Онлайн чтение книги К новому берегу
Глава седьмая

1

И вдруг все изменилось…

Стоило только показаться на улицах Риги нескольким советским танкам, как всколыхнулся весь трудовой народ Латвии — восстал и сбросил ярмо рабства. Он вышел на улицы столицы и после долголетнего молчания вдруг заговорил голосом хозяина, настоящего хозяина своей страны.

Как карточный домик, был сломан строй насилия и обмана одним-единственным ударом возмущенного народа. Не стало ульманисовского правительства. В Латвии начались новые времена.

Весть о падении режима Ульманиса облетела, подобно вещему золотому дятлу, всю Латвию. Приближение великой перемены можно было заметить уже за несколько дней до крушения старой власти — по тревоге больших и малых ее представителей и по столбам дыма, которые в теплые июньские ночи поднимались над трубами зданий государственных учреждений: уходящий, свергнутый народом режим спешил уничтожить следы своих черных дел, несчетные доказательства насилий и преступлений против народа.

Но сгорела только бумага, потому что не существовало огня, способного уничтожить в памяти народа пережитые им несправедливости.

…Ильза Лидум выгладила светлый костюм Артура, приобретенный незадолго до ареста, уложила в чемодан чистое белье, носки, полуботинки и поехала в Ригу, уверенная, что пробил час освобождения брата и сына.

И она не ошиблась: 21 июня растворились ворота тюрьмы, и борцы, приветствуемые ликованием народа, вышли на свободу! Но Ильзе, еле успевшей при радостном свидании обнять брата и сына, пришлось снова расстаться с ними на несколько часов: уговорившись встретиться вечером на квартире одного товарища, они ушли — один на заседание Центрального Комитета партии, другой — в ЦК комсомола. Их руки и мозг истомились по работе, а жизнь на них глядела, как поросший сорняками перелог, и звала: «Иди, новый сеятель, возделывай землю, сей золотое семя!»

Поздно вечером вернулся Артур. Хозяева квартиры ушли в другую комнату, чтобы Ильза могла провести наедине с сыном первый вечер его свободы. Ильза еще днем принесла сюда чемодан Артура.

— Примерь, годится ли костюм, — торопила она его. Но он только мельком взглянул на вещи, все признал хорошим и поспешил поделиться с матерью новостями.

— ЦК комсомола предложил мне на выбор: или остаться в Риге и работать в центральном аппарате, или поехать в свой уезд первым секретарем уездного комитета комсомола. Угадай, что я выбрал.

— Наверно, останешься в Риге… — сказала Ильза.

— Вот и не угадала! — засмеялся Артур. — Завтра мы поедем домой и начнем творить такие дела, что Риексту тошно станет. Тебе больше не придется дрожать за меня, когда по вечерам я подолгу не буду возвращаться домой. Комсомольские собрания мы будем проводить не в лесу, а в центре города, а полицейским скажем: «Вам вход воспрещен!» И красный флаг станет свободно развеваться над дверями уездного комитета, независимо от того, нравится это охранке или нет.

— Наверно, редко мне придется видеть тебя, — сказала Ильза. — Надо будет обзавестись прялкой и прясть на кулаков, чтобы как-нибудь коротать вечера.

— Ты это серьезно? — Артур с удивлением посмотрел на мать. — Ты еще думаешь работать на них?

— Да нет же, нет… — засмеялась Ильза. — С меня хватит. Неужели не найдется подходящей работы и для моих рук? Пусть теперь кулаки сами научатся зарабатывать себе хлеб насущный.

Ильза с тревогой глядела на бледное лицо Артура: не подорвала ли навсегда тюрьма его здоровье, не болит ли у него грудь? Спрашивать об этом сына она не решалась, да он и не признается — разве теперь время болеть и отдыхать?

Мать и сын, поджидая Яна, рассказывали друг другу о том, как жили в разлуке, мечтали вслух о будущем.

Хотя Ян Лидум пришел очень поздно, они все еще не спали.

— Что это за мода? — в шутку рассердился он. — Вот нашлись полуночники! Марш спать!

Но его никто не послушал, да и ему в эту ночь не хотелось спать. Присев к столу напротив Ильзы и Артура, Ян Лидум долго смотрел на них, и его ласковая, светлая улыбка будто согревала мать и сына.

Ильза вздохнула.

— Как подумаешь… чего ты только, брат, не перевидал на своем веку… С малых лет ничего не знал, кроме тяжелой работы, жизни впроголодь да тюремных стен. Теперь, может, и для тебя начнется лучшая пора, настоящая человеческая жизнь.

— Моя и твоя жизнь, Ильзит, — это мелочь, — ответил Ян. — А вот весь трудовой народ Латвии — разве он когда-нибудь жил по-человечески? Столетия рабства под игом чужеземных и своих господ… Наконец-то кончилась эта мучительная ночь, наконец-то начнется настоящая жизнь не только для нас, но и для миллионов. Какое счастье, сестра, что мы оба сможем еще поработать на благо народа! Я сегодня чувствую себя, как застоявшийся конь: не могу дождаться, когда можно будет навалиться всей грудью на работу.

— После долгих тюремных лет тебе надо бы немного отдохнуть, набраться сил… — заикнулась Ильза.

— Работа для меня лучший отдых, — ответил Ян.

Потом он рассказал, что Центральный Комитет партии утвердил его первым секретарем укома партии в одном из уездов Видземе.

— Завтра же отправляюсь туда и начну работать.

— Почему ты не просился в свой уезд? — спросила Ильза. — Тогда бы мы были вместе.

— Партийное руководство лучше знает, где каждый из нас нужен, — ответил Ян. — Мне дали настоящую кулацкую и айзсарговскую цитадель. Между прочим, наш старый знакомый, начальник уездной полиции Риекст, недавно тоже переведен туда. Наверно, думает, что в другом месте удастся скрыть старые грехи. Померяемся силами.

