастный брат! — вскричала Нанона, радуясь, что может наконец высказать душу, называя любовника своего тем именем, под которым герцог д'Эпернон знал его.

— Черт возьми, вы совершенно правы, а я просто дурак, — сказал герцог. — Как мог я забыть бедного нашего друга? Но время еще не потеряно, теперь еще не знают в Бордо про смерть Ришона. Надобно собрать суд, судить… Притом же, они не вдруг решатся.

— А разве королева не вдруг решилась? — спросила Нанона.

— Но королева все-таки королева, она располагает жизнью и смертью. А они — только бунтовщики.

— Поэтому они будут щадить еще менее, — возразила Нанона, — но говорите, что сделаете вы?

— Еще сам не знаю, но положитесь на меня.

— О, — сказала Нанона, стараясь приподняться, — он не умрет, я даже отдам себя жителям Бордо, если это будет нужно.

— Успокойтесь, милая Нанона, это дело мое. Я виноват, я и поправлю дело, клянусь честью дворянина! В Бордо у королевы есть еще друзья, стало быть, вам нечего беспокоиться.

Герцог не обманывал ее, обещание его вылетело прямо из души его.

Нанона прочла в глазах его, что он убежден в своих словах, откровенен и хочет сдержать обещание. Тут она так обрадовалась, что схватила герцога за руку и, с жаром поцеловав ее, закричала:

— О, герцог! Если вы успеете спасти его, как я буду любить вас!

Герцог прослезился: в первый раз Нанона говорила с ним с таким увлечением и подавала ему такую надежду.

Он тотчас вышел, еще раз уверив Нанону, что ей нечего бояться. Потом позвал самого верного и ловкого своего слугу, приказал ему отправиться в Бордо, пробраться в город, если бы даже для этого пришлось ему перелезть через стену, и передать генерал-адвокату Лави следующую записку, которая вся была писана рукою герцога:

«Всячески постараться, чтобы ничего дурного не случилось с комендантом Канолем, находившимся в службе его величества.

Если он арестован, как мы предполагаем, освободить его всеми возможными средствами, подкупить тюремщиков и дать им столько золота, сколько они попросят, дать им сто тысяч экю, даже миллион, если нужно, и кроме того, дать слово от имени герцога д'Эпернона, что их непременно назначат тюремщиками в одну из королевских крепостей.

Если нельзя подкупом спасти его, так попробовать силу и ни перед чем не останавливаться: насилие, поджог, убийство — все будет прощено.

Приметы его:

Рост высокий, глаза черные, нос орлиный. В случае сомнения спросить: Вы ли брат Наноны?

Действуйте как можно скорее: нельзя даже терять минуты».

Посланный отправился. Через три часа он был уже в Бордо. Он вошел на ферму, надел блузу простого земледельца и въехал в город с кулями муки.

Лави получил письмо через четверть часа после окончания военного совета. Он проник в крепость, переговорил с главным тюремщиком. Предложил ему двадцать тысяч ливров, тот отказал; предложил ему тридцать, тот опять отказал; наконец, предложил сорок тысяч, тот согласился.

Читатель знает, каким образом Ковиньяк занял место Каноля и получил свободу, к величайшему своему удивлению.

Ковиньяка повезли на лихом коне в село Сен-Лубес, которое принадлежало эпернонистам. Тут нашли нового посланного, который прискакал на лошади самого герцога.

— Спасен ли он? — спросил посланный у начальника конвоя, провожавшего Ковиньяка.

— Да, — отвечал тот, — мы везем его.

Только этого и хотел посланный. Он повернул лошадь и исчез, как молния, по дороге в Либурн. Через полтора часа измученная лошадь упала у городских ворот, а всадник свалился к ногам герцога, который с нетерпением ждал слова «да».

Посланный, полуразбитый, имел еще силы произнести это «да», стоившее так дорого. Герцог тотчас бросился к Наноне, которая лежала на постели бледная, в слезах и бессмысленно смотрела на дверь, окруженную лакеями.

— Да, — вскричал герцог д'Эпернон, — да, он спасен, милая Нанона! Он сейчас приедет, и вы обнимете его!

Нанона от радости вскочила на постели: эти слова сняли с ее груди целую гору. Она подняла обе руки к небу и, зарыдав от этого неожиданного счастия, вскричала с выражением, которого нельзя описать:

— Боже мой! Благодарю тебя!

Потом, опустив глаза от неба к земле, она увидела герцога д'Эпернона, который был так счастлив ее счастием, что, по-видимому, не менее ее принимал участие в несчастном пленнике.

Тут только пришла Наноне в голову затруднительная мысль. Каким образом будет награжден герцог за свою доброту, за свои старания, когда увидит постороннего человека под именем ее брата? Когда узнает обман преступной любви вместо чистого чувства братской любви?

Ответ Наноны на эту ее мысль был короткий.

«Ничего, — подумала эта женщина, готовая на самопожертвование, — я не стану долее обманывать его, все скажу ему. Он прогонит меня, станет проклинать меня, тогда я брошусь к его ногам и поблагодарю за все, что он сделал для меня в последние три года. Потом выйду отсюда, бедная, униженная, но счастливая и богатая: богатая моей любовью и счастливая будущею моею жизнью».

В то время, как Нанона мечтала об этом самопожертвовании, в котором честолюбие исчезло перед любовью, слуги расступились, и мужчина вбежал в комнату, где лежала Нанона.

Он вскричал:

— Сестра моя! Милая сестра моя!

Нанона приподнялась на постели, открыла испуганные глаза, побледнела, как подушка, лежавшая под ее головою, упала на постель, как пораженная громом, и прошептала:

— Ковиньяк! Боже мой! Ковиньяк!

— Ковиньяк! — повторил изумленный герцог, глаза которого тщетно искали того, к кому относится это имя. — Ковиньяк! Кто здесь называется Ковиньяком?

Ковиньяк вовсе не спешил отвечать, он был еще не совершенно спасен и не мог позволить себе полной откровенности, которая даже при обыкновенных обстоятельствах жизни была ему свойственна. Он понял, что ответом своим может погубить сестру, а погубив сестру, он сам погибнет непременно. Несмотря на всю свою изобретательность, он смутился и предоставил Наноне право говорить, решившись только поправлять ее слова.

— А Каноль? — вскричала она с бешеным упреком и пристально вглядываясь в Ковиньяка.

Герцог нахмурил брови и начинал грызть усы. Присутствовавшие, кроме Финетты, которая была очень бледна, и Ковиньяка, который всячески старался не побледнеть, не понимали, что значит этот нежданный гнев, и с изумлением смотрели друг на друга.

— Бедная сестра моя, — прошептал Ковиньяк на ухо герцогу, — она так испугалась за меня, что теперь бредит и не узнает меня.

— Мне должен ты отвечать! — вскричала Нанона. — Мне отвечай. Где Каноль? Что с ним? Да отвечай же, отвечай скорее!

Ковиньяк тотчас принял отчаянное намерение. Надобно было играть на квит и не изменять бесстыдству. Искать спасения в откровенности, сказать герцогу д'Эпернону о настоящем Каноле, которому Ковиньяк покровительствовал, и о настоящем Ковиньяке, который вербовал солдат против королевы и потом ей же самой продал их, — значило желать висеть под одной перекладиной с Ришоном. Поэтому он подошел к герцогу д'Эпернону и со слезами на глазах сказал:

— Это уже не бред, а сумасшествие. Горе, как вы изволите видеть, довело ее до того, что она не узнает даже самых близких родных. Один только я могу привести ее в чувство. Сделайте милость, прикажите удалиться всем лакеям, кроме Финетты, которая должна остаться здесь и ухаживать за сестрою, если будет нужно. Верно, вам, как и мне, будет прискорбно видеть, как посторонние станут смеяться над бедною моею сестрою?

Может быть, герцог не сдался бы на эту просьбу, потому что при всей своей доверчивости он начинал не доверять Ковиньяку, но в это время явился посланный от королевы и доложил, что герцога ждут во дворце: кардинал Мазарини назначил экстраординарное заседание совета.

Пока посланный докладывал, Ковиньяк наклонился к Наноне и поспешно сказал ей:

— Ради Неба, успокойтесь, сестрица; переговорим наедине и все поправим.

Нанона опустилась на постель и если не совершенно успокоилась, то по крайней мере овладела собою, потому что надежда, даже в самых малых приемах, всегда сильное лекарство от сердечных страданий.

Что же касается герцога, то он решился до конца разыгрывать роль доверчивого, подошел к Наноне, поцеловал ей руку и сказал:

— Припадок прошел, милая моя, надеюсь. Оставляю вас с любимым вашим братом, потому что королева призывает меня. Верьте, что только одно приказание ее величества могло заставить меня расстаться с вами в такую минуту.

Нанона чувствовала, что изменит сама себе. Она не имела силы отвечать герцогу, только взглянула на Ковиньяка и пожала ему руку, как бы желая сказать: не обманули ль вы меня, брат? Точно ли я могу надеяться?

Ковиньяк отвечал ей тоже пожатием руки и, повернувшись к герцогу, сказал:

— Да, герцог, самый сильный припадок прошел, и сестра моя скоро убедится, что возле нее верный и преданный друг, готовый отважиться на все, чтобы возвратить ей свободу и счастие.

