Онлайн чтение книги Калеб Уильямс
ГЛАВA VIII

Итак, на этом кончилась цепь безмерных усилий, на которые ни один человек не мог бы оглянуться без изумления и предвидение которых в дальнейшем способно было вызвать чувство, граничащее с отчаянием. Я добыл это место отдохновения ценой, не поддающейся никакому определению, если вспомнить как труды, потребовавшиеся мне для побега из тюрьмы, так равно опасности и страхи, добычей которых я был с того самого часа и по настоящее время.

Но почему называю я местом отдохновения город, в который только что прибыл? Увы, оказалось совсем обратное. Первым и неотложным моим делом было пересмотреть всё планы переодевания, которые я к тому времени составил, чтобы внести в это дело все мыслимые улучшения на основании приобретенного опыта и изготовить возможно более непроницаемое покрывало для моей тайны. Это был труд, которому не предвиделось конца. В обыкновенных случаях улюлюканье и крики по адресу предполагаемого преступника – дело временное; но обыкновенные случаи не могли служить для меня примером. Я имел дело с огромной осведомленностью мистера Фокленда. И по этой-то причине Лондон, который на взгляд большей части человечества представляет неисчерпаемые возможности для того, кто хочет скрыться, не внушал мне доверия. Не могу решить, стоило ли принимать жизнь на таких условиях. Знаю только, что я упорствовал в этом изощрении своих способностей из своего рода отеческой любви, которую люди привыкли питать к своему духовному порождению; чем больше мыслей потратил я, выпестывая его до теперешнего совершенного состояния, тем менее склонен я был от него отказаться. Другое основание, не менее горячо подстрекавшее мою настойчивость, представляла все возраставшая ненависть, которую я питал к несправедливости и самовластию.

Первую ночь по прибытии в город я провел на подозрительном постоялом дворе в предместье Саутуорк; я выбрал эту окраину столицы потому, что она отстоит дальше других от той части Англии, откуда я прибыл[54] …потому, что она отстоит дальше других от той части Англии, откуда я прибыл. – Предместье Саутуорк – южная заречная часть Лондона (на правом берегу Темзы) – в XVIII веке являлось захолустной частью города. Калеб прибыл из северо-западной части Англии.. Я вошел на постоялый двор под вечер в своей одежде селянина и уплатил за ночевку, перед тем как лечь спать. На следующее утро я изменил свой облик, насколько это позволял мой гардероб, и оставил дом еще до рассвета. Балахон я завязал в небольшой узел и, отнеся его на довольно далекое расстояние, бросил в углу глухого переулка, по которому проходил. Моей следующей заботой было обзавестись новым набором принадлежностей, совершенно отличных от тех, к которым я до сих пор прибегал. Теперь у меня явилось желание принять внешность еврея. Один из членов шайки в лесу принадлежал к этой нации. И вследствие моей способности к подражанию, о которой я уже говорил, я усвоил еврейскую манеру произносить английские слова. Одним из предварительных действий, проделанных мной, было посещение той части города, где обитало много евреев, и изучение их внешнего вида и обхождения. Запасшись наблюдениями, которых требовала моя осмотрительность, я отправился ночевать на постоялый двор, стоящий на полпути между Майл-Эндом и Уоппингом[55] …между Майл-Эндом и Уоппингом. – Майл-Энд-род – лондонская улица, служащая продолжением Уайтчепель-род. Эти улицы являлись основными магистралями, соединявшими беднейшие кварталы города, населенные рабочими и мелкими ремесленниками. Уоппинг – район доков.. Там я облекся в свои новые одежды и, употребив те же меры предосторожности, что и накануне, оставил место своего ночного отдыха в такое время, когда менее всего мог быть замечен. Нет надобности описывать подробно мой новый костюм. Одной из моих забот было изменить цвет лица, придав ему тот смуглый и болезненный оттенок, который в большинстве случаев отличает людей того племени, к которому я хотел быть причисленным. Как только мое превращение было закончено, я тщательно осмотрел себя и решил, что в этом новом облике невозможно узнать личность Калеба Уильямса.