— Значит, мы опять не будем видеть друг друга… — вздохнула Ильза. — Так и пройдет вся жизнь.

— По пути в Ригу мне каждый раз придется проезжать через ваш уважаемый старинный городок, — успокоил ее Ян, — будем видеться довольно часто. А как же, Ильзит, ты? Не пора ли и тебе включиться в общественную работу?

— Да разве я что умею? — Ильза испуганно посмотрела на брата.

Ян погрозил пальцем.

— Нехорошо лгать, сестренка. Проработала в подполье шесть лет и ничего не умеешь? Это ты рассказывай кому-нибудь другому.

— В подполье — это одно, а работать на виду у всех — совсем другое, — ответила Ильза. — Я не умею разговаривать с людьми. В бумагах тоже ничего не смыслю.

— Сумеешь и будешь смыслить. Для чего партия тебя учила шесть лет? Это была твоя школа, Ильзит! Завтра же попрошу Карклиня — он твой старый знакомый и назначен секретарем укома партии вашего уезда, — пусть переговорит с тобой.

— И это называется брат… — Ильза притворилась обиженной. — Ждала его из тюрьмы, а он в первый же вечер причиняет сестре неприятности.

— И буду причинять… — смеялся Ян. — Пока не добьюсь своего и пока ты не признаешь, что это правильно… А об Айваре… ничего не известно? — спросил он вдруг, и у Ильзы сжалось сердце, когда она услышала, как дрогнул голос брата. Эта рана, наверно, не заживет у Яна никогда.

— Не знаю… — ответила она, виновато опустив глаза. — Никто ничего не знает. Но теперь ведь у тебя повсюду хорошие друзья. Может, общими усилиями удастся найти.

— Если только он жив, я найду его… — шепотом произнес Ян. — Теперь найду. Никакими законами об усыновлении его от меня больше не скроют.

Ильза положила руку на его большую ладонь, и так они сидели долго, думая одну и ту же думу.

2

В кабинете начальника уезда и командира полка айзсаргов Риекста происходило весьма важное совещание. Приглашены были очень немногие: уездный старшина Руткис, городской голова Гариндрик, начальник местного отделения охранки Пека и пробст[24] Пробст — старший протестантский пастор. Зирак. Риекста только недавно перевели сюда из соседнего уезда, поэтому его отношения с участниками совещания были пока официальные. В серой форме, часто поглаживая холеную бороду, уездный столп власти сидел за письменным столом и вел совещание.

«Что с нами будет?» — можно было прочесть на всех лицах, и наконец городской голова Гариндрик, не вытерпев, произнес этот вопрос вслух, за что был награжден уничтожающим взглядом Риекста.

— Что будет? — прорычал Риекст. — Будет драка не на жизнь, а на смерть. Все зависит от того, насколько мы сумеем сплотиться. Если опустим руки, нас в один день растопчут, а если станем держаться мужественно, им придется считаться с нами, оглядываться на каждом шагу: не забежали ли слишком далеко вперед? Вспомните, что сказал наш вождь несколько дней тому назад: «Я остаюсь на своем посту — оставайтесь и вы на своих!» Вы понимаете, что означает эта директива президента? Мы остаемся на своих местах, будем по-прежнему выполнять его волю при любых обстоятельствах. Ошибаются те, кто думает, что мы побеждены.

— Но что мы — можем теперь делать? — вздохнул старшина уезда Руткис. — Где у нас сила?

— Наша сила — в нашей вере, — раздался голос пробста Зирака. — С божьей помощью и при большом желании мы будем скалой, которую не разбить никакой буре. Мои пасторы в приходах своими проповедями будут укреплять уставшие души и не дадут угаснуть пламени надежд. Пусть каждый терпеливо несет свой крест и не заботится о завтрашнем дне — господу известно, что уготовано каждому.

— Гм, да… — проворчал Риекст. В комнате было жарко и душно, но расстегнуть форменный френч он все же не хотел. — Вера и молитвы — вещь хорошая, но в настоящих условиях хорошее огнестрельное оружие ценится больше, уважаемый отец пробст. Церковь должна стать цитаделью не только в духовном, но и в прямом смысле этого слова.

— Что вы этим хотите сказать? — спросил пробст.

Риекст встал, дошел до двери и приоткрыл ее. Убедившись, что передняя хорошо охраняется, он, снова тщательно затворив дверь, вернулся на свое место и заговорил приглушенным голосом, пристально глядя то на одного, то на другого:

— Нам надо быть готовыми к тому, что противники поспешат разоружить наших людей. В распоряжении полка айзсаргов есть много оружия. Его, несомненно, прикажут сдать. Но не все винтовки, пулеметы и боеприпасы внесены в списки полкового вооружения. Не станем же мы и эти излишки сдавать им. Часть, конечно, придется спрятать в лесах, а другую часть надо будет отцу пробсту разместить в подвалах своих церквей.

— Это, конечно, можно, — согласился пробст. — Мы все христовы воины.

— Распоряжение я дам сегодня же ночью, — продолжал Риекст. — Прошу позаботиться о том, чтобы пастыри приходов были готовы выполнять свои обязанности.

— Будет сделано, господин Риекст, — сказал пробст.

— Господин Пека, уничтожены ли списки и документы могущие скомпрометировать наших людей? — обратился начальник уезда к начальнику местного пункта охранки.

— Прошлой ночью сожгли последние бумаги, — ответил Пека. — У меня они ничего не найдут, но я не ручаюсь за Ригу. Главная картотека находится в управлении. Надо надеяться, что господин Фридрихсон тоже не дремал.

— Будем надеяться… — буркнул Риекст.

Они совещались довольно долго и, наверно, просидели бы до ночи, если бы в девять часов вечера не случилось нечто, непредусмотренное повесткой дня. Внезапно, без доклада и стука, в кабинет Риекста вошли трое мужчин. Старший из них, почти седой, был огромного роста; второй, невысокий, лет пятидесяти, и третий — еще молодой мужчина, с загорелым лицом и военной выправкой.

