Онлайн чтение книги Киноповести
Часть вторая Мститесь, братья!

Шумит в Черкасске казачий круг: выбирается станица в Москву с жильцом Герасимом Евдокимовым.

Неожиданно в круг вошел Степан Тимофеевич Разин. Это был гость нежданный.

— Куды станицу выбираете?— спросил.

— Отпускаем с жильцом Герасимом к великому государю,— ответил Корней.

— От кого он приехал?

— От государя...

— Позвать Герасима!— велел Степан.

Герасима приволокли голутвенные... Жилец крепко перетрусил.

— От кого ты приехал, сучий сын? От государя или от бояр?

— Приехал я от великого государя Алексея Михайловича с его государевою милостивой грамотой,— отвечал Герасим торопливо и сунулся за пазуху, достал грамоту.— Великий государь, царь и великий князь Алексей Михайлович, всея Великия и Малыя и...

— Врешь!— загремел Степан.— Не от царя ты приехал, а лазутчиком к нам!

— Да вот же грамота-то... За печатями...

— От бояр ты приехал, пес!— Степан подступил к жильцу, выхватил у него грамоту, разодрал, бросил под ноги себе, втоптал в грязь.

Круг удивленно загудел: такого в Черкасске еще не видывали.

Жилец вдруг почувствовал прилив посольской храбрости.

— Как ты смел, разбойник!..

Степан развернулся и ахнул посла по морде; тот отлетел в ноги к разницам, которые вышли теперь вперед, оттеснив домовитых. Голутвенные взяли жильца в пиночья.

— В воду его!— крикнул Степан.

Корней бросился было защищать Герасима, но его отбросили прочь. Посла поволокли к Дону.

— Степан, что ты делаешь?!— закричал Корней.— Останови!..

— И ты того захотел?!

— Я велю тебе!— попытался подействовать Корней угрозой.— Кто тут войсковой атаман? Ты или я?! Останови их!

— Владей своим войском, коли ты атаман, а я буду — своим.

— Степан!.. Сынок... головы всем поснесут, что ты делаешь? Останови!

Степан двинулся прочь с круга.

— Степка, ведь это — война! Ты понимаешь, дурак?

— Война, крестный. Война.

Степан с братом Фролом в окружении есаулов и сотников вышел к тому месту Дона, где причаливала его флотилия во главе с Иваном Черноярцем.

Подгреб к берегу головной струг... Иван выпрыгнул и пошел навстречу атаману.

— Как пришли?— спросил Степан.

— Бог миловал — все в добром здравии. Всех, с нага-ями,— три тыщи и семьсот.

— Добре. Из стружков не выгружайся... Выволоки какие текут, просмолите.

— Корнея видал?

— Видал. Скажи казакам: круг будет. Наш круг.

Собрался круг голутвенных. Ни Корнея Яковлева, ни старшины, ни домовитых здесь нет.

Степан торопился. Понимал: сила, какую он собрал, должна расходоваться, застой и промедление губительны для дела и его атаманства.

В круг вышел Иван Черноярец. Сказал, как научил Степан:

— Казаки! Пришла пора иттить нам. Куды иттить? Моя дума: под Азов.

Круг промолчал.

Вышел Федор Сукнин.

— Моя дума: на калмык.

Предлагались все пути.

— На калмык, браты!— еще раз призвал Федор.

И опять круг ответил молчанием.

Федор удалился.

— Батька, кака твоя дума?— крикнули из толпы.— Скажи!

— Скажи, батька! Степан поднялся на бугре.

— Дума моя: иттить нам повидаться с бояры! На Русь!

— Любо!!!— ухнул круг.

— Постоять ба нам всем, и изменников на Руси вывесть, и черным людям дать волю!

— Любо, батька!— ревела громада.

— Как иттить?

Тут начался разнобой.

— Волгой!— кричали донцы.— Дорога знамая!

— Доном! Прямиком, мимо Танбова!— звали пришлые россияне.

Шум поднялся невообразимый.

— Мимо Танбова — мы там весь хлеб по селам пожрем! Чем Дон питаться будет? Откуда привезут?! У нас тут детишки остаются!

— Зато — наша родная дорога!

— Нам Волга такая же родная!

— Кто к нам на Волге пристанет? Мордва косопузая?

— Хоша и мордва!

— А чего с ей делать?

— А с тобой чего делать? Ты сам гол как сокол пришел. Тебя приняли? А ты теперь рожу от мордвы воротишь! На Волгу, браты! Там — раздолье.

— Пойдем пока до Паншина. Там ишшо разок сгада-ем,— сказал Степан.— Туды Васька Ус посулился прит-тить. Вместях сгадаем.

В круг протиснулись делегаты от города Черкасска во главе с попом. Люди пожилые, степенные.

— До тебя, атаман.

— Ну?

— Покарал нас господь-бог,— начал поп,— погорели храмы наши...

— Вижу,— сказал Степан.

— Ты богат теперя... На богомолье в Соловки к Зосиме ходил...

Степан нахмурился.

— Дай на храмы.

— Шиш!— резко сказал Степан.— Кто Москве на казаков наушничает?! Кто перед боярами стелется?! Вы, кабаны жирные! Вы рожи наедаете на царевых подачках! Сгинь с глаз, жеребец!

Поп не ждал такого.

— Охальник!..

Вперед вышел пожилой казак из домовитых.

— Степан... вот я не поп, а тоже прошу: помоги церквы возвесть.

— А на что церквы? Венчать, что ли? Да не все ли равно: пусть станут парой возле ракитова куста, попляшут — вот и повенчались.

— Нехристь!— воскликнул поп.

Степан вперился в попа.

— Сгинь с глаз, сказал! А то сейчас у меня воды хлебнешь.

— Всех разнес,— выговаривала бабка Матрена крестнику.— Ну, Корнея — ляд с им, он обойдется. А жильца-то зачем посадил? Попа-то зачем бесчестил?..

— Всех их с Дона вышибу,— без всякой угрозы, устало пообещал Степан. Он на короткое время остался без людей, дома.

— Страшно, Степан,— сказала Алена.— Что же будет-то?

— Воля.

— Убивать, что ли, за волю эту проклятую?..

— Убивать. Без крови ее, милую, не дают.

В дом ввалилась целая орава: Иван, Федор... И с ними — нежданные: Ларька Тимофеев, Мишка Ярославов и вся станица, которая ходила на Москву.

— Эге!— воскликнул Степан радостно.— Ото — гости!

Вся станица перецеловалась с атаманом.

— Ото гостеньки!..— повторял Степан.— Да как жа? Когда?

— А вот прям с дороги.

— Алена, стол: гулять будем.

Алена с неудовольствием посмотрела на ораву и принялась накрывать на стол.

— Что царь, жив-здоров? Отпустил вас?.. Али как?

— Нас с караулом в Астрахань везли, мы по путе ушли. Зачем нам, думаем, в Астрахань-то?.. Батька на Дону теперь.

— Охрана как жа?

— Коней, оружью у их поотняли, а их пешком пустили...

— Что ж царь? Видали его?

— Нет, с боярами в приказе погутарили...

— Не ждут меня на Москву?

— Нет.

— Добре. А это кто же?— Степан увидел Федьку Шелудяка.

— Федор... По путе с нами увязался. Бывалый человек, на Москве, в приказе, бича пробовал.

— Из каких?— спросил Степан.

— Калмык. Крещеный.

— Каково дерут на Москве?

— Славно дерут! Спомнишь — на душе хорошо. Умеют.

— Алена, как у тебя?

— Садитесь.

Крепко спит пьяный атаман. И не чует, как горюют над ним два родных человека — крестная мать и жена.

Алена сидит, положив на колени руки, глядит не наглядится на такого близкого ей и далекого, родного и страшного человека.

Матрена готовится творить заговор.

— Господи, господи,— вздохнула Алена.— И люблю его и боюся. Страшный он.

— Будя тебе, глупая! Какой он страшный — казак и казак.

— Про что думает?.. Никогда не знала.

— Нечего и знать нам...— Матрена склонилась над Степаном, зашептала скороговоркой: — Заговариваю я свово ненагляднова дитятку, Степана, над чашею брачною, над свежею водою, над платом венчальным, над свечою обручальною.— Провела несколько раз влажной ладонью по лбу Степана; тот пошевелился, но не проснулся.— Умываю я свово дитятку во чистое личико, утираю платом венчальным его уста сахарные, очи ясные, чело думное...— Отерла платком лицо.

— Погинет он, чует мое сердце,— с ужасом сказала Алена.

— Цыть!— строго сказала Матрена.

Алена тихонько заплакала.

— Будь ты, мое дитятко, цел, невредим: от силы вражьей, от пищали, от стрел, от борца, от кулачнова бойца, от ратоборца, от полена длиннова, недлиннова, четвертиннова, от бабьих зарок, от хитрой немочи, от железа, от уклада, от меди красной, от неверных людей: нагайских, немецких, мордвы, татар, башкирцев, калмык, бухарцев, турченинов, якутов, черемисов, вотяков, китайских людей.

А будь ты, мое дитятко, моим словом крепким — в нощи и в полунощи, в часу и в получасье, в пути и дороженьке, во сне и наяву — сбережен от смерти напрасной, от горя, от беды.

А придет час твой смертный, и ты вспомяни, мое дитятко, про нашу любовь ласковую, обернись на родину славную, ударь ей челом седмерижды семь, распростись с родными и кровными, припади к сырой земле и засни сном сладким, непробудным.

Заговариваю я раба, Степана Тимофеича, ратнова человека, на войну идущева, этим моим крепким заговором. Чур слову конец, моему делу венец.

Алена упала головой на подушку, завыла в голос:

— Ох, да не отдала б я его, не пустила б...

— Поплачь, поплачь,— посоветовала Матрена.

— Ох, да на кого же ты нас покидаешь-то?.. Да что же тебе не живется дома-то? Да уж так уж горько ли тебе с нами? Да родимый ты мо-ой!..

Степан поднял голову, некоторое время тупо смотрел на жену... Сообразил наконец.

— Ну... Отпевают уж.

Уронил голову, попросил:

— Перестань.

Шли стругами вверх по Дону. И конными — обоими берегами.

Всех обуяла хмельная радость. Безгранична была вера в новый удачливый поход, в счастье атамана...

Весна работала на земле. Могучая, веселая сила ее сулила тепло, жизнь.

Федька Шелудяк ехал рядом со Степаном, дремал в седле.

Степан чуть приотстал... И вдруг со всей силой огрел Федькиного коня плетью. Конь прыгнул, Федька каким-то чудом усидел в седле.

Степан засмеялся. Похвалил:

— Молодец!

— Э-э, батька!.. Меня с седла да с бабы только смерть сташшит.

— Ну?

— Ей-богу!

— А хошь вышибу?

— Хочу. Поспать.

— Иди в стружок отоспись.

Сзади атамана тронул подъехавший казак:

— Батька, там беда у нас...

— Что?— встревожился Степан.

— Иван Черноярец казака решил.

— Как?

— Совсем — напрочь, голова отлетела.

