Онлайн чтение книги Киноповести
Часть первая Помутился ты, Дон, сверху донизу

Тяжко ухнул, качнув тишину, огромный колокол... И поплыл над полями могучий скорбный звук.

— «Вор и изменник, и крестопреступник, и душегубец Стенька Разин забыл святую соборную церковь и православную христианскую веру...» — повел голос.

Бухает колокол.

Ему вторят другие. Другие звонари на колокольнях...

Над полями, над холмами русскими гудит вековая медная музыка, столь же прекрасная, сколь тревожная и страшная.

— «...Великому государю изменил, и многия пакости, и кровопролития, и убийства во граде Астрахане и в иных низовых градех учинил, и всех купно православных, кои к его коварству не пристали, побил...».

Крестьяне православные — старые, молодые, мужики, бабы... Только не понять, что в глазах у них — беда или праздник.

Гудят колокола.

— «...Страх Господа Бога вседержителя презревший, и час смертный и день забывший, и воздаяние будущее злотворцем во ничто же вменивший, церковь святую возмутивший и обругавший, и к великому государю царю и великому князю Алексею Михайловичу, всея Великия и Малыя и Белыя России самодержцу, крестное целование и клятву преступивший, иго работы отвергший, и злокозненным своим коварством обругаючи имя блаженные памяти благоверного царевича и великого князя Алексея Алексеевича, народ христиано-российский возмутивший, и многие невежи обольстивший, и лестно рать воздвигший, отцы на сыны и сыны на отцы, браты на браты возмутивший и на все государство Московское, зломыслен-ник, враг и крестопреступник, разбойник, душегуб, человекоубиец, кровопиец...».

Слушают русские люди в темных своих углах. Посконные рубахи, бороды, косы... И — глаза. Глаза. Глаза. Это в эти глаза скажет потом Степан: «Прости».

— «...Новый вор и изменник донской казак Стенька Разин, с наставники и злоумышленники таковаго зла, с перво своими советники, его волею и злодейству его приставшими, лукавое начинание его ведущими пособники, яко Дафан и Авирон, да будут прокляты все еретицы. Анафема!»

Золотыми днями, в августе 1669 года, Степан Тимофеевич привел свою ватагу к устью Волги и стал у острова Четырех Бугров. Неимоверно тяжкий и удачливый поход в Персию — позади. Большие струги донцов (их было двадцать два) ломились от всякого добра, которое молодцы «наторговали» у неверных ружьем и саблей. Казаки опухли от соленой воды, много хворых. Всех было 1200 человек. Накануне поживились маленько на учуге митрополита Астраханского Иосифа — побрали рыбу соленую, икру, вязигу, хлеб, сколько было... Взяли также лодки, невода, котлы, топоры, багры. Потом выбрали этот остров, Четырехбугорный, заякорились и сошли на берег — отдохнуть и решить, что делать дальше.

Два пути домой: через Терки по Куме и Волгой через Астрахань. Оба закрыты.

...Круг шумел.

С бочонка, поставленного на попа, огрызался на все стороны крупный казак, голый по пояс.

— Ты что, в гости к куму собрался?!— кричали ему.— Дак и то не кажный кум дармовщинников-то любит, другой угостит чем ворота запирают.

— Мне воевода не кум, а вот это у меня — не ухват!— гордо отвечал казак с бочонка, показывая саблю.— Сам могу угостить.

— Он у нас казак ухватистый: ухватит бабу за титьки и кричит: «Чур на одного!»

Кругом загоготали.

— Кондрат, а Кондрат!..— Вперед выступил старый сухой казак с большим крючковатым носом.— Ты чего это разоряешься, что воевода тебе не кум? Как это проверить?

— Проверить-то?— оживился Кондрат.— А давай вытянем твой язык: если он будет короче твоего носа — воевода мне кум. Руби мне тада голову. Но я же не дурак, чтоб голову занапраслину подставлять...

— Будет зубоскалить!— Кондрата спихнул с бочонка

казак в есаульской одежде, серьезный и рассудительный.

— Браты!— начал он; вокруг притихли.— Горло драть — голова не болит. Давай думать, как быть. Две дороги домой: Кумой и Волгой. Обои закрыты. Там и там надо пробиваться силой. Добром нас никакой дурак не пропустит. А раз пробиваться — давай решать: где легше? Нас — тыща с небольшим. Да хворых вон сколь!

Степан сидел на камне несколько в стороне от круга. Рядом с ним, кто стоял, кто сидел,— есаулы, сотники: Иван Черноярец, Ярославлев Михайло, Фрол Минаев, Лазарь Тимофеев и другие. Неожиданно резко и громко Степан спросил:

— Как сам-то думаешь, Федор?!

— На Терки, батька. Там не сладко, а все легше. Здесь мы все головы покладем, без толку, не пройдем. А Терки, даст бог...

— Тьфу!— взорвался опять сухой, жилистый старик Кузьма Хороший по прозвищу Стырь (руль).— Ты, Федор, вроде и казаком никогда не был! «Там не пройдем», «здесь не пустют»... А где нас шибко-то пускали? Где это нас так прямо со слезами просили: «Идите, казачки, по-шарпайте нас!» Подскажи мне такой городишко, я туда без штанов побегу.

— Не путайся, Стырь.

— Ты мне рот не затыкай!

— Чего хочешь-то?

— Ничего. А сдается мне, кое-кто тут зря саблюку себе навесил.

— Дак вить это — кому как, Стырь,— ехидно заметил Кондрат, стоявший рядом со стариком.— Доведись до тебя, она те вовсе ни к чему: ты своим языком не токмо Астрахань...

— Язык — это что!— сказал Стырь и потянул шашку из ножен.— Лучше я те вот эту ляльку покажу...

— Хватит!— зыкнул Черноярец.— Кобели. Обои языкастые.

— Говори, Федор!

— К Теркам, братцы! Там зазимуем...

— Добро-то куды там деваем?!

— Перезимуем, а по весне...

— Не дело!!!— закричали многие.— Два года дома не были!

— Я уж забыл, как баба пахнет.

— Молоком, как.

Стырь отстегнул саблю и бросил ее на землю.

— Сами вы бабы все тут!

— К Яику пошли!— раздавались голоса.— Отымем Яик — с нагаями торговлишку заведем!

— Домо-ой!!!— кричало множество.

— Да как домой-то?! Как?

— Мы войско али так себе?! Пробьемся! А не пробьемся — сгинем, не велика жаль. Не мы первые.

— Не взять теперь Яика!— надрывался Федор.— Ослабли мы!

— Братцы!— На бочонок рядом с Федором взобрался невысокий, кудлатый, широченный в плечах казак.— Пошлем к царю с топором и плахой — казни али милуй. Ермака царь Иван миловал!..

— Царь помилует! Догонит да ишшо раз помилует!..

Степан стегал камышинкой по носку сапога. Поднял голову, когда крикнули о царе.

— Батька, скажи,— взмолился Черноярец.— До вечера галдеть будем.

Степан бросил камышинку, глядя перед собой, пошел в круг. Шел тяжеловатой, крепкой походкой.

Поутихли.

— Стырь!— позвал Степан.— Иди ко мне. Любо слушать мне твои речи, казак. Иди, хочу послушать.

Стырь подобрал саблю.

— Тимофеич! Рассуди сам: если мы ба с твоим отцом, царство ему небесное, стали тада в Воронеже гадать: итить нам на Дон али нет?— не видать ба нам Дона как своих ушей. Нет жа! Стали, стряхнулись и пошли. И стали казаками! И казаков породили. А тут я не вижу что-то ни одного казака — бабы!

— Хорошо говоришь,— похвалил Степан. Сшиб набок бочонок.— Ну-ка,— с его, чтоб слышней было.

Стырь не понял.

— Лезь на бочонок, говори.

— Неспособно...

— Спробуй.

Стырь, в неописуемых каких-то персидских шароварах, кривой турецкой сабелькой, полез на крутобокий пороховой бочонок. Под смех и выкрики взобрался с грехом пополам, посмотрел на атамана.

— Говори!— велел тот.

—Вот я и говорю: пошто я не вижу здесь казаков?..

Бочонок крутнулся — Стырь затанцевал на нем, замахал руками.

— Говори!— велел Степан.— Говори, старый!

— Да не могу!.. Он крутится, как эта... как жана виноватая...

— Вприсядку, Стырь!— кричали с круга.

Стырь не удержался, спрыгнул с бочонка.

— Давай я поставлю его на попа...

— Вот, Стырь, ты и говорить мастак, а сейчас не можешь — не крепко под тобой. Я не хочу так...— Степан поставил бочонок на попа, поднялся на него. Мне тоже домой охота! Только домой прийтить надо хозяевами, а не псами битыми.

Атаман говорил короткими, лающими фразами — насколько хватало воздуха на раз; помолчав, снова выпаливал резкую, емкую. Получалось напористо.

— Чтоб не крутились мы на Дону, как Стырь на бочке. Надо прийтить как есть — с оружием и с добром. Пробиваться — сила не велика, братцы, мало нас, пристали. Хворых много. А и пробьемся — не дадут больше подняться. Доконают. Сила наша — там, на Дону, мы ее соберем. Но прийтить надо целыми. Будем пока стоять здесь — отдохнем. Наедимся вволю. Тем временем проведаем, какие пироги пекут в Астрахани. Разболокайтесь, добудьте рыбы... Здесь, в ямах, ее много. Дозору — глядеть!

Круг стал расходиться. Разболокались, разворачивали невода. Летело на землю дорогое персидское платье... Ходили по нему. Радостно гоготали, подставляя ласковому родному солнышку исхудалые бока. Парами забродили в воду, растягивая невода. Охали, ахали, весело матерились. Там и здесь запылали костры; подвешивали на треногах большие артельные котлы.

Больных снесли на бережок, уложили рядком. Они радовались солнышку, покою, праздничной суматохе, какая началась на острове. Пленных тоже свели на берег, и они тоже разбрелись по острову, помогали казакам: собирали дрова, носили воду, разводили костры.

...Атаману растянули шатер. Туда к нему собрались есаулы.

— С царем ругаться нам пока не с руки,— говорил Степан.

— Как жа пройдем-то? Кого ждать будем? Пока воеводы придут?

— Их оммануть надо. Ходил раньше Ванька Кондырев к шаху — пропустили. И мы так жа: был грех, теперь смирные, домой хочем...

— Не оказались ба они хитрей нас — пропустют, а в Астрахани побьют,— заметил Минаев.

— Не посмеют — Дон подымется. И с гетманом у их нелады. А самим нам на рожон сейчас негоже лезть. Приспичит — станицу к царю пошлем: повинную голову меч не сечет. Будем торчать, как бельмо на глазу, силу, какая есть, сберегем. Понятно ли говорю?

Помолчали в раздумье.

— Ну, все!— Степан встал.— Пойдем, Фрол, сторожевых глянем.— Первым вышагнул из шатра.

— На кой черт столько митрополиту отвалил на учуге?— спросил Фрол, шагая несколько сзади Степана.

— Надо,— коротко ответил тот, думая о чем-то своем, далеком. Помолчал и добавил: — Молиться за нас, грешных, будет.

— А ясырь-то зачем?

— Хитрый ты, Фрол. А скупой. Церква как шлюха: — дашь ей — хороший, не дашь — сам хуже шлюхи станешь. С ей спорить — легше на коне по болоту ехать. Смекай. Она нам ишшо сгодится.— Степан остановился над затончиком, засмотрелся в ясную, ласковую воду... Плюнул, пошел дальше. Бездействие томило атамана.— Тоска обуяла, Фрол. Долго тут тоже нельзя — прокиснем.

В прибрежных кустах, неподалеку, послышались женские голоса, плеск воды — купались.

— Тише... Давай напужаем.— Степан чуть пригнулся, пошел сторожким, неслышным шагом.

— А-а...— догадался Фрол.

Простое крестьянское лицо Разина, обычно спокойное, в минуту азарта или опасности неузнаваемо преображалось: прищуренные глаза загорались колючим блеском... чуть вздрагивали ноздри. Это были желанные мгновения счастья, которых ждала и искала могучая его натура. В его сорок лет жизнь научила его хитрости, дала гибкий, изворотливый ум, наделила воинским искусством и опытом, но сберегла по-молодому озорную, неуемную душу.

Купалась дочь астаринского Мамед-хана с нянькой. Персиянки уединились и все на свете забыли — радовались теплу и воде.

Казаки подошли близко... Степан выпрямился и гаркнул. Шахиня села от страха, даже не прикрыла свой стыд; нянька вскрикнула, обхватила сзади девушку.

Степан смеялся беззвучно; Фрол, улыбаясь, пожирал наголодавшимися глазами прекрасное молодое тело шахини.

— Сладкая девка, твою в святители мать,— промолвил он с нежностью.— Сердце обжигает, змея.

— Ну, одевай ее!..— сказал Степан няньке.— Или вон — в воду. Чего расшиперилась, как наседка!

Молодая и старая плюхнулись в воду по горло.

— Зря согнал,— пожалел Фрол.— Хошь посмотреть...

— Глазами сыт не будешь.

— Нехристи, а туды ж — совестно.

— У их бабы к стыду больше наших приучены. Грех.

— Такая наведет на грех...

Женщины глядели на них, ждали, когда они уйдут.

— Что глядишь, милая?— спросил Фрол.— Попалась ба ты мне одному где-нибудь, я б тебя приголубил... Охота поди к тятьке-то?..

— Будет тебе,— сказал Степан.— Купайтесь! Пошли.

Два дозорных казака на бугре, в камнях, тоже забыли про все на свете — резались в карты. На кону лежали золотые кольца, ожерелья, перстни...

Игроки — старый, седой и совсем еще молодой, почти малолеток,— увлеклись игрой, не услышали, как подошли Степан с Минаевым.

— Сукины дети!— загремел над ними голос Степана.— В дозоре картежничать?

Молодой казачок вскочил, отбежал в сторону... Старик, понурив голову, остался сидеть.

— Чей?— спросил Степан молодого.

— Федоров. Макся.

— Знаешь, что за это бывает?

— Знаю...

— А пошто побежал?

— Прости, батька.

— Иди суды!

Казачок медлил.

— Эхе-хе,— вздохнул старый и стал снимать штаны.— Смолоду мало бит был, дак хошь на старости хорошую плеть узнаю. Не шибко старайся, Степан Тимофеич, а то у тебя рука-то...

Степан краем глаза наблюдал за молодым.

Тот подумал-подумал и вернулся, распоясываясь на ходу.

— Напрокудил и в бег?— сказал Степан.— Плохо, казак. От своих не бегают. Чтоб ты это крепко запомнил — вложь ему, Микифор, полета горячих. А с тобой как-нибудь сквитаемся.

— Ложись, Максимка, всыплю тебе, поганец, чтоб старых людей не дурачил,— обрадовался Микифор.

— Обыграл?

— Да он мухлюет, наверно?

— Кто, я мухлюю?! Чего зря-то, дядя Микифор... Карта везучая шла. Я сам вчера Миньке Хохлачу чепь золотую продул — карта плохая шла.

— А хошь и мухлюет — глядеть надо, на то глаза,— вмешался Фрол.

— За ими углядишь! Они вьются, как черти на огню... Зарок давал — не играть, раззудил, бесенок...

Макся лег лицом вниз, закусил губами мякоть ладони.

Степан с Фролом остановились на возвышенности.

Внизу шумел, копошился, бурлил лагерь.

Разноцветье, пестрота одежды и товаров, шум, гам и суетня — все смахивало скорее на ярмарку, нежели на стоянку войска.

Степан долго молчал, глядя вниз.

— Нет, Фрол, с таким табором — не война, горе: рухлядь камнем на шее повиснет.

— Вот и надо скорей сбыть ее.

— Куды?

— Терки-то возьмем!..

— Терки-то,— в раздумье повторил Степан.— А на кой они мне... Терки-то? Мне Дон надо.

...По-разному использовали уставшие, наголодавшиеся, истомившиеся под нещадным морским солнцем люди желанный отдых. Отдых вблизи родной земли.

Вот усатый пожилой хохол, мастер молоть языком, удобно устроившись на куче персидского тряпья, брешет молодым казакам:

— Шов мужик з поля, пидходе до своей хаты, зирк в викно, а у хати москаль... хм... цюлуе його жинку...