Нанона не могла удерживать слез и, несмотря на свою твердость, на присутствие духа, зарыдала. Горе так убило ее, что она стала обыкновенного женщиною, то есть слабою, нуждающеюся в слезах.

Герцог д'Эпернон вышел, покачивая головою и указывая глазами Ковиньяку на сестру его. Когда он вышел, Нанона вскричала:

— О, как страдала я при этом человеке! Если бы он остался здесь еще минуту, думаю, я бы умерла.

Ковиньяк махнул рукою в знак того, что надобно молчать. Потом он подошел к двери и прислушался, точно ли герцог ушел.

— О! Какое дело мне, слушает он или не слушает, — сказала Нанона,

— вы успокоили меня… Скажите, что вы хотите делать? На что надеетесь?

— Сестрица, — отвечал Ковиньяк с серьезным видом, вовсе ему несвойственным, — не смею утверждать, что дело непременно удастся мне, но повторяю то, что уже сказал: употреблю все усилия, чтобы устроить дело.

— Какое дело? — спросила Нанона. — На этот раз объяснимся подробнее, чтобы опять не было между нами какого-нибудь страшного недоразумения.

— Постараюсь спасти несчастного Каноля…

Нанона страшно уставила на него глаза.

— Он погиб! Не так ли?

— Ах, — отвечал Ковиньяк, — если вы требуете от меня откровенности, то я скажу, что положение его кажется мне очень плохим.

— И как он говорит это! — вскричала Нанона. — Знаешь ли, несчастный, что за меня этот человек…

— Знаю, что вы предпочитаете этого человека вашему брату, потому что хотели спасти его, а не меня, и когда увидели меня, то встретили проклятиями.

Нанона нетерпеливо махнула рукой.

— Впрочем, вы совершенно правы, — продолжал Ковиньяк, — и я говорю вам это не в упрек, а так только, для сведения. Положив руку на сердце, скажу вам: если бы мы оба сидели еще в крепости, и если бы я знал то, что теперь мне известно, я сказал бы ему: «Милостивый государь, вас Нанона назвала своим братом; не меня, а вас спрашивают». Он явился бы сюда вместо меня, а я умер бы вместо него.

— Так стало быть, он умрет! — вскричала Нанона с горестью, которая показывала, что в самые твердые умы мысль о смерти входит вместе со страхом и никогда не кажется достоверною. — Стало быть, он умрет!

— Сестрица, — отвечал Ковиньяк, — вот все, что я могу сказать вам, и на чем надобно основывать наши намерения. Теперь девять часов вечера, в продолжение двух часов, пока я ехал сюда, могло случиться много нового. Не отчаивайтесь, может быть, не случилось ровно ничего. Вот какая мысль пришла мне в голову.

— Говорите скорее.

— В одной миле от Бордо у меня сто человек солдат и мой лейтенант.

— Человек верный?

— Фергюзон.

— Так что же?

— Вот, сестрица, что ни говорил бы герцог Бульонский, что ни делал бы герцог ле Ларошфуко, что ни думала бы принцесса, которая считает себя полководцем получше этих обоих, я убежден, что с сотнею человек, пожертвовав из них половину, я доберусь до Каноля.

— О нет! Вы ошибаетесь! Вы не проберетесь к нему! Это невозможно!

— Проберусь или меня убьют!

— Ах, ваша смерть покажет мне ваше желание спасти его… Но все-таки она не спасет его. Он погиб! Он погиб!

— А я говорю вам, что нет, если бы даже пришлось мне отдать себя за него! — вскричал Ковиньяк в порыве великодушия, которое удивило его самого.

— Вы пожертвуете собой!

— Да, разумеется. Ни у кого нет причины ненавидеть этого доброго Каноля, и все его любят. Меня, напротив, все не терпят.

— Вас не терпят! За что?

— За что? Это очень просто: за то, что я имею честь быть связанным с вами кровными узами. Извините, сестрица, но эти слова мои должны быть чрезвычайно лестны для отчаянной роялистки.

— Постойте, — сказала Нанона медленно, прикладывая палец к губам.

— Я слушаю.

— Вы говорите, что жители Бордо ненавидят меня?

— Как нельзя больше.

— В самом деле! — прошептала Нанона с полузадумчивою, полувеселою улыбкою.

— Я не думал, что эта правда будет вам так приятна.

— Правда! Правда! .. Да, — продолжала она, разговаривая сама с собой более, чем с братом, — ненавидят не Каноля и не вас. Погодите! Погодите!

Она встала, накинула на белые, пылавшие плечи шелковую мантилью, села к столу и поспешно написала несколько строк. Ковиньяк, видя, как горел ее лоб и поднималась грудь, понял, что она пишет о чрезвычайно важных делах.

— Возьмите это письмо, — сказала она, запечатывая бумагу, — отправляйтесь в Бордо одни, без солдат и без конвоя. У нас на конюшне есть скакун, который довезет вас туда через час. Скачите, как человек может скакать. Отдайте это письмо принцессе Конде. И Каноль будет спасен.

Ковиньяк с удивлением взглянул на сестру, но он знал всю твердость ее прямого ума и потому не терял времени на объяснение ее фраз: он побежал на конюшню, вскочил на указанную лошадь и через полчаса проскакал уже половину пути. В ту минуту, когда он уезжал, Нанона на коленях прочла коротенькую молитву, заперла в ларчик свое золото, драгоценности и бриллианты, приказала заложить карету, а Финетте велела подать себе лучшие свои платья.

II

Ночь спускалась на Бордо, город казался пустыней, кроме эспланады, к которой все спешили. В отдаленных от того места улицах слышались только шаги патрулей или голоса старух, которые, возвращаясь домой, со страхом запирали за собой двери.

Но около эспланады, в вечернем тумане, слышался гул, глухой и непрерывный, подобный шуму моря во время отлива.

Принцесса только окончила свои письма и приказала сказать герцогу де Ларошфуко, что может принять его.

У ног принцессы, на ковре, смиренно сидела виконтесса де Канб и, изучая со страхом ее лицо и расположение духа, ждала времени, когда можно будет начать разговор, не помешав принцессе.

Но терпение и спокойствие Клары были притворные, потому что она мяла и рвала свой платок.

— Семьдесят семь бумаг подписала! — сказала принцесса. — Вы видите, Клара, не всегда приятно выдавать себя за королеву.

— Отчего же? — возразила виконтесса. — Заняв место королевы, вы приняли на себя и лучшее ее право: миловать!

— И право наказывать, — гордо прибавила принцесса Конде, — потому что одна из этих семидесяти семи бумаг — смертный приговор.

— А семьдесят восьмая бумага будет акт помилования, не так ли, ваше высочество? — сказала Клара умоляющим голосом.

— Что ты говоришь?

— Я говорю, что уже, кажется, пора мне освободить моего пленника. Неужели вам не угодно, чтобы я избавила его от страшного мучения: видеть, как поведут его товарища на казнь! Ах, ваше высочество, если вам угодно миловать, так прощайте вполне и безусловно!

— Ты совершенно права, — сказала принцесса. — Но уверяю тебя, я совсем забыла свое обещание, занявшись важными делами. Ты прекрасно сделала, что напомнила мне о нем.

— Стало быть… — начала Клара в восторге.

— Делай, что хочешь.

— Так напишите еще одну бумагу, ваше высочество, — сказала Клара с улыбкою, которая расшевелила бы железное сердце, с улыбкой, какой не может изобразить ни один живописец, потому что она свойственная только любящей женщине.

Клара придвинула бумагу к принцессе и указала пальцем, где надобно писать.

Принцесса написала:

«Приказываю коменданту замка Тромпет допустить виконтессу де Канб к барону Канолю, которому возвращаю полную свободу».

— Так ли? — спросила принцесса.

— Да, да! — отвечала Клара.

— Надобно подписать?

— Непременно.

— Хорошо, — сказала принцесса с самой приветливою своей улыбкой, — надобно делать, что ты хочешь.

Она подписала.

Клара бросилась на бумагу, как орел на добычу. Она едва поблагодарила ее высочество и, прижав бумагу к груди, выбежала из комнаты.

На лестнице она встретила герцога де Ларошфуко со свитою офицеров и народа, которая всегда за ним следовала, когда он ходил по городу.

Клара весело поклонилась ему. Удивленный герцог остановился на площадке и смотрел вслед виконтессе, пока она не сошла с лестницы.

Потом он вошел к принцессе и сказал:

— Ваше высочество, все готово.

— Где?

— Там.

Принцесса смотрела на него вопросительно.

— На эспланаде, — прибавил герцог.

— А, хорошо, — сказала принцесса, притворяясь спокойною, потому что на нее смотрели. Как женщина, она не могла не вздрогнуть, но положение главы партии подкрепили ее силы.

— Если все готово, так ступайте, герцог.

Герцог не решался.

— Не полагаете ли вы, что и я должна присутствовать там? — спросила принцесса.

Несмотря на уменье владеть собою, она не могла скрыть смущения. Голос ее дрожал.

— Как угодно вашему высочеству, — отвечал герцог, занимавшийся в эту минуту, может быть, какою-нибудь философскою задачей.

— Мы увидим, герцог, мы увидим. Вы знаете, что я помиловала одного из осужденных?

— Знаю.

— Что скажете вы об этом?

— Скажу, что все, что вы делаете, хорошо.

