Онлайн чтение книги Каменный фундамент
7. Утренний свет

Я получил предписание явиться в Городище, пройти медицинскую комиссию. Тут же, в штабе нашего полка, мне вручили и письмо.

По почерку я сразу узнал: от Алексея. Я разглядел почтовый штемпель на конверте: Н-ск. Вот как! Значит, из дому! Интересно! И послано оно было очень давно, задолго до праздника Победы, еще когда огневой вал возмездия катился по дорогам поверженной Германии.

Забравшись в дальний угол теперь уже ненужного блиндажа, я разорвал конверт. Прежде всего вынул фотографию и так и впился в нее глазами. Алексей снялся вместе с Катюшей. Между ними трехногий круглый столик — излюбленный шаблон провинциальных фотографов. Алексей стоял, опираясь на столик всей ладонью, а маленькие пальцы Катюши, будто она боялась его потерять, крепко сжимали кисть руки Алексея. Как и подобает такой фотографии, оба они уставились прямо в объектив. Наверное, немало потратил энергии и забот фотограф, стараясь заставить их вытянуть лица, сделать каменными. Он, видимо, бегал вокруг, суетился, упрашивал: «Спокойно, спокойно, снимаю!» — и выбрал-таки милый его сердцу момент. А все же сквозь эту деланную неподвижность светилась, так и сияла внутренняя теплота. Казалось, вот они сейчас повернутся лицом друг к другу. Катюша улыбнется, чуть приподнимая верхнюю губку, и скажет:

«Леша, ну, так ты чего?»

А он ей:

«А чего — ничего, Катенька».

И оба засмеются радостно и хорошо.

На правой стороне груди Алексея красовался орден Отечественной войны — то самое, что так хотелось Катюше. А слева — две медали. Алексей ничуть не изменился, остался таким, как и был у меня в памяти. А Катюша пополнела, стала как-то осанистее, солиднее и голову держала гордо и прямо. Впрочем, вся и гордость ее, может быть, заключалась в том, что наконец-то рядом с ней стоял ее Леша.

В письме Алексей обстоятельно описывал, как он последний раз был ранен. Вроде бы и не очень серьезно, однако, как он ни скандалил, его отправили в тыловой госпиталь. Он напросился, чтобы перевели поближе к Н-ску. А чего поближе, когда в самом Н-ске госпиталь оказался! Вот и попал он домой нежданно-негаданно. И ладно, вовремя попал, а то Катюша, оказывается, втихомолку от него на курсах медсестер обучалась, курсы кончила и вот-вот на фронт должна была поехать.

«Ты понимаешь, — писал он, — и все-то у нее так: задумает чего, притихнет и голосу не подаст, пока своего не добьется. Одолеет — тогда на-ка вот тебе, получай. Помнишь, как давно она меня насчет грамоты разыграла? Так и сейчас. Уже и заявление подала и все оформила. И в погоны нарядилась. В часть, где я, получила назначение. Как хорошо-то получилось! А теперь у нас одна только дума: вот бы к тебе поближе угодить!»

Дальше я уже не мог читать спокойно. Алексей так и стал передо мной, заслонив все остальное. А Катя — вон она какая стала. Дорогие мои!

Алексей писал еще что-то о стариках — родителях Кати, переехавших наконец из тайги в город. Писал о заводе, где ему устроили торжественную встречу. И еще писал Алексей, как он думает после войны съездить в Белоруссию, разыскать и привезти к себе мальчика Василька, которого он решил взять в сыновья. Тут он как-то неясно намекнул, что двум мальчикам играть веселее, пока меньшой подрастет — будет кому его нянчить.

Строки прыгали у меня перед глазами, Алексей! Увидеть Алексея — вот все, чего хотелось мне. А Катя? Встретимся — опять начнет то на «ты», то на «вы», называть. И опять, от избытка любви к Алексею, лукаво щурить глаза и немножко кокетничать, так, чуть-чуть, не заигрывая, а только для самой себя, чтобы радоош своей дать выход.

В Городище выезжать нужно было на рассвете, — а ночь только начиналась, и можно было еще помечтать. Я выбрался из блиндажа, отошел недалеко, сел на землю, прислонился спиной к стволу нетолстой сосенки — это мне напомнило Сибирь, — запрокинул голову. Купол неба хотя померк, но в чем-то неуловимом еще хранил последние блики ушедшего заката. Быстро скользили в недосягаемой выси чуть заметные рябые облачка, и от этого казалось, что шатается и падает им навстречу сосна, под которой я уселся. С ее вершины отскочила пленка коры, она долго кружилась в воздухе, с тонким звоном наталкиваясь на сучья, потом шелест прекратился, и я ощутил ее у себя на шее.

Было приятно взять и разгладить ее на ладони. Она напоминала что-то далекое-далекое, ласковое. Я плотнее закутался в шинель. Впереди, не очень высоко над горизонтом, мерцал нежным светом табунок Плеяд. Вдруг от блиндажа донеслись голоса:

— Только что был. Ушел…

— Куда?