Хохол правда мастер: «показал», как шел себе мужик домой, ничего не подозревая, как глянул в окно...

— Да. Мужик мерщий у хату, а москаль, примитыв мужика да мерщий на покутя, вкрывея, сучий сын,— не бы то спыть. Мужик шасть у хату и баче, шо москаль спыть, а жинка пораеця биля пички. «Хиба ж то я ничого й не бачив!» — кажэ мужик. «А що ты там бачив?» — пыта його жинка. «Як що, бисова дочка!» — «За що ты лаешься, вражий сыну?» — «Як за що, хиба ж я не бачив, як тоби москаль цюлував».— «Колы?» — «Як «колы»?!..

Молодые, затаив дыхание, ждут, что будет дальше.

...А вот бандурист... Настроил свой инструмент, лениво перебирает струны. И так же неторопко, как будто нехотя — упросили — похаживает по кругу, поигрывает плечами какой-то нижегородский «перс». Он и не поет и не пляшет — это нечто спокойное, бесконечное, со своей ухваткой, ужимками, «шагом» — все выверено. Это можно смотреть и слушать бесконечно... И можно думать свои думы.

«...Таракан баню топил, Мышка водушку носила, Вошка парилася, Пришумарилася. Бела гнидка подхватила, На рогожку повалила; Сера блошка подскочила, Тонку ножку подломила, Вошку вынесли...». 

...А здесь свое, кровное,— воинское: подбрасывают вверх камышинки, рубят на лету шашками — кто сколько раз перерубит. Здесь свои таланты... Тонко посвистывают сверкающие круги, легко, «вкусно» сечет хищная сталь сочные камышинки. И тут свой мастер. Дед. Силу и крепость руки утратил он в бесконечных походах, на-махался за свою жизнь вволю, знает «ремесло» в совершенстве. Учит молодых:

— Торописся... Не торопись.

— Охота ишшо достать...

— Достанешь, если не будешь блох ловить. Отпускай не на всю руку... Не на всю, а чтоб она у тебя вкруг руки сама ходила, не от собак отбиваисся. Во, глянь...

— Ну...

— Хрен гну... Вишь, у меня локоть-то не ходит!

— Зато удар слабый.

— А тебе крепость сейчас не нужна, тебе скоро надо. А када крепость, тада на всю руку — и на себя. От-теньки!..

Полсотни ребят у воды машут саблями.

Степан засмотрелся со стороны на эту милую его сердцу картину. С ним Иван Черноярец, Иван Аверкиев, Фрол, Сукнин...

— С камышом-то вы — храбрые! Вы — друг с дружкой!

Перестали махать.

— Ну-ка, кто поухватистей?— Атаман вынул саблю. Рубака-дед громко высморкался, вытерся заморским платком необыкновенной работы, опять заткнул его за пояс.

— Что-то я не расслышал,— обратился он к молодым,— кто-то тут, однако, выхваляется? Э?

Молодые улыбались, смотрели на атамана.

— Я выхваляюсь!— сказал Степан.

— Эге!.. Атаман? Легше шуткуй, батька. А то уж я хотел подмигнуть тут кой-кому, чтоб маленько пообтесали язык... А глядь — атаман. Ну, счастье твое.

— А что, есть такие? Пообтешут?

— Имеются,— скромно ответил дед.— Могут.

— Ну, добре.

Атаман с есаулами двинулись было своим путем, но сверху, от дозоров, зашумели:

— Струга!

Лагерь приутих. Все смотрели в сторону дозорных...

— Много?!— спросил Степан, глядя туда же.

— Много?!— крикнул Иван Черноярец.

Дозорные, видно, считали — не ответили.

— Много?!— закричали им с разных сторон.— Черти!

— С тридцать!— поспешил крикнуть молодой дозорный, но его там поправили: — Полета!!!

Есаулы повернулись к Степану. И все, кто был близко, смотрели теперь на него.

Весь огромный лагерь замер. Ждали решения атамана.

— В гребь!— зло сказал он.

— В гребь!!!— покатилось из конца в конец лагеря; весь он зашевелился; замелькали, перемешались краски.

Из единственного прохода в камышах выгребались в большую воду.

— В гребь — не в гроб: можно постараться. Наляжь, братцы.

— Шшарбицы не успел хлебнуть,— сокрушался огромный казак, налегая на весло.— Оно б веселей дело-то пошло.

— Не горюй, Кузьма. Всыпет счас воевода по одному месту — без шарбы весело будет.

— А куды бежать-то будем? Опять к шаху? Он, поди-ка, осерчал на нас...

— А пошто бежим-то?— громко спросил молодой казачок, всерьез озабоченный этим вопросом.

Рядом с ним засмеялись.

— А кто бежит, Федотушка? Мы рази бежим?

— А чего ж мы?..

Опять грохнули.

— Мы ж в догонялки играем, дурачок! С воеводой...

...Головные струги вышли в открытое море. Было безветренно. Наладились в путь дальний, неведомый. А чтоб дружнее греблось, с переднего струга, где был Иван Черноярец, голосистый казак привычно запел:

— «Эхх!..»

— Слушай!— скомандовал Черноярец.

«Не великой там огонюшек горит...». 

Разом дружный удар веслами; легли вдоль бортов. 

«То-то в поле кипарисный гроб стоит...».

Еще гребок. Все струги подстроились к головным.

«Во гробу лежит удалый молодец...» —

бодро ведет голос; грустный смысл напева никого не печалит.

Степан на корме последнего струга. Часто оборачивается.

Далеко сзади косым строем растянулись тяжелые струги астраханцев. Гребцы на них не так дружны — намахались от Астрахани.

«Эхх!.. Ты беги, мой конь, к моему двору. Ты беги, конь мой, все не стежкою, Ты не стежкою, не дорожкою...». 

— Бегим, диду?!— с нехорошей веселостью громко спросил Степан.

— Бегим, батька,— откликнулся дед-рубака.

Степан опять оглянулся, всматриваясь вдаль, прищурил по обыкновению левый глаз...

— Бегим в гробину, в крест... Радуются — казаков гонют. А, Стырь? Смеется воевода!..

— А не развернуться ли нам?!— воскликнул воинственный Стырь, чутьем угадавший, что атамана одолевают сомнения.— Шибко в груде погано — не с руки казакам бегать.

Степан не сразу ответил:

— Нет, Стырь, не хочу тебя здесь оставить.

— Наше дело, батька: где-нигде — оставаться.

— Не торопись.

— Дума твоя, Степан Тимофеич, дюже верная,— заговорил молчавший до того Лазарь Тимофеев.— Бывало у казаков: к царю с плахой ходили. Ермак ходил...

— Ермак не ходил,— возразил Степан.— Ходил Ивашка Кольцов.

— От его же!

— От его, да не сам,— упрямо сказал Степан.— Нам царя тешить нечем. И бегать к ему кажный раз за милостью — тоже не велика радость.

— Сам сказал даве...

— Я сказал!..— повысил голос Степан.— А ты лоб разлысил — готовый на карачках до Москвы ползти!

Гнев Разина вскипал разом. И страшен он бывал в те минуты: неотступным, цепенящим взором впивался в человека, бледнел, трудно находил слова... Мог не совладать с собой — случалось. Он встал.

— На!.. Отнеси заодно мою пистоль!..— Вырвал из-за пояса пистоль, бросил в лицо Лазарю; тот едва увернулся.— Бери Стеньку голой рукой!— Сорвался с места, прошел к носу, вернулся.— Шумни там: нет больше вольного Дона!.. Пускай идут! Все боярство пускай идет! Казаки им будут сапоги лизать!

Лазарь сидел ни жив ни мертв: черт дернул вякнуть про царя! Знал же: побежали от царева войска — не миновать грозы: над чьей-нибудь головой она громыхнет.

— Батька, чего ты взъелся на меня? Я ж хотел...

— В Москву захотел? Я посылаю: иди! А мы грамоту сочиним: «Пошел-де от нас Лазарь с поклоном... мы теперь смирные. А в дар великому дому посылаем от себя... одну штуку в золотой оправе — казакам, мол, теперь ни к чему: перевелись. А вам-де сгодится: для умножения царского рода».

— Батька, тада и меня посылай,— сказал Стырь.— свой добавлю.

На переднем струге астраханской флотилии стояли, глядя вперед, князь Семен Львов, стрелецкие сотники, Никита Скрипицын.

— Уйдут,— сказал князь Семен негромко.

— Отдохнули, собаки!

— Куды ж они теперь денутся?

— В Торки уйдут... Городок возьмут, тада их оттудова не выковырнешь. Перезимуют и Кумой на Дон уволокутся.

— А не то к шаху опять — воровать.

— Им теперь не до шаха — домой пришли,— задумчиво сказал князь Семен.— У их от рухляди струги ломются. А в Тырки-то их отпускать не надо бы... Не надо бы. А, Микита?

— Не надо бы.

— Не надо бы...— опять молвил в раздумье князь Семен.— Не угрести нам за ими. Нет, Микита, бери кого-нибудь — догоняйте. Отдать грамоту, а сам ничегошеньки не сули. Не надо. Пусть зайдут в Волгу — там способней разговаривать.

— Спросют ведь: как, что?

— В грамоте, мол, все написано. «Царь вам вины ваши отдает — идите». С богом, Микитушка.

Через некоторое время из-за переднего струга астра-ханцев вылетела резвая лодочка и замахала в сторону разинцев. С княжьего судна бухнула тяжелая пушка. Флотилия стала.

Степан, услышав пушечный выстрел, вскочил.

— Лодка!— сказал рулевой.— Те стали, а лодка нам вдогон идет.

— Ну-ка, обожди,— велел Степан.— Послы?..

Перестали грести.

— Пальни из какой погромче! Сенька, дуй к Черноярцу — пускай кучней сплывутся. Одеться всем!

В разинской флотилии началось приготовление к встрече с послами. Ахнула большая пушка. Передние струги развернулись и шли к атаману.

Казаки одевались; на каспийской воде зацвели самые неожиданные краски. Заблестело у поясов драгоценное оружие — сабли, пистоли. У Степана на боку очутился золотой пернач, нож, гнутый красавец пистоль.

— Веселей гляди!— слышался звучный голос Степана.— Хворых назад!

Лодочка с послами все скользила и скользила по воде. Солнце было как раз между лодочкой и стругами Стеньки. И оно медленно опускалось. Лодочка торопилась...

И вот солнце опустилось совсем; на воде остался кровяной след. Лодочка заскользила по этому следу. Пересекла, подступила к атаманову стругу. Несколько рук протянулось с баграми — придержали лодочку. Послов подняли на борт.

— «...Чтоб шли вы с моря на Дон,— читал Никита Скрипицын Разину и его есаулам.— И чтоб вы, домой идучи, нигде никаких людей с собой не подговаривали. А которые люди и без вашего подговору учнут к вам приставать, и вы б их не принимали и опалы на себя не наводили...».

Степан покосился на есаулов.

— «...И чтоб вы за вины свои служили и вины свои заслуживали...».

— Читай ладом!— обозлился Степан.— Задолбил: «служили, заслуживали»!..

— Здесь так писано!— воскликнул Никита и показал Степану.

— Чти!

— «А что взяли вы людей понизовых и животы многие, и то все б у вас взять и отдать в Астрахани». Дальше тут вам царь велит...

Московский Кремль.

Торжественный, громадный, цветастый праздник — сбор на соколиную охоту. Думные дворяне, стольники, бояре, окольничьи, сокольники... Все пылает на них — все в дорогих одеждах, выдаваемых в таких случаях двором. Даже кречеты на перчатках сокольников (перчатки с золотой бахромой) и те с золотыми кольцами и шнурками на ногах.

Нет еще главного «охотника» — царя Алексея Михайловича, «рожденного и воспитанного в благочестии» (так он сказал о себе на суде Вселенских Патриархов).

Вот вышел и ОН... В высокой собольей шапке, в девять рядов унизанной жемчугом. Нагрудный крест его, пуговицы и ожерелье — все из алмазов и драгоценных камней. Бояре и окольничьи с ним — в парчовых, бархатных и шелковых одеяниях.

Путь от Красного кольца до кареты устлан красным сукном. Царь проследовал в карету... Царева карета была «весьма искусно сделана и обтянута красным бархатом. На верху оной было пять глав, из чистого золота сделанных. Одеяние кучеров и вся сбруя были также из бархата».

Поезд тронулся.

Познакомимся немного с делами «кроткого духом».

Разные бывают дела, и по-разному можно понять и истолковать их. Можно, к примеру, так (некий писатель диктует некому писцу):

«Был он роста высокого, имел приятный вид. Стан его строен был, взор нежен, тело белое, щеки румяные, волосы белокурые. Он зело дороден».

«Нрав его соответствовал сей пригожей наружности. Ревностно приверженный к вере отцов своих, выполнял он от души все правила оной. Нередко, подобно Давиду, вставал ночью и молился до утра».

«Хотя он и был Монарх Самодержавный, но наказывал только по одной необходимости, и то с душевным прискорбием. Щадя жизнь своих подданных, он также никогда не корыстовался имуществом их. Любил помогать несчастным и даже доставлял пособие ссылаемым в Сибирь. Удаленным в сию дикую страну ино давал малые пенсионы, дабы они там совсем не пропали.

Волнение умов и внутренние неудовольствия побудили его учредить Тайный Приказ, коего действия были не всегда справедливы; а ужасное СЛОВО и ДЕЛО приводило в трепет самых невинных».

«Окинем теперь светлым взором те мудрые деяния Царя Алексея Михайловича, коими он восстановил благосостояние подданных своих и даровал им новую жизнь».

«Против Июня 1662 года случился в Москве бунт. Какой-то дворянин прибил в разных частях города к стенам и заборам пасквили, в коих остерегал народ, чтоб он не доверял боярам, ибо они, безбожники, стакнувшись с иноземцами, продадут Москву. Буйная чернь, узнав о сем, кинулась ко двору и произвела бы там изрядные злодеяния, если бы царь и бояре, предваренные о сем восстании, не уехали в село Коломенское.

Отчаянные преступники сии, числом до 10-ти тысяч, кинулись в село Коломенское, окружили дворец и, требуя по списку бояр, угрожали сему зданию совершенным истреблением, если желание их не будет исполнено».

«Царь Алексей Михайлович, наученный прежде опытами, поступил в сем случае, как монарху и следовало. Немецкие солдаты и стрельцы телохранительного корпуса явились внезапно на площади и начали действовать так удачно, что 4 тысячи бунтовщиков легло на месте, а большая часть остальных, с предводителем их, была схвачена и закована.

После сего возвратился царь в Москву и приказал произвести следствие над преступниками. Большая часть из оных приняла достойную казнь, так что 2 тысячи человек были четвертованы, колесованы и повешены. Остальным обрезали уши, означили каленым железом на левой щеке букву «Б» и сослали с семействами в Сибирь. Мальчикам от 12 до 14 лет обрезали только одно ухо».

«Совершив сии важные действия, для успокоения Отечества нашего необходимо нужные, занялся царь Алексей Михайлович внутренним образованием государства. Издан был новый Полицейский устав, исполнителем коего определен был князь Македонский».

«Милосердие и человеколюбие были отличительными чертами души царевой...».

Царь на охоте.

Гонец из Москвы подскакал к нему на взмыленном коне, что-то докладывает с бумаги. Послушаем, что он там...

— «...Разорил татарские учуги, пленил персидские торговые суда, ограбил города: Баку, Рящ, Ширвань, Астрабат, Ферабат — и, произведя везде ужасные злодеяния, губил беспощадно мирных жителей. И побил персидский флот. И теперь пошел к Волге...»

— Объявился злодей!— воскликнул царь, багровея.— Откудова пишут?

— Из Тарков.

— Писать в Астрахань, к князю Ивану Прозоровскому: остановить! Оружия, припас, грабленое — отнять! Воров расспросить, выговорить им вины ихние и раздать всех по московским стрелецким приказам!