— Добрый вечер, господа… — приветствовал старший. — О чем вы здесь совещаетесь?

Его спокойный иронический тон привел в бешенство Риекста.

— Кто вы… что вам нужно? — крикнул он и вскочил со стула. — Кто вам разрешил войти?

— Кто разрешил? — незнакомец посмотрел в глаза начальника уезда таким взглядом, что у Риекста затряслась борода. — Народ разрешил. Больше ни у кого мы разрешения не спрашивали. Чтобы вам было ясно, с кем имеете дело, давайте познакомимся. Это — Индрик Регут, новый начальник уездной полиции… — он показал на молодого мужчину с военной выправкой. — Приказ о его назначении подписан только сегодня утром, так что вы могли и не знать об этом. А это наш новый уездный старшина Лиепа… Документы у него в полном порядке, в этом можете не сомневаться. А я… мое имя Ян Лидум. В тысяча девятьсот тридцать четвертом году вы меня, господин Риекст, арестовали, так что мы с вами старые знакомые. Решением Центрального Комитета Коммунистической партии большевиков Латвии я утвержден первым секретарем партийной организации этого уезда. Все понятно, господа?

— Ясно… — пробормотал Риекст. — Когда прикажете сдавать дела?

— Об этом договоритесь с Регутом, — сказал Лидум. — Я думаю, что он вас долго не задержит с формальностями. Насколько мне известно, в Риге новые министры приняли свои ведомства от предшественников за полчаса. А теперь нам придется разрешить несколько мелких вопросов. Вы позволите сесть, господин Риекст?

— Пожалуйста, пожалуйста… — командир полка айзсаргов силился говорить вежливо, но глаза его злобно сверкали, а руки дрожали от бессильной ярости. — Когда вы меня арестуете?

— По этому вопросу вам тоже придется говорить с Регутом, — ответил Лидум. Он сел и, немного подумав, продолжал: — Как вы уже слышали, в уезде теперь будет комитет коммунистической партии. Будет еще и другая организация — комитет комсомола. У этих организаций много работы, а поэтому нужны подходящие помещения. Что вы можете рекомендовать мне?

— Сколько комнат вам нужно? — спросил городской голова Гариндрик, плотный мужчина с голым черепом. — Тремя обойдетесь?

— Пожалуй, маловато, — ответил Ян Лидум, почти любезно взглянув на говорившего. — Лучше всего подошел бы какой-нибудь двухэтажный дом. По дороге сюда я видел подходящий — около базарной площади.

— Но ведь он занят! — воскликнул Гариндрик. — Там помещается уездная управа.

— Попросим освободить, — сказал Лидум.

— А куда деваться уездной управе? — спросил сквозь зубы Риекст. — Выбросить ее на улицу?

— Почему на улицу? — удивился Лидум. — Некоторые учреждения окажутся лишними. Уездную управу переведем в освободившиеся помещения.

— Не будет ли двухэтажный дом слишком велик для вас? — вставил пробст Зирак. — Насколько мне известно, обстановка там тоже… мягкая мебель и полированные шкафы…

— Мы умеем сидеть и в мягких креслах, — ответил с усмешкой Лидум. — На лесных сходках достаточно насиделись на мхе. Господину Риексту это должно быть известно.

Командир полка айзсаргов покраснел до кончиков ушей, но промолчал.

— Значит, договорились? — сказал Лидум и встал. — Надеюсь, что господин Риекст сегодня же вечером отдаст соответствующие распоряжения. Иначе…

— Что иначе? — не выдержал наконец Риекст, вскочив с кресла и принимая прежний грозный вид. — Вы не имеете права…

— Товарищ Регут вам объяснит, как обстоит дело с этими правами… — сказал Лидум. Затем он обратился к Регуту и Лиепе: — Когда примете дела, придите ко мне в гостиницу. Нам надо договориться о первом заседании укома.

Ян Лидум ушел. Пробст Зирак тоже хотел удалиться, но Индрик Регут попросил его остаться:

— У меня могут возникнуть вопросы по вашей части, и неудобно будет нарушать ваш ночной покой.

…На следующее утро Ян Лидум совещался с Регутом, Лиепой и несколькими местными коммунистами — бывшими подпольщиками. Речь шла о кадрах.

— Не думайте, товарищи, что на все руководящие должности нам пришлют людей из Риги, — говорил Лидум. — Центральный Комитет дал, сколько мог. Остальных надо найти на месте. Назовите мне всех честных людей в городе и в уезде — рабочих, батраков, интеллигентов, мужчин и женщин, стариков и молодых. Не может быть, чтоб мы не нашли несколько сот таких людей, которым можно доверить ответственную работу. Если в ком-либо и ошибемся, народ поможет исправить ошибку. Чем скорее мы заменим старых волостных старшин своими людьми, тем скорее начнется новая жизнь. Завтра же должно быть хотя бы по одному надежному человеку в каждом предприятии, магазине, учреждении — тогда ничего не утаят, не разбазарят и не украдут у народа. К полицейским надо приставить людей из вспомогательной службы. В каждой волости провести народные собрания и разъяснить жителям мероприятия нового правительства и нашей партии по переустройству жизни. Надо работать дни и ночи: если не будем работать мы, вместо нас потрудятся враги. Поэтому нельзя терять времени.

И люди нашлись. Из гущи народа, из его недр шли новые кадры. Во главе волости вместо кулака стал батрак и безземельный крестьянин. Рабочий наделялся правами государственного комиссара на фабрике, заводе, в магазине. Культурной жизнью стала руководить прогрессивная интеллигенция, которой прежний режим не давал работы. Выдвинутые из населения кадры вспомогательной службы заботились о порядке, становясь постепенно ядром организующейся народной милиции. И все это продвигала, создавала, видоизменяла и направляла сильная и смелая рука партии.