— Вот в эту сторону?..

Потом я услышал легкие, такие знакомые шаги, и рядом со мной вырос силуэт человека. Я недоверчиво поднялся.

— Алеша, ты?

— А то кто же? В блиндаже мне сказали, где тебя найти…

Мы обнялись и долго так стояли, не говоря ни слова. Наконец я пришел в себя:

— Да как же это так, Алеша? Уже выздоровел? Как ты нашел меня? Как ты в часть нашу попал?

— Ясно, выздоровел. Не люблю болеть, — он подмигнул, как всегда. — А сюда я, в вашу дивизию, знаешь как попал? — И закончил торжественно, внушительно: — Писал самому Верховному главнокомандующему! Да вот, пока ехал сюда, и война кончилась. И повоевать нам вместе с тобой не пришлось.

Алексей не дал опомниться, схватил за руки и повернул меня.

— Вот, — сказал, — встречай гостью!

Катя! В короткой шинели, новой и оттого немного коробом стоявшей на спине, в пилотке, чересчур надвинутой на бровь, и с полевой аптечкой через плечо. Катенька! Она в шинели казалась ростом ниже, и лицо, наверное от пилотки, выглядело круглее. А загорела она и обветрела очень сильно. Добилась все-таки своего, поехала вместе с Алешей!

А Катя стояла и улыбалась. И хотя было темно и плохо видно, но я заметил, как у нее по щекам катились слезы. Мы все трое обнялись и поцеловались. Говорить сейчас было не о чем и совсем-совсем не нужно.

Маленькую радость можно осознать и запомнить во всех деталях, большую — как землю, как море, как солнце — можно воспринять только в целом. И ни глаза, ни уши, ни рассудок здесь не участвуют, она переживается сердцем одним. Только позже, когда время ее отодвинет и оттого она станет несколько меньше, только тогда начнут появляться перед экраном памяти не уловленные сразу черты.

Утром, в назначенный час, я выехал в Городище. Вместе со мной направлялись попутно до штаба дивизии гвардии сержант Алексей Худоногов и сержант медицинской службы Екатерина Худоногова.

— Хорошо, ты понимаешь, как хорошо, — ликовал Алексей, — что едем мы именно в Городище, да к тому же на машине! Ну, скажи, какая удача!

— А что?

— Ничего. Вели поскорей ехать. Там узнаешь…

Машина мчалась на предельной скорости примелькавшимися фронтовыми дорогами, и было необычно, что можно сидеть в ней, не оглядывая небо и не ожидая обстрела. Я и раньше привык к большим расстояниям. В Сибири село от села на полсотни километров — соседи. Иркутск и Красноярск — рядом. Барнаул и Томск — неподалеку. А в разговоре с друзьями вовсе незаметно проходит время. Как-то очень быстро мы приблизились к Городищу. Здесь дороги стали хуже, машина пошла тише. Нас обступили бескрайные леса. Но и тут, как и везде, все было еще наполнено радостью победы. Над каждым домиком, в каждом селении гордо реяли красные флаги. Люди ходили одетые празднично, сразу помолодевшие.

Ночью в окнах домов светились огни, и это волновало и трогало больше всего. Какой мучительной была темнота военных ночей! Огонь, самый древний и самый близкий нам друг, как ты кутался и таился по ночам эти годы! Каждый твой самый тоненький луч, неосторожно вырвавшийся на волю, мог оказаться невольным предателем. И вот ты снова свободен. Так лейся же от избытка своего вверх, в мирное, ласковое небо, лейся на безопасные теперь дороги, лейся на ветви деревьев и кустарников, стоящих в палисадниках! Они соскучились по тебе, тихий вечерний свет, эти яблони и черемухи…

Мы проезжали деревню. Вечерело. Алексей, сидевший со мной рядом на заднем сиденье и без умолку болтавший всякую всячину, внезапно оживился и толкнул меня в бок.

— Слышишь? Слышишь? — возбужденно заговорил он. — Ну-ка, останови.

И когда машина остановилась, мы услышали приглушенные звуки гармони. Должно быть, где-то за деревней гуляла молодежь.

— Славно веселятся, — сказал я и тронул шофера за плечо: — Поехали.

— Эх, ничего-то ты не понял! — возмутился Алексей. — Играют-то что? А? Ведь нашу сибирскую, «иркутянку»… Наш гармонист!.. Нигде больше так не играют. Нет, давай подойдем посмотрим.

Он выскочил из машины, стащил меня и Катюшу, и мы пошли.

На берегу небольшого озерка, поросшего высоким остроконечным тростником, на полянке толпилась молодежь. Посредине плясала пара — высокий худощавый юноша и вовсе маленькая девушка. Не сгибая стана, руки в боки и только слегка поводя плечами, они шли по кругу. Потом девушка вытянула вперед правую руку, парень подплыл к ней, коснулся едва и закружился, завертелся волчком.