Случившийся рядом окольничий Бутурлин напомнил:

— Государь, мы в прошлом годе писали в Астрахань прощальную Стеньке. Понадеется князь Иван на ту грамоту…

— Ту грамоту изодрать! Успеть надо, чтоб Стенька на Дон не уволокся. Успеть надо!.. Не мешкайте! Ах, злодей!..

Три царедворца с гонцом поскакали в Москву.

Разинские струги сгрудились в устье речки Болды (повыше Астрахани).

На носу атаманьего струга появился Разин.

— Гуляй, братцы!— крикнул он. И махнул рукой.

Нимало тысяча казаков сыпанула на берег. И пошло дело.

По всему побережью развернулась нешуточная торговля. Скорые люди уже поспели сюда из Астрахани — с посадов, из Белого города, даже из кремля. Много иностранных купцов, послов и всякого рода «жонок». В треть цены, а то и того меньше переходили из щедрых казачьих рук в торопливые, ловкие руки покупателей саженной широты дороги, сафьян, дорогие персидские ковры, от которых глаза разбегались, куски кармазина, кумача, курпех бухарский (каракуль), узорочный золотой товар: кольца, серьги, бусы, цепи, сулеи, чаши.

Наступил тот самый момент, ради которого казак терпит голод, холод, заглядывает в глаза смерти...

Трясут, бросают на землю цветастые тряпки, ходят по ним в знак высочайшего к ним презрения. Казак особенно почему-то охоч поспорить в торговом деле с татарином, калмыком и... с бабой.

Вот наш знакомый Кондрат. Раскатал на траве перед бабами драгоценный ковер, нахваливает. Орет:

— Я какой? Вона!— Показал свой рост.— А я на ем два раза укладываюсь. Глянь: раз.— Лег.— Замечай, вертихвостые, а то омману!— Вскочил, улегся второй раз, раскинул ноги.— Два. Из-под самого шаха взял.

— Да рази ж на ем спят?— заметила одна.— Его весют!

Разворачиваются дороги, мнут в руках сафьян...

— Эття сафян! Карош?

— А ты что, оглазел?

— Эття скур сипка блеха — толстим...

— Это у тебя шкура толстая, харя! Могу обтесать!

— Посьто ругался? Сацем?

Оборотистые астраханцы не забыли про сивуху. Местами виночерпии орудуют прямо с возов. Появились первые «ласточки». Прошелся для пробы завеселевший казачок:

—«Ох, Бедный еж, Горемышный еж! Ты куды ползешь? Куды ежисся? Ох, Я ползу, ползу Ко боярскому двору, К высокому терему...» 

Иван Черноярец, собираясь куда-то, наказывает сотникам:

— За караулом глядеть крепко! А то учинят нам другой Монастырский Яр. Я тут ни одной собаке не верю...

Разноцветное человеческое море, охваченное радостью первого опьянения, наживы, свободы, торга — всем, что именуется ПРАЗДНИК,— колышется, бурлит, гогочет. Радешеньки все — и кто обманывает и кто позволяет себя обманывать.

«Ох, Бедный еж, Горемышный еж! Ты куды ползешь? Куды ежисся?..».

В приказной палате, в Кремле,— верховная власть Астрахани: князь, боярин, воевода Иван Семенович Прозоровский, князь, стольник, товарищ воеводы Семен Иванович Львов, князь, стольник, товарищ воеводы Михаил Семенович Прозоровский (брат Ивана Семеновича), митрополит Иосиф, подьячий, стрелецкий голова Иван Красулин. Думали-гадали.

— Что привел ты их — хорошо,— говорил князь Иван Семенович, высокий, дородный боярин с простодушным, открытым лицом.— А чего дале делать?

— Дело наше малое, князь,— заметил Львов,— у нас царская грамота: спроводим их на Дон, и все на том.

— Грамота-то она грамота... А учнут они, воры, дорогой дурно творить, с нас жа и спрос: куды глядели? Дума моя такая: отправить их на Дон неоружных. Перепись им учинить, припас весь побрать...

— Эка, князь!— воскликнул митрополит, сухой, длинный старик с трясущейся головой.— Размахался ты — «побрать»! Не знаешь ты их — и не приведи, господи! разбойники! Анчихристы!.. Они весь город раскатают по бревнышку.

— Да ведь и мы не с голыми руками!

— Нет, князь, на стрельцов надежа плоха,— сказал Львов.— Шатнутся. А пушки бы и струги, если б отдали — большое дело. Через Царицын бы бог пронес, а на Дону пускай друг другу глотки режут — не наша забота.

— Что ж, Иван, так плохи стрельцы?— спросил воевода Красулина, стрелецкого голову.

— Хвастать нечем, Иван Семеныч,— признался тот.— Самое безвременье: этих отправлять надо, а сменьщики — когда будут! А скажи им: останьтесь — тотчас мятеж.

Князь Михаил, молчавший до этого, по-молодому взволнованно заговорил:

— Да что же такое-то?.. Разбойники, воры, государевы ослухи!.. А мы с ими ничего поделать не можем. Стыд же головушке! Куры засмеют — с голодранцами не могли управиться! Дума моя такая: привести их к вере божией, отдать по росписям за приставы — до нового царева указа. Грамота не в счет — она годовалой давности.

— Эх, князь, князь...— вздохнул митрополит. Курам, говоришь, на смех? Меня вот как насмешил саблей один такой голодранец Заруцкого, так всю жизнь и смеюсь да головой трясу — вот как насмешил, страмец. Архиепископа Феодосия, царство небесное, как бесчестили!.. Это кара божья! Пронесет ее — и нам спасенье и церкви несть сраму. А мы ее сами на свою голову хочем накликать.

— И то верно,— заметил подьячий,— оставлять-то их тут неохота: зачнут стрельцов зманывать. А тада совсем худо дело. Моя дума такая: спробовать уговорить их утихомириться, оружье покласть и рассеяться кто откудова пришел. Когда они в куче да оружные — лучше их не трогать.

— А к вере их, лиходеев, привесть! По книге. В храме господнем,— сказал митрополит.— И пускай отдадут, что у меня на учуге побрали. Я государю отписал, какой они мне разор учинили...— Митрополит достал из-под полы лист.— «В нынешнем, государь, во 177-м году августа против 7 числа приехали с моря на деловой мой митрополей учуг Басагу воровские казаки Стеньки...».

Вошел стряпчий.

— От казаков посыльщики.

— Вели,— сказал воевода.— Стой. Кто они?

— Два есаулами сказались, два простые.

— Вели.

Вошли Иван Черноярец, Фрол Минаев, Стырь, дед Любим. Поклонились рядовым поклоном.

— От войскового атамана от Степана Тимофеича от Разина есаулы Ивашка и Фрол да казаки донские Стырь да Любим,— представился Иван Черноярец.

Все четверо были заметно навеселе.

— Я такого у вас войскового атамана не знаю,— сказал воевода.— Корнея Яковлева знаю.

— Корней — то для других атаман, у нас свой — Степан Тимофеич,— вылетел с языком Стырь.

— С каких это пор на Дону два войска повелось?

— Ты рази ничего не слыхал?!— воскликнул Стырь.— А мы уж на Хволынь сбегали!

Фрол дернул сзади старика.

— С чем пришли?— спросил старший Прозоровский.

— Кланяется тебе, воевода, батька наш, Степан Тимофеич...

— Ну?..

— Велел передать: завтре сам будет.

— А чего ж не сегодня?

— Сегодня?..— Черноярец посмотрел на астраханцев.— Сегодня мы пришли уговор чинить: как астраханцы стретют его.

Тень изумления пробежала по лицам астраханских властителей.

— Как же он хочет, чтоб его стретили?— спросил воевода.

— Прапоры чтоб выкинули, пушки с раскатов стреляли...

— Ишшо вот,— заговорил Стырь, обращаясь к митрополиту,— надо б молебен отслужить, отче...

— Бешеный пес те отче!— крикнул митрополит и стукнул посохом об пол.— Гнать их, лихоимцев, яко псов смердящих! Нечестивцы, чего удумали — молебен служить!..

— Они пьяные,— брезгливо сказал князь Михаил.

— У вас круг был?— спросил Львов.

— Нет!

— Это вы своевольно затеяли?.. С молебном-то?

— Пошто? Все войско хочет.

Воевода поднялся с места.

— Идите в войско, скажите своему атаману: завтре пусть здесь будет. И скажите ему, чтоб он дурость никакую не затевал. А то такую стречу учиню, что до дома не очухаетесь.

Есаулы вышли, а старики замешкались в дверях.

— А вас-то куды черт понес — на край света?— спросил воевода.— Козлы старые!.. Помирать ведь скоро.

— Чего торописся, боярин? Поживи ишшо,— сказал Стырь участливо.— Али хворь какая?

— Я про вас говорю, пужалы!— воскликнул князь.

— Чего он говорит?— спросил дед Любим Стыря.

Стырь заорал что было силы на ухо Любиму:

— Помирать, говорит, надо!

— Пошто?— тоже во все горло заорал дед Любим.

— Э?! Чего?!

— А-а! У меня тоже в брюхе чего-то забурчало!

Воевода понял, что старики дурака ломают.

— Не погляжу сейчас, что старые: спущу штаны и всыплю хорошенько!

— Чего он?— опять спросил дед Любим.

— Штаны снимать хочет!— орал Стырь.— Я боярскую ишшо не видал. А ты?

— Пошли с глаз!— крикнул воевода.

Застолица человек в пятьсот восседала прямо на берегу, у стругов. Вдоль нашестьев, подобрав под себя ноги.

Разин — во главе. По бокам — есаулы, любимые деды, бандуристы, Ивашка Поп (расстрига), знатные пленники, среди которых и молодая полонянка, наложница Степана. Далеко окрест летела вольная, душу трогающая песня донцов:

«...Она падала, пулька, не на землю, Не на землю, пуля, и не на воду, Она падала, пуля, в казачий круг, На урочную-то на головушку, Что да на первого есаулушку». 

И совсем как стон, тяжкий и горький:

«Попадала пулечка промеж бровей, Что промеж бровей, промеж ясных очей, Упал младец коню на черну гриву». 

Сидели некоторое время подавленные чувством, какое вызвала песня. Степан стряхнул оцепенение.

— Геть, сивые! Не клони головы!..

Осушили посудины, крякнули.

— Наливай!— велел Степан.

Еще налили по разу.

— Чтоб не гнулась сила казачья! Аминь.

Выпили.

— Наливай!

— Чтоб стоял во веки веков вольный Дон! Разом!

Выпили.

— Заводи!

«Как ты, батюшка, славный тихий Дон, Ты кормилец наш, Дон Иванович...» — 

 повел задушевно немолодой голос. Подхватили молодые, звучные — заблажили. Степан махнул рукой, чтоб молодые замолкли.

«Про тебя лежит слава добрая, Слава добрая, речь хорошая». 

У стариков получается лучше, сердечней.

«Как бывало, ты все быстер бежишь, Ты быстер бежишь, все чистехонек. А теперь ты, кормилец, все мутен течешь, Помутился ты, Дон, сверху донизу. Речь возговорит славный тихий Дон: Уж как-то мне все мутну не быть, Распустил я своих ясных соколов...».

Опять властное чувство тоски по родине погнуло казаков книзу — замолкли.

— Ну?— спросил Степан.— Что ж?

— Погодь, батька,— насмешливо сказал Ивашка Поп,— дай казакам слезу пустить.

— Вы уж в голос тада, чего ж молчком-то?

Несколько оживились... Большинство, особенно молодые, с нетерпением смотрели на Степана. Тот ровно не замечал этих взглядов.

— Добре ли укусили, казаки?— спросил он.

— Добре, батько!— гаркнули. И ждали чего-то еще. А батька все никак не замечал этого их нетерпения.

— Не томи, батька,— сказал негромко Иван Черно-ярец,— а то сейчас правда заревут.

Степан поставил порожнюю тару, вытер усы... Полез вроде за трубкой. И вдруг встал, сорвал шапку и ударил ею о землю.

Это было то, чего ждали.

Далеко прокатился над водой мощный, радостный вскрик захмелевшей ватаги. Разом вскочили... Бандуристы, сколько их было, сели в ряд, ударили по струнам. И пошла родная... Плясали все. Свистели, ревели, улюлюкали... Образовался огромный круг. В середине круга стоял атаман.

Земля вздрагивала: чайки, кружившие у берега, шарахнули ввысь в стороны.

А солнце опять уходило. И быстро подвигались сумерки.

Праздник размахнулся вширь: завихрения его образовывались вокруг костров. У одного костра к Степану волокли пленных, он их подталкивал в круг: они должны были плясать. Под казачью музыку. Они плясали. С казаками вперемешку. Казаки от души старались, показывая, как надо — по-казачьи. У толстого персидского купца никак не получалось вприсядку. Два казака схватили его за руки и сажали на землю и рывком поднимали. С купца — пот градом.

— Давай, тезик! Шевелись, ядрена мать!..

— Оп-па! Геть! Оп-па! Геть! Ах, гарно танцует, собачий сын!

А вот группа молодых и старых затеяли прыгать через костер. Голые. Мочили водой только голову и бороду. Больше нигде. Пахло паленым.

«Бедный еж» набрел на эту группу.

— Ммх!.. Скусно пахнет!— И тоже стал снимать с себя кафтан.— Дай я свой подвялю.

Его прогнали. И он пошел и опять запел:

«Ох, Бедный еж!..» 

К Степану пришло состояние, когда не хочется больше никого видеть. Он выпил еще чару и пошел к стругам.

Его догнала персиянка. Сзади, поодаль, маячила ее нянька.

— Ну?— спросил Степан не оборачиваясь; он узнал ее легкие шаги.— Наплясалась?

Подошли к воде. Степан ополоснул лицо... Потом стоял, задумавшись. Смотрел вдаль, в сумрак.

Тихо плескались у ног волны; гудел за спиной пьяный лагерь; переговаривались на стругах караульные. Огни смоляных факелов на бортах струились в темную воду, дрожали.

Долго стоял Степан неподвижно.

Какие-то далекие, нездешние мысли опять овладели им.

Персиянка притронулась к нему: она, видно, замерзла. Степан обернулся.

— Озябла? Эх, котенок заморский.— Погладил княжну по голове. Развернул за плечо, подтолкнул: — Иди спать.

Долго еще колобродил лагерь. Но все тише и тише становился гул, все глуше. Только крепкие головы не угорели вконец; там и здесь у затухающих костров торчали небольшие группы казаков.

Вдруг со стороны стругов раздался отчаянный женский вскрик. Он повторился трижды. На стружке с шатром, где находились молодая персиянка со своей нянькой, заметались тени. Громко всплеснула вода — кого-то, кажется, сбросили. И еще раз громко закричала молодая женщина...

Степан проснулся, как от толчка... Вскочил, пошарил рукой саблю и как был, в чулках, шароварах и нательной рубахе, так и выскочил из шатра.

— Там чего-то,— сказал караульный, вглядываясь во тьму.— Не разберешь... Кого-то, однако, пришшучили.

Степан, минуя сходню, махнул из стружка в воду, вышел на берег и побежал.

К стружку пленниц бежал с другой стороны Иван Черноярец.

При их приближении мужская фигура на стружке метнулась к носу... Кто-то помедлил, всматриваясь в ту сторону, откуда бежал Степан, должно быть, узнал его, прыгнул в воду и поплыл, сильно загребая руками. Когда вбежал на струг Иван, а чуть позже Степан, пловец был уже далеко.

У входа в шатер стояла персиянка, придерживала рукой разорванную на груди рубаху, плакала.

— Кто?— спросил Степан Черноярца.

— А дьявол его знает... темно,— ответил Иван и незаметно сунул за пазуху пистоль.

— Дай пистоль.

— Нету.

Степан вырвал у есаула из-за пояса дротик и сильно метнул в далекого пловца. Дротик тонко просвистел и с коротким, сочным звуком — вода точно сглотнула его — упал, не долетев. Пловец — слышно — наддал. Степан сгоряча начал было рвать с себя рубаху. Иван остановил:

— Ты что, сдурел? Он сейчас выплывет — ив кусты: а там его до второго Христа искать будешь.

Подошла сзади княжна, стала говорить что-то. Потащила Степана к борту...

— Чего?..— не понимал тот.