Подвинувшись так далеко в осуществлении своих планов, я счел благоразумным подыскать себе жилище и закончить свой скитальческий образ жизни. В этом жилище я всегда оставался взаперти от восхода и до захода солнца. Часы, которые я отводил движению и пребыванию на свежем воздухе, были кратки и немногочисленны, да и те приходились на ночное время. Я был так осторожен, что даже не подходил к окнам своей комнаты, хотя она находилась на верхнем этаже. Правилом, которое я установил для себя, было – не подвергать себя опасности без нужды и причины, какой бы незначительной эта опасность ни казалась.

Тут я задержусь на мгновение, чтобы показать читателю особенности своего положения такими, какими они запечатлелись у меня в памяти. Я был рожден свободным, я был рожден здоровым, сильным и деятельным, физически вполне развитым. Правда, я не был рожден для обладания наследственным богатством, но у меня было лучшее наследие – предприимчивый дух, пытливый ум, благородные стремления. Словом, я принимал свою долю в жизни охотно и безропотно. Я не сомневался, что выиграю свою тяжбу на житейском поприще; я готов был добиваться немногого; я согласен был играть, для начала рискуя малым; я предпочитал впоследствии подняться в своем значении.

Одного обстоятельства оказалось достаточно, чтобы уничтожить свободный дух и мужество, с которыми я начинал жизнь. Я не был осведомлен относительно власти, которую законы нашей страны предоставляют одному человеку над другими, и неосторожно попал в руки личности, для которой самым заветным желанием было притеснять меня и губить.

Ничем этого не заслуживая, я был обречен на такие злоключения, которым человечество, если б оно над этим задумалось, поколебалось бы подвергнуть даже уличенного преступника. В каждом человеческом облике я боялся узнать облик врага. Я трепетал перед взглядом каждого человеческого существа. Я не решался открыть сердце лучшим привязанностям, свойственным нашей природе. Живя среди себе подобных, я замыкался от них, одинокий, всеми покинутый. Я не смел искать утешений дружбы, и, вместо того чтобы стараться разделить с другими радости и горести и обменяться с ними восхитительными дарами доверия и приязни, я был вынужден сосредоточивать свои мысли на самом себе. Моя жизнь была сплошной ложью. Мне приходилось прикидываться не тем, кем я был. Я должен был подражать чужим манерам. Моя походка, мои движения, моя речь – все было заучено. У меня не было возможности позволить себе ни одного честного душевного порыва. Окруженный всеми этими трудностями, я должен был добывать себе средства к существованию, завоевывая их с бесконечными предосторожностями и тратя их без всякой надежды на наслаждение. И это я решил вытерпеть, подставить плечо под это бремя и нести его с неослабевающей твердостью. Не следует, однако, думать, что я терпел все это без жалоб и отвращения. Время мое делилось между страхом животного, укрывающегося от своих преследователей, упорством непоколебимой воли и тем омерзением, от которого временами как бы корчится самое сердце. Бывали мгновения, когда я бросал злобный вызов своей судьбе, но наступали и такие минуты, все более частые, когда я погружался в беспомощное уныние. Я без надежды взирал вперед на свое дальнейшее существование, слезы тоски катились из моих глаз, мое мужество угасало, и я проклинал свое сознание, вновь пробуждавшееся с каждым утром.

«Зачем, – обычно восклицал я в таких случаях, – зачем отягощен я бременем существования? Зачем действуют все эти орудия моей пытки? Я не убийца. Но вряд ли худшие муки были бы моим уделом, если б я убил. Как гнусно, гадко и постыдно то состояние, на которое я обречен! Это не мое место в жизни, не то, к которому предназначали меня мой характер и мои знания. К чему служат неутомимые порывы моей души, как не к тому, чтобы я напрасно бился, подобно испуганной птичке, о прутья клетки! Природа, безжалостная природа, для меня ты оказалась поистине злейшей из мачех: наделила меня ненасытными желаниями и ввергла в бездну угнетения!»