Алексей протискался вперед.

— Разве так «иркутянку» пляшут? — спросил он громко, и все остановились, недоуменно глядя на него. — Никогда ее так не плясали.

— Да я по-здешнему играть не умею, — виновато сказал гармонист, — а они по-нашему плясать не могут. Ты кто такой?

— Я? Худоногова знаешь? Из рубахинских.

— Не знаю, — повертел головой гармонист. — Я из Черемхова. Угольщик. Партизанил здесь да раненый потом лежал. А теперь, видишь ты, кругом дело наладилось. Ну, так что? Ударим, а? — и развел мехи гармони в таком заливистом переборе, что у меня дрогнуло сердце.

— Ударим! — решительно сказал Алексей и вышел в круг.

Он постоял минуту, вслушиваясь, и с началом нового такта топнул ногой. И сразу застучал о землю то носками, то каблуками, отступая назад и как бы отталкиваясь. Всплеснул руками, наклонился и рассыпал на голенищах сапог долгую и мелкую дробь.

Перед ним появилась Катюша. Выбивая каблучками частую и ровную чечетку, она приблизилась вплотную к Алексею, как бы дразня, помахала рукой у него перед носом и отошла назад. Алексей пожал плечами, будто ища себе сочувствия, и начал новое колено, отпрыгнув на одной ноге немного вбок. Теперь он весь ходил ходуном, хотя плясал на одном месте. Не умолкала звучная чечетка. Он выбивал ее не только каблуками, но и ладонями, ударяя то в выпяченную грудь, то в приподнятое колено, то хлопая руками у себя за спиной.

И опять вышла Катюша. Как и прежде, она стучала каблучками, только ритм теперь был совсем другой — реже и отчетливее. Подойдя к Алексею, развернулась на носочках, покачала головой и стала отходить, кланяясь и поводя руками.

Гармонист увлекся. Он выискивал все новые и новые переливы и все убыстрял темп. И не задумываясь и не сбиваясь, не пропуская ни одного такта, так же изобретательно и вдохновенно плясали Алексей и Катюша. Я никогда не видел столь чудесной пляски. Тут только я понял, что значит истинное мастерство, в чем бы оно ни заключалось.

Но вдруг тревога овладела мною: ведь Алексей недавно оправился от раны.

— Алеша! — окликнул я.

Он сразу остановился, и досада отразилась на его лице.

— Ну? Чего? — спросил он, прерывисто переводя дыхание.

— Ты бы не очень увлекался, Алеша. Хорошо ли рана у тебя затянулась?

— Да теперь уж все равно, сбил ты меня, пропало все настроение, так опять не сплясать. А рана что? Война кончилась, и ранам конец. Им теперь только заживать осталось. Ну, спасибо тебе, парень, играть ты умеешь, — благодарно кивнул он гармонисту. — Поедешь домой — заезжай к нам в гости.

Молодежь всей гурьбой провожала нас до машины. Алексей, не дожидаясь вопросов и немного рисуясь, рассказывал, как он еще мальчишкой учился плясать: уходил на всю ночь на гумно н там, на твердом току, босыми пятками выделывал чечетку. Над каждым коленцем недели по две работал. И на гармони играть тоже так, по ночам, учился. Только тут уже не на гумне, а в бане, в такой темноте, чтобы — упаси боже! — не только клавишей, а и пальцев своих не было видно.

И когда мы уселись в машину и, подсвечивая фарами, она покатилась по темной дороге, Алексей мне сказал:

— Конечно, ихняя пляска против моей куда же? Ерунда! Не в этом сила. Ты не подумай, что похвастаться хотел или ребят обидеть. Понимаешь, меня давно уже такая радость томила, аж на месте сидеть не мог. Ну, не там, так все равно просто на дорогу бы вышел и заплясал. И без музыки всякой… А тут гармонь…

Я недоверчиво помычал. Тогда Катюша, откинувшись со своего сиденья назад, подтвердила:

— Не веришь? Это с ним бывает. Вот нынче, когда выписался из госпиталя, пришел домой, про радость мою и рассказывать не стану. Налила ему в умывальник воды, он намылился, да и вздумал через кулак пузыри пускать. Хохочет, по избе бегает. Мыло угодило хорошее, пузыри большие, цветные получаются. Всю комнату забрызгал.

— Ведь вот говорит, — подмигнул мне Алексей, — а главного не сказала. Кто через кулак пузыри научил надувать? Я-то раньше и не умел. Случалось пускать, так через соломинку.

Но вот он встрепенулся и стал вглядываться в темень, в левую обочину дороги. Мы ехали густым лесом.

— Сюда, сюда! — закричал Алексой. — Сворачивай налево!

Шофер в недоумении затормозил машину.

— В чем дело, Алеша? Зачем налево? — спросил я. — Мы едем правильно, дорога идет прямо на Городище, осталось, по-моему, совсем недалеко.