С каким наслаждением и вдохновением работал сейчас Ян Лидум! Энергия, накопившаяся за долгие годы вынужденного бездействия, требовала применения. Как теперь пригодились знания, накопленные в стенах тюрьмы! Работа Лидума охватывала все, что делалось в уезде. Другие могли уставать, у других могло не хватать времени, а первый секретарь уездного комитета партии не имел права ни уставать, ни в чем-либо опаздывать. И пока все не было поставлено на место, он должен был забыть о себе, о своих личных нуждах.

Поглощенный огромной работой, Ян Лидум сумел выкроить время только на одно личное дело: с первого дня свободы он искал своего сына. Помещал объявления в газетах, сносился с товарищами из других уездов и городов, обращался к заведующим архивами и в судебные учреждения, но напасть на следы Айвара ему так и не удалось. Оставалось предположить, что сын или умер, или так упрятан, что найти его немыслимо. Понемногу Ян Лидум свыкся с этой мыслью, но старая рана продолжала кровоточить.

3

Предположение Ильзы оправдалось: она считала неделю удачной, если ей удавалось раз или два видеть сына. Организовав уездный комитет комсомола, Артур большую часть времени проводил в волостях, на предприятиях, в школах. По заданию укома партии он участвовал во многих народных собраниях, разъяснял политику партии и правительства. Население помогало ему, и он выдвигал на работу новых людей. Быстро рос актив. Понятно, что Артур ни на мгновение не упускал из виду основной задачи — организацию молодежи. Почти во всех волостях уезда ему удавалось создать комсомольские группы. Юноши и девушки, вместе с которыми он работал в подполье, образовали ядро уездной организации комсомола, вокруг них объединилась прогрессивная молодежь.

Артур, как член уездного комитета партии, участвовал во всей его работе.

Уездный комитет комсомола находился в одном доме с укомом партии — новая смена борцов и строителей жизни чувствовала, в буквальном смысле этого слова, рядом плечо старшего поколения, и эта близость, эта согласованность действий придавала смелость и уверенность молодому поколению.

Однажды, когда Артур вернулся из поездки по волостям, в уком комсомола пришли несколько посетителей, все по таким важным вопросам, что разрешить их будто бы мог только первый секретарь.

В маленькую, просто обставленную рабочую комнату Артура, которую называли кабинетом первого секретаря, вошел посетитель — пожилой, седой человек. Это был директор начальной школы Лейниек.

— Приветствую вас, господин Лидум… — сказал он, угодливо кланяясь и улыбаясь так, будто встретился с дорогим другом. — Не забыли еще старого учителя? Вы были у меня самым лучшим учеником, я всегда с гордостью вспоминал вас. Самое приятное для учителя — это видеть своего воспитанника известным деятелем и честным человеком! Вы, господин Лидум, уже давно стали гордостью родной школы. Поздравляю, поздравляю…

Глядя на его притворную улыбку, Артур думал: «Ах ты, старый жулик… Что тебя привело ко мне? Не ради Дружбы и приятных воспоминаний пришел ты сюда».

— Прошу садиться… — сказал он. — Чем могу быть полезен?

— Не правда ли, приятно делать добро людям? — шепелявил Лейниек. Его рот был полон искусственных зубов. — Эту добродетель я всегда старался привить своим ученикам. — Не дождавшись, чтобы Артур подкрепил это заявление, он несколько умерил пыл и приступил к делу. — Если бы все были такими уравновешенными, справедливыми и дальновидными, как вы, — новая власть имела бы гораздо больше надежных друзей, чем, к сожалению, можно наблюдать сейчас. Я понимаю, молодежи свойственны горячность, желание быстрее достичь своей цели… но такая горячность, однако, не должна превращаться в предрассудок и бездушное сведение счетов с нами, стариками. У нас ноги не такие быстрые, мы не успеваем за молодыми. Если иногда зацепимся, споткнемся, отстанем, разве за это нас надо сразу уничтожать?

— А в чем дело? — спросил Артур.

— Третьего дня меня отстранили от должности директора школы, — продолжал Лейниек. — Понимаете ли вы, что это для меня значит? Тридцать пять лет проработать на ниве народного просвещения, растить молодые поколения… в позапрошлом году весь город отмечал двадцатипятилетний юбилей моего пребывания в должности директора. И вдруг я больше не гожусь. Как кость, выбрасывают на свалку… собакам. Где же тут справедливость?

— Каковы официальные мотивы вашего увольнения? — поинтересовался Артур. — Не может быть, чтобы это сделали без всяких причин. Если произошло недоразумение, я постараюсь это выяснить и помогу вам.

— Понятно, недоразумение! — воскликнул Лейниек. — Досадное и чрезвычайно неприятное недоразумение. Они обвиняют меня в политической демонстрации против нового государственного строя, обзывают реакционером, а всему виной моя старая, забывчивая голова. В мои годы это вполне естественно. Ну поймите, господин Лидум, я забыл в актовом зале снять портрет Ульманиса и красно-бело-красные флажки.[25] «Красно-бело-красные флажки» — цвета государственного флага буржуазной и ульманисовской Латвии. В моем кабинете они тоже нашли висевший на стене портрет Ульманиса. Разве это такое большое преступление? Я…

— Простите… — прервал его Артур. — Мне известно, что эти портреты и флажки были сняты еще в конце июня. Это сделали сами ученики. А вы тогда не разрешили их уничтожить.

— Разве можно так просто уничтожать? — удивился Лейниек. — Ведь это государственное имущество, внесенное в инвентаризационные списки. При ревизии мне придется отвечать за малейшую недостачу.

— И поэтому вы снова повесили их на стены? — спросил Артур.

— Но сейчас их там уже нет.

— Школьники сняли?