Степан резко дернул повод, разворачивая коня... Но увидел, что сам Иван едет к нему в окружении сотников. Вид у Ивана убитый.

Степан подождал, когда они подъедут, сказал коротко:

— Ехай за мной.— Подстегнул коня и поскакал в степь, в сторону от войска.

Далеко отъехали... Степан осадил коня.

— Как вышло?

— Пьяные они... полезли друг на дружку, до сабель дошло. Я унять хотел, он — на меня...

— Кто?

— Макар Заика, хоперец.

— Ну?

— Ну, рубнул... Сам не знаю, как вышло. Не хотел.

Степан помолчал.

— А чего такой весь?— вдруг зло спросил он.

— Какой?— не понял Иван.

— Тебе не есаулом сейчас, с такой рожей, а назём выгребать.

— Жаль казака... Не хотел ведь. Чего ж мне веселиться-то?

— Жалко? Ночь придет — пожалей. Один. Или ко мне приди — мне тоже казака жалко. В другое время я б тебя вместе с им положил.

Помолчали.

— Ехай с глаз долой, не показывайся такой никому. Иван поскакал назад, Степан — в голову своей конницы.

Обеспокоенные событием, его ждали есаулы. Убийство воина-казака своим же казаком — дело редкостное. Боялись за Ивана.

Степан налетел на есаулов:

— Был наказ: на походе в рот не брать?!

— Был.

— Куды смотрите?!..

Молчание.

— Ивана не виню: рубнул верно. Вперед сам рубить буду и вам велю. Всем скажите! Пускай на себя пеняют.

Есаулы вздохнули.

— Макара схоронить по чести. Крест поставить.

На виду Паншина городка стали лагерем. Стояли двое суток.

На третий день к вечеру на горизонте показались конные Васьки Уса.

Степану сказали про конных. Он вышел из шатра, тоже смотрел из-под руки.

— Кто больше у его?— спросил.

— Больше из Вышнева Чира,— стал пояснять казак, ездивший послом к Василию,— голытьба. Запорожцы есть — с войны с им...

— Как он?

— Ничо... Погляжу, говорит.

— Казаков принять славно,— велел Степан. И замолчал. Ждал.

Василий подъехал к группе Степана, остановился... Некоторое время спокойно, чуть насмешливо рассматривал казаков.

— Здорово, казаки-атаманы!

— Здорово,— ответили разинцы.

— Кто ж Стенька-то из вас?

Степан смолчал. Повернулся, пошел в шатер.

Из шатра вышел Стырь и несколько торжественно объявил:

— Атаман просит зайтить!

Василий, несколько огорошенный таким приемом, спешился, пошел в шатер.

С ним вместе пошел еще один человек, не казачьего вида.

— Чтой-то неласково ты меня стречаешь,— сказал Василий с усмешкой.— Аль видом я не вышел? Аль обиделся, что сразу в тебе атамана не узнал?

— Хорош, хорош,— успокоил Степан, тоже внимательно приглядываясь к Ваське.— Всем вышел.

Поздоровались за руки.

— Сидай.

— Дак мне чего своим-то сказать?

— Сказать, чтоб на постой разбивались.

Василий выглянул из шатра... И вернулся.

— Они у меня умные — сами сметили. Ты чего такой, Степушка?

— Какой?

— Какой-то — все приглядываисся ко мне... А слава шумит, что ты простецкий, погулять любишь... Врут? Тебе годов-то сколь?

— Сколь есть, все мои. Это кто?— Степан кивнул на товарища Уса.

— Это мой думный дьяк, Иванов Матвей.

— Пускай он пока там подумает,— Степан кивнул.— За шатром.

— Я не помешаю,— скромно, с каким-то неожиданным внутренним достоинством сказал Матвей.

Был он в сравнении со своим атаманом далеко не богатырского вида, среднего роста, костлявый, с морщинистым лицом, на котором сразу обращали на себя внимание глаза — умные, все понимающие, с грустной усмешкой. Степан невольно засмотрелся в эти глаза.

— Свой человек,— сказал Ус.

— Добре. Дай-ка нам с атаманом погутарить,— настоял Степан.

Матвей вышел.

— Слыхал, чего я надумал?— прямо спросил Степан.

— Слыхал,— не сразу ответил Ус.— Слыхал. Могу дорогу показать...

— Это по какой ты бежал-то оттуль? Плохая дорога. Мы другую найдем.

— Лихой атаман!— с притворным восхищением воскликнул Ус.— Уж и побегать не даст. А меня дед учил: не умеешь бегать — не ходи на войну. Бывает, Степа. Что горяч ты — это хорошо, а вот если горяч, да с дуринкой — это уж плохо. Не ходи тада на Москву — там таких с колокольни вниз головой спускают.

Степан улыбнулся.

— Крепко тебя там припужнули.

— Что ты! Шибко уж колокольня-то та высокая. Не видал?

— Видал. Высокая.

— Какую ж ты дорогу себе выбрал?— серьезно спросил Ус.

Казаки Уса и разинцы, в отличие от вождей своих, скоро нашли общий язык.

Обнаруживались старые знакомцы, вспоминались былые походы... Задымили костры. Гостей готовились принять славно, как велел атаман.

Разинцы принарядились — пускают пыль в глаза пришлым.

Стырь собрал вокруг себя целую ораву, показывает, как он ходил на Москву к царю (врет):

— Он о так сидит на троне... Где кум мой? Он видал царя — покажет.

Дед Любим напялил на себя какие-то странные, живописные одежды, воссел на три положенных друг на друга седла. Сделал скучающее лицо...

— Ну, где там эти казаки-то вшивые?— спросил.— Давайте их суды, я с ими погутарю.

— Не так!— воскликнул Стырь.— Давай: ты из бани пришел.

— А-а... Добре.— Дед Любим стал отчаянно чесаться.— В баньку нешто сходить?..

— Да ты уж пришел!— заорали зрители.

— А-а!.. Ну-к... Эй! Бояры!.. Кварту сиухи мне: после бани выпью.

Поднесли «царю» сиухи. Он выпил.

— Ишшо.

— Куда.

— Ты что, горилки царю пожалел, сукин сын! Ты должен на коленках передо мной ползать. Давай горилки!— Дед изобразил капризное «царское» величие.— Хочу кварту горилки!

Ему подали еще. Дед выпил, смачно крякнул:

— Ах, хороша!.. Ну, где там эти казаки-то вшивые?

В круг важно вошел Стырь, тоже черт знает в чем — в каком-то балахоне.

— Здоров, казак!— поприветствовал «царь».— Ты чего эт в моем царстве шатаисся?

— Прикажи мне тоже дать сиухи,— подсказал Стырь.

— Э-э!— загудели зрители.— Вы тут упьетесь, пока покажете.

— Такой тикет,— сказал Стырь.— Перво-наперво вина подают.

— Правда,— поддержал дед Любим.— Эй, бояры, где вы там, прихвостни?.. Дать казаку вина заморскава.

Стырю подали чару вина. Он выпил.

— Ишшо. Я жа с дальней дороги — пристал.

— Дать ему ишшо!— велел «царь».

— Шевелись!— прикрикнул на «бояр» Стырь.— Царь велит!

Подали еще чару. Стырь выпил.

— Как доехал, казаченька?— ласково спросил «царь».

— Добре.

— А чего ты шатаисся по моему царству, я желаю знать?

Стырь громко высморкался из одной ноздри, потом из другой.

— Чего желаете знать?

У атаманов спор.

Нелегко матерому Чертоусу смирить гордое сердце — сразу стать под начало более молодого, своенравного Стеньки. А Степан упрямо гнет свое.

— Ты там всех мужиков побросал. Неоружных! Псу Барятинскому на растерзанье... Вот как ты там хорошо воевал, на той дороге.

— Тьфу!.. Не приведи господи, конечно,— случится где-нибудь тебе в отступ иттить, вот этой самой рукой,— Ус показал огромную ручищу,— подойду и по роже дам. А чего мне было делать? Заодно с мужиками ложиться? Это ты сам — наберешь мордвы-то, да чувашей, да нагай-цев своих — с ими и подставляй лоб кому хошь, хошь Барятинскому, хошь Долгорукому...

— Не лезь тада с советом.

— Иван Болотников не дурней тебя был, а не поперся на Волгу.

— За то и пропал.

— Пропал, да не за то. Вас вить чего на Волгу-то тянет: один раз вышло там, вот и давай ишшо... А с Волги тоже дорога на побег есть — Ермакова.— Ус поднялся, выглянул из шатра, позвал: — Матвей!.. Заходь до нас. Вот послушай мужика — дошлый.

Вошел Матвей.

— Там казачки-то... это... расходиться начинают,— сказал он и посмотрел на Степана.— Али ничо, пускай?

— Гулять, что ль? Как жа им не гулять?

— Хорошее дело,— согласился Матвей.— Я эт к тому, что размахнутся они сейчас широконько: знакомцев полно встрелось. А у вас тут, можеть, чего другое задумалось.

— У нас тут раскосяк вышел,— сказал Ус.— Не хочет Степан Тимофеич городками да весями иттить, хочет — Волгой.

— Ну, я тебе то и говорил,— спокойно сказал Матвей.

— Да вот и растолкуйте мне, я в ум не возьму: пошто? Степан с интересом слушал несколько странный разговор.

— Перво: кто такой Степан Тимофеич?— стал рассуждать Матвей, адресуясь к Усу.— Донской казак. Правда, корнями-то он — самый что ни на есть расейский, но он забыл про то...

— Какой я расейский? Ты чего?

— Отец-то расейский. Воронежский.

— Ну.

— Вот. Стало быть, есть ты донской казак, Степан Тимофеич. Как и ты, Василий Родионыч. Живется вам там вольготно, бояре вас не гнут, шкур не снимают, жен, дочерей ваших не берут по ночам с постели — для услады себе. Вот... Спасибо великое вам, что привечаете у себя нашего брата. Да ведь и то — вся Расея на Дон не сбежит. А вы, как есть вы донские казаки, про свой Дон только и печалитесь. Поприжал вас царь, вы — на дыбошки: не трожь вольного Дона! А то и невдомек: несдобровать и вашему вольному Дону. Он вот поуправится с мужиками да за вас примется. Уж поднялись, дак подымайте за собою всю Расею. Вы на ногу легкие... Наш мужик пока раскачается, язви его в душу, да пока побежит себе кол выламывать — тут его сорок раз пристукнут. Ему бы за кем-нибудь, он пойдет.

— Ты к чему это?— спросил Степан.

— Доном иттить надо, Степан Тимофеич, через Воронеж, Тамбов, Тулу, Серпухов... Там мужика да посадских, Чернова люда — густо. Вы под Москву-то пока дойдете, ба-альшое войско подведете. А Волгой пошли с полтыщи с есаулами да с грамотками — пускай подымаются да подваливают с той стороны. А там, глядишь, Новгород, да Ярославль, да Пошехонь с Вологдой из лесу вылезут — оно веселей дело-то будет!

— Ты чего ж, Матвей, на царя наметился?— спросил Степан, усмешливо прищурившись.— Ведь мы этак все царство расейское — вверх тормашками.

— Пошто на царя?