— Вот на! — воскликнул Алексей. — Да я-то чего радовался, когда про Городище узнал? Надо мне за сынишкой заехать или нет? Как по-твоему?

— Вон что! За Васильком? Так, значит, он здесь?.. А ты дорогу найдешь?

— Вот, ясное море!

— Ну, тогда поехали.

И мы свернули на проселок, разбитый автомашинами и гусеницами танков. Иногда выбирался сухой, хороший участок, и тогда шофер прибавлял скорость, а потом дорога шла под уклон, и там земля была вся выворочена и поставлена на дыбы так, что приходилось пятиться и искать объезды.

Загнав машину на какое-то зыбкое моховище, шофер объявил, что дальше ехать нельзя и что здесь надо дожидаться рассвета.

— Ну и прекрасно, — согласился я, — переночуем здесь, только вот ни топора, ни спичек у нас нет, костра не разведешь.

— Каким ты был, таким и остался, — сокрушенно сказал Алексей. — Нет спичек и нет топора — и все кончено? Мало, что ли, валежника? На сотню костров хватит. Подите-ка потаскайте, а я вам огонь добуду и без спичек.

И пока мы носили валежник — а его было действительно много, — Алексей выкресал огонь. Нашел на дороге маленький камень с острыми гранями, вытеребил из телогрейки кусок ваты, слегка пропитал его бензином, затем достал свой охотничий нож и, ударяя обушком по камню, выбил на вату искру.

Когда костер разгорелся, мы все четверо улеглись возле него. Шофер, и вообще-то неразговорчивый, а тут еще измученный тяжелой дорогой, тотчас заснул. Дремала и Катюша. Алексей сидел как ни в чем не бывало, деловито подбрасывал сучья и ворошил толстые бревна.

— Давненько мы с тобой так не сидели у костра, — сказал он, оглядываясь на меня. — Спать не хочешь?

— И сам не пойму.

— Захочешь, так поймешь! — поучительно проговорил Алексей. — Ладно. Я вот что с тобой хочу поговорить, и ты посоветуй. Да. Вот пришел войне конец, и рано или поздно поедем по домам. Казалось бы, просто сел и поехал. И опять пошло все, как ничего и не бывало. Ну, а на самом деле не так. Давай разберем по порядку. Начнем издалека. Вот есть у нас старики: ей — отец с матерью, мне — тесть с тещей. Будем лучше звать: родители. Ну, сам знаешь, всю свою жизнь вековечную прожили они в тайге, о другой какой жизни и не помышляли. И не корысти ради жили, а просто там родились и росли. Если разобраться, корень глубокий пущен. И вот теперь переехали старики в город. Правду сказать, поплакали они. Ты пойми: не детишки ведь, а старики — и плакали. А почему? Я тебе так объясню: потяни старое дерево с корнем, как ни берегись, где-нибудь да оборвется, лопнет, и в ранке сок выступит. Вот и у них оборвался корешок один. И главный. Как тебе сказать, самостоятельность. Были они сами себе голова, а теперь к зятю в дом переехали. Ладно. Пусть даже не к зятю, к дочери. Не в этом сила. А поехали. Могли бы они до конца дней своих жить в тайге? Как там под конец получилось бы, не знаю, а я так скажу: могли. Не они первые, не они последние. Такова раньше бывала жизнь таежная. И вот они все-таки поехали. Почему?

Он поворочал бревешко в костре, подбросил новое. Искры так и взвились столбом кверху. Стало очень жарко, и мы немного отодвинулись.

— Почему? — повторил Алексей. — А вот почему: из уважения. Значит, Алеха мужик не последний, жить с ним можно. И опекать его по-стариковски можно. Также, скажем, как и свою доченьку. Мне это приятно все-таки. Не посчитаешь мягким старика Федора, отца ее, — суровый старик. А решился. И должен я ему ответить на это таким же уважением. Будь это дело в тайге, живи я с ним не в городе — все ясно, и думать нечего. Он в семье глава, и ему первое место. А город — не то, здесь жизнь иная. Он хотя и умный, слов нет, и опытный старик, а только весь ум и опыт у него особенные, таежные. Короче говоря, понимаю я, что в городской жизни я посильнее его буду, вроде и старшим в семье мне быть надо. И старика никак обидеть нельзя. И вот тебе первый вопрос, как тут поступить?

— Ну, Алеша, тут и думать нечего…

— А я знаю, — не дал он мне договорить, — знаю, что ты скажешь. Ты мне пока не отвечай. Ты слушай. Вот теперь она…

— Я-то чего! — засмеялась Катюша, будто и не дремала. — Я сама за себя сказать могу.

— Нет, Катенька, — мягко остановил Алексей, — ты одно про себя скажешь, а я про тебя скажу другое. То, чего тебе самой, может, и неловко сказать. Ну, ошибусь — поправляй. Вот она сержант. И я сержант. Речь сейчас не обо мне, а о ней. Катя — сержант, и не просто сержант, а медицинской службы; значит, чему-то она научилась. Дело тут не в звании вовсе, а в том, что выучилась она. И в том, что наука ей, я вижу, впрок идет.