— Ге!..— воскликнул Иван.— Старушку-то он, наверно, того — скинул! Он ее туды?— громко спросил он княжну; та уставилась на него. Иван плюнул и пошел в шатер.— Ну да!— крикнул оттуда.— Старушку торнул — нету.— Вышел из шатра, крикнул караульному на соседнем струге: — Ну-ка, кто там?!.. Спрыгни, пошарь старушку.

Караульный разболокся, прыгнул в воду. Некоторое время пыхтел, нырял, потом крикнул:

— Вот она!

— Живая?

— Ково тут!.. Он ее, видно, зашиб ишшо до этого — вся башка в крове, липкая.

Степан мучительно соображал, кто мог быть тот пловец.

— Фролка!— сказал он.

— Минаев?

— Ну-ка... как тебя?— перегнулся Степан через борт.

— Пашка. Хоперсхий.

— Дуй до Фрола Минаева. Позови суды.

— А эту-то куды?

— Оттолкни — пусть плывет.

Персиянка тронула Черноярца и стала знаками показывать, чтобы старуху подняли.

— Иди отсудова!— зашипел тот и замахнулся.— Тебя бы туды надо... змею черную.

Караульный побежал к есаульскому стругу.

— Потеряли есаула,— горько и зло вздохнул Иван.— Твою мать-то...

— На дне морском найду, гада,— сказал Степан.— Живому ему не быть.

— Может, она его сама сблазнила, сучка,— заметил Иван.— Чего горячку-то пороть?

— Я видал, как он на нее смотрит.

— Прокидаемся есаулами...

— Срублю!— рявкнул Степан.— Сказал срублю — срублю! Не встревай!

— Руби!— тоже повысил голос Иван.— А то у нас их шибко много, есаулов, девать некуда! Руби всех подряд, кто на ее глянет. И я глядел — у меня тоже глаза во лбу.

Степан уставился на него.

— Не наводи на грех, Иван. Добром говорю...

— Черт бешеный,— негромко сказал Иван и пошел со струга.

На дороге встретил посыльного.

— Ну?

— Нету Фрола,— сказал посыльный.

Степан сидел в шатре, подогнув под себя ногу. Курил. Вошли Стырь и Ивашка Поп. Они не проспались, их покачивало.

— На огонек, батька,— сказал Поп.

— Сидай,— пригласил Степан.

— Эххе,— вздохнул Стырь.— Какой я сон видал, Тимофеич!..

— Запомни его: старухе потом расскажешь,— оборвал Степан.— Иван поднял?

— Иване,— сознался Стырь.— Ты, Тимофеич, атаман добрый, а на Ивана хвоста не подымай. У нас таких есаулов раз-два — и нету.

— А Фрол?..— спросил Степан.— Фрол добрый был есаул.

— А пошто — «был», батька?— спросил Ивашка Поп, ужасно наивничая.

— Какой хитрый явился! Глянь на его, Стырь... От такой черт заморочит голову, и впрямь дурнем сделаесся. Нету больше Фролка.

— А где ж он?

— Пропал. Так мне его жалко!..

— Ну, можа, ишшо не пропал?

— Пропал, пропал. Добрый был есаул.

Помолчали все трое.

— От я тебе сказку скажу,— заговорил Стырь.— Сказывал мне ее дед мой на Воронеже. Жил на свете один добрый человек...

Степан встал, начал ходить в раздумье.

— Посеял тот человек пашеницу... Да. Посеял и ждет. Пашеница растет. Да так податливо растет — любо глядеть. Выйдет человек вечером на межу, глянет — сердце петухом поет. Да. Подходит...

— Чего пришли-то?— спросил Степан.— Фрола выручать? Рази ж так делают, как он?

— Он спьяну, батька. Сдурел.

— Пускай молоко пьет, раз с вина дуреет.

— Брось, Тимофеич,— с укором сказал Стырь.— Серчай ты на меня, не серчай — скажу: не дело и ты затеял. Где это видано, чтоб из-за бабы свары какой у мужиков не случалось? Это вечно так было! Отдать ее надо — от греха подальше. А за ее ишшо и выкуп...

— Ну, ладно!..— обозлился Степан.— Явились тут... апостолы. Сами пьяные ишшо, идите проспитесь. Завтра в Астрахань поедем.

«Апостолы» замолкли.

— Идите спать,— уже мягче сказал Степан.

Старики вышли из шатра, постояли и ощупью стали спускаться по сходне — одной гибкой доске, на которой в изредь набиты поперечные рейки.

На берегу их ждал Иван Черноярец.

— Ну?— спросил он.

— Отойдет,— пообещал Стырь.— Он весь в деда свово: тот, бывало, оглоблю схватит — ну, дай бог ноги. А потом ничего — отходил.

— Оглобли — куды ни шло. Этот чего похуже хватает.

— Лют сердцем... А вот Иван у их был... Тц... Вот кого я любил! И этого люблю, но... боюсь,— признался Стырь.— Не поймешь никак, что у его на уме.

— Извести ее, что ли, гадину?— размышлял вслух есаул.— Насыпать чего-нибудь...

— Не, Иван, то — грех.— Убей так-то!..

— Посмотрим. Домой он ее, что ли, позовет? Там Алена его без нас ей голову открутит. Где Фрол-то?

— Вон, у огня сидит. Сушится.

— Пошли к ему,— предложил Ивашка Поп.

— Что-то у меня голова какая-то стала?.. Забываю, чего хотел сказать тебе, Иван...— Стырь сморщился.

— Ну?

— А-а!.. Вспомнил: пошли выпьем!

Трое направились к одному из костров. Где-то во тьме невнятно пели двое:

«Ох, Бедный еж, Горемышный еж! Ты куды ползешь? Куды ежисся?..» 

«Бедный еж» нашел наконец родную душу.

Утро занялось светлое.

После тяжкой, угарной ночи распахнулась ширь, вольная, чистая. Клубился туман.

Собиралось посольство в Астрахань.

Степан сидел на носу своего струга. С ним вместе на струге были: Иван Черноярец, Стырь, Федор Сукнин, Лазарь Тимофеев, Михаил Ярославов, княжна. Княжна была нарядная и грустная. Степан тоже задумчив. Казаки помяты, хмуры: Степан не дал опохмелиться.

Иван Черноярец распоряжался сборами. Наряжалось двенадцать стругов.

— Князька-то взяли?— кричал Иван.— Как он там?

— Ничего! Маленько харю ему вчерась...

— Напяльте на его поболе. Пусть смеется, скажите! Прапоры взяли?

— Взяли!.. А сколь брать-то?

— Тимофеич, сколь прапоров брать?

— Десять.

— Десять!

Двенадцать стругов пылали на воде живописным разноцветьем. Потягивал северный попутный ветерок; поставили паруса. Паруса шелковые, на некоторых нашиты алые кресты. Двенадцать стружков, точно стая лебедей, покачивались у берега.

К Степану подошел Стырь (казаки подослали):

— Что, Тимофеич, хотел я тебе сказать...

— Нет,— кратко ответствовал Степан.— Гребцам можно по чарке. Иван!..

— О!

— Гребцам — по чарке.

— Добре!

Стырь, печальный, пошел к своему месту. Оглянулся на атамана... Подсел к одному молодому гребцу.

— Васька, ты помнишь, собачий сын, как я тебя тада выручил?— ласково спросил он.

— Помню, диду... А чарку не отдам.

— Пошто? Ты ж как огурчик сидишь! А у меня калган сейчас треснет. Помру, наверно.

— У меня у самого...

— Погодь. Давай такой уговор...

Степан вытащил из-за себя небольшую кожаную сумку с тяжелым, звонким содержимым. Бросил Федору:

— Передай Ивану Красулину, как там будем.

Народу высыпало на берег — видимо-невидимо. Кричали, махали шапками, платками.

Степан шел в окружении есаулов, ничем не выделяясь среди них: на нем тоже было все есаульское. Только оружие за поясом побогаче. Шел он спокойно, голову держал прямо, гордо, чуть щурил в усмешке глаза.

— А не послать ли нам этого воеводу к такой-то матери!— сказал Черноярец.— Тимофеич?

— Дай срок, Ваня,— тряхнем. Весь Дон на дыбы поставим.

Народ ликовал на всем пути разинцев. Люди, испытывающие на себе позор рабства, истинно радуются, когда видят того, кто ногами попрал страх и рабство. Любит народ вождей ярких, удачливых. Слава Разина бежала впереди его. В нем и любили ту самую затаенную надежду свою на счастье, на светлое воскресенье, надежду эту не могут убить в человеке никакие самые изощренные и самые что ни на есть тупые владыки. Народ избирает своего владыку...

С полсотни казаков вошли с Разиным в кремль, остальные остались за стенами.

Чтобы подействовать на мятежного атамана еще и страхом божьим, встречу с ним астраханские власти наметили в домашней церкви митрополита.

— Э!— сказал Степан, входя в церковку и снимая шапку.— Я в Соловцах видал: вот так на большой иконе рисовано. Кто ж из вас Исус?

— Сперва лоб перекрестить надо, оголтеи!— строго сказал митрополит.— Не в конюшню зашли.

Разин и все казаки за ним перекрестились на распятие.

— Так,— это дело сделали. Теперича...

— Всю ватагу привел?— крикнул вдруг первый воевода, покраснев.— Был тебе мой указ не шляться казакам в город, стоять в устье!

— Не шуми, воевода!— Сильный голос Степана зазвучал под невысокими сводами уютной церковки.— Ты боярин знатный, а не выше царя. В его милостивой грамоте не сказано, чтоб нам в город не шляться. Никакого дурна мы тут не учинили.

— Кто стрельцов в Яике побил? Кто посады пограбил, учуги позорил?.. «Никакого дурна!» — сказал митрополит зло.

— Был грех, за то приносим вины наши государю. Вот вам бунчук мой — кладу.— Степан положил на стол перед воеводами символ власти своей.— А вот прапоры наши.— Он оглянулся... Десять казаков вышли вперед со знаменами, пронесли их мимо стола, составили в угол.

Степан стоял перед столом.

— А вот дары наши малые.

Опять казаки расступились... И тринадцать молодцов выступили вперед, каждый нес на плече тяжелый тюк с дорогими товарами.

— Мишка!— позвал Степан.

Мишка Ярославов разложил на столе перед властителями листы.

— Списки — кому чего,— пояснил он.

— Просим покорно принять их. И просим отпустить нас на Дон.

За столом произошло некоторое замешательство. Знали: будет Стенька, будет челом бить царю, будут дары... Не знали только, что перед столом будет стоять напористый человек и что дары (черт бы побрал их, эти дары!) будут так обильны, тяжелы. Так захотелось разобрать эти тюки, отнести домой и размотать... Степан спутал властям игру. Князь Львов мигнул приказным: один скоро ушел куда-то и принес и поставил атаману табурет. Степан пнул его ногой. Табурет далеко отлетел.

— Спаси бог!..— воскликнул он.— Нам надо на коленках стоять пред такими знатными господарями, а ты табурет приволок. Постою — ноги не отвалются.

Степан явно выхватил инициативу у властей — «прощенческого» зрелища не вышло. Князь Иван Семенович поднялся и сказал начальственно:

— Про дела войсковые и прочия разговаривать будем малым числом.

Воеводы, дьяк и подьячий с городской стороны, Степан, Иван Черноярец, Лазарь Тимофеев, Михайло Ярославов, Федор Сукнин — с казачьей удалились в приказную палату толковать «про дела войсковые и прочия».

Митрополит обратился к оставшимся казакам:

— Я скажу вам, а вы скажите свому атаману и всем начальным людям вашим и подумайте в войске своем, что я сказал. А скажу я вам притчу мудреную, а сердце ваше христолюбивое подскажет вам разгадку: можно ли забывать церкву господню? И как надо, помня господа-бога, всегда думать про церкву его святую.

Казаки слушают.

— Заповедает раз господь-бог двоим-троим ангелам: «О, вы мои ангелы, три небесных воеводы! Сойдите вы с неба на землю, поделайте гуслицы из сухого явору да подите по свету, будто пчела по цвету».

Казаки заскучали. Часть их, кто стоял сзади, тихонько улизнули из церковки.

— И вот пришли ангелы перед дворы богатого Хавана — а случилось то прямо во святое воскресенье,— и стояли ангелы до полуденья. Вышла к ним Елена, госпожа знатная. И вынесла Елена, госпожа знатная, обгорелый краюх хлеба...

Поредели ряды казаков. Уже совсем мало слушают митрополита. Митрополит, видя это, говорит почти без роздыха:

— Не дала его Елена, как бог милует, бросила его Елена башмаком с ноги правыя: «Вот вам, убогие!»

— Передохни, отче,— посоветовал Стырь.— Запалился.

— Тогда пошли ангелы. Повстречал их Степан, верный слуга Хавана. И говорят убогие: «Послушай-ка, брат Степан, удели, ради бога, чего-нибудь». А Степан им: «Послушайте, братья убогие, ничего нет у меня, кроме одного ягненочка. Молоком побирался я и ягненка откармливал. Будь здесь мой ягненочек, я бы вам отдал его теперь». Говорят ему ангелы: «Спасибо, брат Степан! Если то и на сердце, что на языке,— тотчас ягненок будет здеся». Обернулся Степан — он идет, ягненочек, через поле, блеючи: он Степану радуется, будто своей матушке. Взял Степан ягненочка, поцеловал его три раза, потом дал убогому. «Вот, братья убогие, пусть на вашу долю пойдет. Вам на долю, а мне — молитва перед богом!» — «Спасибо, брат Степан!» И ушли ангелы. И увели ягненочка. Когда пришли ангелы к престолу Христову, сказывают господу, как что было на земле. И молил им господь-бог: «Слушайте-ка, ангелы, сойдите вы с неба на землю да идите ко двору богатого Хавана, схватите Елену, повяжите на шею ей каменье студеное, привяжите к каменью нечестивых дьяволов, пусть ее возят по муке, как лодочку по морю». Вот какая притча,— закончил митрополит.

— Утопили?— спросил Стырь (перед митрополитом стояли он и еще несколько пожилых казаков).— Ая-яй!..

— Норовистый бог-то,— промолвил дед Любим, которого история с ягненочком растрогала.— А ягненочка-то зажарили?

Митрополит не знал, злиться ему или удивляться.

— Подумайте, подумайте, казаки, за что бог Елену-то наказал. В чем молитва-то наша богу?..

— В ягненочке?— догадался дед.

В приказной палате идет дипломатический торг. Степан не сдает тона, взятого им сразу.

— Двадцать две пушки,— уперся он.— Самые большие — с ими можно год в обороне сидеть. Нам остается двадцать.

— Для чего они вам?!

— Э, князь!.. Не гулял ты на степу-приволье. А крым-цы, азовцы, татарва?.. Мало ли! Найдутся и на нас лихие люди. Дойтить надо. А как дойдем, так пушечки вернем тотчас.

— Хитришь, атаман,— сказал молодой Прозоровский.— Эти двадцать две тяжелые — тебе их везти трудно. Ты и отдаешь...

— Не хочете — не надо, довезем как-нибудь.

— Не про то речь!..— с досадой воскликнул старший Прозоровский.— Опять ты оружный уходишь — вот беда-то.

— А вы чего же хочете? Чтоб я голый от вас ушел? Не бывать! Не повелось так, чтоб казаки неоружные шли.

— Да ведь ты если б шел! Ты опять грабить начнешь!

— Ну а струги?— спросил младший Прозоровский.

— А ясырь?

— Ясырь — нет. Мы за ясырь головы клали. Надо — пускай шах выкуп дает. Не обедняет. Понизовские, какие с нами ходили... мы их не неволим: хочут — пусть идут куды знают. За вины наши пошлем к великому государю станицу — челом бить. Вон Ларька с Мишкой поедут. А теперь — не обессудь, боярин: мы пошли гулять. Я с утра не давал казакам, теперь самая пора: глотки повысыхали, окатить надо. Пушки свезем, струги приведем, князька этого — тоже берите...

— А сестра его?

— Сестры его... нету. Ушла.

— Как «ушла»? Куда?

— Не знаю. Далеко.— Степан поднялся и вышел из палаты не оглянувшись.