— Да, — сказала принцесса, — лучше было простить. Надобно показать эпернонистам, что мы не боимся мстить, считаем себя равными с королем, но, уверенные в своей силе, платим за зло без бешенства, умеренно.

— Это очень хорошо.

— Не так ли, герцог? — спросила принцесса, старавшаяся по голосу герцога узнать настоящую его мысль.

— Но, — продолжал герцог, — вы все-таки придерживаетесь того мнения, что один из арестантов должен заплатить жизнью за смерть Ришона. Если эта смерть останется не отмщенною, то все подумают, что ваше высочество мало уважаете храбрых людей, которые служат вам.

— Разумеется, разумеется! Один из них умрет. Даю честное слово! Будьте спокойны.

— Могу ли узнать, которого из них вы помиловали?

— Барона Каноля.

— А!

Это «А! » было сказано довольно странно.

— Нет ли у вас особенной причины сердиться на этого человека? — спросила принцесса.

— Помилуйте, разве я сержусь когда-нибудь на кого-нибудь? Разве я благосклонен к кому-нибудь? Я разделяю людей на две категории: на препятствия и на поддержки. Надобно уничтожать первых и поддерживать вторых, пока они нас поддерживают. Вот моя политика, скажу даже: вот моя мораль.

— Что он тут еще затевает и чего хочет? — спросил Лене сам себя. — Он, кажется, не терпит Каноля.

— Итак, — продолжал герцог, — если нет каких других приказаний…

— Нет.

— То я прощусь с вашим высочеством.

— Так все это будет сегодня вечером? — спросила принцесса.

— Через четверть часа.

Лене готовился идти за герцогом.

— Вы идете смотреть на это, Лене? — спросила принцесса.

— О, нет, ваше высочество, — отвечал Лене, — вы изволите знать, что я не люблю сильных ощущений. Я дойду только до половины дороги, то есть до тюрьмы: мне хочется видеть трогательную картину, как бедный барон Каноль получит свободу из-за женщины, которую он любит!

Герцог скривил лицо, Лене пожал плечами, и все вышли из дворца и отправились в тюрьму.

Виконтесса де Канб минут через пять была уже там. Она явилась, показала приказ принцессы сначала привратнику, потом тюремщику и, наконец, велела позвать коменданта.

Комендант рассмотрел бумагу тем мрачным глазом, которого не могут оживить ни смертные приговоры, ни акты помилования, узнал печать и подпись принцессы Конде, поклонился виконтессе и, повернувшись к дверям, сказал громко:

— Позвать лейтенанта.

Потом он пригласил виконтессу сесть, но виконтесса была так взволнована, что хотела укротить свое нетерпение движением: она не села.

Комендант почел своею обязанностью заговорить с нею.

— Вы знаете барона Каноля? — спросил он таким голосом, каким спросил бы, хороша ли погода.

— О, знаю! — отвечала Клара.

— Он, может быть, ваш брат?

— Нет.

— Может быть, друг ваш?

— Он мой жених, — отвечала Клара в надежде, что после такого признания комендант постарается поскорее отпустить Каноля.

— А, поздравляю вас! — сказал комендант тем же тоном.

И, не зная о чем спрашивать, он замолчал и не двигался с места.

Вошел лейтенант.

— Господин д'Утрмон, — сказал комендант, — позовите главного тюремщика и выпустите барона Каноля; вот приказ принцессы.

Лейтенант поклонился и взял бумагу.

— Угодно вам подождать здесь? — спросил комендант у виконтессы.

— Разве мне нельзя идти к барону?

— Можно.

— Так я пойду: я хочу прежде всех сказать ему, что он спасен.

— Извольте идти, сударыня, и примите уверение в совершенной моей преданности.

Виконтесса поспешно поклонилась коменданту и пошла за лейтенантом.

Лейтенант был тот самый офицер, который разговаривал с Канолем и Ковиньяком, он очень радовался освобождению арестанта.

В одну секунду и он и Клара были на дворе.

— Где главный тюремщик? — закричал лейтенант.

Потом, повернувшись к Кларе, прибавил:

— Будьте спокойны, виконтесса, он сейчас придет.

Явился помощник тюремщика.

— Господин лейтенант, — сказал он, — главного тюремщика нет. Он куда-то ушел.

— Ах, Боже мой! — вскричала Клара. — Это обстоятельство еще задержит вас!

— О, нет, приказ дан, стало быть, успокойтесь.

Виконтесса поблагодарила его одним из тех взглядов, за которые можно отдать душу.

— Однако же у тебя есть ключи от всех комнат? — спросил д'Утрмон у тюремщика.

— Есть.

— Отопри комнату барона Каноля.

— Каноля № 2?

— Да, № 2-й, поскорее.

— Мне кажется, — сказал тюремщик, — оба они сидят вместе, так там можно выбрать любого.

Тюремщики всегда любили шутить.

Но виконтесса была так счастлива, что нимало не рассердилась на эту глупую шутку. Она даже улыбнулась, она поцеловала бы тюремщика, если бы поцелуй мог поторопить его, и если бы через это она могла видеть Каноля поскорее.

Наконец, дверь отворяется. Каноль, услышавший шаги в коридоре, узнавший голос Клары, бросается в ее объятия, и она, забыв, что он не муж ее, страстно обнимает его.

— Видите ли, друг мой, — сказала Клара, блиставшая радостью и гордостью, — видите, я сдержала слово, выпросила вам прощение, как обещала, я пришла за вами, и мы сейчас отсюда уедем.

Во время этого разговора она вела Каноля в коридор.

— Милостивый государь, — сказал лейтенант, — вы можете посвятить всю вашу жизнь виконтессе, потому что обязаны ей спасением.

Каноль ничего не отвечал, но он нежно взглянул на свою избавительницу, нежно пожал ей руку.

— Не спешите так, — сказал лейтенант с улыбкою, — все уже кончилось, и вы свободны, стало быть, успеете распустить крылья.

Но виконтесса, не обращая внимания на его успокоительные слова, вела Каноля по коридорам. Каноль охотно шел за нею, перемигиваясь с лейтенантом. Пришли к лестнице, по ней спустились быстро, как будто у наших любовников были крылья, о которых говорил лейтенант. Наконец, вышли на двор. Еще одна дверь, и тюремный воздух не будет тяготеть над любящими сердцами.

Наконец, и последняя дверь отворилась.

Но за дверью, на подземном мосту, стояла толпа дворян, сторожей и солдат, тут был и герцог де Ларошфуко со своею свитой.

Виконтесса де Канб вздрогнула, сама не зная почему. Каждый раз, как она встречала герцога, с нею случалось несчастье.

Что же касается до Каноля, то он, может быть, почувствовал что-нибудь, но чувства его нисколько не выразились на его лице.

Герцог поклонился виконтессе и Канолю, даже остановился и сказал им несколько комплиментов. Потом подал знак своим дворянам и свите, и густая толпа раздалась.

Вдруг послышался голос из коридоров на дворе.

— В первом номере никого нет! .. Другого арестанта нет! Я ищу его более пяти минут и нигде никак не могу найти.

Эти слова произвели сильное волнение между теми, кто слышал их: герцог де Ларошфуко вздрогнул и, не будучи в силах удержать первого движения, занес руку на Каноля, как бы намереваясь остановить его.

Клара заметила его движение и побледнела.

— Пойдемте, пойдемте! — сказала она Канолю. — Поскорее!

— Извините, виконтесса, — возразил герцог, — я попрошу у вас минуты терпения. Позвольте объяснить недоразумение, на это нужно не более минуты.

И по звуку герцога толпа опять соединилась в плотную стену.

Каноль посмотрел на герцога, на Клару, на лестницу, с которой раздался голос, и сам побледнел.

— Но, милостивый государь, зачем мне ждать? — спросила виконтесса.

— Сама принцесса Конде подписала освобождение барона Каноля, вот приказ, посмотрите.

— Я в этом не сомневаюсь, виконтесса, и вовсе не намерен оспаривать действительность этого акта, он будет так же действителен через минуту, как и теперь. Так извольте потерпеть, я сейчас послал верного человека, он тотчас вернется.

— Но какое нам до этого дело? — возразила Клара. — Какое отношение между бароном Канолем и бежавшим арестантом?

— Ваша светлость, — сказал капитан телохранителей, которого посылали для розысков, — мы искали везде и нигде никого не нашли, арестант пропал, вместе с ним исчез и главный тюремщик. Сынок его, которого мы расспрашивали, говорит, что отец его и арестант вышли в потайную дверь на реку.

— Ого! — вскричал герцог. — Не знаете ли вы, барон Каноль, чего-нибудь об этом? Ведь это бегство!

При этих словах Каноль все понял и все угадал. Он понял, что Нанона заботилась о нем; он понял, что приходили за ним, что его означали именем брата госпожи Лартиг; что Ковиньяк занял его место, сам того не зная, и нашел свободу там, гдедумал встретить смерть. Все эти мысли разом явились в его голове, он закрыл лицо обеими руками, побледнел и пошатнулся. Он пришел в себя только потому, что возле него трепетала виконтесса. Герцог заметил все эти признаки невольного ужаса.

— Запереть двери! — закричал Ларошфуко. — Барон Каноль, прошу вас остаться. Вы понимаете, надобно объяснить все это непременно.

— Но, герцог, — вскричала виконтесса, — вы не намерены, надеюсь, противиться приказанию принцессы?