Степан искренне засмеялся:

— Испужался?.. Ну, так: вы — гости мои дорогие, я вас послухал, и будя. Пойдем Волгой. Я пристал языком молоть.

— Пеняй на себя, Степан!— воскликнул Ус.

— Будешь со мной?— в упор спросил Степан.

— Куды ж я денусь?.. Ты тут теперь — царь и бог.— Ус встал во весь свой огромный рост, хлопнул себя по бокам руками.— Золотая голова, а дурню досталась. Пошто уперся-то? Вить правду мужик говорит.

— Это твоя первая промашка, Степан Тимофеич,— негромко, задумчиво и грустно сказал Матвей.— Дай бог, чтоб последняя.

Корней Яковлев, грустный, как будто постаревший за эти дни, стукнулся в дверь дома Минаева Фрола. Из дома не откликнулись.

— Я, Фрол!— сказал Корней.

В горнице сидел Михайло Самаренин. На столе вино, закуска.

— Дожили,— вздохнул Корней, присаживаясь к столу.— Налей, Фрол. Он там гуляет, страмец, а тут взаперти, как...

— Долго не нагуляет,— успокоил Фрол, наливая войсковому большую чарку.— Это ему не шахова земля — голову враз открутют.

— Ему-то открутют — дьявол с ей, об ей давно уж топор плачет. У меня об своей душа болит.— Корней выпил, крикнул, пососал ус.— Свою жалко, вот беда.

— Чего слышно?— спросил Михайло.

— Стал у Паншина. Ваську ждет. Ты говоришь — открутют... У его уж сейчас тыщ с пять, да тот приведет... Возьми их! Сами открутют кому хошь. Беда, братцы мои, атаманы, большая беда. Ишшо одна беда могет быть...— Корней оглянулся на дверь горницы.

— Никого нету,— сказал Фрол.

— Письмо перехватили от гетмана да от Серка к Стеньке.

У Фрола и Михаилы вытянулись лица.

— Чего пишут?

— Дорошенко не склонился, а Серик, козел чубатый, спрашивает: где бы, в каком урочище им сойтиться вместе.

— Вот какая моя дума: надо спробовать унять Стеньку. Фрол, поедешь...— заговорил Михайло.

— Ты что!

— Не тронет он тебя,— согласился со своим товарищем Корней.— Полный раздор с нами чинить ему тоже не с руки: он не дурак — оставлять за спиной обиженных. А поедешь ты от всех нас. С письмом Петра Дорошенки. Серково письмо я в печь бросил. Ехать надо сразу — чтоб успеть до Васьки.

— Не мне бы надо...

— Тебе, ты с им в дружках ходил. Сулился ж он не тронуть тебя. Поговори душевно... Хошь ба он, черт бешеный, на калмык повернул. Подтолкнуть бы его, пока он один-то... Ты, Михайло, собирайся в Москву: надо и об своих головах подумать. Все скажешь, как есть: ничего, мол, не могли поделать. Прибери казаков — и с богом. Без огласки чтоб.

Все трое посидели в молчании.

— Он когда на Москву-то задумал, где?— спросил Корней Фрола.

— А черт его знает? Его рази поймешь? Везде поносил ее... Царя, говорит, за бороду отдеру разок...

— Разок надо бы,— неожиданно сказал Корней.— Не худо бы... С головой вместе. Только шумом городка не срубить. Славный он казак, Стенька... Жалко мне его...

— Тут самая пора — себя пожалеть,— заметил Самаренин.— А то выходит: он — ногой в стремя, а мы — головой в пень.

В раннюю рань к лагерю разинцев подскакали трое конных; караульный спросил, кто такие.

— Аль не узнал, Кондрат?— откликнулся один с коня.

— Тю!.. Фрол?

— Где батька?

— А вон, в шатре.

Фрол тронул коня... Трое вершных стали осторожно пробиваться между спящими, направляясь к шатру.

Кондрат постоял, посмотрел вслед им... И вдруг его резнуло какое-то недоброе предчувствие.

— Фрол!— окликнул он.— А ну, погодь.

— Чего?— Фрол остановился, подождал Кондрата.

— Ты зачем до батьки?

— Письмо ему. С Украины, от Дорошенки.

— Покажь.

— Да ты что, бог с тобой! Кондрат!..

— Покажь.

Фрол достал письмо, подал Кондрату. Тот взял его и пошел в шатер.

— Скажи: мне надо с им погутарить!— крикнул Фрол.

— Скажу.

Скоро из шатра вышел Степан — босиком, в шароваpax, взлохмаченный и припухший от сна и с тяжкого хмеля.

— Здорово, Фрол.

— Здорово, Степан...

— Чего не заходишь?

Смотрели друг на друга внимательно, напряженно.

— Письмо. От Петра Дорошенки...

— Ты заходи!

Фрол, умный, дальновидный Фрол, мучительно колебался.

— Не склоняется Петро...

Степан понимал, что происходит с Фролом.

— Да шут с им, с Петром. Я и не надеялся шибко-то, ты ж знаешь.

Фрол незаметно, как ему казалось, зыркнул глазами по сторонам: лагерь спал.

— Я от Серка жду. От Ивана. Заходи.— Степан пошел в шатер. Нарочито беспечным шагом. Вошел.

Фрол остался на коне.

— Пронька,— сказал он молодому казаку,— иди передом.

Пронька не понял.

— Иди!— сдавленным голосом сказал Фрол.— А я погляжу...

Пронька слез с коня, пошел в шатер. Фрол остался на коне.

Фрол хорошо знал Степана. Случилось, как он ждал — нервы Степана напряглись до предела, он не выдержал: заслышав шаги казака, стремительно вышагнул навстречу ему с перначом. Обнаружив хитрость друга-врага, замер на мгновение...

Фрол разворачивал коня.

— Погоди, Фрол!— вскрикнул Степан, бросая пернач.

Фрол нахлестывал коня плетью... Казак, который оставался на коне, тоже развернулся... Выбежавший на вскрик атамана Кондрат приложился было к ружью...

— Не надо,— сказал Степан. Подбежал к свободному коню, прыгнул.

И началась гонка.

...Вылетели из пределов лагеря, ударились в степь.

Конь под Степаном оказался молодой; помаленьку расстояние между двумя впереди и третьим сзади стало сокращаться. Видя это, казак Фрола отвалил в сторону — от беды.

— Фрол!.. Я же неоружный!

Фрол оглянулся, подстегнул коня.

— Придержи, Фрол!.. Я погутарю с тобой!— еще крикнул Степан.

Фрол нахлестывал коня.

— В гробину тебя!— выругался Степан.— Не уйдешь!

И тут случилось то, чего никак не ждал Степан: конь его споткнулся. Степан перелетел через голову коня, ударился о землю. Некоторое время лежал, вцепившись руками в молодую зеленую травку. Конь стоял рядом.

Степан с трудом поднялся, поглядел вслед далекому уже Фролу. Подошел к коню, намотал на левую руку повод, развернулся и тяжко, с придыхом ударил кулаком в добрую, неповинную морду. Конь захрапел, хотел дать вдыбки, но Степан держал его сильной рукой и бил другой, и бил яростно, исступленно... Конь храпел, рвался из узды. Человек бил и бил. Наконец животное, обезумев от боли, кинулось грудью на человека. Степан не успел отскочить. Конь сшиб его, проволок несколько метров на поводу... Степан не отпускал повода. Конь развернулся задом, навесил обеими ногами... Удар одного копыта пришелся по голове вскользь. Степан выпустил повод и остался лежать на земле. Конь отбежал несколько и остановился.

Удар в голову выхлестнул Степана из сознания... Впрочем, не то: пропало сознание происходящего здесь, сейчас, но пришло другое... Ударил в уши оглушительный звон. Степан понял, что он лежит и что ему не встать. И он увидел, как к нему идет старший брат его, Иван. Подошел, склонился... Что-то спросил. Степан не слышал: все еще был сильный звон в голове. «Я не слышу тебя»,— сказал Степан и своего голоса тоже не услышал. Иван что-то говорил ему, улыбался... Наконец звон в голове поубавился.

— Братка,— сказал Степан,— ты как здесь? Тебя же повесили.

— Ну и что?— спросил Иван, улыбаясь.

— Как «что»? Выходит, я к тебе попал? Зашиб меня конь-то?

— Ну!.. Тебя зашибить не так легко. Давай-ка будем подыматься...

— Не могу, силов нету.

— Эка!— все улыбался Иван.— Чтой-то раскис ты, брат мой любый. Ну-ка, держись мне за шею... Держись крепче.

Степан обнял брата за шею и стал с трудом подниматься. Брат помогал ему.

— Во-от,— говорил он ласково,— вот и подымемся...

— Как же ты пришел-то ко мне?— все не понимал Степан.— Тебя же повесили.

— Будет тебе: «повесили», «повесили»!— рассердился Иван.— Стой вот! Стоишь?

— Стою!

— Смотри... Стой крепче.

— Ты мне скажи ишшо чего-нибудь.

Иван засмеялся:

— Держись, знай. Не падай...— И ушел.

А Степан остался стоять. Он и вправду стоял.

Конь по-прежнему был на месте. Степан долго привыкал к стоячему положению... Привык, окреп, пошел к коню. Конь весь напрягся...

— Не бойся, дурашка,— ласково заговорил Степан.

Почуяв доброе в голосе человека, конь остался стоять. Степан обнял его, поцеловал в лоб, в шею, в глаза, бесконечно добрые и терпеливые.

— Прости меня... Прости.

Человек плакал. От слабости, что ли.

Потом шли рядом — конь и человек. Голова к голове. Долго шли.

Солнце вставало над степью. Огромное красное солнце.

К Волге вышли, глядя на ночь. (В версте выше Царицына.)

Начали спускать на воду струги и лодки. Удобное место спуска указал бежавший из Царицына посадский человек Степан Дружинкин. Он же советовал атаманам, Разину и Усу:

— Вы теперича так: один кто-нибудь рекой пусть сплывет, другой — конями, берегом... И потихоньку и окружите город-то. Утром они проснутся, голубки, а они окруженные, ххэк...

Дружинкин не мог укрыть радости, охватившей его.

— Воеводой кто теперь сидит?— спросил Степан.

— А Тимофей Тургенев. На своих стрельцов, какие в городе, у его надежа плохая, он сверху других ждет. Да когда они будут-то!

— Много идет?

— С тыщу, говорят. С Иваном Лопатиным. Надо бы, конечно, до их в городок-то войтить. Ах, славно было б, Степан ты наш Тимофеич, надежда ты наша!.. Отомстились бы мы тада!..

— Родионыч, поплывешь со стругами,— велел Степан.— Я с конными и с пешими. Шуму никакого не делай. Придешь, станешь, пошли мне сказать.

Утром, проснувшись, царицынцы действительно обнаружили, что они окружены с суши и с воды.

Воевода Тимофей Тургенев и с ним человек десять стрельцов, голова и сотники, да прислуга, да племянник, да несколько человек жильцов — смотрели с городской деревянной стены, как располагается вдоль стен лагерь Разина.

— Сколь там на глаз?— спросил воевода у головы.