— Ну, не так-то большую науку я одолела, — стараясь скрыть радостное смущение, заметила Катюша. — Это и всякий может.

— Ладно, — возразил Алексей, — значит, ты и так и этак, а хуже всякого не оказалась. А я знаю, наука ее уже за душу взяла, она теперь может хоть чему выучиться, даже доктором может быть.

— Леша, ну чего ты зря говоришь! — опять перебила его Катюша. — Доктору-то какое надо иметь образование!

— Не все сразу, Катенька, а была ты и неграмотной… — И продолжал, обращаясь ко мне: — И вот теперь, когда вовсе вернемся домой, непременно ей учиться надо. Не могу я это так оставить. На кого выучиться у нее хватит ума, посмотрим после. Не в этом сила. А останавливать человека, когда он вперед пошел, нельзя, не полагается.

Он замолчал, задумчиво вороша головешки.

Катюша лежала, опершись на локти и покусывая сорванную былинку. Пепел от костра редкими снежинками падал ей на голову.

— И в чем же заключается проблема? — осторожно спросил я и тут же с досадой подумал, что словечко вырвалось у меня казенное.

Алексей обычно придирался к таким оборотам речи, но на этот раз, видимо, не заметил.

— Вот ей-то бы и не вымолвить, — качнул он головой в сторону Катюши. — а я скажу. Так. как у нас с тобой принято, по душам, начистоту. — И тихо, но торжественно закончил: — О сынишке мы с ней думаем. Будет сын. Понимаешь, сколько лет ждали…

И сразу мне стала ясной непонятная прежде фраза из письма Алексея. Катя чуть-чуть отвернула лицо, так что стал виден ее строгий профиль. Не от пламени, конечно, играл румянец у нее на щеке. И, как далекая-далекая и нежная мечта, маленькой звездочкой отражался под ресницами, на зрачке, отблеск костра.

— Видишь, дело какое тонкое, — немного погодя начал опять Алексей, — больше я о нем и говорить не буду. Тут надо еще подумать и разобраться. Тогда только решить. Главное, ни тому, ни другому делу мешать нельзя. Вот тебе и второй вопрос. Тут я от тебя, пожалуй, сейчас и ответа ждать не стану. Тоже подумать надо. А вот теперь о себе еще поговорю…

— Леша, — вслух закончила какую-то свою мысль Катюша, — так ведь у нас теперь своя бабушка будет…

— Видишь, Катенька, бабушка бабушкой, а тебе тоже будет тогда не легко, вот о чем забота моя.

Катя опять задумалась. Повернулась на бок, вытянулась, сняла пилотку, подсунула ее вместе с ладонями под щеку и мягко, только движением губ, улыбнулась.

— Ну, говори, Лешенька, дальше.

— Да. Так вот. Скажу я снова: я сержант, три награды у меня, к четвертой представлен. А в звании в прежнем остаюсь. Почему это? И не думай, что досадно мне. Нет, все правильно. Я тебе просто объясню: делать, что мне ни дай, я могу хорошо, а распоряжаться, командовать — не умею. И не оттого, что грамоты у меня маловато, — это дело наживное, посади за парту, так тоже выучусь, — а как хочешь, склонности, чтобы командовать, нет. Да только ты и так не подумай, что засохнуть я на одном деле хочу, — как тяпал я, скажем, пять лет тому назад топором по бревнышку, так до конца жизни и тяпать. Нет. У меня всегда все мысли к тому направлены, чтобы новым делом заниматься, да потруднее. И потом, мне обязательно на ногах быть надо, долго усидеть не могу. Вдруг в тайгу или на реку захочется — подхватил ружьишко и пошел. И не то что добыча мне нужна, это дело десятое, а просто ходить тянет. Вперед бы да вперед!

Алексей встал, снял с себя телогрейку и набросил Кате на ноги. Она лежала с закрытыми глазами. И, как это бывает, когда человек счастлив, не улыбка, а какое-то внутреннее сияние блуждало у нее по лицу.

— Леша, мне тепло, не надо, — не открывая глаз, сказала она, и еще большей радостью засветилось ее лицо.

— А я думал, ты уснула! — удивился Алексей. — Поспи, Катеиька. А теперь я скажу тебе, — повернулся он ко мне, — как дело складывается. Вот был я дома, ну конечно, заглянул на завод. Про встречу и про все другое я тебе рассказывать не стану, в письме об этом писал. Главное в чем? Позвал меня директор и говорит: «Кончится война, вернешься домой, Худоногов, я тебя начальником биржи сырья поставлю». Ну, от прямого ответа ему я тогда уклонился, а теперь все думаю: «Нет, Алеха, не твоего характера это дело».