— Где же девка-то?— спросил Прозоровский у есаулов. Есаулы пожали плечами.

— Отдавать не хочет,— понял дьяк.— Сколько вас в Москву поедет?

— Шестеро,— отвечал Иван Черноярец.— Ну, мы тоже пошли.

Власти остались сидеть. Долго молчали.

— Тц...— вздохнул старший Прозоровский.— Нехорошо у меня на душе, не ладно. Ушел, сукин сын, из рук ушел, как налим.

Утром другого дня Разин торговал у нагайских татар коней. В торге принимало участие чуть не все войско разинское. Гвалт стоял невообразимый.

Несколько человек татар крутились на кругу с лошадьми... Казаки толкали кулаками лошадей, засматривали им в зубы, пинали под брюхо...

— Сево? Сяцем так?— возмущались татары.

— «Сево», «сево»... Вот те и «сево»!..

Исследовались глаза, уши, ноздри, груди... Даже под хвост заглядывали. Кони шарахались от людей.

— Кузьма, ну-к, прыгни на ее: сразу не переломится — до Царицына можно смело ехать.

— А спина-то сбитая!

— Сево?

— Вот! Как же ее под седло?

— Потниська, потниська (потничок).

— Пошел ты!...

Степан со всеми вместе разглядывал, щупал, пинал коней. Соскучились казаки по ним. Светлой любовью светились глаза их.

— Ну-к, вон того, карева!.. Пробежи кто-нибудь!— кричал Степан.

Кто-нибудь помоложе с радостью великой прыгал карему на спину... Расступались. Кто поближе стоял, вваливал мерину плети... Тот прыгал и сразу брал в мах. Сотни пытливых глаз с нежностью смотрели вслед всаднику.

К Степану подошел Федор Сукнин.

— Воевода плывет, Тимофеич.

— К нам?

— Вон! Суды рулит...

— Найди Мишку Ярославова.

Мишка оказался тут.

— Написал тайше?— быстро спросил Степан.

— Написал.

Степан взял бумагу, а Мишка привел татарина. Судя по всему, старшего.

— На,— сказал Степан, подавая татарину лист.— Отдашь тайше. В руки! И чтоб духу твово тут не было.

— Понял, бачка. Пысьимо — тайша.

— Никому больше! От его мне привезешь. Здесь не захватишь — мы уйдем скоро,— бежи на Дон.— Вынул кошелек, отдал татарину.— Приедешь, ишшо дам. Пошли гостя стренем.

Степан с есаулами направились к берегу.

— Зачем?— недоумевал Степан, вглядываясь в воеводский струг.— Львов, Прозоровский, ишшо кто-то... Зачем, а?

— Не от царя ли чего пришло!— высказал тревожную мысль Мишка Ярославов.

— Мы б знали,— сказал Федор.— Иван Красулин прислал бы раньше их сказать.

— Ты передал ему?— спросил Степан.— Деньги-то...

— А как жа.

— Добре. Чего ж воевода пожаловал, овечий хвост? Зови на струг.— Степан свернул к своему стругу.

Воевода пожаловал по той простой причине, что явно «продешевил» в дипломатическом торгу в Астрахани.

— Здорово, атаман!— бодро приветствовал Прозоровский, входя в шатер.

— Здорово, бояре! Сидайте,— пригласил Степан.

— Экая шуба у тебя, братец!— воскликнул Прозоровский, уставившись на дорогую соболью шубу, лежащую на лежанке.— Богатая шуба!

— С чем пожаловали, бояре?— спросил Степан.— Не хотите ли сиухи?

— Нет.— Прозоровский посерьезнел.— Не дело мы вчерась порешили, атаман. Ты уйдешь, а государь с нас спросит...

— Чего ж вам надо ишшо?

— Ясырь надо отдать. Пушки все надо отдать. Товары... Что боем взяли — это ваше, бог с ими, а которые на Волге-то взяли?.. Те надо отдать — они грабленые.

— Все отдать!— воскликнул Степан.— Меня не надо в придачу?

— А ишшо: перепишем всех казаков — так спокойней.

Степан вскочил, заходил по малому пространству шатра.

— Пушки — я сказал: пришлем. Ясырь у нас — на трех казаков один человек. Отдадим, когда шах отдаст нам наших братов, какие у его в полону. Товар волжский мы давно подуванили — не собрать. Списывать нас — это что за чудеса? Ни на Яике, ни на Дону такого обычая не повелось.

— Поведется...

— Пошли со мной!— резко сказал Степан.

— Брось дурить!..

Степан уже вышагнул из шатра, крикнул, кто был поближе:

— Зови всех суды!

— Ошалел, змей полосатый,— негромко сказал Прозоровский.— Не робейте — пугнуть хочет. Пошли.

Воеводы и подьячий тоже вышли из шатра.

— Для чего всех-то?

— Спросим...

— Мы тебя спрашиваем!

— Чего ж меня спрашивать? Вы меня знаете... Писать-то их хочете? Вот их и спрашивайте.

— А ты вели им.

— Я им не воевода, а такой же казак.

Меж тем казаки с торгов хлынули на зов атамана.

— Братцы!— крикнул Степан.— Тут бояре пришли — списывать нас! Говорят, обычай такой повелся: донских и яицких казаков всех поголовно списывать! Я такого ишшо не слыхал. А вы?

Вся толпа на берегу будто вздохнула одним могучим вздохом:

— Нет!

— Говори теперь сам,— велел Степан Прозоровскому.

Прозоровский выступил вперед.

— Казаки! Не шумите... Надо это для того...

— Нет!!— опять ухнула толпа.

— Да вы не орите! Надо это...

— Нет!!!

Прозоровский повернулся и ушел в шатер.

— Скоморошничаешь, атаман!— строго сказал он.— Ни к чему тебе с нами раздор чинить, не пожалел бы.

— Не пужай, боярин, я и так от страха трясусь весь,— сказал Степан.— Слыхал: брата мово, Ивана, боярин Долгорукий удавил. Вот я как спомню про это да как увижу боярина какого, так меня тряской трясет всего.— Степан сказал это с такой затаенной силой и так глянул на Прозоровского, что невольно все некоторое время молчали.

— К чему ты?— спросил Прозоровский.

— Чтоб не пужал.

— Я не пужаю. Ты сам посуди: пошлете вы станицу к царю, а он спросит: «А как теперь? Опять за старое?» Пушки не отдали, полон не отдали, людей не распустили...

— В милостивой царской грамоте не указано, чтоб пушки, полон и рухлядь имать у нас и казаков списывать.

— Грамота-то когда писана! Год назад...

— А нам что? Царь-то один.

На берегу возбужденно гудели казаки. Весть о переписи сильно взбудоражила их. Гул этот нехорошо действовал на воевод.

— Ну что, телиться-то будем?— раздраженно спросил Прозоровский.

— Кому время пришло — с богом,— миролюбиво сказал Степан.— Я ишшо не мычал.

— Ну дак замычишь!— Прозоровский резко поднялся.— Слово клятвенное даю: замычишь. Раз добром не хочешь...

Степан впился в него глазами... Долго молчал. С трудом, негромко, будто нехотя сказал осевшим голосом:

— Буду помнить, боярин... клятву твою. Не забудь сам. У нас на Дону зря не клянутся. Один раз и я клялся — вот вместе и будем помнить.

Воеводы пошли из шатра. Прозоровский шел последним. Он вышагнул было, но вернулся — вспомнил про шубу.

— Не будем друг на дружку зла таить, атаман.

Степан молчал. Смотрел на воеводу. А тот — как бы ненароком — опять увидел шубу.

— Ах, добрая шуба!— сказал он.— Пропьешь ведь!

Степан молчал.

— А жалко... Жалко такую шубу пропивать. Добрая шуба. Зря окрысился-то на меня,— сказал Прозоровский и нахмурился.— Про дела-то твои в Москву писать я буду. А я могу по-всякому повернуть. Так-то.

Степан молчал.

— Ну, шуба!..— опять воскликнул воевода, трогая шубу.— Ласковая шуба. Отдай мне! Один черт — загуляешь ее на Дону. А?

— Бери.

— Ну, куды с добром! Я сейчас не понесу ее, а вечером пришлю.

— Я сам пришлю.

— Ну и вот, и хорошо, Степан...— Прозоровский прижал руку к груди: — Христом прошу: не вели казакам в город шляться. Они всех людишек у меня засмущают. Вить они сейчас всосутся пить, войдут в охотку, а ушли бы — они на бобах. А похмельный человек ни работник, ни служака. Да ишшо злые будут, как псы.

— Не заботься, боярин. Иди.

Прозоровский ушел.

— Будет тебе шуба, боярин,— сказал Степан.

Ближе к вечеру, часу в пятом, в астраханском посаде появилось странное шествие. Сотни три казаков, слегка хмельные, направлялись к кремлю: впереди на кресте несли дорогую шубу Разина. Во главе шествия шел гибкий человек с большим утиным носом и запевал пронзительным тонким голосом:

«У ворот трава росла, У ворот шелковая!» 

Триста человек дружно гаркнули:

«То-то, голубь, голубь, голубь! То-то, сизый голубок!» 

Пока шел «голубь», гибкий человек впереди кувыркнулся через себя и прошелся плясом. И опять запел:

«Кто ту травушку топтал, Кто топтал шелковую?» 

И снова разом — дружно, громко:

«То-то, голубь, голубь, голубь! То-то, сизый голубок!» 

Худой человечек опять кувыркнулся, сплясал:

«Воеводушка топтал, Свет Иван Семенович! То-то, голубь, голубь, голубь! То-то, сизый голубок». 

Разин шел в толпе, пел вместе со всеми. Старался погромче... Пели все серьезно, самозабвенно.

«Он искал перепелов, Молодых утятошек! То-то, голубь, голубь, голубь! То-то, сизый голубок!» 

Мощный рев далеко потрясал стоялый теплый воздух; посадский люд высыпал из домов.

«А нашел он нашу шубу! Шубу нашу, шубыньку! То-то, голубь, голубь, голубь! То-то, сизый голубок!» 

Лица казаков торжественны.

Шуба величаво плывет над толпой.

«Шубыньку на рученьку, Душечку, на правую! То-то, голубь, голубь, голубь! То-то, сизый голубок!» 

Два казака, отстав от шествия, поясняют посадским:

— Шуба батьки Степана Тимофеича замуж выходит. За воеводу. Приглянулась она ему... В ногах валялся — выпрашивал. Ну, батька отдает.

«Полежи-ка, шубынька, У дружка у милого! То-то, голубь, голубь, голубь! То-то, сизый голубок! У сердца ретивого, У Иван Семеныча! То-то, голубь, голубь, голубь! То-то, сизый голубок!» 

Толпа идет не шибко; шубу нарочно слегка колыхают, чтобы она «шевелила руками».

«Друг ты моя, шубынька, Радость моя, шубынька! То-то голубь, голубь, голубь! То-то, сизый голубок! Ты меня состарила, Без ума оставила!» 

Тут особенно громко, «с выражением» рявкнули:

«То-то, голубь, голубь, голубь! То-то, сизый голубок!»

В покоях воеводы: сам воевода, жена его, княгиня Прасковья Федоровна, дети, брат.

Ярыга, юркий, глазастый, рассказывает:

— Один впереди идет — запевала, а их, чай, с полтыщи — сзаду орут «голубя»...

— Тьфу!— Иван Семенович заходил раздраженно по горнице.

— Ты уж позарился на шубу!— с укором сказала Прасковья Федоровна.

— Думал я, что они такой свистопляс учинят? Ворье проклятое!

— Это кто же у их такой голосистый — запевает-то?— спросил Михаил Семенович.

— Скоморох. Днями сверху откудова-то пришли. Трое: татарин малой, старик да этот. На голове пляшет.

— Ты приметь его,— велел Еоевода.— Уйдут казаки, он у меня спляшет.

— Сам ихний там же?

— Стенька? Там. Со всеми вместе орет.

— Стыд головушке!— вздохнула Прасковья Федоровна.— Людишки зубоскалить станут...

— Иди-ка отсудова, мать,— сказал воевода, поморщившись.— Не твое это бабье дело. Иди к митрополиту, детей туды же возьми.

Прасковья Федоровна ушла с детьми.

— Ах, поганец!— сокрушался воевода.— Что учинил, разбойник. Голову с плеч снял.

В горницу заглянула усатая голова.

— Казаки!

Казаки стояли во дворе кремля. Стырь и дед Любим в окружении шести казаков с саблями наголо вынесли вперед шубу.

— Атаман наш, Степан Тимофеич, жалует тебе, боярин, шубу со свово плеча.— Положили шубу на перильца крыльца.

— Вон!!!— закричал воевода и затопал ногами.— Прочь!.. Воры, разбойники! Где первый ваш вор и разбойник?

— Какой?— спросил Стырь.— Он там с народишком беседу...

— Он больше не атаман вам! Он сложил свою власть!.. Бунчук его — вот он!— Воевода показал всем бунчук Разина.— Какой он вам атаман? Идите по домам, не гневите больше великого государя, коли он вас миловал! Не слухайтесь больше Стеньки! Он — дьявол! Он сам сгинет и вас всех погубит!

Степан торопил события. Вернувшись из Астрахани, он позвал есаулов к себе.

— Сколько коней закупили, Иван?

— Сто двадцать. А сбруи — на полета.

— Закупить! Какого дьявола ждешь? Пошли к татарам!

— Они посулились сами...

— Некогда ждать! Пока солнце встанет, роса очи выест. Пошли пять стружков. И пускай не скупятся. Федор, в Царицын кто поехал?

— Минька Запорожец.

— Велел передки закупить?

— Велел.

— В Москву-то будем посылать?

Степан подумал.

— Будем. Из Царицына. Дальше: у воронежцев закупим леса, сплавим плотами... Федор, сам поедешь. Бери полета, которые с топором в ладах и — чуть свет — дуй. Скажи воронежцам: долю ихную — за свинец и порох — везем. Свяжите с десять плотов — и вниз. Там, наспроть устья Кагальника, между Ведерниковской и Кагальяицкой, островок есть — Прорва. Там стоять будем. Поделайте засеки, землянки — сколь успеете. Если кто из казаков уйдет домой хоть на день, хоть на два — тебе головы не сносить. Мы не зимовые казаки, а войско. Сам буду отпускать на побывку — за порукой. Иван...— Степан в упор посмотрел на Черноярца.— Где Фрол?

— А я откудова знаю! Что я, бегаю за им?

— Где Фрол?

— Не знаю.

Некоторое время все молчали.

— Не трону я его,— негромко сказал Степан.— Пускай вылезает.— И повысил голос: — Взяли моду — по кустам хорониться!!

— Батька, хлопец до тебя,— сказал подошедший казак.

— Какой хлопец?

— Трое шутовых давеч было... шубу-то когда провожали...

— Ну?

— Один, малой, прибег сейчас из Астрахани: заманули их ярыги воеводины — метятся за шубу. А этот вывернулся как-то. Бьют их...

Татарчонок плакал, вытирал грязным маленьким кулаком глаза.

— Семку и дедушку... бичишшем... Мы думали: спляшем им, поисть дадут...

— Не реви,— сказал Степан.— Позови Фрола, Иван.

— Били?— спросил Стырь татарчонка.

— Бичом. Дедушке бороду жгли...

— За шубу?

— За шубу. А Семке посулились язык срезать...

— А ты как же убег?

— Они мне раза два по затылку отвесили и забыли. Семку шибко мучают... Батька, выручи их, ради Христа истинного!

— Вы откудова?

— Теперь — из Казани. А были — везде. В Москве были...

Фрол вылез из кустов... Подошли к Степану. Фрол остановился в нескольких шагах.

— Загостился ты там,— сказал Степан.— Аль поглянулось?

— Прямо рай!— в тон Степану ответил Фрол.— Ишшо бы гостевал, да заела проклятая мошкара — житья от ее нету, от...

— Теперь так: бери с двадцать казаков — ив Астрахань. Вот малой покажет куды. Там псы боярские людей грызут. Отбейте.

— Как? Боем прямо?

— Как хошь. Чтоб скоморохи здесь были.

— Батька, дай я с ими поеду,— сказал Черноярец.