— Тыщ семь, а то и боле.

Воевода вздохнул.

— Неделю не продержимся...

В городе гудел набат.

Разинцы в свою очередь внизу оценивают обстановку.

— Ну?— спросил Степан.— Какие думы, атаманы?

— Брать,— сказал Шелудяк.— Чего на его любоваться-то.

— Брать-то — брать, а как?

— Приступом! Сейчас навяжем лестниц, дождем ночки — и с Исусом Христом!..

— Исус что, мастак города брать?— спросил Ус.

— А как жа! Он наверху — ему все видать.

— Хватить зубоскалить,— оборвал Степан.— Родио-ныч, Иван, какие думы?

— Подождать пока,— сказал Иван Черноярец.— Надо как-нибудь в сговор с жильцами войтить.

— Умное слово,— поддержал Матвей Иванов.— Стены — стенами, да ведь и их оборонять надобно. А есть ли у их там такая охота? Оборонять-то? А и есть, так...

Подъехал казак, доложил:

— Царицынцы, пятеро, желают Степан Тимофеича видать.

— Давай их.

Подошли пять человек посадских из Царицына.

— Как жа вышли?— спросил Степан.

— А мы до вас ишшо... Вчерась днем, вроде рыбачить ушли, да и остались... Нас Стенька Дружинкин упредил.

— Ну, рассказывайте.

Стырь с оравой зубоскалов переругиваются с царицынскими стрельцами.

— Что, мясники, тоскливо небось торчать там? Хошь загадку загадаю? Отгадаешь — умница.

— Загадай, старый, загадай.

«Сидит утка на плоту, Хвалится казаку: Никто нимо меня не пройдет: Ни царь, ни царица, Ни красна девица!»

Отгадаешь — свою судьбу узнаешь.

— То, дед, не загадка. Во я тебе загадаю:

«Идут лесом, Поют куролесом; Несут деревянный пирог С мясом». 

Отгадаешь — тоже судьбу узнаешь.

— Стрельца несут хоронить!

Казаки заржали.

Стырь разохотился.

— А вот — отгадай. Отгадаешь — узнаешь мою тайную про тебя думу. Кто это такая:

«Поймал я коровку В темных лесах; Повел я коровку Нимо Лобкова, Нимо Носкова, Нимо Роткова, Нимо Ушкова, Нимо Бородкова, Нимо Грудкова, Нимо Плечикова; Привел я коровку На Ноготково, Тут я коровку-то И убил».

— Скажите в городе,— наказывает Степан пятерым царицынцам,— войско, какое сверху ждут, идет, чтоб всех царицынцев в куски изрубить. А я пришел, чтоб отстоять город. Воевода ваш — изменник, он сговорился со стрельцами... Он боится, что вы ко мне шатнетесь, и хочет вас всех истребить, для того и стрельцов ждет.

Пятеро поклонились и ушли.

— Родионыч!.. Подь суды.

Ус подошел.

— Останисся здесь. Стой, зря не рыпайся. Я поеду Едисан тряхну. За ими старый должок есть... И скота пригоню — можа, долго стоять доведется. Гулять не давай... Караул держи. В городе чтоб не знали, что я отъехал. Караул держи строго.

— Не долго там.

— Скоро. Они — тридцать верст отсудова.

...На другое утро в лагерь к Усу явилась делегация от жителей города.

— Батька-атаман, вели выходить из города воду брать. У нас детишки там... Какой запаслись, вышла, а они просют. Скотина ревет — голодная, пастись надо выгонять...

— А чего ко мне-то пришли?— спросил Ус.

— К кому жа больше?

— Скажите воеводе, чтоб отпер город. А заартачится, возьмите да сами замки сбейте. Мы вам худа не сделаем.

— Не велит поди. Воевода-то.

— А вы колом его по башке, он сговорчивый станет...

Экспедиция Разина к едисанским татарам была успешной.

Сотни три казаков гнали перед собой вскачь огромное стадо коров, овец, малолеток лошадей.

Рев и гул разносился далеко окрест. Казаки матерились, орали... Очумелые от бешеной гонки животные шарахались в стороны, кидались на всадников. Свистели бичи.

Степан с Федькой и Иваном ехали несколько в стороне.

К ним подскакали нарочные из Царицына... Что-то сказали Степану. Тот во весь опор понесся вперед, к Царицыну. За ним увязался Федька Шелудяк, Иван Черноярец остался с табуном.

Ликующий, праздничный звон колоколов всех церквей города встретил Разина.

Народ и казаки стояли вдоль улицы, которой он шел. Стояли без шапок, ближние кланялись.

Навстречу ему от приказной избы двинулась депутация города с хлебом-солью. Во главе — отец Авраам.

Степан шел степенно, глядя прямо перед собой; первый царев город на его мятежном пути стал на колени.

Отец Авраам низко поклонился.

— Здорово, отче!— узнал Степан.— Как твой Илюха поживает?

Поп, видно, заготовил что сказать, сбился:

— Поживает... А я вот собрался послужить православному воинству во славу свободнова Исуса...

Степану поднесли хлеб-соль. На каравае стояли чара с водкой, солонка. Он выпил чару, крякнул, отломил от каравая, обмакнул в солонку, заел.

— Где воевода?— спросил.

— В башне заперся.

— Много с им?

— С двадцать.

— Пошли воеводу брать,— распорядился Степан.— Нечего ему там сидеть, его место в Волге.

Сыпанули к городской стене, к башне, где закрылся воевода.

Появилось откуда-то бревно. С ходу ударили тем бревном в тяжелую дверь... Сверху, из бойниц башни, засверкали огоньки, затрещали ружья и пистоли. Несколько человек упали, остальные отбежали назад.

— Неси ишшо бревно!— приказал Степан.— Делайте крышку.

Приволокли большое бревно, стали сооружать над ним — на стойках — двускатный навес (крышку) из толстых плах. Крышку обили потниками (войлоком) в несколько рядов, потники хорошо смочили водой. Таран был готов.

— Изменники государевы!..— кричали из башни.— Он вить узнает, государь-то, все узнает!

— Это вы изменники!— кричали осаждающие.— Государь на то вас поставил, чтоб нас мучить? Царь-то за нас душой изболел, батюшка! Ему самому, сердешному, от вас житья нету!

— Все на колу будете!

Таран подняли, разбежались, ударили в ворота. Кованая дверь погнулась. Еще ударили и еще...

Сверху стреляли, бросали смоляные факелы, но таранящих надежно прикрывал навес.

Дверь раз за разом подавалась больше. И наконец слетела с петель и рухнула внутрь башни. Федька Шелудяк с Фролом Разиным первыми ворвались туда, за ними — остальные.

Короткая стрельба, крики, возня... И все кончено.

Воеводу с племянником, приказных, жильцов и верных стрельцов вывели из башни. Подвели к Степану.

— Ты кричал про государя?— спросил Степан.

Тимофей Тургенев гордо приосанился.

— Я с тобой, разбойником, говорить не желаю! А вы изменники!— крикнул он, обращаясь к изменившим стрельцам и горожанам.— Куда смотрите? К вору склонились!.. Он обманывает вас, этот ваш батюшка! Вот ему, в мерзкую его рожу!— Тимофей плюнул на атамана. Плевок угодил на полу кафтана Степана. Воеводу сбили с ног и принялись бить.

Степан подошел к нему, подставил полу с плевком:

— Слизывай языком, собака.

Воевода еще плюнул.

Степан пнул его в лицо. Но бить больше не дал. Постоял, бледный... Наступил сапогом воеводе на лицо — больше не знал, как унять гнев. Стал мозжить голову каблуком... Потом вынул саблю... но раздумал. Сказал негромко, осевшим голосом:

— В воду. Всех.

— Волга закрыта,— сказал Степан.— Две дороги теперь: вверх и вниз. Думайте.

Сидели в приказной избе. Вся «головка» разинского войска, и еще прибавились Пронька Шумливый, донской казак, да «царицын сын боярский» Ивашка Кузьмин.

— Иттить надо вверх,— сказал Ус. На него посмотрели все — ждали, что он объяснит, почему вверх.

А он молчал.

— Ты чего с двух раз говорить принимаисся?— спросил Степан.— Пошто вверх?

— А пошто вниз? Тебя опять в шахову область тянет?

— Пошел ты с шахом вместе...— обозлился Степан.— Не проспался, дак иди проспись!

— А на кой хрен вниз?— спросил Ус.

— Там Астрахань!.. Ты к чужой жене ходил когда-нибудь?

— Случалось...

— А не случалось так: ты — к ей, а сзади — муж с кистенем?

— Так — нет.

— Так будет, если Астрахань за спиной оставим.

— Ты-то вниз, что ли, хочешь?

— Я не говорил ишшо. Я думаю. И вы тоже думайте. А то я один за всех отдувайся!..— Степан опять вдруг чего-то разозлился.— Я б тоже так-то: помахал саблей да гулять. Милое дело! Нет, орелики, думать будем!— Степан крепко постучал согнутым пальцем.— Тут вам не шахова область. Я слухаю.

— Слава те, господи,— с искренней радостью молвил Матвей Иванов,— умные слова слышу.

Все повернулись к нему.

— Ну, Степан Тимофеич, тада уж скажу, раз велишь: только это про твою дурость будет...

Степан сощурился и даже рот приоткрыл.

— Атаманы-казаки,— несколько торжественно начал Матвей,— поднялись мы на святое дело — ослобождать Русь. Славушка про тебя, Степан, бежит добрая. Заступник ты народу. Зачем же ты злости своей укорот не делаешь? Чем виноватый парнишка давеча, что ты его тоже в воду посадил? А воеводу бил... На тебя ж. глядеть страшно было, а тебя любить надо.

— Он харкнул на меня!

— И хорошо, и ладно. А ты этот харчок-то возьми да покажи всем — вот, мол, они, воеводушки-то: уж так уж привыкли плевать на нас, что и перед смертью утерпеть не может — надо харкнуть. Его тада сам народ разорвет. Ему, народу-то, тоже за тебя заступиться охота. А ты не даешь, все сам: ты и суд, ты и расправа. Вот это и есть твоя дурость, про какую я хотел сказать.

— Лапоть,— презрительно сказал Степан.— А ишшо жалисся, что вас притесняют, жен ваших уводю. Да у тебя не только жену уведут, а самого... такого-то...

— Ну, вот... А велишь говорить. А чуть не по тебе — дак и лапоть.

— Я не про то спрашивал.

— Дак вить если думать, то без спросу надо.

— Ты, Матвей, самый тут умный, я погляжу. Все не так, все не по тебе,— заметил Ларька Тимофеев.

— Прям деваться некуда от его ума!— поддержал Ларьку Федор Сукнин.— Как глянет-глянет, так хошь с глаз долой уходи...

Степан как будто только этих слов и ждал: заметно побледнел, уставился на Матвея.

— Ну, на такую-то гниду у нас ноготь найдется,— негромко заговорил он и потянул из-за пояса пистоль.— Раз уж все мы такие дурные тут, дак и спрос с нас такой жа...