— Нет, не намерен, — отвечал герцог, — но думаю, что нужно доложить ей о том, что случилось. Я не скажу вам, что пойду к ней сам; вы можете подумать, что я хочу иметь влияние на мнение ее высочества. Нет, извольте идти сами; лучше, нежели кто-нибудь, вы можете выпросить милость у принцессы.

Лене подал знак Кларе.

— Нет, я с ним не расстанусь! — вскричала виконтесса, схватив Каноля за руку.

— Я пойду к ее высочеству, — сказал Лене. — Пойдемте со мною, капитан, или вы, герцог.

— Пожалуй, я пойду с вами. Господин капитан останется здесь и займется обыском. Может быть, найдется и другой арестант.

Как бы желая обратить особенное внимание на окончание своей фразы, герцог сказал несколько слов на ухо офицеру и вышел вместе с Лене. В ту же минуту толпа, провожавшая герцога де Ларошфуко, вытеснила Каноля и Клару во двор и заперла дверь.

Сцена эта приняла такой важный и мрачный характер, что все присутствующие, бледные и безмолвные, с изумлением смотрели друг на друга и старались по глазам Клары и Каноля увидеть, кто из них более страдает. Каноль понял, что он должен подавать пример твердости. Он серьезен и нежен со своею подругою, которая едва держится на ногах, плачет, не выпускает его руки, прижимает его к себе, улыбается нежно, но страшно и мутными глазами смотрит на толпу, в которой тщетно ищет друга…

Капитан, принявший приказание от Ларошфуко, говорит потихоньку со своими офицерами. Каноль, которого глаз верен, и ухо привыкло расслушивать важные слова, Каноль слышит, несмотря на всю осторожность офицера, следующую фразу:

— Надобно же, однако, найти средство удалить эту бедную женщину.

Каноль старается высвободить себя из нежных объятий, но Клара замечает его намерение и всеми силами держится за него.

— Ах, — воскликнула она, — надобно поискать еще, может быть, он найдется! Станем искать… Все станем искать: не может быть, чтобы он сбежал. В таком случае и барон Каноль верно бежал бы вместе с ним. Господин капитан, прикажите искать, умоляю вас.

— Уже искали, — отвечал тот, — да и теперь еще ищут. Тюремщик знает, что подвергается смертной казни, если не представит арестанта, поэтому вы понимаете, как усердно он ищет беглеца.

— Боже мой! — прошептала Клара. — И Лене не идет!

— Подожди, Клара, подожди, — сказал Каноль ласковым голосом, как обыкновенно разговаривают с детьми. — Лене только что сейчас расстался с нами, едва ли успел он дойти до принцессы. Дайте ему время, надобно рассказать про эту беду и потом принести нам ответ.

При этих словах он нежно пожал руку Клары.

Потом, заметив, что капитан пристально на него смотрит и чем-то недоволен, он спросил:

— Капитан, не угодно ли вам переговорить со мною?

— Да, надобно бы, — отвечал офицер, смущенный присутствием виконтессы.

— Милостивый государь, — вскричала Клара, — ведите нас к принцессе, умоляю вас. Не все ли вам равно? Лучше вести нас к ней, чем оставаться здесь в неизвестности. Принцесса увидит Каноля, увидит меня, я переговорю с ней, и она подтвердит свое слово.

— Но, — сказал офицер, жадно схватившись за мысль виконтессы, — какая счастливая идея пришла вам в голову! Подите к принцессе сами, она, верно, не откажет вам.

— Что скажете вы, барон? — спросила Клара. — Что, будет ли это хорошо? Вы не захотите обманывать меня, скажите, что должна я делать?

— Ступайте, виконтесса, — отвечал Каноль с чрезвычайным усилием.

Виконтесса прошла несколько шагов, потом вернулась к Канолю и вскричала:

— Нет! Нет! Я не расстанусь с ним!

Услышав, что дверь отворяется, она прибавила:

— А, слава Богу! Вот возвращаются Лене и Ларошфуко.

Действительно, вместе с бесстрастным герцогом де Ларошфуко вошел Лене. Смущение выражалось на лице его, руки его дрожали. При первом взгляде на несчастного советника Каноль понял, что ему нет никакой надежды, что он решительно осужден.

— Ну, что? — спросила виконтесса, бросившись навстречу к Лене так сильно, что увлекла с собою Каноля.

— Принцесса не знает, что делать, — пробормотал Лене.

— Не знает, что делать? — вскричала Клара. — Боже! Что это значит?

— Это значит, что она спрашивает вас, — отвечал герцог, — хочет переговорить с вами.

— Правда ли? Так ли, Лене? — спросила Клара, не заботясь, что такой вопрос оскорбил герцога.

— Да, правда.

— А что будет с ним?

— С кем?

— С Канолем?

— Барон Каноль воротится в тюрьму, и вы передадите ему ответ принцессы, — сказал герцог.

— Вы останетесь с ним, Лене? — спросила Клара.

— Виконтесса…

— Останетесь ли с ним? — повторила она.

— Я с ним не расстанусь.

— Поклянитесь.

— Боже мой, — прошептал Лене, глядя на барона, ждавшего решения судьбы своей, и на виконтессу, которую можно было убить одним словом,

— уж если он осужден на смерть, то дай мне возможность спасти хоть ее!

— Клянитесь, Лене.

— Клянусь, — сказал он, с усилием прижимая руку ее к трепетавшему сердцу.

— Благодарю вас, милостивый государь, — сказал Каноль потихоньку,

— я понимаю вас.

Потом повернулся к виконтессе.

— Ступайте, Клара, вы видите, что я не в опасности: я с господином Лене и герцогом.

— Не отпускайте ее, не поцеловавшись, — сказал Лене.

Холодный пот выступил на лице Каноля, в глазах у него потемнело. Он удержал Клару, которая уже уходила, и, притворяясь, будто хочет сказать ей что-то, прижал ее к груди.

— Просите, но не унижайтесь, — сказал он. — Я хочу жить для вас, но вы должны желать, чтобы я жил, всеми уважаемый.

— Я буду просить так, чтобы спасти тебя, — отвечала она. — Разве ты не муж мой перед Богом?

Каноль, приподнимая голову, так легко коснулся ее шеи, что она даже не почувствовала его поцелуя. Несчастная удалилась, не поцеловав его в последний раз. Однако же у самых ворот она оборотилась, но между ею и арестантом теснилась толпа.

— Друг мой, — сказала она, — где ты? Я уже не могу видеть тебя. Скажи одно слово… еще слово… чтобы я могла унести с собою звуки твоего голоса.

— Ступайте, Клара! — сказал он. — Я жду вас.

— Ступайте, ступайте, виконтесса, — сказал один сострадательный офицер, — чем скорее уйдете, тем скорее воротитесь.

Голос Клары послышался еще в отдалении:

— Лене! Добрый мой Лене! Я вверяюсь вам, вы отвечаете мне за него.

И ворота затворились за нею.

— Наконец-то, и то не без труда, — сказал герцог-философ. — Насилу-то мы от нее освободились!

III

Едва виконтесса ушла, едва голос ее исчез в отдалении и ворота затворились за нею, кружок офицеров стеснился около Каноля, и показались неизвестно откуда две зловещие фигуры. Они подошли к герцогу и униженно ждали его приказаний.

Герцог указал им на арестанта.

Потом он подошел к нему и сказал, кланяясь с обыкновенною своею ледяною холодностью:

— Милостивый государь, вы, вероятно, поняли, что по причине бегства вашего товарища на вас падает участь, которая ему готовилась.

— Да, догадываюсь, милостивый государь, — отвечал Каноль, — но в то же время я уверен, что ее высочество принцесса Конде простила меня лично. Я видел, да и вы могли видеть приказ о выпуске меня из тюрьмы в руках виконтессы де Канб.

— Все это правда, милостивый государь, — возразил герцог, — но принцесса не могла предвидеть того, что случилось.

— Так принцесса уничтожит свою подпись?

— Да.

— Принцесса крови не сдержит честного слова!

Герцог оставался бесстрастным.

Каноль посмотрел кругом.

— Что? Уже пора? — спросил он.

— Да.

— А я думал, что подождут возвращения виконтессы де Канб, ей обещали ничего не делать во время ее отсутствия. Стало быть, сегодня никто не держит слова?

И арестант с упреком взглянул не на герцога де Ларошфуко, а на Лене.

— Ах, барон, — вскричал Лене со слезами на глазах, — простите меня! Принцесса решительно отказалась простить вас, однако же я долго просил ее: Бог мне свидетель! Спросите у герцога де Ларошфуко. Надобно отмстить за смерть бедного Ришона, и принцесса не тронулась моими молениями. Теперь, барон, судите меня сами: страшное положение, в котором вы находитесь, тяготело бы и над вами, и над виконтессой, и я осмелился — простите меня, чувствую, что очень нуждаюсь в вашей снисходительности — я осмелился обрушить все на одну вашу голову, потому что вы солдат, вы дворянин.

— Так я ее уже не увижу! — прошептал Каноль, задыхаясь от волнения. — Вы советовали мне поцеловать ее — в последний раз!

Рыдание, победившее твердость, разум и гордость, разорвало грудь Лене. Он отошел в сторону и горько заплакал. Тут Каноль посмотрел проницательными глазами на всех окружающих его: он везде видел людей, взбешенных смертью Ришона и желавших знать, не падет ли духом осужденный, или людей скромных, старавшихся скрыть волнение, вздохи и слезы.