— Да… пионеры и комсомольцы. Не только сняли, но облили чернилами, а потом сожгли. Когда государственный контроль начнет проверять, мне придется отвечать.

— И больше ничего не случилось?

— Так точно, это все.

— А «то наказал комсомольцев и пионеров за уничтожение портретов фашистов? — спросил Артур, не спуская глаз с Лейниека. — Кто требовал, чтобы их исключили из школы, несмотря на то что это самые прилежные и успевающие ученики вашей школы?

— Но проступок нельзя оставлять без наказания! — заволновался Лейниек. — Что станет с дисциплиной, если я буду смотреть сквозь пальцы на такое самоуправство? Инспектор народного образования меня бы с землей сравнял за такие вещи.

Артур поднялся в знак того, что разговор окончен.

— Вы многого не понимаете, гражданин Лейниек. А если понимаете, то ведете себя, как большой наглец, и вам никак нельзя доверять воспитание молодого поколения. Если не ошибаюсь, у вас недалеко от города есть дом с большим садом и пасекой. Ухаживайте за ним, а молодых советских людей разрешите воспитывать другим, которые не так забывчивы.

— И это говорит мой бывший ученик, которого я воспитал порядочным человеком? — удивился Лейниек.

— Не вы воспитали меня таким. Лейниек покраснел от злобы и сказал:

— Я все же буду добиваться справедливости. Дойду до Москвы. Не может быть, чтобы Советская власть разрешила всяким молокососам сводить счеты с заслуженным педагогом…

Сказав это, «заслуженный педагог» ушел.

Его место в кабинете Артура заняли другие посетители — мясник Трей и его сын Лудис, оба плотные, круглые, с красными лицами.

— Здорово, старина! — фамильярно воскликнул Лудис и долго тряс руку Артура. — Не забыл еще старых Друзей? Ведь одиннадцать лет проучились вместе… в одно время кончили среднюю школу.

— Все детство и юность, так сказать, шагали по одним тропам, — поддакнул мясник. — Значит, есть что вспомнить.

— Вспомнить действительно есть о чем, — согласился Артур. Он предложил посетителям стулья и, когда те сели, будто между прочим спросил:

— Как тебе понравилось в Финляндии? Я слышал, ты воевал.

— По дурости, послушался командира полка Риекста, — поторопился объяснить старый Трей. — Он ведь не хотел ехать, всячески отговаривался, но этот проклятый не давал покоя.

— Сражаться нам не пришлось, — добавил Лудис. — Пока добрались туда через Швецию, надо было возвращаться обратно. В этом-то и вся беда: ведь я решил перейти на сторону Красной Армии, как только попаду на фронт.

— Действительно? — не скрывая удивления, спросил Артур. — Ты хотел перейти фронт?

— Честное слово, Артур! — заверил Лудис. — А теперь за мою поездку в Финляндию мне грозят большие неприятности. Никто не хочет верить, что у меня были такие благие намерения. Но ты… ты ведь меня знаешь с малых лет. Хорошо знаешь, каков я на самом деле.

— Ты прав, я действительно знаю тебя, — согласился Артур. — Чего ты от меня хочешь, Лудис?

— Не можешь ли ты написать мне поручительство? — спросил Лудис. — Замолви за меня словечко… Иначе может завариться каша. Ну, будь добр, помоги старому другу. Ведь это ничего, что мальчишками иногда дрались.

— Понятно, ничего, — усмехнулся Артур. — Личные счеты надо забыть.

— Правда ведь? — Лудис повеселел. — Я сразу сказал, что Артур Лидум порядочный малый. Не то что некоторые горлопаны.

— О чем же они горлопанят? — поинтересовался Артур.

— Хотя бы об этом флаге, — пояснил Лудис. — Ты, может, помнишь. В парке на Первое мая был поднят красный флаг. К несчастью, мне в то утро приходилось проходить мимо. Начальник уезда Риекст заставил меня взобраться на дерево и снять флаг. Сейчас кое-кто хочет этот случай изобразить чуть ли не какой-то контрреволюцией. А как же я мог не полезть, когда меня заставили это сделать с оружием в руках.

— Я этот случай помню очень хорошо, — сказал Артур, — потому что в ту ночь сам водрузил этот флаг.

— Гляди, какой молодец! — порадовался старый Трей. — Какое мужество, какая ловкость! Учись у своего друга, Лудис.

— Сколько ты в тот раз получил — кажется, три лата? — спросил Артур.

— Я и не хотел брать их! — Лудис развел руками. — Насильно всучили.

— Странно, что тебя все заставляли делать насильно… — усмехнулся Артур.

— У него такой покладистый характер, — пояснил мясник.

— Это все, что вы хотели мне сказать? — спросил Артур.

— Все… — пробормотал Лудис. — Ведь ты дашь мне поручительство? Я тебя очень прошу. Помоги в этот раз. В дальнейшем ты обо мне будешь слышать только хорошее. Теперь я знаю, как жить.

— Тебе придется поискать другого поручителя, — голос Артура зазвучал резко. — Я не желаю лгать только потому, что тебя ждут неприятности. Заварил кашу — расхлебывай сам.

— Но вы же видите, что происходит недоразумение! — воскликнул старый Трей. — Мальчишка сам не знал что делал. Кроме того… — его голос понизился до шепота, а взгляд стал заискивающим и ласковым, — мы умеем отблагодарить. Если нам кто-нибудь помог, мы этого вовек не забываем. Могу доказать хоть сегодня. Моя мясная доставит вам самый лучший товар, сколько вам только потребуется, — о деньгах можете не беспокоиться. А если когда-нибудь времена изменятся, в моем доме вы всегда найдете надежное убежище. Только помогите в этот раз…

Артур подошел к двери и распахнул ее настежь.

— Вон! Торгуйте своими колбасами и костями, но оставьте в покое честных людей! Ну, быстрей, быстрей!