И тут вот какое соображение мне приходит в голову. Ставят на заводе сейчас новые станки, цех мебельный открывать собираются. А мастеров хороших нет. Ладно. Вот и заела меня мысль такая: вернусь — не кем другим, а… столяром-краснодеревцем буду. Плотничать и так, что попроще, давно я умел, а столярничать — дело интересное. Не табуретки делать, а, знаешь, какие-нибудь хитрые штуки такие, с разными выкрутасами. Терпения у меня хватит, и рука, думаю, правильно понесет. И вот тебе третий вопрос: может, мне лучше не столярничать, а покрупнее что делать, дома, что ли, строить?

— Как тебе на это ответить, Алеша… — сказал я. — На мой взгляд, не идет тебе мелкая, ажурная работа, тебе действительно надо бы что-нибудь покруинее. Опять-таки рубить простые деревенские избы неинтересно, а строить большие дома самоучкой, сам согласись, трудно.

— Вот, — вскипел Алексей, — опять он это слово. Трудно! Ты говори прямо: не дадут мне большие дома строить, коли я не инженер и не техник. Да?

— Видишь ли, строить большие дома надо по определенному проекту, — значит, надо уметь читать чертежи, самому делать расчеты…

— Да ты не виляй напрасно, — перебил меня Алексей, — я и сам все понимаю, потому и хочу пойти по такой работе, где разные ноль, и плюс, и минус мне ножку подставлять не будут. А насчет мелкой работы ты меня не пугай, на всякую работу всегда и свой мастер найдется, только уверенность в себе человек должен иметь. И от других учиться.

— Сделает, — вмешалась в разговор Катюша, — он у меня все сделает, добьется своего. Пока не надоест, а потом опять за новое.

— Ну, это как сказать… — заспорил было Алексей и не нашелся: видимо, Катюша попала ему не в бровь, а в глаз.

Он начал прилежно ворочать головни в костре и с таким видом подбрасывать новые сучья, будто от этого зависело все благополучие нашего путешествия. Разморенный теплом шофер раскинулся и шумно завздыхал во сне.

— А ведь нам, пожалуй, и ехать бы можно, — сказал Алексей, отходя и всматриваясь, — гляди, уже белеть восток начинает.

— Нет, давайте еще полежим, — запротестовала Катюша, — а то опять в машине ничего не поговорим.

Алексей вернулся и лег рядом со мной. Мы помолчали немного, вслушиваясь в неясные предутренние шорохи. Потом Катюша спросила:

— Леша, ты не знаешь, где теперь Василий Степанович?

Алексей не ответил.

— А вы тоже не знаете?

— Нет, Катенька, не знаю. Я сам собирался об этом спросить. Прошлый год, помнишь, я тебе говорил, мы с ним случайно встретились в эшелоне, а потом я потерял его из виду. Письма писал ему — не отвечает. Он вообще каким-то угрюмым мне показался.

— Что вы! — воскликнула Катя. — Да такого веселого, как Василий Степанович, поискать не найдешь! Это уже на войне с ним горе приключилось, а так — что вы!

Мне сразу вспомнились слова, когда-то в вагоне сказанные Воронцовым: «Я стал угрюмым с того лишь дня, как появились эти шрамы».

— Катенька, а какое же горе случилось у Василия Степановича? — спросил я.

— Да я и сама плохо знаю, — сказала Катюша. — А говорили люди будто бы так. Послали Василия Степановича с отрядом в немецкий тыл: или связь с партизанами устанавливать, или на какое-то другое задание. И пришлось им по ходу дела в перестрелку о немцами вступить: Василия Степановича-то и ранило. И тяжело ранило. Товарищи беспамятного его из боя вынесли. А куда с ним деваться? На нашу сторону не унесешь — в далеком тылу у немцев дело-то было. Оставили его в деревне одной: свои ведь, русские, не выдадут. Спрятали в надежном месте, и взялась за ним ухаживать из этой деревни учительница, миленькая такая девушка. И уж я не знаю, много ли времени прошло, а стал Василий Степанович поправляться, только вставать еще не мог. И полюбил он эту девушку, очень, всей душой полюбил. Как же, ведь у смерти отняла его! А тут и случись: приехал в деревню карательный отряд. Отыскали Василия Степановича, стащили с постели, выволокли во двор и давай его убивать. Да не как-нибудь, а пинками. Ногами стали лицо топтать. А Леночки, девушки этой, дома не было. Прибежала она, кинулась на подлецов, — да разве ей справиться? Схватили ее и тут же на воротах повесили. И все это — ужас какой! — видел Василий Степанович. А его еще и еще топтали и в грудь потом выстрелили. Так и бросили. Думали, убили, а он остался жив…

Катя остановилась, слезы мешали ей говорить. Алексей нахмурил брови. Как непохож он был сейчас на того далекого, простецкого, беззаботного Алеху, которого я когда-то впервые встретил в Н-ске. Резче и жестче стали черты его лица, острее и пристальнее взгляд, и оттого казалось, что весь он будто закован в стальную броню, лицо его высечено из камня.