— Ты здесь нужон. С богом, Фрол. Спробуй, не привези скоморохов — опять в кусты побежишь.

— Чую.

— Федор, поедешь к воронежцам не ране, чем придем в Царицын...— Степан смолк, как-то странно вздохнул — со всхлипом.— Сучий ублюдок!— Вскочил.— Людей мучить?! Скорей!.. Фрол!.. Где он?!— Обезумевшими глазами искал Фрола.

Отряд Фрола был уже на конях.

— Фрол!.. Руби их там, в гробину их!..— кричал атаман.— Кроши всех подряд! Вышибай мозга у псов!— Степана начало трясти.— Лизоблюды, твари поганые! За что невинных людей?!— С ним бывало: жгучее чувство ненависти целиком одолевало, на глазах выступали слезы; он начинал выкрикивать бессвязные, хриплые проклятия, рвал на себе одежду. Не владел собой в такие минуты. Обычно сразу куда-нибудь уходил.— Отворяй им жилы, Фрол!— Степан рванул ворот рубахи, замотал головой. Стоявшие рядом с ним отодвинулись.

— Он уехал, батька,— сказал Иван Черноярец.— Сейчас там будут, не рви сердце.

Степан сморщился и скорым шагом пошел прочь.

Оставшиеся долго молчали.

— А вить это болесть у его,— вздохнул пожилой казак.

Степан лежал в траве лицом вниз. Долго лежал так. Сел... Рядом стояли Иван и Федор. Он не слышал, как они подошли.

Степан выглядел измученным.

— Принеси вина, Федор,— попросил.

— Эк, перевернуло тебя!— сказал Иван, присаживаясь рядом.— Чего уж так-то? Этак — сердце лопнет когда-нибудь.

— Руки-ноги отвалились — вроде жернов поднял.

— Я и говорю: надорвешься когда-нибудь.

Федор принес вина. Степан приложился, долго с жадностью пил, проливая на колени. Оторвался, вздохнул... Подал чашу Ивану.

— Пей, я успею,— сказал тот.

— Сегодня в большой загул не пускайте,— сказал Степан.— Ишшо не знаем, чего там Фрол наделает...

Фрол ворвался в нижний ярус угловой Крымской башни, когда там уже никого из палачей не было. Наружную охрану — двух стрельцов — казаки втолкнули с собой в башню.

— Живые аль нет?— спросил Фрол.

— Живые-то живые,— простонал старик.— Никудышные только.

Фрол подошел ближе, вгляделся в узников.

— Как они вас!.. Мама родимая...

— Семке язык отрезали...

— Да что ты!— ахнул Фрол. Подошел к Семке, разжал окровавленный рот.— Правда.

В дверь с улицы заглянул казак.

— Увидали! Бегут суды от приказов.

— Бегите. Шевелитесь!..— велел Фрол. Подошел к стрельцам.— Вы что же это? А?

— А чего? Мы не били. Мы глядели только. Да подержали...

Фрол ахнул стрельца по морде. Тот отлетел в угол.

— Чтоб не глядел, курва!

Казаки выбежали из башни, вскочили на коней. Всего их здесь было пятеро; остальные ждали снаружи. Скоморохи были уже на седлах у казаков.

От приказных построек бежали люди. Трое передних были довольно близко.

Кондрат выскочил из башни последним... Глянул в сторону бегущих, потом — на Фрола.

— Фрол, успею...

Фрол мгновение колебался.

— Пулей! По разу окрести, хватит.

Кондрат вернулся в башню; тотчас оттуда раздались истошные крики и два-три смачных, вязнущих удара саблей.

Тем временем стрельцы были совсем близко. Трое остановились, прикладываясь к ружьям.

— Кондрат!— позвал Фрол.

Казаки тронули коней, чтоб не стоять на месте.

Раздались два выстрела, потом третий.

Кондрат выскочил из башни, засовывая на бегу что-то в карман.

— Что ты там?— зашипел Фрол.

— Пошурудил в карманах у их...— Кондрат никак не мог попасть ногой в стремя — лошадь, не приученная к выстрелам, испугалась. Крутилась.

— Тр!.. Стой!..— гудел Кондрат, прыгая на одной ноге.

Еще трое бегущих приостановились.

— Прыгай!— заорал Фрол.— Твою мать-то!..

Кондрат упал брюхом в седло. Казаки подстегнули коней... Еще три выстрела прогремели почти одновременно. Под одним из казаков конь шатнулся вбок и стал падать. Казак соскочил с него и прыгнул на ходу к Фролу.

Вылетели через Никольские ворота... И весь отряд Фрола скрылся в улочке, что вела наискосок к берегу Волги.

Дни стояли золотые. Огромное солнце выкатывалось из-за заволжской степи... И земля и вода — все вспыхивало веселым огнем. Могучая Волга дымилась туманами. Острова были еще полны жизни. Зеленоватое тягучее тепло прозрачной тенью стекало с крутых берегов на воду, плескались задумчиво волны. Но уже — там и тут — в зеленую ликующую музыку лета криком врывались чахоточные пятна осени. Все умирает на этой земле...

Разинская флотилия шла под парусами и на веслах вверх по Волге. Высоким правым берегом, четко вырисовываясь на небе, неторопкой рысью двигалась конница в полторы сотни лошадей.

Степан был на переднем струге. Лежал на спине с закрытыми глазами — дремал.

Вдруг на стругах зашумели:

— Конные! Догоняют!..

Краем берега разинцев догоняли с полсотни каких-то конников. Шли резво.

— К берегу!— велел Степан.

Конники — те, что догоняли, и разинцы — сошлись.

Степан приложил ладонь ко лбу, всматривался.

На берегу ни с той, ни с другой стороны не выказывали воинственных намерений. В сторону стругов скакали двое конных. Спешились напротив атаманского струга, стали спускаться.

Степан выпрыгнул из струга... К нему сверху спускались десятник Ефим Скула и стрелецкий сотник.

— Чего?— нетерпеливо спросил Степан.

— Провожатые,— пояснил Ефим.— Воевода отрядил полусотню до Паншина.

— Зачем?

— Здоров, атаман,— приветствовал сотник, смело и почему-то весело глядя на Степана.

— Здоров, коли не шутейно. Коней поразмять? Али как?..

— Прогуляться с вами до Паншина.

— Далеко. Не боитесь?

Сотник засмеялся.

— Мы смирные...

— Мясники смирные. Я знаю.— Степан нахмурился.

— Велено нам провожать вас,— серьезно заговорил сотник.— Велено смотреть, чтоб вы дорогой не подговаривали с собой на Дон людишек разных. И... всякое такое. Едет с нами жилец Леонтий Плохов. А провожал нас Иван Красулин...— Сотник замолчал, значительно поглядел на Степана.

— Ефим, иди попроведай своих на стружке,— велел Степан.

Ефим пошел к казакам.

— Велел передать Иван, что уговор он помнит, а стрельцов сам прибрал,— хорошие люди.

— А ты хороший?— усмехнулся Степан.

— А я над хорошими хороший. Леонтий едет только до Царицына, я — аж до Паншина. Там велено мне пушки взять...

— Ишшо чего велено?

— Грамоту везем Андрею Унковскому: чтоб вино для вас в царицынских окружалах в два раза в цене завысить. То же и в Черном...

— Дай суды ее.

— Она у Леонтия.

— Иди скажи Иван Черноярцу, чтоб он скинул мне ту грамоту сверху. Вместе с Леонтием.

— Не надо. Вы на Царицыне сами себе хозяева. У Андрея под началом полторы калеки. А разгуливаться нам там ни к чему: смена наша где-нибудь под Самарой.

— Хороший, говоришь?— спросил Степан и хлопнул сотника по плечу.— Добре! Чара за мной... В Царицыне, по дорогой цене.

...Купеческий струг вывернулся из-за острова так неожиданно и так живописно и беспомощно явился разин-цам, что те развеселились.

— Здорово, гостенька!— крикнул Степан, улыбаясь.— Лапушка! Стосковался я без вас!

На стружке было гребцов двенадцать человек, сам купец, трое стрельцов с сотником.

Стружок зацепили баграми.

— Отколь бог несет?— спросил атаман.— Куды?

— Саратовец, Макар Ильин,— отвечал купец.— В Астрахань...

— А вы, молодцы, куды путь держите?

— Я везу в Астрахань государевы грамоты,— несколько торжественно заявил сотник. Пожалуй, излишне торжественно.

— Дай-ка мне их,— попросил Степан.

— Не могу.

— А ты перемоги... Дай!

Сотник не знал, что делать.

— Не могу... Я в ответе.

— Сейчас возьмем, батька.— Кондрат спрыгнул в купеческий струг. Подошел к сотнику.— Вынь грамотки.

И вдруг сотник — никто не ждал такого — выхватил пистоль... Кондрат откачнулся, но не успел — пуля угодила ему в плечо.

Сотник вырвал саблю, крикнул не своим голосом:

— Греби! Петро, стреляй!..

Двое-трое гребцов схватились было за весла... А один, который был позади сотника, вырвал из гнезда уключину и дал по голове сотнику. Вскрик застрял у того в горле; он схватился за голову и упал в руки гребцов.

Степан спокойно наблюдал за всем с высоты своего струга.

Еще двое казаков спрыгнули на купеческий струг. Один подошел к Кондрату, другой начал обыскивать сотника.

— В сапоге,— подсказал стрелец.

— Кто с нами пойдет?— громко спросил Степан.— Служить верой, добывать волю у кровопивцев!

— Я!— откликнулся гребец, угостивший уключиной сотника.

Еще двое крикнули:

— Мы! С Федором вот...

— А не пойдем, чего будет?— спросил один практичный.

— Этого я, братец, не ведаю: много грешил — ад, мало — рай.

— Так чего жа тада пытать? И я с вами!

Казаки засмеялись.

— Стрельцы, как?— спросил Степан.

— Оно вить это... как сказать!..

— Так и сказать.

— Вроде государю служим...

— Боярам вы служите, не государю! Кровососам!..

— Когда так — и мы.

Тем временем принесли Степану царские грамоты. Он, не разглядывая, изорвал их в клочья и побросал в воду. Бумаги он ненавидел особенно люто.

— Вот так их!..

На берегу явно заинтересовались событием на воде. Остановились, выстрелили, чтоб привлечь к себе внимание...

Человек шесть разинцев выстрелили в воздух. Звуки выстрелов долго гуляли под высоким берегом и замерли далеко. Конные разинцы успокоились.

Сотнику положили за пазуху какой-то груз из товаров купца и спустили в воду между стругами.

— Легкая смерть,— сказал один гребец. И перекрестился. Еще несколько человек перекрестились.

— В гребь! Заворачивайте свою лоханку. Не тужи, Макар Ильин! В Царицыне отпустим. Стрельцы, идите-ка ко мне! Погутарю с вами...

В Царицын разинцы пришли первого октября.

Высадились чуть ниже города; одновременно подошли конные Ивана Черноярца.

— Где Леонтий?— спросил его Степан.

— Вперед уехал.

— Собери есаулов. Слыхал, чего удумали? С вином-то?.. Пускай казаков в город.

В кабаке было полно казаков. Увидев атамана, заорали:

— Притесняют, батька!

— Где видано?! Такую цену ломить!

— Кто велел?— рявкнул Степан. И навел на целовальника страшный взор. Тот сделался как плат белый.

— Помилуй, батюшка. Я не советовал им, не послу-хали...

— Воевода?

— Воевода. Батюшка, вели мне живому остаться. Рази я от себя?

— Сукин он сын, ваш воевода!— закричали казаки.— Батька, он уж давно теснит нас. Которые, наша братва, приезжают с Дона за солью, так он у их с дуги по алтыну лупит.

— Это Унковский-то?— воскликнул пожилой казак-картежник.— Так то ж он у меня отнял пару коней, сани и хомут.

— У меня пищаль отнял в позапрошлом годе. Добрая была пищаль — азовская.

— Вышибай бочки!— велел Степан.— Где воевода?

— На подворье своем.

...Степан скоро шагал впереди своих есаулов, придерживая на боку саблю. Царицынцы, кто посмелее, увязались за казаками — смотреть, как будут судить воеводу Унков-ского.

На подворье воеводском пусто. Домочадцы и сам воевода попрятались.

— Где он?— закричал Степан, расхлобыстнув дверь прихожей избы.— Где Унковский?

Кто-то из казаков толкнулся в дверь горницы: заперта. Изнутри.

— Тут, батька.

Степан раз-другой попробовал дверь плечом — не подалась. Налегли, сколько могли уместиться в проеме...

— Вали! Ра-зом!

Дверь была надежная, запоры крепкие.

— Открой!— крикнул Степан.— Не уйдешь от меня! Я с тобой за вино рассчитаюсь, кобель!..

Унковский в горнице молился образам.

— Неси бревно!— скомандовал за дверью Степан.

— Да святится имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля твоя,— шептал Унковский.

В дверь снаружи крепко ударили; дверь затрещала, подалась... Еще удар. Унковский бестолково забегал по горнице...

— Добуду я сегодня княжей крови!— кричал Степан.— За налоги твои!..

Еще удар.

— За поборы твои!

Унковский подбежал к окну, перекрестился и махнул вниз, в огород. Упал, вскочил и, прихрамывая, побежал.

Еще удар в дверь... И группа казаков со Степаном вломилась в горницу.

— Утек!— сказал Федор Сукнин. Показал на окно.— Брось ты его, Степан.

— Ну уж не-ет!.. Он у меня живой не уйдет.— Степан, с ним есаулы, кто помоложе, и казаки выбежали из горницы.

— Пропал воевода,— сказал Федор.

— Воевода-то — пес с им,— заметил Иван Черноярец. Они вдвоем остались в горнице.— Нам хуже будет: опять ему шлея под хвост попала... как с кручи понес. Надо б хоть на Дон прийтить, людишками обрасти.

— Теперь — один ответ.

— Не ответа боюсь, а — мало нас.

— Будут люди, Иван! Дай на Дону объявиться — все будет. А Степан сейчас уймется. Воевода, дурак, сам свару учинил.

...Степан ворвался с оравой в церковь.

Поп, стоявший у царских врат, выставил вперед себя крест:

— Свят, свят, свят... Вы куды? Вы чего?..

— Где Унковский?— загремел под сводами голос Степана.— Где ты его прячешь, мерин гривастый?!

— Нету его тут, окститесь, ради Христа!..

Казаки разбежались по церкви в поисках воеводы. Степан подступил к попу.

— Где Унковский?

— Не знаю я... Нету здесь.

— Врешь!— Степан сгреб попа за длинные волосы, мотнул на кулак, занес саблю.— Говори! Или гриве твоей конец!

Поп брякнулся на колени, воздел кверху руки и заорал благим матом:

— Матерь пресвятая! Богородица!.. Ты глянь вниз: что они учинили, охальники!.. В храме-то!..

Степан удивленно уставился на попа:

— Ты никак пьяный, отче?

— Отпусти власья!— Поп дернулся, но Степан крепко держал «гриву».

— Илюша-пророк!— пуще прежнего заблажил поп.— Пусти на Стеньку Разина стрелу каленую!.. Две!..

Степан крепче замотал на кулак «гриву».

— Пусть больше шлет!

— Илья, дюжину!!! Илюха!..

Казаки бросили искать воеводу, обступили атамана с попом.

Степан отпустил попа.

— Чего заблажил-то так?

— Заблажишь... Саблю поднял, чертяка, я что тебе, пужало бессловесное? Не был тут воевода. В приказе небось, в задней избе.

— Негоже, Степан Тимофеич. Аи, негоже!.. Был уговор: никого с собой не подбивать, на Дон не зманывать... А что чинишь?— говорил астраханский жилец Леонтий Плохов.

Степан Тимофеевич, слушая его, мрачно (с похмелья) смотрел на реку. (Они сидели на корме атаманова струга.)

— Воеводу за бороду оттаскал... Куды ж это? Слугу царского...

На берегу казаки собирались выступать.

— Тюрьму распустил, а там гольные воры... сидельцы-то.

Степан плюнул в воду, спросил:

— А ты кто?

— Как это?

— Кто?

— Жилец... Леонтий Плохов.

— А хошь, станешь — не жилец.