4

Вскоре после установления Советской власти Артур приехал в Пурвайскую волость. По заданию укома партии и уездного исполнительного комитета он должен был созвать собрание и разъяснить населению решение Верховного Совета республики о земельной реформе и национализации крупной собственности. Заодно следовало подобрать членов волостной землеустроительной комиссии и организовать подготовительные работы по проведению реформы. Комсомольской группы в волости еще не существовало, Артур решил не уезжать, пока не будут решены и эти задачи. В воскресенье утром надо было провести общее народное собрание, а после обеда созвать молодежь волости.

Не успели разойтись участники общего собрания, как в Народном доме появилась молодежь. Пришло около ста человек.

Артур рассказал им об огромных переменах, происшедших в Латвии, о замечательной роли молодежи в государственной жизни и социалистическом строительстве в старших советских республиках. Остановился и на задачах молодежи в Пурвайской волости. Земельная реформа, культурные мероприятия, механизация сельского хозяйства, борьба со старыми предрассудками, антирелигиозная пропаганда — вот какое обширное и многостороннее поле деятельности открывалось сегодня перед молодежью.

Пока Артур говорил, одна из девушек не спускала с него глаз. То была Анна Пацеплис. В Сурумах никто не знал, что она пошла на собрание. Анна заняла место в одном из задних рядов. Она не выступала в прениях, не задавала вопросов, только жадно вслушивалась в каждое слово Артура. Как и прежде, он сегодня казался ей самым благородным, умным человеком на свете. В ее памяти все еще звучали сказанные им несколько лет тому назад дружеские, ободряющие слова. Они помогли девушке не склониться перед обстоятельствами, не дали задохнуться. Сегодня, разговаривая с этими юношами и девушками, Артур снова указывал Анне путь. Ей очень хотелось идти по этому пути, только она не знала, как это сделать.

Собрание окончилось. Молодежь начала расходиться. Анна расхрабрилась и подошла к Артуру.

— Товарищ Лидум, могу я вас побеспокоить? — обратилась она к Артуру.

— Пожалуйста… — отозвался Артур, взглянув на девушку. Он не узнал ее: Анна за эти годы сильно выросла и изменилась.

— Вы меня, наверное, не узнаете? — спросила Анна. — Тогда вы работали батраком в Ургах. С тех пор прошло шесть лет…

— Анна из Сурумов! — воскликнул Артур с изумлением и пристально взглянул в лицо девушке. — Все помню, до последней мелочи, только тебя совсем нельзя узнать. Как ты выросла! Знаешь что, подожди меня несколько минут, я поговорю с ребятами, потом освобожусь до самого вечера.

— Ладно, я вас… я тебя подожду на улице.

Спустя полчаса они медленно шагали по дороге в сторону Сурумов. Артур рассказал Анне про тюремные годы и теперешнюю работу, а она в свою очередь рассказала о себе. Но в ее повествовании не было ничего примечательного: однообразная жизнь деревенской девушки, работа, учеба украдкой от домашних и вечное одиночество.

— Скажи, что. мне делать? — спросила Анна. — Я не хочу жить по-старому. Чувствую, что мое место в комсомоле. Но если я поступлю в организацию и буду участвовать в работе, дома меня будут грызть с утра до вечера.

Артур задумался.

— Дорогая Анна, — наконец заговорил он, — я, конечно, не могу тебя уговаривать и усложнять твою жизнь, которая и без того нелегка. Но если ты хочешь наконец стать свободным человеком, тебе все равно когда-нибудь придется выдержать борьбу с семьей. Не лучше ли сделать это сейчас? Может быть, тебе придется тяжело, но потом ты сможешь ходить с гордо поднятой головой и никогда не останешься одна со своими бедами и невзгодами. На каждом шагу тебя поддержат товарищи.

— Ты думаешь, что мне так и поступить?

— Да, Анна. Ведь ты выбираешь себе честный, правильный путь. На твоей стороне весь советский народ. Кого тебе бояться?

— Ладно, Артур, я так и сделаю… — обещала Анна. — Только прости, если вначале не сумею быть такой, какой должна быть настоящая комсомолка. Но я постараюсь делать все, что в моих силах, и со временем стану такой.

— Правильно, Анна, и не надо таиться. Пусть все знают, кто ты.

— Пусть знают!

Веселых и улыбающихся увидел их на дороге Айвар. Он поспешно отступил в кусты, чтобы его не заметили. Грустным взглядом проводил молодой парень этих счастливых людей. Он готов был отдать все за то, чтобы Анна согласилась пройтись с ним и так же просто и свободно разговаривала, как сейчас с Артуром. «Для Артура, наверно, это ничего не значит, а для меня…»

Дома Айвар не находил себе места. С полчаса он подбрасывал большие двухпудовые гири, пока не заныли мускулы. Устал. Немного передохнул, затем сел на мотоцикл и уехал куда-то.

Но он не поехал к Стабулниекам, где, изнывая от тоски, его ждала белокурая Майга, — там ему нечего было делать. Айвар гнал мотоцикл по неровной лесной дороге, по извилистым тропам лесорубов и охотников и все время думал об Анне.

«Каким я должен быть, чтобы она смогла стать моим другом? Что я должен совершить, чтобы взгляд Анны остановился на мне с уважением и… может быть… с любовью?»

Он не находил ответа на эти вопросы.

5

В конце августа Анну Пацеплис приняли в комсомол. Сначала организация не давала ей никаких поручений, только зачислила в политкружок и пригласила помочь украсить Дом культуры — Артур, по-видимому, рекомендовал на первых порах не слишком загружать Анну заданиями, пока семья Пацеплисов не привыкнет к ее самостоятельности.