Ус, как и все, впрочем, почуял беду тогда только, когда Степан поднял над столом руку с пистолыо... Ус при всей своей кажущейся неуклюжести стремительно привстал и ударил по руке снизу. Грохнул выстрел: пуля угодила в иконостас, в икону Божьей Матери. В лицо ей.

Матвея выдернули из-за стола, толкнули к дверям. Степан выхватил нож, коротко взмахнул рукой. Нож пролетел через всю избу и всадился на вершок в дверь; Матвей успел захлопнуть ее за собой.

Степан повернулся к Усу... Тот раньше еще положил руку на пистоль.

Долго смотрели друг на друга.

В избе повисла нехорошая тишина.

Степан смотрел не страшно, не угрожающе,— скорее, пытливо, вопросительно. И довольно мирно.

Ус ждал. Тоже довольно спокойно.

— Если вы сейчас подымете руки друг на дружку, я выйду и скажу казакам, что никакого похода не будет — атаманы их обманули,— сказал Иван Черноярец.

Степан первый отвернулся.

— Я слухаю вас. Куды иттить?

— Вверх,— сказал Иван.

— Пошто?

— Вниз пойдем, у нас, один черт, за спиной тот самый муж с кистенем окажется — стрельцы-то где-то в дороге.

— И в Астрахани стрельцы.

— В Астрахани нас знают. Там Иван Красулин. Там посадские — все за нас... Нагаи дорогой пристанут. А про этих мы не знаем...

Разговор пошел вяло, принужденно. Казаков теперь, когда явная беда прошумела над головами, занимала... простреленная Божья Матерь. Нет-нет да оглядывались на нее. Чудилось в этом какое-то нехорошее предзнаменование, пророчество. Это томило.

Степан понял настроение казаков.

— Худо, что мы про их не знаем, худо, что и они про нас не знают. Идут они из Москвы да из Казани, а там про нас доброе слово не скажут,— говорил Иван.

— Где-нигде, а столкнуться доведется...

— Оно — так...

— Вниз пойдем, у нас войско прирастет, вверх — не ручаюсь.

— Оно — так...

Степан потянулся к Усу, взял у него пистоль. У Ивана тоже взял, у Федора Сукнина и у Фрола — они сидели ближе. Все позволили взять у себя оружие, но не понимали — зачем.

Степан, не целясь почти, раз за разом всадил четыре пули в иконостас: Христу Спасителю, Николаю Угоднику, Иоанну Крестителю и апостолу Павлу. Всем — в лоб.

— Теперь всем не обидно. Не коситесь туды — я этот грех на себя принимаю. Пронька, ты чего молчишь? Как думаешь: вверх или вниз?

Совет кончился; атаманы, есаулы расходились из приказной избы.

— Иван, огляди стены,— велел Степан.— Возьми Проньку с собой — ему тут головой оставаться. Подбирай вожжи, Прон.

Ус шел со Степаном.

— Голова не болит?— спросил Ус.

— Нет.

— А то пойдем, у меня четверть доброго вина есть. У воеводы в погребе нашли. Ха-арошее винцо?

— Где сейчас Матвей твой?

— Тебе зачем?

— Надо повидать его... Не бойся, худа не сделаю.

— Со мной он вместе. Смотри, Степан... тронешь его — меня тронешь. А меня за всю жисть никто ни разу не мог тронуть. Не нашлось такого.

Степан с необидной усмешкой посмотрел на Уса.

— А князь Барятинский-то... Ты, как та девка,— переспала и забыла, с кем.

Ус замолк — обиделся.

— Не дуйся, я не по злобе. Бегать и я умею, Вася. Хорошо б — не бегать. Так бы суметь...

Матвей, увидев Степана, встал со скамьи. Усмехнулся горько:

— Так...

— Сиди, я тебе не боярин.— Степан посадил Матвея, сел напротив.— Мировую хочу с тобой выпить.

Матвей качнул головой:

— А я уж богу душу отдавать собрался. Ну, мировую так мировую.

— Не сказал ты свое слово, как лучше иттить-то: вверх, вниз?— спросил Степан, внимательно и серьезно вглядываясь в лицо крайне интересного ему человека.

— Ты сам знаешь не хуже меня. Вниз.

— Вниз,— Степан все глядел на Матвея.

Матвей тоже с любопытством посмотрел на атамана.

— Не боюсь я тебя, грозный атаман,— спокойно сказал он.

— Давеча убить мог,— серьезно сказал Степан.

— Мог,— согласился Матвей.— Можа, и убьешь когда-нибудь. А все не боюсь.

— Как так?

— Люблю тебя.

— Хм...

— Одно время я бога кинулся любить... Чего только над собой не делал! Силком заставил, как на горбатой женился. Ну, полюбил — вроде спокой на душе. Пожил маленько — нет, не могу, с души воротит. Отстал.

— Эт ты с любовью-то вылетел... Я знаю зачем.

— Зачем?

— Чтоб наперед не страшиться: сказал «люблю» — у меня и рука не подымется...

— Ты что, палач, что ль, что тебе надо обязательно поднять на меня руку?

— Не говори поперек.

Пришел из сеней Ус с четвертью вина.

— Ты перепрятал?— спросил он Матвея.— Насилу нашел.

— Спросил ба... Я сейчас сам выпить не прочь. Мировая у нас с атаманом.

Только налили по чарке — вбежал казак.

— Батька, стрельцы!

— Где?

— На острове, в семи верстах отсель... С тыщу, нам показалось. Про нас не ведают. Валяются на травке, костры жгут.

— Где, какой остров-то?

— Денежный зовут. В семи верстах, вверх.

Бой со стрельцами был предрешен.

Степан со стругами отплыл на луговую сторону. Нагорной стороной (правым берегом) пошла конница во главе с Усом. На стенах города остались Черноярец и Шелудяк. С пушкарями.

Стрельцы действительно не знали о пребывании разин-цев в Царицыне. И горько поплатились за свою беспечность.

Они готовились славно и мирно повечерять, как вдруг с двух сторон на них посыпались пули: с правого берега и с воды — со стругов.

Стрельцы кинулись на свои суда. Степан дал им сесть. Но так, чтобы они не поняли, что их заманивают в ловушку.

...Стрельцы выгребались к городу в надежде на крепостные пушки. Налегли изо всех сил на весла.

Сзади, на расстоянии выстрела, следовал Степан, поджимал их к берегу. С берега сыпали пулями казаки Уса.

Это был не бой даже, избиение. Пули так густо сыпались на головы стрельцов, что они почти и не пытались завязать бой. Спасение, по их мнению, было в городе, и они рвались туда.

И когда им казалось, что все, конец бойне,— тут она началась. Самая свирепая.

Со стены города грянули пушки. Началась мясорубка. Пули и ядра сыпались теперь со всех сторон.

Стрельцы бросили грести, заметались на стругах. Некоторые кидались вплавь... Но и там смерть настигала их. Разгулялась она в тот день над их головами во всю свою губительную силу.

Стрельцы закричали о пощаде.

От флотилии Степана отделился один стружок, выгреб на простор, чтоб его с берега и со стены видно было, казак поддел на багор кафтан и замахал им.

Стрельба прекратилась.

Все случилось скоро и просто.

Стрельцы сошли на берег, сгрудились в кучу.

Подплыл Разин, съехал с обрыва Ус.

— Что, жарко было?!— спросил Степан, спрыгнув со струга.

— Не приведи господи!

— Так жарко, что уж и вода не спасала.

— За Разиным поехали?!.. Вот я и есть — Разин. Кто хочет послужить богу, государю и мне, отходи вон к тому камню!

— Все послужим!

— Всех мне не надо. Голова, сотники, пятидесятники, десятники — эти пускай вот суды выйдут, ко мне ближе.

Десятка полтора человек отделилось от толпы стрельцов. Подошли ближе.

— Кто голова?

— Я голова,— отозвался высокий, грузный голова.

— Что ж ты, в гробину тебя?! Кто так воюет? Ты ба ишшо растелешился там, на острове-то! К теще на блины поехал, собачий сын? Дура сырая... Баба. Всех в воду.

К Степану подошли несколько стрельцов.

— Атаман... одного помилуй, он добрый был на походе.

— Кто?

— Полуголова Федор Якшин. Не обижал нас.

— Отпустить Федора!— распорядился Степан.

Почуяв возможность спасения, несколько человек — десятники и пятидесятники — упали на колени, взмолились:

— Атаман, смилуйся!.. Братцы, смилуйтесь!..

Степан молчал. Стрельцы тоже молчали.

— Братцы, я рази вам плохой был?

— Смилуйся, атаман! Братцы!..

— Атаман, верой и правдой служить будем! Смилуйся!— просили.

К Степану пробрался Матвей Иванов.

— Степан Тимофеич...

— Цыц!.. Лапоть...— оборвал Степан.— Я войско набираю, а не изменников себе. Стрельцов рассовать по стружкам,— сказал Степан есаулам.— Гребцами. У нас никого не задело?

Есаулы промолчали. Иван Черноярец отвернулся.

— Кого?

— Дедку... Стыря. И ишшо восьмерых.

— Совсем? Дедку-то...

— Совсем.

— Эх, дед...— тихо, с досадой сказал Степан. И болезненно сморщился. И долго молчал.— Сколь стрельцов уходили?— спросил.

Заспорили.

— Пятьсот.

— Откуда?.. С триста, не боле.

— Эк, какой ты — триста! Три сотни?.. Шесть!

— Пятьсот,— сходились многие.

— Мало,— сказал Степан.

Не поняли — чего мало.

— Надо деду поминки справить. Добрые поминки!

— Пятьсот душ отлетело — то добрые поминки.

— Мало!— упрямо повторил Степан. И пошел прочь от казаков. Оглянулся, сказал: — Иван, позови Проньку, Ивашку Кузьмина, Сеньку Резаного.— И продолжал идти краем берега.

Ночью сидели в приказной избе: Степан, Ус, Шелудяк, Черноярец, дед Любим, Фрол Разин, Сукнин, Ларька Тимофеев, Мишка Ярославов, Матвей Иванов. Пили. Горели свечи.

В красном углу, под образами, сидел... мертвый Стырь. Его прислонили к стенке, обложили белыми подушками, и он сидел, опустив на грудь голову, словно задумался. Одет был во все чистое, нарядное.

Пили молча. Наливали и пили. И молчали... Грустными тоже не были.

Колебались огненные язычки свечей... Сурово смотрели с иконостаса простреленные святые.

Тихо, мягко капала на пол вода из рукомойника. В тишине звук этот был нежен и отчетлив: кап-кап, кап-кап...

Фрол Разин встал и дернул за железный стерженек рукомойника. Перестало капать.

Еще налили. Выпили.

Степан посмотрел на деда Стыря и вдруг негромко запел:

—«Ох, матушка, не могу, Родимая, не могу...» 

Подхватили. Негромко:

—«Не могу, не могу, не могу, могу, могу!» 

Снова повел Степан. Он не пел, скорее, проговаривал:

—«Сял комарик на ногу, Сял комарик на ногу...» 