Костер догорал. От головешек поднимался бледно-голубой дымок. Над лесом посветлело небо. Начинался рассвет.

Стороной пролетел косяк журавлей. Курлыча, перекликаясь, правильно построенным треугольником летели они к северу. Потом вдруг заволновались, треугольник выгнулся горбом — только вожак летел все так же прямо — и снова вытянулись в две ровные, сбегающиеся в одну линии.

— Место хорошее завидели, на свое, где родились, похожее, — сказал Алексей, — а вожак садиться не велит. Полетим, дескать, дальше. Где жили.

Катюша подошла, положила ему на плечо свою

— Леша, а зачем они прилетают сюда? Так бы и жили на юге. Там ведь теплее.

— Родина, — ответил Алексей, подумал и еще торжественнее повторил: — Родина.

Он проводил глазами косяк, пока тот не скрылся за лесом, и потом решительно сказал:

— Поехали.

При дневном свете дорога оказалась вовсе не такой страшной. Машина опять шла на полной скорости. Упругий ветер обвевал лица.

Обочь дороги показались с той и другой стороны шатры, палатки, автомашины, тракторы, тягачи. Горели костры, по лесу бродили красноармейцы. Мы въехали в расположение какой-то части.

— Эх, надо на всякий случай спросить, верно ли мы едем, — сказал Алексей.

Шофер остановил машину.

К нам подошел капитан. Совсем еще молодой, в очках. Он все время щурил глаза, и от этого очки у него слегка шевелились.

— Так ли мы в Кленовку едем? — крикнул Алексей.

— Дорога в Кленовку эта. Километров пятнадцать до нее. По карте знаю, а быть в ней не бывал.

— То-то, — хвастливо сказал Алексей, — один раз я прошел по этой дороге, а запомнил. Еще годишься, Алеха, значит, — и он вытянулся, стал во фронт, приложил руку к козырьку. — Позвольте поблагодарить, товарищ капитан. Разрешите ехать?

Пятнадцать километров промелькнули незаметно.

Лес расступился, стал реже, прозрачней. Проселок выходит на опушку. Кленовка!..

…Черное пепелище, и только печи и холодные трубы стоят… Нет ничего…

Как в траурной процессии, мы тихонько продвигались среди этих страшных руин, уже замытых дождями, завеянных ветрами. Отряхивая лапки, пробиралась вдоль дороги невесть откуда взявшаяся кошка. Завидя нас, она метнулась в сторону, вскарабкалась на полуразрушенный остов печи, изогнулась и, вздрагивая всем телом, проводила машину печальными желтыми глазами.

В конце деревни Алексей остановил машину, сошел на землю, стал озираться.

— Здесь, вот здесь должен быть дом ее, — бормотал он, стоя над грудой обгорелых бревен. — Ну, жилье спалили, а ведь жизнь-то спалить нельзя, должно же остаться живое…

И сразу, будто в сказке какой, с мертвого царства спало заклятие: впереди на проселке появились люди. Мы двинулись навстречу, и скоро нас обступила толпа.

— Да, вот что наделали проклятые! — рассказывала высокая женщина с осунувшимся, бледным лицом. — Чего им надо было? Налетели, давай бомбы бросать. Видно, не на ком было злость сорвать… А ночь, глухая ночь! Как море огненное, все занялось кругом. Не знаешь и бежать куда, везде гибель…

— Ну, теперь им конец пришел, — говорила другая. — Верно ведь?

— Верно, фашистам конец пришел.

— Куда нам стало деваться? Остались все, кто в чем был. Ушли в лес, землянок понаделали…

— И женщины одни да дети: мужики — кто в армии, кто партизанил. Во всей деревне только и осталось четыре старика.

— Не в этом сила, — досадливо перебил их Алексей и все оглядывался, всматривался в лица. — Вернутся теперь ваши мужики. Не долго, потерпите малость. А вашего брата я тоже хорошо знаю: всегда со слез начинаете, а там, гляди, и дело не так-то страшным окажется. Эх, мы с вами еще и песни споем! Вы мне вот что лучше скажите: где Наталья Купавина?

— Наталья?

— Наташа? Где-то здесь. Нет разве ее?

— Значит, спит еще… Из землянки на воздух, в шалаш выбралась.

— Спит? А ну-ка, ведите.

Мы оставили машину и всей толпой пошли в сторону леса.

Шалаш Натальи, сооруженный из ветвей и сена, стоял возле куста рябины, и красивые разрезные листья свисали прямо над входом. Заслышав шум, хозяйка выскочила, немного испуганная.

— Что, что такое? — повторяла она, не в силах еще стряхнуть с себя сон.

— Да ничего, — подошел к ней Алексей. — Здравствуй, Наталья Купавина. Узнаешь?