— О, страшно подумать! — прошептал барон, одним взглядом окидывая прошедшее и немногие минуты радости, которые отделялись, как острова на жизненном море страданий. — Страшно! У меня была любимая женщина, она только что сказала мне, что любит меня, в первый раз! Как улыбалось мне будущее! Мечты всей жизни осуществлялись! И вот в одну минуту, в одну секунду смерть отнимает все!

Сердце его сжалось, и он почувствовал, что ему хочется плакать, но тут он вспомнил, что он, как говорил Лене, солдат и дворянин.

«Гордость, — думал он, — единственная храбрость, существующая на свете, приди ко мне на помощь! Могу ли плакать о жизни, о таком ничтожном благе! .. Как стали бы смеяться, если бы могли сказать: „Каноль плакал, узнав, что надобно идти на смерть! .. “ Что делал я в тот день, когда осаждали меня в Сен-Жорже, и когда жители Бордо так же хотели убить меня, как теперь? Я сражался, шутил, смеялся! .. Черт возьми! Я и теперь сделаю то же, если не буду сражаться, так все-таки стану смеяться, стану шутить».

В ту же минуту лицо его стало спокойным, как будто тревога вылетела из его сердца. Он пригладил черные свои кудри и твердым шагом, с улыбкою на устах подошел к герцогу де Ларошфуко и Лене:

— Милостивые государи, — сказал он, — в этом свете, полном странностей и неожиданности, надобно приучиться ко всему. Мне нужна была минута — и я напрасно не попросил ее у вас — мне нужна была минута, чтобы приучить себя к смерти. Если это слишком много, то прошу простить, что я заставил вас ждать.

Глубокое удивление пробежало по толпе. Сам осужденный понял, что все переходят от равнодушия к удивлению, это чувство, для него приятное, возвысило его и удвоило его силы.

— Я готов, милостивые государи, — сказал он, — я жду вас.

Герцог, изумленный на минуту, стал по-прежнему хладнокровен и подал знак.

По этому знаку ворота растворились, и конвой приготовился идти.

— Позвольте, — вскричал Лене, желая выиграть время, — позвольте, герцог! Мы ведем барона Каноля на смертную казнь, не так ли?

Герцог удивился.

Каноль с любопытством взглянул на Лене.

— Да, на смерть, — сказал герцог.

— А если так, — продолжал Лене, — так барон не может обойтись без духовника.

— Не нужно, — отвечал Каноль, — я могу обойтись без него.

— Как? — спросил Лене, подавая арестанту знаки, которых тот не хотел понять.

— Ведь я гугенот, — отвечал Каноль, — предупреждаю вас, гугенот самый закоренелый. Если хотите сделать мне последнее удовольствие, позвольте умереть в моей вере.

— В таком случае, ничто не удерживает вас, пойдемте! — сказал герцог.

— Призвать ему аббата! Призвать аббата! — закричало несколько бешеных фанатиков.

Каноль приподнялся на цыпочках, спокойно и самоуверенно посмотрел кругом и, повернувшись к герцогу, сказал строго:

— Что за подлости хотят тут делать? Мне кажется, только я один могу здесь исполнять свою волю, потому что я герой праздника. Поэтому я отказываюсь переменить веру, но требую эшафота, притом как можно скорее. Теперь уже мне надоело ждать.

— Молчать! — закричал герцог, оборачиваясь к толпе.

Потом, когда по его голосу и взгляду тотчас воцарилось молчание, он сказал Канолю:

— Милостивый государь, делайте, что вам угодно.

— Покорно благодарю… Так пойдем же… И пойдем поскорее…

Лене взял Каноля за руку.

— Напротив, идите медленнее, — сказал он. — Кто знает будущее? Могут дать отсрочку, могут одуматься, может случиться какое-нибудь важное событие. Идите медленнее, заклинаю вас именем той, которая вас любит, которая будет так плакать, если узнает, что мы спешили…

— О, не говорите мне о ней, прошу вас, — сказал Каноль. — Все мое мужество исчезает при мысли, что я навсегда разлучаюсь с нею… Нет! Что я говорю? … Напротив, господин Лене, говорите мне о ней, повторяйте, что она любит меня, что будет любить всегда, и особенно, что она будет жалеть и плакать обо мне.

— Ну, добрый и бедный друг мой, — отвечал Лене, — не ослабевайте! Вспомните, что на нас смотрят и не знают, о чем мы говорим.

Каноль гордо поднял голову, и красивые его кудри встрепенулись на его плечах. Конвой вышел уже на улицу, множество факелов освещало шествие, так что можно было видеть спокойное и улыбающееся лицо арестанта.

Он слышал, как плакали некоторые женщины, а другие говорили:

— Бедняжка! Как он молод! Как хорош!

Безмолвно подвигались вперед. Наконец Каноль сказал:

— Ах, господин Лене, как бы мне хотелось видеть ее еще раз.

— Хотите, я пойду за нею? Хотите, я приведу ее сюда? — спросил Лене, лишившись всей своей твердости.

— Да, да, — прошептал Каноль.

— Хорошо, я иду, но вы убьете ее.

«Тем лучше, — сказался эгоизм в сердце барона. — Если ты убьешь ее, то она никогда не будет принадлежать другому».

Потом вдруг Каноль превозмог последний припадок слабости и сказал:

— Нет, не нужно!

И, удерживая Лене за руку, прибавил:

— Вы обещали ей оставаться со мною. Оставайтесь!

— Что говорит он? — спросил герцог.

Каноль услышал его вопрос.

— Я говорю, герцог, — отвечал он, — что не думал, чтобы было так далеко от эспланады.

— Увы, не жалуйтесь, молодой человек, — прибавил Лене, — вот мы и пришли.

Действительно, факелы, освещавшие шествие и авангард, шедший впереди конвоя, скоро исчезли на повороте улицы.

Лене пожал руку молодому барону и, желая сделать последнюю попытку, подошел к герцогу.

— Герцог, — сказал он вполголоса, — еще раз умоляю, сжальтесь, будьте милостивы! Казнью барона Каноля вы повредите нашему делу.

— Напротив, — возразил герцог, — мы докажем, что считаем наше дело правым, потому что не боимся мстить.

— Такое мщение возможно только между равными, герцог! Что бы вы ни говорили, королева все-таки королева, а мы ее подданные.

— Не станем спорить о таких вопросах при бароне Каноле, — сказал герцог вслух, — это неприлично.

— Не будем говорить о помиловании при герцоге, — сказал Каноль, — вы видите, он намерен нанести важный удар королевской партии. Зачем мешать ему в такой безделице…

Герцог не возражал, но по его сжатым губам, по его злобному взгляду видно было, что удар был направлен прямо и достиг цели. Между тем все подвигались вперед, и Каноль, наконец, вышел на площадь. На другом конце эспланады шумела толпа и блестел круг из светлых мушкетов, в середине круга возвышалось что-то черное и безобразное, неясно рисовавшееся во мраке. Каноль подумал, что это обыкновенный эшафот. Но вдруг факелы на середине площади осветили этот мрачный предмет и обрисовали гнусную форму виселицы.

— Виселица! — вскричал Каноль, останавливаясь и указывая пальцем на площадь. — Что там такое? Не виселица ли, герцог?

— Да, вы не ошибаетесь, — отвечал герцог хладнокровно.

Краска негодования выступила на лице несчастного, он оттолкнул двух солдат, провожавших его, и одним прыжком очутился возле герцога.

— Милостивый государь, — вскричал он, — вы забыли, что я дворянин? Все знают, даже и сам палач, что дворянину следует отсечь голову.

— Бывают обстоятельства…

— Милостивый государь, — перебил Каноль, — говорю вам не от своего имени, а от имени всего дворянства, в котором вы занимаете важное звание, вы, бывший князем, вы, который теперь носите имя герцога. Бесчестие падет не на меня, невинного, а на всех вас, на всех, потому что вы повесите одного из ваших же, дворянина!

— Король повесил Ришона!

— Милостивый государь, Ришон был храбрый солдат и благороден по душе столько, сколько можно, но он не был дворянин по рождению, а я…

— Вы забываете, — сказал герцог, — что здесь дело идет о мщении, о полном возмездии. Если бы вы были принц крови, так все-таки вас бы повесили.

Каноль хотел обнажить шпагу, но шпаги на нем не было. Он одумался, гнев его утих. Он понял, что вся сила его в его слабости.

— Господин философ, — сказал он, — горе тем, кто пользуется правом такого мщения, и два раза горе тому, кто, пользуясь этим правом, забывает человеколюбие! Я не прошу пощады, прошу правосудия. Есть люди, которые любят меня, государь мой; я с намерением останавливаюсь на этом слове, потому что вы не знаете, что значит любить, это мне известно. В сердце этих людей вы навсегда запечатлеете с воспоминанием о моей смерти гнусный вид виселицы. Убейте меня шпагой, прострелите пулей, дайте мне ваш кинжал, и я зарежу сам себя, а потом вы повесите мой труп, если это вам приятно.

— Ришона повесили живого, — хладнокровно возразил герцог.

— Хорошо. Теперь выслушайте меня. Со временем страшное несчастие падет на вашу голову. Тогда вспомните, чтоэтим несчастием само небо наказывает вас. Что касается до меня, то я умираю с убеждением, что вы виновник моей смерти.