Все:

—«На ногу, на ногу, на ногу, ногу, ногу! Ой, ноженьку отдавил, Ой, ноженьку отдавил, Отдавил, отдавил, отдавил, давил, давил! Подай, мати, косаря, Подай, мати, косаря, Косаря, косаря, косаря, саря, саря! Рубить, казнить комара, Рубить, казнить комара, Комара, комара, комара, мара, мара! Отлетела голова, Отлетела голова, Голова, голова, голова, лова, лова!» 

За окнами стало отбеливать.

Вошел казак, доложил:

— Со стены сказывают: горит.

Степан налил казаку большую чарку вина, подал:

— На-ка.. за добрую весть. Пошли глядеть.

Далеко на горизонте зарницами играл в небе отблеск гигантского пожара: горел Камышин.

— Горит,— сказал Степан.— Поминки твои, Стырь.

— Славно горит!

— Молодец, Пронька. Добрый будет атаман на Царицыне.

Раскатился вразнобой залп из ружей и пистолей...

Постояли над могилками казаков, убитых в бою со стрельцами. Совсем свежей была могилка Стыря.

— Простите,— сказал Степан холмикам с крестами. Постояли, надели шапки и пошли.

С высокого яра далеко открывался вид на Волгу. Струги уже выгребали на середину реки; нагорной стороной готовилась двинуть конница Шелудяка.

— С богом,— сказал Степан. И махнул шапкой.

Долго бы еще не знали в Астрахани, что происходит вверху, если бы случай не привел к ним промышленника Павла Дубенского. Начальные люди астраханские взялись за головы.

— Как же ты-то проплыл?

— Ахтубой. Там переволокся, а тут, у Бузана, вышел. Я Волгой-то с малых лет хаживал, с отцом ишшо, царство ему небесное...

— Сколько ж у его силы?

— То стрельцы-то сказывали: тыщ с десяток. Но не ручались. А на Царицыне атаманом Пронька Шумливый. Завели в городе казачий...

— Ты плыл, Камышин-то стоял ишшо?

— Стоял. А потом уж посадские сказали: спалили.

Митрополит перекрестился.

— Говорите,— велел воевода.— Как их, подлецов, изменников, к долгу обратить?

— Зло сталь очшень большой,— заговорил Давид Бутлер, корабельный капитан.— Начшальник Стенька не может удерживать долго флясть...

— Пошто так?

— Са ним следовать простой чшеловек, тольпа — это очшень легкомысленный... мм... как у вас?..— Капитан показал руками вокруг себя — нечто низменное, вызывающее у него лично брезгливость.

— Сброд? Сволочь?— подсказал Прозоровский.

— Сволючшь!.. Там нет ферность, фоинский искусств... Дисциплин! Скоро, очшень скоро там есть — попалам, много. Фафилон!

— Жди, когда у его там Вавилон будет!— воскликнул подьячий Алексеев.— Свои-то, наши-то сволочи, того гляди, зубы оскалют.

— Надо напасть на их в ихном же стане!— заключил молодой Прозоровский.— Другого выхода нету. Напасть и рассеять. Тогда и наши хвост прижмут. Сколько у нас всех?

— Всего войска — с двенадцать тыщ,— ответствовал Иван Красулин.

Боярин Прозоровский хлопнул себя по ляжкам.

— А если у его, вора, больше?!

— Не числом бьют, Иван Семеныч,— заметил митрополит.— Крепостью.

— Где она, крепость-то? Стрельцы?.. Они все к воровству склонные.

— Подвесть их под присягу!..

— Они вон жалованья требуют.

— Подвесть под присягу,— еще раз сказал митрополит.— Острастку сделать...

Из-под яра вывернулись семеро конных — Разин с окружением.

Конница Шелудяка растянулась далеко по дороге. Ехали шагом.

Увидев впереди Разина, Шелудяк выехал вперед.

— Чего, батька?— издали еще спросил Шелудяк.

— Ничего, попроведать вас захотел.

— А-а... Здорово, атаманы!

— Здорово. Задницы не посбивали ишшо?

— Жарко, ну ее к дьяволу!..

Степан отъехал в сторону от дороги.

— Дед,— обратился он к Любиму,— есть у тебя проворный хлопец?

— У меня. все проворные.

— Мне всех не надо. А одного найди — в Астрахань поедет, к Ивашке Красулину.

— Гумагу?..

— Никаких гумаг. Взять все в память.

Мимо шла и шла конница. Со Степаном здоровались.

— По чарочке ба, Степан Тимофеич? Глотки повысыхали.

Степан усмешливо щурил глаза. Вдруг увидел кого-то.

— Макса Федоров!

Молодой казак (знакомый нам игрок в карты) придержал коня.

— Ехай суды.

Макса подъехал. Степан улыбался растерянности парня.

— Чего ж не здороваисся? Не узнал, что ли? Я вот тебя узнал.

— Здоров, батька.

— Здоров, сынок. Как, в картишки стариков обыгрываешь?

— Нет!— выпалил Макся. И покраснел. Степан и есаулы засмеялись.

— Чего ты отпираться-то кинулся! Старика обыграть — это суметь надо. Они хитрые.— Степан спрыгнул с коня.— Иди суды.

Макся тоже спешился и отошел с атаманом в сторону. Тот долго ему что-то втолковывал. Макся кивал головой. Потом Степан приобнял парня, поцеловал и отпустил.

Конница все шла.

Степан сел на коня, тронул тихим шагом. Есаулы — за ним.

Степан думал о чем-то. Обернулся, позвал:

— Матвей!

Матвей Иванов подъехал, пристроил своего конька к шагу разинского.

— Чего ты мне про бога говорил? Я забыл...

— Полюбить я его хотел, бога-то.

— Ну?

— Ну и не мог.

— Пошто?

— Не знаю, не мог... Барин он, бог-то. Любит, чтоб перед им на карачках ползали. А он ишшо поглядит — помочь тебе или нет. Какой это бог! От таких-то богов на земле деваться некуда.

— А царь?

— Что?

— Царя любишь?

— А ты?

— Я тебя спрашиваю.

— А мне интересно, как ты.

— Хитрый ты. Все мужики хитрые.

— А ты не хитрый?

— Чего ты заладил: «а ты», «а ты»?

Матвей усмехнулся.

— А что, хитрый?— спросил Степан.

— Хитрый,— честно сказал Матвей.— Да рази это плохо? Тебе и надо хитрому быть — эвон люду-то сколь!

— Где ж я хитрый, к примеру?

— Да с царем с тем жа... Всем говоришь, что ты за государя, а сам... Знаю я, как ты про его думаешь. Я тоже так думаю. Обложил он нас со своей державой, как зверей... Сокольник, змей ползучий. Совсем теперь привязал мужика к поместнику — вместях травить будут. Теперь и не уйдешь никуды! Бессрочные мы теперь... Эх, Степушка!..

— Такой жа вить человек — тоже баба родила! Пошто так повелось-то? Взяли одного посадили и давай перед им лбы расшибать. Что, с ума, что ль, все посходили? Али затмение какое нашло?

— Дьявол его знает! Боятся. А ему уж — вроде так и надо, вроде уж он не он и до ветру не под себя ходит. Так и повелось. А небось перелобанить хорошо поленом, дак и ноги так же протянет, как я, к примеру.

Степан слушал Матвея.

Матвей смолк.

— Ну?— спросил Степан.

— Чего?

— Перелобанить, говоришь?

— К примеру, мол.

— Чижолый у тебя пример. Да ишшо если осиновый пример.

Засмеялись.

— А что Никон?— спросил вдруг Степан с искренним интересом.— Глянется мне этот поп! Взял с царем переругался... А?

— Ну и что?

— Как жа?.. Молодец! А к нам не пошел, хрен старый. Тоже, видно, хитрый.

— Зачем ему? У его своя смета... Им как двум медведям — тесно в одной берлоге. Это от жиру.

— Нет, я таких стариков люблю. Возьму вот и скажу, что Никон со мной идет. А?

— Зачем?

— Так... Народ повалит, мужики.

Матвей молчал.

— Делай как знаешь...

— А ты как думаешь?

— Опять ведь за нож схватисся?

— Да нет!..

— Дурость это — с Никоном-то. «Народ повалит!» Эх, как знаешь ты народ-то!.. Так прямо и кинулись к тебе мужики — узнали: Никон идет. Тьфу! Поднялся волю с народом добывать, а народу-то ни хренашеньки и не веришь. Стало быть, мало мужику, что ты ему волю посулил, дай ему ишшо попа? Ну и дурак... Пойдем волю добывать, только я тебя обману. Так?

Степан уставился на Матвея неподвижным взглядом.

Матвей, недолго думая, подстегнул коня и скрылся в рядах конников.

Пыточный подвал в Астраханском кремле.

На дыбе — Макся. Он уже «куняет» — почти без сознания: так избит. Устали и заплечные, и пищик, и подьячий.

Вошли старший Прозоровский с Иваном Красулиным.

— Ну, как?— спросил воевода.

— Молчит, дьяволенок. Из сил выбились...

Воевода зашел с лица Максе.

— Ух, как они тебя-а!.. Однако перестарались! Зря, не надо так-то. Ну-ка, снимите его, мы с им сейчас поговорим. Эк, дорвались, черти!

Максю сняли с дыбы. Рук и ног не развязали, положили на солому. Воевода подсел к нему.

— К кому посылали-то? Кто?

Макся молчит.

— Ну?.. Чего сказать-то велели? Кому?

Макся повел глаза на воеводу, на Красулина... Отвернулся.

Воевода подумал. И ласково попросил:

— Ну-ка, погрейте его железкой — авось сговорчивей станет.

Палач накалил на огне железный прут...

— К кому послали-то?— все так же ласково спрашивал воевода.— Зачем?

Макся взвыл, забился на соломе. Палач отнял прут, положил его опять в огонь.

— Кто послал-то? Стенька? Вот он как жалеет вас, батюшка-то ваш. Сам там пьет-гуляет, а вас посылает на муки. А вы терпите. К кому послали-то? Мм?..

Макся молчал. Воевода мигнул палачу. Тот взял прут и опять подошел к лежащему Максе.

— Последний раз спрашиваю!— стал терять терпение воевода.— К кому шел?

Макся молчал.

Палач провел прутом по спине.

Макся взвыл.

Воевода встал. Сделался совсем злой.

— Пеняй на себя, парень.

Двадцать пятого мая, в троицын день, с молебствиями, с колокольным звоном провожали астраханский флот под началом князя Львова навстречу Разину.

Посадский торговый и работный люд стоял на берегу. Смотрели на проводы. Ликований не было.

Здесь же, на берегу, была заготовлена виселица.

Ударили пушки со стен.

К виселице подвели Максю, накинули петлю и вздернули.

Макся был истерзан на пытках, смотреть на него без сострадания никто не мог. В толпе астраханцев возник неодобрительный гул. Стрельцы на стругах и в лодках отвернулись от ужасного зрелища.

Воевода понял свою ошибку, велел снять труп. Махнул князю, чтоб отплывали.

Флот отвалил от берега, растянулся по реке.

Воевода с военными иностранцами, которые оставались в городе, направился к кремлю.

Гул и ропот в толпе не утихли, когда приблизился воевода с окружением, напротив, стали определенно угрожающими.