— Узнаю, — нетвердо ответила она, — как не узнать! А был ты тогда совсем что покойник. Жив остался?

— Ну вот, — развел руками Алексей, — да как же я могу не живым остаться? Кому я нужен мертвый? Я всегда живой. Ты мне сына моего подавай. Сберегла?

— Сберегла. Поболел он зимой, да ничего, выходила…

Алексей не дослушал, отодвинул ее, нырнул в шалаш и тотчас, пятясь, вышел обратно.

— Вот тебе, Катенька, получай первенца, — торжественно сказал он, передавая ей спящего мальчика. — Я говорил: вылитый твой портрет…

Катюша охнула, подхватила Василька на руки и принялась целовать, разглаживая его спутавшиеся волосы. Мальчик зашевелился, потянулся и скользнул на землю. Открыв глаза, он растерянно взглянул на Катюшу, на Алексея и вцепился в юбку Натальи.

Василек был действительно очень хорош, хотя, конечно, и не походил на Катюшу. Разве только эти мягкие белые волосы, голубые глаза и очень круглые, полные щеки чем-то напоминали ее.

— Здравствуй, Василек, — сказал Алексей, протягивая ему руку. — Не забыл еще отца-то? Помнишь, как мы с тобой в этом лесу выполняли боевое задание? А? — Алексей покачал головой. — Нет, не помнишь. Забыл, поди, и как грибы печеные ели…

— Это папа твой, — шептала Наталья и толкала Василька в спину. — Подойди.

Мальчик сделал два шага и остановился, недоверчиво поглядывая на Алексея. Он не решался не только приблизиться к нему, но даже сказать хотя бы одно слово.

— Ну, пойди тогда к маме, — сказал Алексей, — если таким отцом, как я, недоволен.

Васек уткнулся лицом в подол Натальи.

— Матерью-то я ему называлась, так он и привык, — виновато сказала она Алексею. — Своих у меня не было. — И стала кланяться Катюше: — Ты меня прости, пожалуйста, я ведь не знала.

Катюша зарделась, что-то хотела сказать, ответить Наталье, ее перебил Алексей:

— Ладно. В этом деле теперь вы одни разберетесь. — Он взял меня за руку и отвел в сторону. — Что с народом-то делать, а?

— Да, положение тяжелое, что говорить!

— Поехали, — сказал Алексей и пошел к машине.

— Куда?

— Поехали, — повторил он, — увидишь.

Алексей на этот раз был так настойчив, что сопротивляться ему было невозможно.

Машина рванулась, и мы поехали обратно той же дорогой. Теперь, в первых лучах утреннего солнца дубы и клены казались еще красивее.

— Я вот что думаю, — сказал Алексей, — может, мне переменить фамилию?

Это было так неожиданно, так не вязалось с нашим предыдущим разговором и вообще ни с чем не вязалось, что я мог только произнести:

— О!

— Нет, я говорю серьезно, — продолжал Алексей, — и сомнения у меня вот в чем. Подрастут ребята и начнут учиться. И вот, скажем, станут они большими людьми… Почему не станут?

— Да я и слова не сказал, Алеша.

— А я тебя и не просил говорить, — скороговоркой сказал он. — И вдруг им сделается стыдно за такую фамилию. Ведь если разобраться, так у меня это даже не фамилия, а кличка сибирская. Был какой-нибудь прадед у меня с худыми ногами, его подразнили, а дед чей стал после этого? Ясно, Худоногов. Так и пошло. А потом и в книги записали. И пропала прежняя фамилия.

— А ты знаешь ее, прежнюю фамилию?

— Нет, не знаю. Для меня и такая — Худоногов — хороша. Никого у нас в роду нет таких, чтобы опозорились с нею. Спрашивают иной раз, так с гордостью еще скажешь: Худоногов, мол.

— Так что же ты сомневаешься? — заметил я. — И дети твои, кем бы они ни были, будут гордиться своей фамилией.

— А я и не сомневаюсь, — пожал плечами Алексей. — Я тебя проверить хотел: как ты к фамилии моей относишься?

Такого вероломства я уж стерпеть не мог и приготовился к длинной перепалке с Алексеем, но тут мимо нас замелькали палатки, и машина остановилась.

Капитан как будто и не уходил, стоял на том же месте. Алексей вышел из машины и взял под козырек. Теперь он был строго официален.

— Товарищ капитан, — сказал он, — деревня Кленовка немцами разрушена полностью. Все дома погорели. Люди живут в лесу, в землянках. Мужиков нет, жилье наладить некому. Положение очень тяжелое. Имея в виду, что ваша часть находится на отдыхе, прошу, помогите. — Алексей опустил руку, подошел к капитану: — Поможете?

Капитан улыбнулся:

— Что ж, ты прав, сержант. Надо помочь. Немного уже отдохнули, а по-настоящему отдохнем тогда, когда отстроим все наши Кленовки…

И поднял руку, будто уже готовый немедленно дать команду своему батальону.