— А кто же?

— Покойник! Грамотки тайком возишь?!— Степан встал над Леонтием.— Воеводам наушничаешь! Собачий сын!..

Леонтий побледнел.

— Не надо, батька. Не распаляй ты сердце свое, ради Христа, плюнь с высокой горы на воевод... Я их сам недолюбливаю...

На берегу возникло оживление.

— Что там?— спросил Степан.

— Нагайцы...

На струг взошли четыре татарина и несколько казаков.

— Карасе воевал, бачка!— приветствовал татарин, видно старший.

— Хорошо,— сказал Степан.— От мурзы?

— Мурса... Мурса каварил...

Степан покосился на Леонтия, сказал что-то татарину по-татарски. Тот удивленно посмотрел на атамана. Степан кивнул и еще сказал что-то. Татарин заговорил на родном языке.

— Велел сказать мурза, что он помнит Степана Разина еще с той поры, когда он послом проходил с казаками в их землю. Знает мурза про походы Степана и желает ему здоровья...

— Говори дело!— сказал Степан по-татарски. (Дальше они все время говорили по-татарски.) — Читал он письмо наше?

— Читал.

— Ну?.. Мне писал?

— Нет, велел говорить.

— Ну и говори.

— Пять тысяч верных татар...— Татарин показал пятерню.

— Вижу.

— Найдут атамана, где он скажет. Зимой — нет. Летом.

— Весной.

— Ага, весной.

Степан задумался.

— Скажи мурзе: по весне подымусь. Зачем пойду — знаю. Он тоже знает. Пусть к весне готовит своих воинов. Куда прийти, скажу. Пусть слово его будет твердым и верным, как... вот эта сабля.— Степан отстегнул дорогую саблю и отдал татарину.— Пусть помнит меня.

— Карасе,— по-русски сказал татарин.

— Микишка,— позвал Степан одного казака.— Передай Черноярцу: татар накормить, напоить... рухляди надавать и отправить.

— Опять вить нехорошо чинишь, атаман,— сказал с укором Леонтий.— Татарву с собой подбиваешь... А уговор был...

— Ты по-татарски знаешь?— живо спросил Степан.

— Знать-то я не знаю, да ведь не слепой — вижу.

— Отчаянный ты, жилец. Зараз все и увидал! Чего ж ты воеводе астраханскому скажешь?

— Дак вить как чего?.. Чего видал, то и сказать надо.

— Много ль ты видал?

— Купца Макара Ильина с собой повернул, стрельцов зманул. Сотника в воду посадил... Андрея Унковского отодрал. С татарвой сговор чинится...

— Много, жилец. Так не пойдет. Поубавить надо. Ну-ка, кто там? Протяжку жильцу!

К Леонтию бросились четыре казака, повалили. Леонтий отчаянно сопротивлялся, но тщетно. К связанным рукам и ногам его привязали веревки — два длинных конца.

— Степан Тимофеич!.. Батька!..

— Я не батька тебе! Тебе воевода батька!.. Наушник.

Леонтия кинули в воду, завели одну веревку через корму на другой борт, протянули жильца под стругом, вытащили.

— Много ль видал, жилец?— спросил Степан.

— Почесть ничего не видал, атаман. Сотника и стрельцов не видал... Где мне их видать? Я берегом ехал.

— Татар видал?

— Их все видали — царицынцы-то. Не я, другие передадут....

— Кидай,— велел Степан.

Леонтия опять бултыхнули в воду. Протянули под стругом... Леонтий на этот раз изрядно хлебнул воды, долго откашливался.

— Видал татар?— спросил Степан.

— Каких татар?— удивился жилец.

— У меня нагайцы были... Не видал, что ль?

— Никаких нагайцев не видал. Ты откудова взял?

— Где ж ты был, сукин сын, что татар не видал? Кидай!

Леонтия в третий раз протянули под стругом. Вытащили.

— Были татары?

— Были... видал.

— Чего они были?

— Коней сговаривались пригнать.

— Добре. Хватит.

Леонтия развязали.

— Скажи ишшо раз Унковскому: если он будет вперед казакам налоги чинить, одной бородой от меня не отделается.

— Скажу, батька... Он больше не будет.

— В Астрахани скажешь: ушли казаки. Никакого дурна не чинили.

— Чую, батька.

— С богом, Леонтий.

Леонтий убрался со струга.

— Иван, все сделано?— спросил Степан Черноярца.— Подымай: пойдем.

— Пойдем!— весело откликнулся Иван.

— Стрельцы где?

— Они там, у балочки.

Через пять минут Степан во весь опор летел на коне в лагерь стрельцов. За ним едва поспевал Семка-скоморох (Резаный — назвали его казаки).

Подскакали к лагерю.

— Стрельцы!— громко заговорил Степан.— Мы уходим. На Дон. Вам велено до Паншина с нами, потом — назад. Вперед хочу спросить: пойдете?— Степан спрыгнул на землю.— К воеводе? Опять служить псам?! Они будут душить людей русских, кровь нашу пить, а вы — им служить?!— Степан распалился.— Семен, расскажи, какой воевода!

Семка вышел вперед, обращаясь к стрельцам, издал гортанный звук, замотал головой.

— Слыхали?! Вот они, бояры!.. Им, в гробину их мать, не служить надо, а руки-ноги рубить и в воду сажать. Кто дал им такую волю! Долго мы терпеть будем?! Где взять такое терпение? Идите со мной. Метиться будем за братов наших, за лиходейство боярское!— Степан почувствовал приближение приступа изнуряющего гнева, сам осадил себя. Помолчал, сказал негромко: — Пушки не отдам. Струги и припас не отдам. Идите ко мне. Кто не пойдет — догоню потом дорогой и порублю. Думайте. Будете братья мне, будет вам воля!..

Осенней сухой степью в междуречье движется войско Разина.

На тележных передках, связанных попарно оглоблями, везут струги, пушки, паруса; рухлядь, оружие, припас и хворые казаки — не телегах. Пленные идут пешком.

Разин в окружении есаулов и сотников едет несколько в стороне от войска. Верхами.

Сзади подъехал Иван Черноярец. Отозвал Степана в сторону...

— Стрельцы ушли.

— Как «ушли»?

— Ушли... Не все, с двадцать. С сотником.

— Сотник увел.— Степан задумчиво посмотрел вдаль, в степь, что уходила к Волге.— Змей ласковый. Нехорошо, Ваня... Звон по Астрахани пойдет. Покличь мне Фрола. Сам здесь будешь.

— Догнать хошь?

— Надо. Змей вертучий!..— еще раз в сердцах молвил Степан и опять посмотрел далеко в степь.— Сейчас мы ему перережем путь-дорожку: берегом кинулись, не иначе.

Летит степью сотня во главе со Степаном. Скачут молча.

Далеко-далеко на горизонте показались всадники.

— Вон!— показал Фрол. Степан кивнул. Подстегнули коней.

Далекие всадники тоже заметили сотню... Там, видно, произошло замешательство.

— Вплавь кинутся!— крикнул Фрол.

— Там коней не свести. Подальше — можно, туды побегут. Во-он!..— Степан показал рукой.

И правда, далекие всадники, посовещавшись накоротке, устремились вперед, к распадку.

Гонка была отменная. Под разницами хрипели кони... Летели ошметья пены. Трое казаков отстали: кони под ними не выдержали бешеной скачки, запалились.

Все ближе и ближе стрельцы...

Лицо Степана непроницаемо спокойно. Только взгляд остановившийся выдает нетерпение, какое овладело его душой.

Вот уж двадцать, пятнадцать саженей отделяют разинцев от стрельцов... Те оглядываются. Лица их перекошены ужасом.

Все ближе и ближе казаки... Смерть хрипит и екает за спинами стрельцов. Один слабонервный не выдержал, дернул повод и с криком загремел с обрыва.

Настигли. Стали обходить стрельцов, прижимая их к берегу, к обрыву. Шестеро с Разиным очутились впереди, обнажили сабли.

Стрельцы сбились с маха... Сотник вырвал саблю. Еще три стрельца приготовились подороже отдать жизнь. Остальные, опустив головы, ждали смерти или милости.

— Брось саблю!— велел Степан сотнику.

Молодой, красивый сотник подумал — спрятал саблю в ножны.

— Смилуйся, батька...

— Слазь с коней.

— Смилуйся, батька! Верой служить будем.

— Верой вам теперь не смочь: дорогу на побег знаете. Я говорил вам...

Стрельцы послезали с коней, сбились в кучу. Один кинулся было к обрыву, но его тут же срубил ловкий казак.

Коней стрелецких отогнали в сторону...

Стрельцов окружили кольцом... И замелькали сабли и мягко, с тупым сочным звуком кромсали тела человеческие. И головы летели, и руки, воздетые в мольбе, никли, как плети, перерубленные...

Скоро и просто свершилась страшная расправа. Трупы побросали с обрыва.

Казаки вываживали коней, обтирали их пучками сухой травы. Потом спустились вниз по распадку к воде.

Напились сами и стали ждать, когда можно будет напоить коней.

Степан сидел на камне лицом к реке, прищурив глаз, смотрел на широкую гладь воды.

Подошел Фрол Минаев, тоже присел.

— Леонтия отпустил?— спросил.

— Отпустил,— нехотя сказал Степан, отрываясь от своих дум.

— Зря.

— Пошто?

— Раззвонит там...

— Теперь скрытничать нечего. Теперь, помоги господи, подняться, а ляжем сами. Как думаешь?

— Я-то?..

— Ты. Не виляй только, а то знаю я тебя.

— Если по правде...— Фрол помолчал, подыскивая слова.

— По правде, Фрол, по правде. Говори, не бойся.

— Я не боюсь. Немыслимое затеваешь, Степан.

— Ну?

— Никто такое не учинял.

— Мы первые будем.

— Зачем тебе?

— Гадов вывести на Руси, все ихные гумани подрать, приказы погромить — люди отдохнут. От боярства поганого.

— А чего у тебя за всех душа болит?

Степан долго молчал. Хотел сказать что-то, но посмотрел на Фрола и не сказал.

Подьячий астраханской приказной палаты Алексей Алексеев громко, внятно вычитывает воеводам:

— «Стеньку Разина с товарищами в приказную избу, выговорить им вины их против великого государя и привести их к вере в церкви по чиновной книге, что вперед им не воровать, а потом раздать их всех по московским стрелецким приказам...»

— Ай да грамотка!— воскликнул Прозоровский.— Ты в Москву писал, отче?

Митрополит обиделся.

— Я про учуг доносил. Свою писанину я вам всю здесь вычел...

— Кто ж расписал? Не сорока ж им на хвосте принесла.

Все посмотрели на подьячего.

— Кто б ни писал, теперь знают,— сказал подьячий Алексеев.— Надо думать, какой ответ править. На меня не клепайте, я не лиходей себе.

— Теперь — думай-не думай — сокол на волюшке. А что мы поделать могли?

— Так и писать надо,— заговорил подьячий.— Полон тот без откупу и дары взять у казаков силою никак было не можно, не смели — боялись, чтоб казаки снова шатости к воровству не учинили и не пристали бы к их воровству иные многие люди, не учинилось бы кровопролитие.

— Ах ты, горе мое, горюшко!— застонал воевода.— Чуяло мое сердце: не уймется он, злодей, не уймется. Его, дьявола, по глазам видать было...

По известному казачьему обычаю Разин заложил на Дону, на острове, земляной городок — Кагальник. Островок тот был в три версты длиной.

И стало на Дону два атамана: в Черкасске сидел Корней Яковлев, в Кагальнике — Степан Тимофеевич, батюшка, заступник голытьбы, кормилец бедных и сирых.

Гудит разинский городок. Копают землянки (неглубокие, в три-четыре бревна под землей, с пологими скатами, обложенными пластами дерна, с трубами и отдушинами в верхнем ряду), рубятся засеки по краям острова (в край берега обиваются торчмя бревна вплотную друг к другу, с легким наклоном наружу, изнутри эта стена укрепляется еще одним рядом бревен, уложенных друг на друга и скрепленных с наружной стеной железными скобами, и изнутри же в рост человеческий насыпается земляной вал в сажень шириной), в стене вырубаются бойницы; саженях в двадцати-пятнадцати друг от друга вдоль засеки возводятся раскаты (возвышения), и на них укрепляются пушки.

Там и здесь по острову пылают горны походных кузниц: куются скобы, багры, остроги, копья. Мастеровые казаки правят на точилах сабли, ножи, копья, вырубают зубилами каменные ядра для пушек, шлифуют их крупно-сеянным песком.

У хозяина гости. У хозяина пир.

Степан сидит в красном углу. По бокам все те же — Стырь, дед Любим, Иван Черноярец, Федор Сукнин, Семка, сотники, поп Иван. Угощает всех Матрена Гово-руха, крестная мать Степана.

На столе дымятся жаркое мясо, горячие лепешки, печенные на угольях, солонина, рыба...

Хозяин и гости слегка уже хмельные. Гул стоит в землянке.

— Братва! Казаки!..— кричит Иван Черноярец.— Дай выпить за один самый желанный бой!

Поутихли малость.

— За самый любезный!..

— Какой же?— спросил Степан.

— За тот, какой мы без кровушки отыграли. В Астрахани. Как нас бог пронес — ума не приложу. Ни одного казака не потеряли...

— Был ба калган на плечах,— заметил Стырь.— Чего не пройтить?

— Батька, поклон тебе в ножки...

— За бой — так за бой. Не всегда будет так — без кровушки. Крестная, иди пригуби с нами!

— Я, Степушка, с круга свихнусь тада. Кто кормить-то будет? Вас вон сколько!..

— Наедимся, руки ишшо целые.

Матрена, сухая, подвижная старуха с умным лицом, вытерла о передник руки, протиснулась к Степану.

— Давай, крестничек!— приняла чарку.— С благополучным вас прибытием, казаки! Слава, господи! А кто не вернулся — царство небесное душеньке, земля пухом — лежать. Дай бог, чтоб всегда так было,— с добром да с удачей.

Выпили.

— Как там, в Черкасском, Матрена Ивановна?— поинтересовался Федор Сукнин.— Ждут нас аль нет? Чего Корней, кум твой, подумывает?

— Корней, он чего?.. Он притих. Его вить не враз поймешь — чего у его на уме: посапливает да на ус мотает.

— Хитришь и ты, Ивановна. Он, знамо, хитер, да не на тебя. Ты-то все знаешь. Али нас таисся?

— Не таюсь, чего таиться. Корней вам теперь не друг и не товарищ: вы царя нагневили, а он с им ругаться не будет. Он ждет, чего вам выйдет.

Степан слушал умную старуху.

— Ну а как нам хуже будет, неуж на нас попрет?— пытал Федор.

— Попрет.

— Попрет,— согласились казаки.

— А старшина чего!

— И старшина ждет. Ждут, какой конец будет.

— Конца не будет, крестная,— сказал Степан.

— А вы меньше про это,— посоветовала старуха.— Нет и нет, а говорить не надо.

— Шила в мешке не утаишь, старая,— сказал Стырь.

— Тебе-то не токмо шила не утаить... Сиди уж.

— Старуха моя живая? Ни с кем там не снюхалась без меня?

— Живая, ждет не дождется. Степан...— Матрена строго глянула на крестника.— Это какая же такая там девка-то у тебя была?

Степан нахмурился.

— Какая девка?

— Шахова девка, чего глаза-то прячешь? Ну, придет Алена... Послал за ей?

— Послал. Ваньку Волдыря. Ты... про девку-то — не надо.

— А то не скажут ей!

— Ну, скажут — скажут! Как они там?

— Бог милует. Фролка с сотней к калмыкам бегали, скотины пригнали. Афонька большенький становится... Спрашивает все: «Скоро тятька приедет?»

— Глянь-ка!.. Неродной, а душонкой Прильнул,— подивился Федор.

— Какой он там был-то!.. Когда мы, Тимофеич, на татар-то бегали, Алену-то отбили?..

— Год Афоньке было,— неохотно ответил Степан.

Алену, красавицу казачку, он отбил у татар Малого Нагая с дитем. Но вспоминал об этом редко. Афоньку, пасынка, очень любил.