Послышались отдельные выкрики:

— Негоже учинил воевода: в святую троицу человека казнили!

— А им-то что!..— вторили другие.

Младший Прозоровский приостановился было, чтоб узнать, кто это посмел голос возвысить, но старший брат дернул его за рукав и показал глазами — идти вперед и помалкивать.

— Сволочи!— сказал Михайло Прозоровский.— Как заговорили.

— Иди, вроде не слышишь,— велел воевода.— Даст бог, князь Семен обернется скоро: всех найдем.

— Прижали хвосты-то!— орали.

— Узю их!..

— Сволочи!— горько возмущался Михайло Прозоровский.

Так было в Астрахани.

А вот как было на Волге, пониже Черного Яра.

Разинцы со стругов заметили двух всадников на луговой стороне (левый берег). Всадники махали руками.

— Похоже, татары.

— Они...

— Чего-то надо. Сказать, видно, хотят чего-то.

Степан всматривался в далекий берег.

— Ну-ка, кто-нибудь — сплавайте!

Стружок полегче отвалил от флотилии, замахал веслами на ту сторону.

Степан сошел на берег, крикнул вверх, на крутояр:

— Федька!..

Наверху показалась голова Федьки Шелудяка.

— Батька, звал?

— Будь наготове!— сказал ему Иван Черноярец. (Степан в это время переобувался: промочил ноги, когда сходил со струга.)

—Татары неспроста машут. Никого там не видно? На твоей стороне.

— Нет.

— Смотрите.

— Не зевали чтоб,— подсказал Степан.

— Не зевайте!

— Смотрим!

Стружок махал уже от того берега.

Разинцы притихли. Ждали.

Стружок приближался медленно. Или так казалось.

Степана взяло нетерпение.

— Ну?!— крикнул он.— Умерли?

Наконец, когда стало мелко, со стружка прыгнул казак и пошел к атаману.

— Татары... Говорят: тыщ с пять стрельцов и астра-ханцев верстах в шести отсудова. Это мурза шлет.

Степан подал лист Мишке Ярославову.

— Водой только? Али конные тоже?..

— Конных нет, говорят. Волгой. Держутся ближе к нашему берегу.

— Этой большой дуры нет с ими?

— Какой дуры?

— Корабль они называют... «Орел».

— Не знаю, не сказывали.

— Мурза пишет,— встрял Мишка.— Были у его от Ивана Красулина... Три тыщи и двести навстречу нам идет. С князем Львовым. Иван передает, чтоб ты не горевал: стрельцы меж собой сговорились перекинуться. Начальных людей иноземных побьют, как с тобой сви-дются. Чтоб ты только не кинулся на их сдуру... Они для того на переднем струге какого-нибудь свово несогласнова или иноземца на щеглу кверху ногами подымут. Сам он, Иван, остается в Астрахани. И это, мол, к лучшему: город брать надо. А в городе ишшо остались, мол, и они будут сидеть...

— Все?

— Парня нашего замучили. Повесили.

Степан поднялся повыше, на камни, громко сказал:

— Казаки!.. Там,— указал вниз,— стрельцы! Их три с лишним тыщи. Но они умные, они головы свои зазря подставлять не будут. Так они пишут. А станет, что обманывают, то и нам бы в дураках не оказаться: как я начну, так и вы начинайте. Я впереди буду. Федька!..

— Слухаю, батька!

— Как увидишь, так обходи их со спины. Мы берега держаться станем. Без меня тоже не стреляй. Можа, с их-ной стороны и стрельнут раз-два — терпи. Как уж увидишь — бой, тада вали!

— Чуем!

— Максю-то... Милый мой. Нну!.. В гробину вас!..

Митрополит, созвав духовенство, устроил крестный ход вокруг всего Белгорода.

Впереди несли икону Божьей Матери (точно такая же, какой Степан прострелил лоб в Царицыне).

Обходили кругом стену.

Всякий раз, как шествие доходило до ворот, свершалось молебствие.

Прозоровский с военными осматривал городские укрепления. Обошли стены, осмотрели пушки, развели по бойницам и по стрельницам стрельцов с ружьями, саблями, бердышами, расставили пушкарей, затинщиков при затинных пищалях. Чтобы пресечь всякое сообщение города с внешним миром, завалили ворота кирпичом.

На стенах не только стрельцы, а и посадские тоже — с пищалью, кто с самопалом, кто с топором или бердышом, а некоторые с копьями. Аежали кучи камней на случай приступа, заготавливались дрова и вода, чтобы кипятить воду и лить сверху на штурмующих.

Большого оживления не заметно.

— Только не боитесь, ребятушки!— подбадривает воевода.— Ничего он с нами не сделает. Посидим самое большее — с недельку. А там войско подойдет: гонцы наши теперь в Москве уж...

— А где ж князь Семен-то?

— Князь Семен... он отступил пока. Гонцов мы надежных послали, резвых — скоро добегут. Постойте, детушки, за царя и церкву святую, не дайте своровать вору — царь и господь не оставют вас.

Ночь опустилась на землю, темная. Тишина... Все успокоилось. Или притаилось.

Вдруг тишину эту раскололи колокола. Зазвонили все звонницы астраханские: казаки пошли на приступ.

— Дерзайте, братья и дети, дерзайте мужественно!— громко говорил воевода, окруженный стрелецкими головами, дворянами, детьми боярскими, подьячими и приказными.— Дерзайте!— повторял воевода, облачаясь в панцирь.— Ныне пришло время благоприятное за великого государя пострадать доблестно, даже до смерти. И кто хочет, в надежде на бога, получить блага и наслаждения со всеми святыми на том свете, тот пострадает с нами в сию ночь, не склоняясь на прельщения богоотступника Стеньки Разина.

Все это смахивало у воеводы на молитву. Его плохо слушали: вооружались, кто как и чем. Воеводе подвели коня, крытого попоной. Он не сел, пошел пешком к стене.

— Дерзайте, дети!

— Рады служить великому государю верою и правдою, не щадя живота, даже до смерти,— как-то очень уж спокойно откликнулся голова стрелецкий Иван Красулин.

— Куды он ударил, разбойник?

— На Вознесенские ворота.

— Туды, детушки! Дерзайте!

Трубили трубы к бою, звонили колокола; там и здесь слышались стрельба и отдаленный шум начавшегося штурма.

У Вознесенских ворот хоть и была стрельба с обеих сторон, но не особенно густая. Казаки за стеной больше шумели, чем лезли на стену.

— Да суды ли он ударил-то?— крикнул Михайло Прозоровский.

— А куды ж?

— А там что за шум?

Судьба города решалась там, куда показал младший Прозоровский,— в южной части. Там астраханцы подавали руки казакам и пересаживали через стены.

Только один упрямый пушкарь гремел из своей пушки подошвенного боя. Туда устремились несколько казаков, и пушка смолкла.

У Вознесенских ворот продолжалась борьба.

Вдруг в самом городе пять раз подряд выстрелила вестовая пушка и со всех сторон послышалось зловещее:

— Ясак! Ясак!— Город сдавался.

— Обманули!— чуть не плакал молодой Прозоровский.— Они там уж пустили их! А здесь нам глаза отводют.

— Измена!

Это был крик отчаяния и команда к избиению начальных людей. К этому времени подбежали и первые казаки.

Младший Прозоровский бросился с саблей навстречу им, но тотчас был убит наповал выстрелом в лицо.

Дворяне и приказные бросились наутек; небольшая группа сплотилась вокруг воеводы — отбивались.

— В кремль!— велел воевода.— В кремль пробивайтесь!

Тут его ударом копья в живот свалил Иван Красулин.

На Ивана кинулись было, но казаки быстро взяли его в свои ряды и потеснили приказных, и верных дворян, и стрельцов. И прибывало их, казаков, все больше и больше.

В свалке не заметили, как верный старый холоп поднял воеводу и унес.

Уже немного оставалось дворян, и стрельцов, и боярских детей, когда появился Степан. Он прихрамывал.

— В кремль!— тоже велел он.— Скорей, пока там не закрылись! Иван, останься — добей этих. В кремль! К утру его надо взять!

Стреляли по всему городу. Бой длился всю ночь. Кое-где занялись пожары.

Воеводу положили на ковер в соборной церкви в кремле. Он стонал.

Фрол Дура, пятидесятник конных стрельцов, стал в дверях храма с готовностью умереть, но не пустить казаков.

Прибежал митрополит. Склонился над воеводой, заплакал.

— Причаститься бы,— простонал воевода.— Все, святой отец. Одолел вор...

— Причащу, причащу, батюшка ты мой,— плакал митрополит.— Не вор одолел, изменники наши одолели. За грехи наши наказывает нас господь. За прегрешения наши. Измена кругом.

Начали сбегаться в храм приказные, стрелецкие начальники, купцы, дворяне, дети боярские, матери с детьми, девицы, дрожавшие за свою честь. Молились.

Двери храма были затворены еще железной решеткой. Храбрый Фрол стоял у входа с большим ножом.

Еще вбежали несколько дворян — последние.

— Вошли... Через Житный и Пречистенские ворота... Пречистенские вырубили. Все посадские к вору перекинулись, стрельцы...

В дверь (деревянную) забарабанили снаружи. Потом стали бить чем-то тяжелым, наверно бревном. Дверь затрещала и рухнула. Теперь сдерживала только решетка. Через решетку стали стрелять.

Одна пуля попала в ребенка на руках у матери. Мать завыла. Ужас смертный охватил осажденных.

Решетка подалась под ударами. Упала.

Фрола изрубили.

Воеводу подняли, вынесли из храма и положили на землю под колокольней. Дворян, купцов, стрельцов — всех, кроме женщин, вязали, выводили из храма и сажали рядком под колокольню.

Светало. Бой утихал. Только в отдельных местах еще слышались стрельба и крики.

С зарей появился Степан. Стремительно прошел к колокольне, остановился над лежащим воеводой... Он (Степан) был грязный, без шапки, кафтан в нескольких местах прожжен. Злой и возбужденный — глаза блестят.

Суд не сулил пощады.

— Здоров, боярин!— сказал.

Прозоровский глянул на него снизу, стиснул зубы от ненависти и боли, отвернулся.

— Тебе передавали, что я приду? Вот я пришел. Как поживает шуба моя? Как здоровье сынка моего, Макси?

Из храма вышел митрополит.

— Атаман, пожалей ранетова...

— Убрать!— велел Степан.

Митрополита взяли под руки и увели в храм.

— Разбойники!— крикнул он.— Как смеете вы касаться меня!

— Иди, отче, не блажи. Не до тебя.

— Принесите боярину шубу,— велел Степан.— Ему холодно. Знобит.

Побежали за шубой.

Огромная толпа астраханцев, затаив дыхание, следила за атаманом. Вот она, жуткая и желанная минута расплаты! Вот он, суд беспощадный.

И Разин был бы не Разин, если бы сейчас хоть на мгновение задумался — как решать судьбу ненавистного воеводы.

Принесли шубу (ту самую, которую выклянчил воевода) .