И Каноль бледный, дрожащий, но полный негодования и мужества, подошел к виселице и в виду толпы гордо и с презрением поставил ногу на первую ступеньку лестницы.

— Теперь, палачи, — сказал он, — начинайте!

— Да он только один! — закричала толпа в изумлении. — Давайте другого! Где другой? Нам обещали двоих?

— А, вот это утешает меня, — сказал Каноль с улыбкой. — Эта добрая чернь даже недовольна тем, что вы делаете для нее. Слышите ли, герцог?

— Смерть ему! Смерть ему! Мщение за Ришона! — зарычали десять тысяч голосов.

Каноль подумал:

«Если я их рассержу, так они могут разорвать меня на клочки, и я не буду на виселице. Как взбесится герцог…» Потом он закричал:

— Вы подлецы! Я узнаю некоторых из вас. Вы были при осаде Сен-Жоржа, я видел, как вы бежали… Теперь вы мстите мне за то, что я вас тогда порядочно побил.

Ему отвечали ревом.

— Вы подлецы! — повторил он. — Вы бунтовщики, подлецы!

Ножи заблистали, и на виселицу посыпались камни.

— Хорошо, — прошептал Каноль.

Потом прибавил вслух:

— Король повесил Ришона и прекрасно сделал. Когда он возьмет Бордо, так повесит еще немало других.

При этих словах толпа хлынула, как поток, на эспланаду, опрокинула стражу и палисады и с ревом бросилась к арестанту.

В ту же минуту по приказанию герцога один из палачей приподнял Каноля, а другой надел ему на шею веревку.

Каноль, почувствовав ее на шее, начал кричать и браниться еще громче: он хотел быть убитым вовремя, и ему нельзя было терять ни минуты. Он осмотрелся: везде видел он гневные лица и грозное оружие.

Только один человек, одетый солдатом и сидевший на лошади, показал ему мушкет.

— Ковиньяк! Это Ковиньяк! — вскричал Каноль, хватаясь за лестницу обеими руками, которых ему не связали.

Ковиньяк мушкетом подал знаки тому, которого не мог спасти, и прицелился.

Каноль понял его.

— Да! Да! — вскричал он, кивнув головою.

Теперь скажем, каким образом Ковиньяк попал на эспланаду.

IV

Мы видели, что Ковиньяк выехал из Либурна, и знаем, с какою целью.

Доехав до своих солдат, находившихся под командою Фергюзона, он остановился не для отдыха, а для исполнения намерения, которое было придумано его изобретательным умом во время быстрой езды не более, как в полчаса.

Во-первых, он сказал себе и весьма справедливо, что если он явится к принцессе после известных нам происшествий, то принцесса, приказавшая повесить Каноля, совершенно невинного, верно, прикажет повесить его, Ковиньяка, которого она могла упрекать во многом. Стало быть, поручение его будет исполнено только отчасти, то есть Каноль будет спасен, а самого его повесят… Поэтому он надел простое солдатское платье, велел Баррабе, не знакомому с принцессой, надеть лучший его кафтан и, взяв его с собою, поскакал по дороге в Бордо. Одно только беспокоило его: содержание письма, которое сестра его написала с полным убеждением, что для спасения Каноля стоит только показать эту бумагу принцессе. Беспокойство его возросло до такой степени, что он решился просто прочесть письмо, уверяя себя, что самый лучший дипломат не может успешно вести переговоры, если не знает дела вполне. Притом же, надобно сказать, Ковиньяк не грешил слишком большою доверенностью к ближнему, и Нанона, хотя была сестра его, однако же могла сердиться на брата, во-первых, за приключение в Жоне, во-вторых, за бегство из замка Тромпет. Могла, приняв на себя роль судьбы, возвратить Ковиньяка в тюрьму.

Ковиньяк легко распечатал и прочел письмо, которое произвело на него странное и горестное впечатление.

Вот что писала Нанона:

«Ваше высочество!

За смерть несчастного Ришона вам нужна очистительная жертва: не берите невинного, возьмите настоящую преступницу. Не хочу, чтобы Каноль умер; убить Каноля — значило бы мстить за убийство тоже убийством. Когда вы будете читать это письмо, мне останется ехать до Бордо не более мили. Я еду со всем моим имуществом. Вы выдадите меня черни, которая ненавидит меня и два раза уже хотела меня задушить, а себе оставите мое богатство, которое доходит до двух миллионов. Ваше высочество, на коленях молю оказать мне эту милость. Я отчасти причиною нынешней войны, если я умру, провинция успокоится, и вы восторжествуете. Прикажите отсрочить казнь на четверть часа. Вы освободите Каноля только тогда, когда я буду в ваших руках; но тогда вы отпустите его непременно, не так ли?

Я вечно буду вам благодарна.

Нанона де Лартиг».

Ковиньяк по прочтении письма изумился, заметив, что на сердце у него тяжело, а глаза заплаканы.

С минуту он просидел безмолвно и неподвижно, как бы не мог верить тому, что прочитал. Потом вдруг он вскричал:

— Стало быть, правда, что на свете есть люди великодушные из одного удовольствия быть великодушными! Черт возьми! Увидят, что и я могу быть великодушным, когда надобно!

Между тем он подъехал уже к городским воротам и отдал письмо Баррабе со следующим коротким наставлением:

— Что бы тебе ни говорили, отвечай только: «От короля! », а письмо отдай непременно самой принцессе.

Барраба отправился к дому, занимаемому принцессой, а Ковиньяк к замку Тромпет.

Барраба не встретил препятствий. Улицы были пусты, город казался мертвым, все жители бросились на эспланаду. У ворот дворца часовые хотели остановить его, но по приказанию Ковиньяка он показал письмо и громко закричал:

— От короля! .. От короля!

Часовые приняли его за придворного курьера и пропустили.

Барраба въехал во дворец так же, как в город.

Уже не в первый раз, как известно, достойный лейтенант Ковиньяка имел честь являться к принцессе Конде. Он спрыгнул с лошади и, зная дорогу, поспешно взбежал по лестнице, пробился сквозь испуганных лакеев до внутренних апартаментов. Тут он остановился, потому что увидел принцессу и перед нею другую даму на коленях.

— Ваше величество! Сжальтесь, ради Бога! — говорила она.

— Клара, — отвечала принцесса, — оставь меня, будь рассудительна, вспомни, что мы отказались быть женщинами, как отказались от женского платья: мы лейтенанты принца и должны покоряться только политическому рассчету.

— Ах, ваше высочество! — вскричала Клара. — Для меня нет уже политических партий, нет политических рассчетов, нет никакого мнения. У меня только он один, которого предают смерти. Когда он умрет, у меня уже ничего не будет, останется одно утешение — смерть…

— Клара, дитя мое, я уже сказала тебе, что невозможно исполнить твоей просьбы, — отвечала принцесса. — Они убили у нас Ришона. Если мы не отплатим им тем же, то мы обесчещены.

— О, ваше высочество! Какое бесчестие в помиловании? Какое бесчестие пользоваться правом, предоставленным только владыкам земным? Скажите одно слово, одно! Он ждет, несчастный.

— Но ты с ума сошла, Клара. Я говорю тебе, что это невозможно.

— Но я сказала ему, что он спасен. Показала ему акт прощения, подписанный вашей рукою, уверила его, что ворочусь с подтверждением этой милости.

— Я помиловала с условием, что другой заплатит за него. Зачем выпустили того?

— Да он не виноват в этом бегстве, клянусь вам. Притом же, тот еще не спасся, может быть, его найдут.

«Как бы не так! » — подумал Барраба, пришедший именно в эту минуту.

— Ваше высочество, время бежит… Его уведут… Они соскучатся ждать!

— Ты права, Клара, — сказала принцесса. — Я приказала все кончить к одиннадцати часам, а вот бьет одиннадцать, стало быть, все кончено.

Виконтесса вскрикнула и приподнялась. Вставая, она встретилась лицом к лицу с Баррабой.

— Что вы? Что вам нужно? — вскричала она. — Уж не пришли ли вы известить нас о его смерти?

— Нет, сударыня, — отвечал Барраба, принимая самый ласковый вид. — Напротив, я хочу спасти его.

— Как? — вскричала виконтесса. — Говорите скорее.

— Вот только отдам это письмо принцессе.

Виконтесса де Канб протянула руку, выхватила из рук посланного письмо и, подавая принцессе, сказала:

— Не знаю, что написано в этом письме, но, ради Неба, извольте прочесть.

Принцесса распечатала письмо и прочла вслух, а виконтесса де Канб, бледнея беспрестанно, с жадностью ловила слова, произносимые принцессою.

— От Наноны! — вскричала принцесса, прочитав письмо. — Нанона здесь! Нанона предается в наши руки! Где Лене? Где герцог? Эй, кто-нибудь!

— Я готов исполнить всякое поручение вашего высочества, — сказал Барраба.

— Спешите на эспланаду, туда, где совершается казнь, скажите, чтоб они остановились! Но нет! Вам не поверят!

Принцесса схватила перо, написала на письме: «остановить казнь» и отдала письмо Баррабе. Он бросился из комнаты.

— О, — прошептала виконтесса, — она любит его больше, чем я! О, я несчастная, ей будет он обязан жизнью.