— Ах, славно мы тада сбегали!..— пустился в воспоминания подпивший дед Любим.— Мы, помню, забылись маленько, распалились — полосуем их. А их за речкой, в леске,— видимо-невидимо. А эти нас туды заманывают. Половина наших перемахнули речку — она мелкая, половина ишшо здесь. И тут Иван Тимофеич, покойничек, царство небесное, как рявкнет: «Назад!» Опомнились... А из лесочка их цельная туча сыпанула. Я смотрю — Степки-то нету со мной. Все рядом был — мне Иван велел доглядывать за тобой, Тимофеич, бешеный ты маленько был,— все видел тебя, а тут как скрозь землю провалился. Ну, думаю, будет мне от Ивана. «Иван!— кричу.—Где Степка-то?!» Глядим, наш Степка летит во весь мах: в одной руке — баба, в другой — дите. А за им — не дай соврать, Тимофеич,— без малого сотня скачет.

— Там к старухе моей никто не подсыпался?— опять спросил Стырь у Матрены.

За столом засмеялись.

— А то вить я возиться с ей не буду: враз голову отверну на рукомойник.

— Клюку она на тебя наготовила, твоя старуха... Ждет.

В землянку вошел казак.

— Батька, москали-торговцы пришли. Просют вниз пустить.

— Не пускать,— сказал Степан.— Куды плывут, в Черкасской?

— Туды.

— Не пускать. Пусть здесь торгуют. Поборов никаких — торговать по совести, на низ не пускать ни одну душу.

— Не крутенько ли, батька?— спросил Федор.— Домовитые лай подымут.

— Нет. Иван, чего об Алешке да об Ваське слыхать?

— Алешка сдуру в Терки попер, думал, мы туды выйдем.

— Это знаю. Послал к ему?

— Послал. Ермил Кривонос побег. Васька где-то в Расее, никто толком не ведает. К нам хотел после Сережки, его на войну домовитые повернули...

— Пошли в розыск. Приходют людишки?

— За два дня полтораста человек. Но голь несусветная. Ни одного оружного.

— Всех одевать, оружать, поить и кормить. За караулом смотреть.

— А не сыграть ли нам песню, сынки?!— воскликнул Стырь.— Про комарика.

— Любо!

— А где Фрол?— вспомнил вдруг Степан.— Где ж есаул мой верный?

С минуту, наверно, было тихо. Степан посмотрел на всех... Понял.

— Погулять охота была, Тимофеич.

— Погуляем! Не клони головы!.. Одна тварь уползла — не утеря.

Налили чарки. Только больно резанула по сердцу атамана измена есаула.

— Свижусь я с тобой, Фрол,— сказал негромко.— Свижусь. Давайте, браты... Давай песню. Про комарика.

...В глухую полночь к острову подплыли две большие лодки. С острова, с засеки, окликнули.

— Свои,— отозвался мужской голос с одной из лодок.— Ивашка Волдырь. Батьке гостей привез.

— А-а. Давайте, ждет.

Степан лежал на кровати в шароварах, в чулках, в нательной рубахе... Не спалось. Лежал, положив подбородок на кулаки, думал.

За дверью, на улице, послышались голоса, шаги...

Степан сел, опустил ноги на пол.

Вошли Фрол Разин, Алена и десятилетний Афонька.

— Ну, вот,— сказал Степан со скрытой радостью.— Заждался.

Алена припала к нему, обвила руками его шею... Степан поднялся, тоже приобнял жену, похлопывал ее по спине.

— Ну, вот... Ну и здорово. Ну?..

Алена плакала и сквозь слезы шепотом говорила:

— Прилетел, родной ты мой. Думала, уж пропал там — нет и нет...

— Ну!.. Пропасть — это тоже суметь надо. Ну, будет. Дай с казаками-то поздороваюсь.

Фрол и Афонька ждали у порога. Афонька улыбался во все свои редкие зубы. Черные глазенки радостно блестели.

— Год нету, другой нету — поживи-ка так... Совсем от дому отбился.

— Будет тебе...

— Другие хошь к зиме приходют, а тут... Молилась уж, молила матушку пресвятую богородицу, чтоб целый пришел...

— Афонька, здорово, сынок. Иди ко мне,— позвал Степан, с легким усилием отстраняя Алену.— Иди скорей.

Афонька прыгнул к Степану на руки, но от поцелуев отклонился.

— Вот так!— похвалил Степан.— Так, казаче.— Посадил его на кровать. Поздоровался с братом за руку.— Ну, рассказывайте, какие дела. Кто первый? Афонька?

Афонька все улыбался.

— Ты, никак, разговаривать разучился. А?

— Пошто?— спросил Афонька.— Умею.

— Отвык. Скажи, сынок: ишшо бы два года шлялся там, так совсем бы забыли.

— Не-ет, Афонька меня не забудет. Мы друг дружку не забудем... Мы, скажи, матерю скорей забу...— Степан осекся, опасливо глянул на Алену.

Та с укоризной покачала головой:

— Э-ех!.. То-то и оно. Фрол засмеялся.

— Ну, пойду,— сказал он.— Завтра погутарим.

— Погодь!— остановил Степан.— Давайте пропустим со встречей-то. Я тут маленько запасся... Упрятал от своих. Ален, собери-ка на скорую руку.

— Где тут у тебя чего?

— Там... разберись сама. Садись, Фрол, рассказывай.

— Чего рассказывать-то?— Фрол сел на кровать.

— Корнея когда видал?

— Вчерась.

— Ну?

— Он хотел сам приехать... Приедет на днях. Велел сказать: как от его к тебе казак будет, чтоб сплыл ты с тем казаком ниже куда-нибудь для разговору. Не хочет, чтоб его на острове видали.

— Лиса хитрая. Ну, сплыву, сплыву... Как казаки там?

— Россказней про тебя!..

— Хошь уши затыкай,— вставила Алена.

— Ко мне собираются?

— Собираются. Много. Не знают только, что у тебя на уме.

— Не надо и знать пока.

— Правда, что ль, половина шаховых городов погромил?

— Маленько потрясли,— уклончиво ответил Степан.— А домовитые что?

— Молчат.

— От царя никого не было?

— Нет.

— Ну, садись. Садись, братуха!.. Вот и выпьем вместях — давно думал. Алена, как у тебя?

— Садитесь.— Счастливая Алена доставала из корзины, которую привезла с собой, домашнее печенье, яйца, варенец...— Хотела побольше взять, да этот Иван, как коршун, похватал как были...

— Молодец,— похвалил Степан.— Нечего там сидеть... у врагов.

— Какие ж там враги?— изумилась Алена. Фрол тоже с любопытством посмотрел на брата.

— Ну, будут враги: дело наживное. Ах, Афонька!.. Штуку-то я тебе какую привез! Ах, штука!..— Степан наклонился, достал из-под кровати городок, вырезанный из кости.— Царь-город. Во, брат, какие бывают! На, играй.

Алена оглядела избушку: должно быть, хотела знать, что же ей-то привез муженек, какие подарки.

Степан перехватил ее взгляд, засмеялся коротко.

— Потом, Алена. Подай нам сперва.

— Крестная у тебя?— спросил Фрол.

— Здесь. Ну?..

— С радостью нас,— сказала Алена, чокаясь с казаками золотой чарой.

В окна землянки слабо забрезжил свет. Степан осторожно высвободил руку, на которой лежала голова Алены, встал.

— Ты чего?— спросила Алена.— Ни свет ни заря...

— Спи...

— Господи... Хошь маленько-то побудь со мной.

— Побуду, побуду. Спи.

Степан надел шаровары, сапоги... Накинул кафтан и вышел из землянки.

Городок спал. Только часовые ходили вдоль засеки да чей-то одинокий костер сиротливо трепыхался у одной землянки.

Степан подошел к костру... Двое в дым пьяных казаков, обнявшись, беседовали:

— А ты мне ее покажь.

— Кого?

— Эту-то.

— А-а. Не, она для нас — тьфу!

— Кто?

— Эта-то, Манька-то.

— Какая Манька?

— Ну, эта-то!

— А-а! А мы ее обломаем...

— Кого?

— Ну, эту-то.

Степан постоял, послушал и пошел дальше.

Прекрасен был этот рассветный час золотого дня золотой осени.

Свежий ветерок чуть шевелил листья вербы и тальника. Покой, великий, желанный покой объял землю.

Степан вошел в землянку, где поселились Иван Черноярец со Стырем.

Иван легко отнял голову от кафтана, служившего ему подушкой. Спросил несколько встревожено:

— Что?

— Ничего, погутарить пришел.— Степан глянул на спящего Стыря, присел на лежак к Ивану.

— Сон чудной видал, Ваня: вроде мы с отцом торгуем у татарина коня игренева. Хороший конь!.. А татарин цену несусветную ломит. Мы с отцом и так и этак — ни в какую. Смотрю я на отца-то, а он мне мигает: «Прыгай-де на коня и скачи!» У меня душа заиграла... Я уж присматриваю, с какого боку ловчей прыгнуть. Хотел уж прыгнуть, да вспомнил: «А как же отец-то тут?» И проснулся.

— Было когда-нибудь так?

— С отцом — нет, с браткой Иваном было. Однова послал нас отец пару коней купить, мы их силком отбили, а деньги прогуляли. Отец выпорол нас, коней возвернул.

Ивану жалко, что недоспал. Зевнул.

— Ты чего, пришел сон рассказать?

Степан долго молчал, сосал трубку, думал о чем-то.

— Утро ясное,— сказал он вдруг.— Не в такое б утро помирать.

— Ох...— удивился Иван.— Куда тебя уклонило.

— Вот чего.— Степан сплюнул горьковатую слюну.— Прибери трех казаков побашковитей — пошлем к Никону, патриарху. Он в Ферапонтовом монастыре сидит: с царем их мир не берет. Не качнется ли в нашу сторону?

— Какой из попа вояка?

— Не вояка надобен — патриарх. Будет с нами, к нам народ без оглядки пойдет. А ему, думаю, где-нигде — тоже заручка надобна.

— Приберу, есть такие.

— Пошли их потом ко мне: научу, как говорить. Письма никакого писать не будем. Казаки чтоб надежные были, крепкие. Могут влопаться — чтоб слова не вымолвили ни с какой пытки.

— Есть такие.

— Ишшо пошлем в Запороги — к Ивану Серику. Туда с письмом надо, пускай на кругу вычтут.

— Тада уж и к Петру...

— К Дорошенке? Подумать надо... Хитрый он, крутится, как черт на огне. Посмотрим, у меня на его надежды нет.

— Тимофеич, пошли меня к патриарху,— сказал вдруг Стырь.— Я сумею.

— Ты не спишь, старый?

— Нет. Пошлешь?

— Пошто загорелось-то?

— Охота патриарха глянуть...

— Чего в ем? Поп и поп.

— Самый высокий поп... Много я всякого повидал, а такого не доводилось. Пошли.

— Опасно ведь... схватить могут. А схватют — милости не жди: закатуют. Охота на дыбе свою жисть кончать?

— Ну, кому-то и там надо кончать... Я пожил.

— Охота — иди. По путе проведайте про Ларьку с Мишкой — где они?

Замолчали. Долго молчали.

— Досыпайте,— сказал Степан. Поднялся и пошел из землянки.

— Думы одолели атамана, — сказал Иван.

— Думы...— откликнулся Стырь.— Думы — они и есть думы.

— И тебя одолели?

— Меня чего? А охота мне. Ванятка, патриарха глянуть — прям душа заболела.

— Да зачем он тебе?

— А хрен его знает, охота глянуть, и все. По спине его охота, окаянного, похлопать: «Ну, что, мол, владыка?»

— Гляди ты!

Степан сидит на берегу, задумчиво смотрит вдаль.

Солнце выкатилось в ясное небо... Первые лучи его ударили в вербы; по всему острову вспыхнули огромные желтые костры солнца.

Далеко отсюда думы Степана...

Сзади к нему неслышно подкрался Афонька и крикнул над ухом, пугая.

— Ах ты, черноглазик!.. Испужал. Садись. Чего рано так?

— Я завсегда так.

— Не спится?

— Выспался.

— Мать чего делает?

— Поисть готовит.

— Мгм.

— Ты кого думаешь?

— Так.... Сказки любишь?

— Мне баба Матрена много их сказывает.

— Ну, слушай, я тебе другую скажу. Бабка таких не знает.

— Скажи.

— Шел один человек, казак,— начал Степан, по-прежнему задумчиво глядя в далекую даль,— шел из плену домой. Долго шел, пристал. Одежонкой поободрался, голодный... Ну а домой охота — идет.

Где-то на берегу разговаривают Корней Яковлев, войсковой атаман, и Степан.

— Ну, здорово, крестничек,— молвил матерый, хитрый и умный Корней, с любопытством глядя на крестного сына.— Как походил? Счастливо, говорят...

— Счастливо.

— Слава богу.

— Чего ж на остров-то не приехал?— спросил Степан.— Аль крадисся от кого?

— Да ведь и ты чего-то не в городок — свой выкопал. Чего ба?

— Ну?— спросил Афонька.— Идет он.

— Ну, идет,— продолжает Степан.— И застигла его гроза. А дело в горах было, а в горах грозы страшные...

Корней и Степан продолжают разговаривать. Только не слышно их разговора, а слышен рассказ Степана:

— Как даст-даст — небо пополам колется. И дождь проливной... Худо казаку. Укрылся он под скалой, огонек разложил — греется...

Постепенно сказка «ушла» — теперь слышно, как говорят Корней и Степан.

— Худое ты затеваешь, Степан. Страшное. Так никто не делал.

— А я тебе про свою затею не говорил. Откудова ты взял?

— Вижу. Пошто казаков не распушшаешь?

— А ну крымцы нападут? Али турки?

— Что ж теперь, два войска держать?

— На ваше войско надежа плохая. Никудышное войско.

— Снова хитришь. Всегда было хорошее, теперь — на, плохое. Другое у тебя на уме: опять на Волгу метишь? Сломишь голову, по-свойски говорю, Степан. Тебя жале-ючи говорю. Поверь мне, старому: два раза судьбу не пытают.

— Я, можа, ее ни разу ишшо не пытал...

— Ну?— опять спросил Афонька.

— Да. Где я остановился?

— У огонька сидит, греется.

— Сидит, греется у огонька. И слышит позадь себя голос: «Откудова путь держишь, путник?» Оглянулся, видит: старый-старый старик, ажник зеленый весь — из норы вылез...

Разговор Корнея со Степаном опасно резок.

— Ты продаешь его!— гремит голос Степана. Он смотрит на Корнея пристально и гневно.— Сам продавайся с потрохами вместе, а Дон я тебе не отдам! Всех вас, пузатых, вышибу! С царем вместе. Не для того здесь казачья кровушка лилась, не вами воля добыта — не вам продавать ее за царевы подарки. Не дам!

— Ну а дальше-то?— голос Афоньки.

Степан долго сидел молча, переживая разговор с Корнеем.

— Где остановились-то?

— Старый-старый старик из норы вылез.

— Вылез, подсел к огоньку. «Ты русский?» — спрашивает. «Русский, христианин».— «Не из казаков ли?» — «Из казаков».— «А меня не признаешь?» — «Нет, дедушка, не признаю». Старик запечалился: «Забыли». «А чей будешь?» — казак-то опять. «Про Ермака слыхал?» — «Слыхал, как же».— «Дак вот я — Ермак».

— Он давно был, Ермак-то?— сказал Афонька.

— Давно. Сто лет прошло. Ты слушай, однако. Много, говорит, я за свою жизнь чужой крови пролил. И нет мне смерти за то. Думают, что я в Сибири, в реке утонул. А я живой и не могу помереть за грехи. Царь простил меня, а бог не простил. Бог не может простить,— продолжает Степан.— И теперь кажную ночь приползает к ему змея и сосет кровь из сердца. И он не может убить ее: одну убьет, две приползут. И будут они сосать его кровь столько, сколько он на своем веку чужой пролил.

— И никто-никто не может убить змею?

— Может. Но тада тот человек примет на себя все грехи Ермака. Он просит. Он давно просит... Никто не хочет.

— Кто-нибудь найдется,— убежденно сказал Афонька.

— Можа, найдется.