У Анны так и не хватило смелости признаться родителям в том, что она вступила в комсомол. Ежедневно выслушивая язвительные замечания мачехи о советских людях, она понимала, что это признание вызовет бурю в Сурумах. Бруно, служивший сейчас лесничим, жил в Мелдерах и только изредка заходил в усадьбу отца, и каждый раз он выкладывал ворох ядовитых сплетен и слухов. Антону Пацеплису старший сын казался воплощением мудрости, и он подпевал ему. Анна отмалчивалась. С утра до позднего вечера она тянула тяжелую рабочую лямку, терпеливо перенося и равнодушие отца, и брань, и ненавистное шипение мачехи. После конфирмации Лавиза больше не била Анну, но ее острый, желчный язык жалил гораздо больнее, чем розги. Миловидность Анны (о которой Лавизе в последнее время приходилось слышать все чаще) всю жизнь была для нее бельмом на глазу. Она не могла примириться с мыслью, что падчерица, которую здесь заставляли работать до седьмого пота и на которую смотрели как на рабочую скотину, могла привлечь внимание людей. Чтобы Анна не зазнавалась, мачеха старалась вытравить из нее зачатки пробуждающейся гордости.

Анна пропускала мимо ушей замечания Лавизы, зная, что мачеха ее ненавидит. Отец ни разу не попытался заступиться за нее, а брат Жан был слишком молод, чтобы прийти на помощь сестре, — с ним в Сурумах не считались. Можно было подумать, что Жан равнодушен к сестре, но однажды вечером произошел такой случай. Явился Бруно, хмурый и злой.

— Где Анна? — сразу спросил он.

— Что тебе нужно от этой растяпы? — поинтересовалась мачеха.

— Позовите ее сюда, тогда услышите, что эта дура наделала! — закричал Бруно. — Пусть отец тоже идет. Ему надо знать, какие вещи творятся без его ведома в Сурумах…

Лавиза поняла, что раз уж Бруно так встревожен, значит произошло что-то чрезвычайное. Анна с Жаном в тот день копнили сено позднего укоса. Лавиза зашла за угол клети и позвала Анну.

Вся семья Пацеплисов собралась в комнате хозяина. Все смотрели на Бруно, а тот ходил из угла в угол и злыми глазами косился на Анну. Вдруг он остановился и крикнул:

— Красная! Ком-со-мол-ка!

— Что за комсомолка, Бруно? — спросил Антон Пацеплис. — Что случилось?

— Что случилось? — закричал Бруно. — В том-то и беда, что вы ничего не видите! У вас за спиной можно творить всякие безобразия: Анна вступила в комсомол! Понимаете ли вы, что это значит? Сегодня она вступает в комсомол, завтра — в партию, а послезавтра начнет помышлять о колхозе. А вы будете хлопать глазами и удивляться: глядите, какая у нас умница дочь…

Казалось, Лавиза вот-вот задохнется от злобы. Ее лицо посинело, глаза были готовы выскочить из орбит. Брызгая слюной, она закричала:

— Анька! Урод проклятый, правду говорит Бруно? Говори, подлюга!

— Да говори же… — повторил и Антон Пацеплис. — Ты и вправду это сделала? Завела дружбу с коммунистами?

Анна посмотрела на отца и тихо ответила:

— Да, отец, это верно. Я вступила в комсомол.

— О господи, господи! — визжала Лавиза. — Такой стыд, такой позор! Теперь эта красная слава прилипнет ко всей нашей семье! Антон, ты ей отец или нет? Как без твоего согласия дети творят такие вещи?

— Кто тебе позволил это сделать? — строго прозвучал голос хозяина Сурумов. — У кого ты спросила разрешение?

— Ни у кого, — ответила Анна. — Знала, что не разрешите, поэтому не спрашивала. В уставе комсомола не сказано, что при вступлении нужно разрешение родителей. Ведь вступила я, а не вы, и вам нечего волноваться.

— Дрянь… — проговорил Бруно. — Уже набралась всякого бесстыдства!

— Антон, неужели ты это так и оставишь? — закричала Лавиза. — Не покажешь свою отцовскую власть? Если ты скажешь «нет», Аньке придется выйти из комсомола. Может, тебе приятно, что дочка стала красной?

Антон Пацеплис побагровел и сердито посмотрел на Анну.

— Ты слышала? Сразу же, немедленно пойди и заяви, что ты выписываешься. Иначе не являйся домой. Я приказываю тебе это сделать, Поняла?

— Из комсомола я не уйду, — ответила Анна и смело посмотрела в глаза отцу, на Лавизу она ни разу не взглянула. — Если подымете шум… я уйду из Сурумов.

— Ну, это уж чересчур! — вскрикнула Лавиза. — Она еще грозится!

— Это только цветочки, — съязвил Бруно. — Погодите, когда Анна с годик поучится коммунистической мудрости, тогда вы узнаете.

— Так я этого не оставлю! — сказал Пацеплис. Сняв ремень, он угрожающе приблизился к Анне. — Я с тобой управлюсь. Послушаем, что ты теперь запоешь.

Анна побледнела — не от испуга, а от стыда. Отступив за стол, она крикнула:

— Не тронь меня, отец! Прошу тебя… Опомнись! Ты не смеешь меня бить. Я не выдержу, я убегу… к соседям.

Но Бруно все предусмотрел: он стоял у двери, зло ухмыляясь.

— Не убежишь, останешься здесь и получишь по заслугам.

Лавиза обежала вокруг стола и обеими руками вцепилась в волосы Анны.

— Бесстыдница! Возражать отцу! Я тебе покажу!

Она изо всей силы дергала Анну за волосы, пытаясь принудить падчерицу стать на колени, но у нее не хватало силы.

Вот тогда-то и произошло то, чего никто не ожидал. Молча выслушав грубую брань, Жан уже не мог остаться безучастным зрителем, когда мачеха начала расправу с его сестрой. Будто какая-то невидимая рука толкнула его, он одним прыжком очутился рядом с мачехой, яростно схватил ее за плечи и оторвал от Анны с такой силой, что Лавиза отлетела к стене и ушибла голову о деревянный крюк для одежды.