И эта мысль бросила ее без чувств в кресло, ее, которая во весь день мужественно встречала все удары гневной судьбы.

Между тем Барраба не терял ни минуты. Он не сошел, а слетел с лестницы, вскочил на лошадь и поскакал на эспланаду.

Когда Барраба был во дворце, Ковиньяк приехал в замок Тромпет. Тут, под покровительством ночи и широкой шляпы, которую он надвинул на глаза, он порасспросил сторожей, узнал подробности собственного своего побега и уверился, что Каноль заплатит за него. Тут по инстинкту, сам не зная, что он делает, он поскакал на эспланаду, в бешенстве шпорил лошадь, гнал ее сквозь толпу, разбивал и давил встречных.

Доскакав до эспланады, он увидел виселицу и закричал, но голос его исчез среди криков толпы, которую бесил Каноль, чтобы она его растерзала.

В эту минуту Каноль видит его, угадывает его намерение и показывает головою, что рад видеть его.

Ковиньяк приподнимается на стременах, смотрит кругом, не идет ли Барраба или посланный от принцессы с приказанием остановить казнь… Но он видит только Каноля, которого палач силится оторвать от лестницы и поднять на воздух.

Каноль рукою показывает Ковиньяку на сердце.

Тут-то Ковиньяк принимается за мушкет, прицеливается и стреляет.

— Благодарю, — сказал Каноль, поднимая руки. — По крайней мере, я умираю смертью солдата!

Пуля пробила ему грудь. Палач приподнял тело, оставшееся на позорной веревке… Но это был только труп.

Выстрел Ковиньяка раздался, как сигнал, в ту же минуту раздалась еще тысяча выстрелов. Кто-то вздумал закричать:

— Постойте! Постойте! Отрежьте веревку!

Но голоса его нельзя было слышать при реве толпы. Притом же пуля перерезала веревку, конвой был опрокинут чернью: виселица вырвана из земли, ниспровергнута, разбита, разрушена. Палачи бегут, толпа чернеет везде, как тень, схватывает труп, рвет его и тащит куски его по городу.

Толпа, нелепая в своей ненависти, думала увеличить казнь Каноля, а напротив, спасла его от гнусной казни, которой он всего более боялся.

Во время всего этого движения Барраба пробрался к герцогу и хотя сам видел, что опоздал, однако же вручил ему письмо.

Герцог среди ружейных выстрелов отошел немного в сторону, потому что он всегда и везде был холоден и спокоен.

Он распечатал и прочел письмо.

— Жаль, — сказал он, повертываясь к своим офицерам, — предложение этой Наноны было бы лучше того, что сделано. Но что сделано, то сделано.

Потом, подумав с минуту, прибавил:

— Кстати… Она ждет нашего ответа за рекою. Может быть, мы устроим и другое дельце.

И, не заботясь более о посланном, он пришпорил лошадь и отправился вместе со своею свитою ко дворцу принцессы.

В ту же минуту гроза, носившаяся над Бордо, разразилась, и сильный дождь с громом пал на эспланаду, чтобы смыть с нее кровь невинного.

V

Пока все это происходило в Бордо, пока чернь терзала труп несчастного Каноля, пока герцог де Ларошфуко льстил принцессе и уверял ее, что она может сделать столько же зла, сколько и королева, пока Ковиньяк со своим верным Баррабой скакал к заставе, понимая, что ему нечего более делать, и поручение его кончилось, — пока все это присходило, карета, запряженная четверкою лошадей, выбившихся из сил и покрытых пеною, остановилась на берегу реки Жиронды, против Бордо, между селениями Белькруа и Бастид.

Пробило одиннадцать часов.

Егерь, скакавший за каретою на лошади, соскочил с нее тотчас, как увидел, что карета остановилась, и отворил дверцу.

Из кареты поспешно вышла дама, посмотрела на небо, освещенное красноватым огнем, и прислушалась к отдаленным крикам и шуму.

— Ты уверена, что нас никто не преследовал? — спросила она у своей горничной, которая вышла из кареты вслед за нею.

— Совершенно уверена, — отвечала горничная, — оба егеря, остававшиеся позади по вашему приказанию, уже приехали. Они никого не видали, ничего не слыхали.

— А ты, ты ничего не слышишь с этой стороны, от города?

— Кажется, слышу крик.

— А ничего не видишь?

— Вижу какое-то зарево.

— Это факелы.

— Точно так, сударыня, они мелькают, бегают, как блудящие огни. Изволите слышать? Крики усиливаются, почти можно расслышать их.

— Боже мой, — вскричала дама, становясь на колени на сырую землю.

— Боже мой! Боже мой!

То была единственная ее молитва. Одно слово представлялось ее уму, уста ее могли произносить только одно слово: имя того, кто мог спасти ее.

Горничная действительно не ошиблась: факелы мелькали, крики, казалось, приближались. Послышался ружейный выстрел, за ним тотчас началась стрельба, потом страшный шум, потом факелы погасли, крики как бы удалились. Пошел дождь, молнии бороздили небо. Но дама не обращала на них внимания. Она боялась не грозы.

Она не могла отвести глаз от того места, где видела столько факелов, где слышала такой шум. Теперь она ничего не видала, ничего не слыхала и при свете молнии ей казалось, что то место опустело.

— О, — вскричала она, — у меня нет сил ждать долее! Скорее в Бордо! Везите меня в Бордо!

Вдруг послышался конский топот.

Он быстро приближался.

— Наконец-то они едут! — вскричала она. — Вот они! Прощай, Финетта, уйди, я одна должна встретить их. Посади ее к себе на лошадь, Ломбар, и оставь в карете все, что я привезла с собою.

— Но что хотите вы делать, сударыня? — спросила горничная с трепетом.

— Прощай, Финетта, прощай!

— Но куда вы изволите идти?

— В Бордо.

— О, не ходите туда, ради Бога! Они убьют вас!

— Для того-то я и иду туда.

— Ах, Боже мой! .. Ломбар, поскорее сюда! Помогите мне, Ломбар, остановить ее!

— Тише. Уйди, Финетта. Я не забыла тебя в завещании, успокойся. Прошу тебя, уйди, я не хочу, чтобы с тобою случилось несчастие. Ступай, ступай! Они уже близко… Смотри, вот они!

Действительно, показывается всадник. За ним на близком расстоянии скачет другой. Лошадь его тяжело дышит.

— Сестра! Сестра! — кричит он. — Я приехал вовремя.

— Ковиньяк! — сказала Нанона. — Что? Условились ли вы? Ждут ли меня? Едем ли мы?

Но Ковиньяк вместо ответа соскочил с лошади. Он схватил в объятия Нанону, которая не двигалась и не противилась, как безумная. Ковиньяк положил ее в карету, посадил к ней Финетту и Ломбара, запер дверцу и вскочил на лошадь.

Бедная Нанона приходит в себя, но напрасно старается противиться.

— Не выпускайте ее, — кричит Ковиньяк, — ни за что в мире не выпускайте ее. Барраба, стереги другую дверцу, а тебе, кучер, если ты хоть секунду поедешь не галопом, я тебе размозжу голову.

Он раздавал приказания так быстро, что ему не вдруг повиновались. Карета не двигается, лакеи дрожат, лошади не идут.

— Черт возьми! — заревел Ковиньяк. — Скорей, скорей! Вот они уже скачут!

Действительно, вдали послышался конский топот и приближался, как отдаленный гром, быстро и грозно.

Страх заразителен.

Кучер по голосу Ковиньяка понял, что грозит какая-то страшная опасность, схватил вожжи и спросил:

— Куда ехать?

— Бордо, в Бордо! — кричала Нанона из кареты.

— В Либурн! — закричал Ковиньяк.

— Лошади околеют прежде, чем мы успеем проехать две мили.

— Да мне и не нужно, чтобы они проехали так много! — закричал Ковиньяк и принялся погонять их шпагой. — Только бы дотащили они нас до Фергюзонова отряда.

Тяжелая карета двинулась с места и покатилась со страшною быстротой.

Люди и лошади возбуждают друг друга: одни криками, другие ржанием.

Нанона пробовала противиться, выпрыгнуть из кареты, но борьба истощила ее силы, она упала, истомленная, почти без чувств: она уже ничего не слыхала, ничего не видала. Когда она силилась отыскать Ковиньяка в этом хаосе быстро двигавшихся теней, голова у нее закружилась, она закрыла глаза, вскрикнула в последний раз и упала, как труп, на руки Финетты.

Ковиньяк опередил карету, он скачет перед лошадьми. Из-под копыт его коня летит дождь искр на мостовую.

Он кричит: — Сюда, Фергюзон, сюда!

И слышит крики в отдалении.

— Ад, — кричит Ковиньяк. — Ад, ты опять против меня, но думаю, что сегодня ты опять проиграешь! Эй, Фергюзон, сюда!

Два или три выстрела раздались за каретой.

Впереди им отвечают целым залпом.

Карета останавливается.

Две лошади падают от усталости, одна от пули.

Фергюзон со своим отрядом нападает на конвой герцога де Ларошфуко.

Отряд Фергюзона втрое многочисленнее неприятеля, и потому жители Бордо не могут выдержать нападения, поворачивают лошадей, и все, победители и побежденные, преследующие и преследуемые, как облако, уносимое ветром, исчезают во мраке.

Один Ковиньяк с лакеями и Финеттой остается при Наноне, лежащей без чувств.