Я считал бы себя в большей безопасности, если б у меня были деньги, на которые я мог бы жить. Необходимость зарабатывать средства к существованию, несомненно, была помехой моему решению скрываться от своего гонителя. Какой бы труд я ни нашел подходящим для своих способностей, я должен был прежде всего подумать, как мне найти должность и где я найду нанимателя или покупщика сообразно моим надобностям. В то же время у меня не было выбора. Небольшие деньги, с которыми я ушел от ищеек, почти пришли к концу.

После самого тщательного обдумывания, какому я только мог подвергнуть этот вопрос, я решил, что литература будет ареной моих первых попыток. Я читал о том, что таким путем приобретаются деньги, и знал о суммах, выплачиваемых людьми, спекулировавшими этого рода товаром, настоящему производителю. Свою подготовку я расценивал очень невысоко. Я понимал, что только опыт и практика дают умение создавать выдающиеся произведения. Хотя я не имел ни того, ни другого, но всегда стремился к этому; а рано проснувшаяся у меня жажда знания привела меня к более тесному знакомству с книгами, чем это можно было ожидать при моем положении. Если мои литературные возможности были незначительны, то невелики были и расчеты, которые я собирался на них строить. Все, чего я хотел, – это получить средства к существованию. И я был убежден, что нашлось бы не много таких людей, которые могли бы существовать на более скромные средства, чем я. К тому же я видел в этом только временный выход и надеялся, что случай или время поставят меня впоследствии в менее сомнительное положение. Решило мой выбор прежде всего то соображение, что это занятие требовало от меня меньшей подготовки и что ему можно было предаваться, привлекая к себе, как мне казалось, меньше внимания.

В одном доме со мной жила одинокая немолодая женщина, снимавшая комнату в том же этаже. Как только я решил, чему посвятить свои занятия, я остановился на ней как на возможном посреднике для распространения моих произведений. Целиком отрешенный от всяких сношений со своими ближними, я радовался случаю обменяться иногда несколькими словами с этим безобидным и добродушным существом, уже достигшим возраста, которого не касается злословие. Она жила на очень скудные средства, ежегодно выплачиваемые ей дальней родственницей – знатной особой, которая, сама обладая тысячами, была обеспокоена только тем, чтобы эта бедная женщина не запятнала ее имени, занимаясь честным трудом. Это смиренное создание, равно чуждое и треволнениям богатства и гнету невзгод, неизменно пребывало в веселом и деятельном расположении духа. Хотя ее притязания были невелики, а познания еще меньше, она отнюдь не была лишена проницательности. Она замечала человеческие ошибки и сумасбродства с незаурядной наблюдательностью. Но характер у нее был кроткий и всепрощающий, и это заставляло большинство людей думать, что она ничего не видит. Ее сердце было полно доброты. Она была искренна и пылка в своих привязанностях и никогда не упускала случая оказать услугу.

Если бы не эти черты ее характера, я, вероятно, решил бы, что мой внешний вид всеми покинутого, одинокого юноши еврейского происхождения решительно лишает меня права рассчитывать на ее доброту. Но скоро я увидел по ее манере принимать ни к чему не обязывающие учтивости, что сердце у нее слишком благородное, чтобы проявлениям его чувств препятствовали какие-нибудь низкие и недостойные соображения. Ободренный таким началом, я решил выбрать ее своим посредником. Она охотно и с большой готовностью пошла на дело, которое я ей предложил.

В предупреждение возможных недоразумений я откровенно сказал ей, что в настоящее время считаю необходимым держаться в тени, а о причинах пока умолчу, в чем прошу извинить меня, но уверен, что, узнай она эти причины, она не изменила бы своего доброго мнения обо мне. Она приняла это заявление как должное и сказала, что не желает ничего знать, кроме того, что я сам считаю уместным сообщить ей.