— Убери руки! — закричал Жан. — Ты не смеешь трогать мою сестру… ты… чужая баба! Если ты еще раз тронешь, я тебя убью, как змею! Да, да, своими руками! — потом повернулся к Бруно. Его взгляд был так страшен, что тот побледнел и на всякий случай схватился за ручку двери. — Чего ухмыляешься, шут гороховый? Хочешь получить по голове табуреткой?

В приступе гнева Жан схватил табуретку, размахнулся и бросил в Бруно.

— Сумасшедший, что ты делаешь!.. — закричал Бруно и выскочил в дверь, но угол табуретки задел его за плечо, и он завопил от боли. Рассерженный и испуганный, он побежал по двору, потирая ушибленное место.

Растерянный Антон Пацеплис с удивлением смотрел на своих детей. Жан стоял рядом с Анной и вызывающе смотрел на отца.

— Послушай, отец, если ты и дальше будешь потакать этой бабе, живи с ней в Сурумах один, — сказал он. — Мы с Анной уйдем. Ты всегда относился к нам не как отец, а как чужой. Мы больше не согласны так жить. Поступай как знаешь, только запомни: Анну и меня ты бить не смеешь.

— Антон, ты ему долго позволишь лаять? — застонала Лавиза.

— Не вой! — рявкнул Пацеплис. — Держи язык за зубами…

— Как? Что? — Лавиза широко раскрытыми глазами смотрела на мужа. — Ты их…

— Говорю тебе — не вой! — голос Пацеплиса стал грозным. — Кто здесь хозяин и глава семьи — ты или я? Если я говорю: кончать эту перепалку, то все должны слушать… и ты тоже, Лавиза.

После этой ссоры в семье Пацеплисов установилась длительная, напряженная, как после бури, тишина. Все вернулись к своим делам и продолжали работать, будто ничего не случилось, только исподтишка поглядывали друг на друга, наблюдая и выжидая. О том, что Анне надо уйти из комсомола, никто больше не заикался. Она все активнее участвовала в общественной работе и посвящала ей все свободное время. Бруно не появлялся в Сурумах до самой весны.

…В начале сентября в Урги приехали представители землеустроительной комиссии, осмотрели землю и начали выделять десятигектарные участки для батраков и безземельных. Тауринь от злости слег и совсем не выходил пока продолжались землеустроительные работы.

После того как шестьдесят гектаров земли распределили среди новохозяев, у Тауриня осталась приличная усадьба — тридцать гектаров хорошо обработанной земли с лугами и новыми постройками. О разорении не могло быть и речи, поэтому Айвара удивляла лютая злоба приемного отца. Он так неистовствовал, что даже слег в постель. Если нельзя держать батраков и работниц и придется своими силами хозяйничать на этих тридцати гектарах, этого все равно слишком много — почти половина земли останется в перелоге.

В батрацкой избе усадьбы Урги теперь жило несколько семей новоселов; среди них были и прежние батраки Тауриня, но никому и в голову не приходило пахать хозяйские поля; у каждого теперь была своя земля, которую и надо было обрабатывать.

Всю осень Айвар прожил, почти не встречаясь с молодежью волости. В Стабулниеках ему делать было нечего, он не спешил искать новых друзей среди хозяйских сыновей и дочек, с которыми у него и раньше не налаживались приятельские отношения. Из прежних друзей Айвара здесь никто не жил: Инга Регут, который сейчас работал в соседнем уезде начальником отдела Министерства внутренних дел, изредка навещал своего отца-новохозяина, но до сих пор Айвару никак не удавалось повидаться с ним; о Юрисе Эмкалне он знал только то, что тот недавно сдал экстерном экзамены за сельскохозяйственное училище и сейчас работает инструктором в одном укоме партии. Пойти к ним, как-нибудь напомнить о себе и попытаться возобновить старую дружбу Айвар стеснялся: а вдруг Инга и Юрис воспримут это как попытку использовать их… Все они — Инга, Юрис, Артур, Анна — жили новой, содержательной жизнью, которая неслась, как бурная, полноводная река, и было в этой жизни много благородного, молодого задора и дерзания. Эти люди создавали новое, не сомневаясь крушили все старое, отжившее, вместе со всем народом воздвигали прекрасное, могучее здание новой жизни. Они чувствовали себя членами великой братской семьи, и это сознание руководило их действиями. Все за одного и один за всех! На первом месте — общие интересы.

И что-то непреодолимо влекло к ним Айвара. Ему хотелось быть там, где находилась Анна, делать то же, что делала она, делить с нею радости и горе. Когда с осенними полевыми работами было покончено и свободного времени стало больше, Айвар начал чаще ходить в волостной Народный дом, чтобы посмотреть кино или послушать лекцию. Для него и то было счастьем, что он мог побыть несколько часов вблизи Анны, видеть ее милое лицо и изредка услышать ее голос. Каждый раз Айвар уносил домой какие-то новые впечатления, и они, понемногу накапливаясь в его сознании, постепенно становились убеждениями. Эти люди — товарищи и друзья Анны — не отталкивали его, не заставляли чувствовать себя чужаком среди них, но Айвар понимал, что остаться с ними навсегда и стать их товарищем — дело не простое, надо прежде всего порвать старые связи, уйти из усадьбы Урги и от Тауриней, начать жизнь снова.

Такой решительный момент, когда человек уже не может остаться на распутье, для Айвара еще не наступил, но он был не за горами — это юноша чувствовал с каждым днем все сильнее. Об этом заботилась и новая жизнь, расцветавшая перед его глазами; об этом заботилась правда этой новой жизни, голос которой Айвар слышал каждый день; ближе к этой жизни подвигала его и Анна; день, когда ему не удавалось хоть издали увидеть Анну, он считал потерянным.