По счастью, оставалось только шагов сто до селения Карбонблан. Ковиньяк донес Нанону на руках до первого дома в предместье. Тут, приказав приготовить экипаж, он положил сестру на постель и, вынув из-за пазухи какую-то вещь, которую Финетта не могла рассмотреть, положил ее в дрожащую руку несчастной женщины.

На другой день, выходя из тяжкого своего положения, которое она считала страшным сном, Нанона поднесла рукук лицу, и что-то мягкое и благовонное пронеслось по ее бледным губам. То был локон волос Каноля.

Ковиньяк с опасностью жизни геройски завоевал его у бордосских тигров.

VI

Восемь дней и восемь ночей в беспамятстве и бесчувствии лежала виконтесса де Канб на постели, куда ее перенесли, когда она узнала страшную новость.

Служанка ее ухаживала за нею, а Помпей сторожил дверь. Только он, старый слуга Клары, становясь на колени перед ее кроватью, мог пробуждать в виконтессе искру чувства.

Многочисленные посетители осаждали эту дверь, но верный слуга, строгий в исполнении данного приказания, как старый солдат храбро защищал вход, во-первых, по убеждению, что всякий гость, кто бы он ни был, будет несносен его госпоже, а, во-вторых, по приказанию доктора, который боялся всякого сильного волнения для виконтессы.

Каждое утро являлся Лене в дом несчастной Клары, но и ему точно так же отказывали, как и всем прочим посетителям.

Сама принцесса приехала туда один раз с большою свитой после посещения, сделанного матери бедного Ришона, которая жила в одном из предместий города. Кроме участия к виконтессе, принцесса руководилась желанием показать совершенное и неограниченное свое беспристрастие.

Поэтому она приехала к больной, как королева. Но Помпей почтительно доложил ее высочеству, что ему дано приказание, от которого он не может отступить ни под каким предлогом; что все мужчины, даже герцоги и генералы, что все дамы, даже принцессы, должны покоряться этому приказанию, а принцесса Конде более всех прочих: после несчастия, недавно случившегося, посещение ее могло произвести страшный переворот в положении больной.

Принцесса, исполнившая или думавшая, что исполняет обязанность, и желавшая уехать поскорее, не заставила Помпея два раза повторить отказ и уехала со всей своею свитою.

На девятый день Клара пришла в себя. Заметили, что во все время бреда, который продолжался восемь суток, она ни на минуту не переставала плакать. Хотя обыкновенно лихорадка сушит слезы, однако же виконтесса так плакала, что под глазами у нее явились красная и светло-синяя полоса.

На девятый день, как мы уже сказали, в ту минуту, как уже отчаивались и не ожидали лучшего, виконтесса вдруг, как бы волшебством, пришла в себя: слезы ее иссякли, глаза ее осмотрели комнату и с печальною улыбкой остановились на служанках, которые так усердно ухаживали за ней, и на Помпее, который так ревностно стерег ее.

Несколько часов просидела она безмолвно, опершись на локоть, обдумывая все одну и ту же мысль, которая беспрестанно восставала с новою силою в ее обновленном уме.

Потом, не соображая, достанет ли у нее сил на исполнение намерения, она сказала:

— Оденьте меня!

Изумленные служанки подошли к ней и хотели возразить.

Помпей придвинулся на три шага и молитвенно сложил руки.

Между тем виконтесса повторила ласково, но с твердостью:

— Я велела одеть себя… Одевайте меня!

Служанки повиновались.

Помпей поклонился и вышел.

Увы! На ее розовых и пухлых щеках явились мертвая бледность и худоба. Рука ее, все еще прелестная и изящной формы, казалась прозрачною. Грудь ее была, как слоновая кость, и ничем не отличалась от батиста, которым ее прикрыли. Под прозрачною кожею вились синеватые жилки — признак истощения от продолжительных страданий. Платья, которые она надевала так недавно и которые обрисовывали ее стан так изящно, теперь стали широки и падали вокруг ее тела огромными складками.

Ее одели, как она желала, но туалет занял много времени, потому что она была очень слаба и три раза едва не упала в обморок.

Когда ее одели, она подошла к окну, но вдруг отскочила, как будто вид неба и города испугал ее. Села к столу, спросила перо и бумагу и написала к принцессе Конде письмо, в котором просила себе аудиенции.

Минут через десять после того, как Помпей отвез письмо к принцессе, послышался стук кареты. Она остановилась перед домом Клары.

Тотчас доложили о приезде маркизы де Турвиль.

— Вы ли, — спросила она виконтессу де Канб, — вы ли изволили писать к принцессе Конде и просить о назначении вам аудиенции?

— Да, маркиза, я точно писала, — отвечала Клара. — Неужели мне отказывают?

— О, нет, нет, напротив… Принцесса прислала меня сказать вам, что вам не нужно просить об аудиенции, что ее высочество готова принять вас всегда, во всякое время дня и ночи.

— Покорно благодарю вас, маркиза, я сейчас воспользуюсь этим позволением.

— Что такое? — вскричала маркиза Турвиль. — Как! Вы хотите выехать со двора в таком положении?

— Успокойтесь, маркиза, — отвечала Клара, — я чувствую себя совершенно хорошо.

— И вы приедете?

— Через минуту.

— Так я поеду предупредить ее высочество о скором вашем приезде.

И маркиза де Турвиль вышла, церемонно поклонившись виконтессе.

Известие об этом неожиданном посещении, само собою разумеется, произвело сильное волнение между придворными принцессы. Положение виконтессы внушало всем без исключения живейшее участие, потому что далеко не все хвалили неумолимость принцессы в последних обстоятельствах.

Любопытство было возбуждено в высшей степени: офицеры, придворные дамы, придворные кавалеры наполняли кабинет принцессы Конде и не могли верить, что Клара приедет: еще накануне все думали, что она находится в отчаянном положении.

Вдруг доложили, что она приехала.

Клара вошла в кабинет.

Все изумились, увидав лицо ее, бледное, как воск, холодное и неподвижное, как мрамор; и глаза ее, впалые, обведенные синим кругом, последним остатком ее горьких слез. Со всех сторон около принцессы раздался горестный шепот.

Клара, по-видимому, не заметила его.

Смущенный Лене пошел к ней навстречу и подал ей руку.

Но Клара не отвечала ему на его приветствие. Она благородно поклонилась принцессе Конде и подошла к ней через всю залу твердым шагом, хотя была очень бледна и на каждом шагу думала, что она непременно упадет.

Принцесса, тоже бледная и чрезвычайно встревоженная, встретила ее с ужасом; она хотела скрыть это чувство, но оно против ее воли выразилось на ее лице.

Виконтесса сказала торжественным голосом:

— Ваше высочество, я просила у вас аудиенции, которую вы изволили назначить мне, чтобы спросить у вас при всех: с тех пор, как я служу вам, довольны ли вы моею верностью и усердием?

Принцесса закрыла рот платком и в сильном смущении прошептала:

— Разумеется, милая виконтесса, всегда, во всех случаях я была вами довольна и не один раз даже благодарила вас.

— Свидетельство вашего высочества для меня драгоценно, — отвечала виконтесса, — потому что оно дозволяет мне просить у вас отставки.

— Как! — вскричала принцесса. — Что это значит, Клара? Вы хотите оставить меня?

Клара почтительно поклонилась и молчала.

На всех лицах видны были стыд, раскаяние или грусть. Зловещее молчание носилось над огорченным собранием.

— Но зачем же вы оставляете меня? Скажите? — спросила принцесса.

— Мне остается жить недолго, — отвечала виконтесса, — и последние немногие дни мои я желала бы употребить на спасение души.

— Клара, милая Клара! — вскричала принцесса. — Вспомните, подумайте…

— Ваше высочество, — перебила виконтесса, — я должна выпросить у вас две милости. Могу ли надеяться, что получу их?

— О, говорите, говорите! — отвечала принцесса Конде. — Я буду так счастлива, если буду в состоянии сделать для вас что-нибудь.

— Вы можете это сделать.

— Так скажите, что такое?

— Во-первых, назначьте меня настоятельницей монастыря святой Редегонды. Место это не занято со времени смерти госпожи Монтиви.

— Такое место для вас, милая дочь моя! Это невозможно!

— Во-вторых, — продолжала Клара несколько дрожащим голосом, — позвольте мне предать земле в моем поместье де Канб тело жениха моего, барона Рауля де Каноля, убитого жителями Бордо.

Принцесса отвернулась и приложила к сердцу трепетавшую руку.

Герцог де Ларошфуко побледнел и не знал, что делать, куда глядеть.

Лене отворил дверь кабинета и убежал.

— Ваше высочество не отвечаете, — спросила Клара, — отказываете мне? Может быть, я прошу слишком много?

Принцесса могла только кивнуть головою в знак согласия и упала без чувств.

Клара повернулась, как статуя, все дали ей дорогу. Она прошла прямо и бесстрастно между всеми этими людьми, которые склонялись перед нею.

Только когда она вышла из залы, придворные заметили, что никто не подумал помочь принцессе.

Минут через пять на дворе застучала карета: виконтесса уехала из Бордо.

— Как прикажете распорядиться? — спросила маркиза де Турвиль у принцессы, когда она пришла в себя.

— Исполнить обе просьбы виконтессы де Канб и вымолить у ней прощение мне.