Мои первые литературные опыты были в области поэзии. Написав два или три произведения, я поручил этому великодушному созданию отнести их в редакцию одной газеты, но они были с презрением отвергнуты местным Аристархом[56] …местным Аристархом. – Аристарх (II в. до н. э.) – александрийский филолог, автор многочисленных комментариев к греческим писателям. Имя его в новое время стало нарицательным для литературных критиков., который, едва удостоив их взглядом, заявил, что такие вещи не в его духе. Не могу не отметить здесь, что вид миссис Марней (так звали посланную) при таких обстоятельствах ясно говорил, с чем она возвращается, и делал объяснения совершенно излишними. Она до такой степени отдавалась порученному ей делу, что неудачу или успех переживала гораздо сильнее, чем я сам. Я без всяких колебаний верил в свои способности и, будучи поглощен более существенными и мучительными размышлениями, считал эти дела совершенно ничтожными.

Я спокойно взял стихи обратно и положил их на стол. Пересмотрев их, я переделал и переписал одно из них и вместе с двумя остальными отправил их к издателю одного журнала. Он пожелал оставить их у себя до послезавтра. Когда наступил этот день, он объявил моему другу, что они будут напечатаны; но на вопрос миссис Марней об оплате ответил, что у них твердое правило – ничего не платить за стихи, так как их почтовый ящик всегда полон подобного рода произведениями. Но если джентльмен попробует свое перо в прозе – короткой статье или рассказе, он посмотрит, что можно будет для него сделать.

Я поспешил согласиться с требованием своего литературного повелителя. Я попробовал написать статью в духе «Зрителя» Аддисона[57] …статью в духе «Зрителя» Аддисона. – «Зритель» (1711—1712 гг.) – один из знаменитых английских нравоописательных морально-сатирических журналов, издававшихся Джозефом Аддисоном (1672—1719) и Ричардом Стилем (1672—1729). Этот журнал пользовался огромной популярностью в течение всего XVIII века (за это время он был перепечатан полностью пятьдесят пять раз) и оказал сильное влияние на развитие буржуазного романа и «мещанской драмы»., и она была принята. В короткое время я утвердился в этой области. Однако, не совсем доверяя своим способностям в области моральных рассуждений, я скоро обратил свои мысли к другому его предложению – рассказу. Его обращения ко мне стали теперь часты, и чтобы облегчить себе труд, я подумал о новом источнике – пересказах. У меня не было тогда никакой возможности доставать книги, но, обладая хорошей памятью, я нередко пересказывал книги, прочитанные за несколько лет до того, либо строил свое повествование по их образцу. По роковой случайности, которую не сумею как следует объяснить, мысли мои часто обращались к истории знаменитых разбойников. И время от времени я передавал случаи и анекдоты из Жизнеописаний Картуша, Гусмана из Альфараче[58] …жизнеописаний Картуша, Гусмана из Альфараче. – Луи Доминик Бургиньон (1693—1721), по прозванию Картуш, – знаменитый французский вор. Сын бочара, воспитанный иезуитами, он в юности пристал к шайке цыган, а потом с десяток лет ловко воровал в Париже и его окрестностях. В 1721 году Картуш был арестован и казнен на Гревской площади. Гусман из Альфараче – герой одноименного плутовского романа испанского писателя Маттео Алемана (1599). Сын разорившегося купца, пустившийся бродить по белу свету, Гусман переживает ряд приключений в Мадриде, Толедо и Риме, наконец попадается в воровстве и ссылается на каторгу, где ему удается получить свободу. В Англии этот роман пользовался большой популярностью в XVI[и XVIII столетиях. и других памятных героев, жизненный путь которых закончился на виселице или эшафоте.

Однако мысль о моем собственном положении препятствовала мне заниматься даже этим трудом. Часто я бросал перо в приступе отчаяния. Иногда я целыми днями не мог приняться за работу и погружался в какое-то полуоцепенение, слишком мучительное, чтобы его можно было описать. Однако молодость и здоровье помогали мне время от времени справляться со своим унынием и даже быть веселым, и если б так было постоянно, этот период моей жизни казался бы мне сносным.