— Стань, боярин...— Степан помог Прозоровскому подняться.— От так... От какие мы хорошие, послушные. Болит? Болит брюхо у нашего боярина. Это ж кто же ширнул нашему боярину в брюхо-то? Ай-яй... Надевай-ка, боярин, шубу. Вот какие мы нарядные стали! Вот какие мы славные!.. Ну-ка, пойдем со мной, боярин. Пойдем мы с тобой высоко-высоко! Ну-ка, ножкой — раз!.. Пошли мы с боярином...

Степан повел Прозоровского на колокольню. Огромная толпа в полной тишине следила — медленно поднимала глаза выше и выше...

Степан и воевода показались наверху. Постояли немного, глядя на народ. Потом Степан сказал что-то на ухо воеводе, похоже, спросил. Тот покачал головой. Степан плечом толкнул его вниз.

Воевода грянул оземь и не копнулся.

Начался короткий суд над «лучшими» людьми города: дворянами, купцами, стрелецкими начальниками, приказными.

Степан шел вдоль ряда сидящих, спрашивал:

— Кто?

— Тарасов Лука, подьячий приказ…

Степан делал жест рукой — рубить. Следовавшие за ним казаки рубили.

— Кто?

— Сукманов Иван Семенов, гостем во граде...

Жест рукой. Сзади короткий, смачный удар с придыхом.

— Кто?

— Батюшка, не губи!...

— Кто?

— Сын боярский...

— Кх-эк!..

— Кто?

— Не скажу, вор, душегубец, раз...

— Ыык!

— Кто?

— Подневольный, батюшка. Крестьянин, с Самары, с приказу, с гумагами послан...

— Врет!— крикнули из толпы.— С Самары, только не крестьянин, а с приказу и суды в приказ послан...

— Кх-эк!..

Некоторых Степан узнавал.

— А-а! Подьячий! А зовут как, забыл...

— Алексей Алексеев, батюшка...

— За ребро, на крюк.

— Батюшка!.. Атаман, вечно богу молить буду и за детей...

Подьячего уволокли.

Еще одного узнал атаман — персидского князька, брата юной персиянки, бывшей наложницы своей.

— Князь?.. Засиделся ты здесь.— Жест рукой.

Удар сзади.

— Кто?..

У ног Степана, обгоняя его, заструился резвый ручеек крови.

— Где хоронить, батька?— спросили Степана.

— В монастыре. Всех — в одну братскую...

— И воеводу?

— Всех.

На площадь перед приказной палатой сносили всякого рода «дела», списки, выписи, грамоты... Еще один суд — над бумагами.

— Вали!.. В гробину их...— Степан успел хватить где-то зелена вина и был в том самом состоянии, когда никто не знал, что сделает он в следующую минуту.

— Все, батька!

— Запаляй!

Костер запылал.

— Звони!— заорал Степан.— Во все колокола!.. Весело, чтоб плясать можно. Бего-ом! Зарублю, черти!..

Зазвонили с одной колокольни, с другой, с третьей... Скоро все звонницы кремля вызванивали нечто веселое, игривое...

Степан сорвал шапку, хлопнул оземь и пошел с приплясом вокруг костра.

— Ходи!— заорал.

К нему подстраивались сзади казаки и тоже плясали: притоптывали, подбоченившись, приседали и «ухали» по-бабьи. Подбегали из толпы астраханцы, кто посмелей, тоже плясали.

— Ходи!— кричал Степан. Сам он «ходил» серьезно, вколачивал одной ногой... Странная торжественность была на его лице — какая-то болезненная, точно он после мучительного, долгого заточения глядел на солнце.

Плясали: Ус, Мишка Ярославов, Федор Сукнин, Лазарь Тимофеев, дед Любим, Сенька Резаный, татарчонок, Шелудяк, Фрол Разин, Кондрат — все. Свистели, ухали.

Видно, жила еще в крови этих людей, горела языческая искорка — это был, конечно, праздник. Сожжение самого отвратительного, ненавистного, злого идола — бумаг.

Прибежал откуда-то Матвей.

— Ходи!.. Покажь ухватку, Рязань косопузая.

Матвей с удовольствием пошел, смешно семеня ногами.

Костер догорел.

Догадливый Иван Красулин катил на круг бочку с вином.

— Эге!.. Добре!— похвалил Степан.— Выпьемте, ка-заченьки!

Выбили в бочке дно; подходили, черпали чем попало — пили.

Астраханцы завистливо ухмылялись.

— Всем вина!— велел Степан.— Что ж вы стоите? А ну, в подвалы! Все забирайте! Дуваньте поровну, не обижайте друг дружку! Кого обидют, мне сказывайте!

— Дай дороги, черти дремучие!— раздался вдруг чей-то звонкий, веселый голос. Народ расступился, но все еще никого не видно.— Шире грязь — назем плывет!— звенел все тот же голос, а никого не видно.

И вдруг увидели: по узкому проходу, образовавшемуся в толпе, прыгает, опираясь руками о землю, человек. Веселый молодой парень, крепкий и красивый, с глазами небесного цвета. Ноги у него есть, но высохшие, маленькие.

— Атаман!.. Рассуди меня, батюшка, с митрополитом.

— Ты кто?

— Алешка Сокол. Богомаз.

— Так. Чего ж митрополит?

— Иконки мои не берет!— Алешка стал доставать из-за пазухи иконки в ладонь величиной.

Степан взял одну, посмотрел.

— Не велит покупать у меня!

— Пошто?

— А спроси его? Кто там?— Алешка показал снизу на иконку, которую Степан держал в руках.

— Где?

— На иконке.

— Тут?.. Не знаю.

— Исус! Вот. Так он говорит: нехороший у тебя Исус!

— Чем жа он нехороший? Исус как Исус...

— Во! Он, говорит, недобрый у тебя. Вели ему, батюшка, покупать у меня. Мне исть нечего.

Матвей взял у Алешки иконку, тоже стал разглядывать. Усмехнулся.

— Чего ты?— спросил Степан.

— Ничего.

— Как тебе Исус?

— Хороший Исус. Я б тоже такого намазал, если б умел. Строгий Исус. Привередничает митрополит...

— Где митрополит?— спросил Степан.

— В храме.

— Пошли, Алешка. Сейчас он нам ответит, чем ему твой Исус, не глянется.

— Ты-де обиженный, потому мажешь его такого,— рассказывал Алешка.— А я говорю: да ты что? Без ума, что ли, бьесся? Чо это я на его обиженный? Он, что ли, ноги мне отнял?

Митрополит молился перед иконой Божьей Матери. На коленях. Увидев грозного атамана, поднял руку, как для проклятия.

— Анчихрист!.. Душегубец! Земля не примет тебя, врага господня. Смерти не предаст.

— Молчи, козел! Пошто иконки Алешкины не велишь покупать?

— Ах ты, ябеда убогая!..— воскликнул изумленный митрополит.— К кому пошел жалиться-то?.. К анчихристу! Он сам его растоптал, бога-то...

— Отвечай!— Степан подступал к митрополиту.— Чем плохой Исус?

— Охальник! На кого голос высишь?!— сказал Иосиф.— Есть ли крест на тебе?

Степан болезненно сморщился, резко крутнулся и вышел от митрополита. Сел на табурет и смотрел оттуда пристально. Слушал.

— Чем плохой Исус, святой отче?— спросил Матвей.

Митрополит поднялся.

— Господь-бог милосердный отдал нам сына свово на смерть и муки... Злой он у тебя!— вдруг как-то даже с визгом, резко сказал он Алешке.— И не ходи и не жалься. Не дам бога хулить. Иисус учил добру и вере.— Митрополит выхватил у Алешки иконку и ткнул ею ему в лицо.— А этому впору нож в руки да воровать на Волгу. С им вон.— Иосиф показал на Степана.— Они живо сговорятся...

Степан пошел из храма.

— Конец тебе, святой отец,— сказал Матвей.

— Рука не подымется у злодея...

— У тебя язык подымается, подымется и рука. Чего разошелся-то?

— Да вот ведь!.. Во грех ввел!— Митрополит в сердцах ударил Алешку иконкой по голове и повернулся к Богородице.— Господи, прости меня, раба грешного, прости меня, матушка Богородица...

Алешка почесал голову.

— Злой... А сам-то не злой?

— Выведете из терпения!..

Вошел Степан. Вел с собой Сеньку Резаного.

— Кого тут добру учили?— спросил он, опять подступая к митрополиту.— Кто тут милосердный? Ты? Ну-ка, глянь суды!— Сгреб митрополита за грудки и подтащил к Сеньке.— Открой рот, Сенька. Гляди!.. Гляди, сучий сын! Где так делают? Можа, у тебя в подвалах? Ну, милосердный козел!— Степан крепко встряхнул Иосифа.— Всю Русь на карачки поставили с вашими молитвами, в гробину вас, в три господа-бога мать!.. Мужику голос подать не моги — вы тут как тут, рясы вонючие! Молись Алешкиному Исусу!— Степан выхватил из-за пояса пистоль.— Молись! Алешка, подставь ему свово Исуса.

Алешка подпрыгал к митрополиту, подставил иконку.

— Молись, убью!— Степан поднял пистоль.

Митрополит плюнул на иконку.

— Убивай, злодей, мучитель!.. Казни, пес смердящий! Будь ты проклят!

Степана передернуло от этих слов...

Матвей упал перед ним на колени.

— Батька, не стреляй! Не искусись... Он — хитрый, он нарошно хочет, чтоб народ отпугнуть от нас. Он в святые лезет...

— Сука продажная,— усталым, чуть осипшим голосом сказал Степан, засовывая пистоль за пояс.— Июда. Правду тебе сказал Никон: Июда ты! Сапоги царю лижешь... Не богу ты раб — царю!— Степана опять охватило бешенство.

Иосиф усердно клал перед Богородицей земные поклоны.

Степан накалялся гневом все больше, но не знал, что делать. Сорвал икону Божьей Матери, трахнул ее об угол.

— Вот им, вашим богам!..

Алешка ахнул:

— Батька, не надо так...

— Бей, коли, руби все,— смиренно сказал Иосиф.— Дурак ты, дурак заблудший... Что ты делаешь?! Не ее ты ударил!— Он показал на икону.— Свою мать ударил, пес.

Степан вырвал саблю, подбежал к иконостасу, начал рубить его.

— Господи, прости ему!— громко взмолился митрополит.— Господи, прости!.. Не ведает он, что творит. Прости, господи.

— Ух, хитрый старик!— вырвалось у Матвея.

— Батька, не надо!— Алешка заплакал.— Страшно, батька...

— Прости ему, господи, поднявшему на тебя руку,— не ведает он...

Степан бросил саблю в ножны. Вышел из храма.

— Кто породил его, этого изверга! Не могла она его прислать грудного в постели...

Степан шагал через размахнувшийся вширь гулевой праздник. На всей площади кремля стояли бочки с вином. Казаки и астраханцы вовсю гуляли. Увидев атамана, заорали:

— Будь здоров, батюшка наш, Степан Тимофеич!

— Дай тебе бог много лет жить и здравствовать, заступник наш.

— С нами чару, батька?

— Гуляйте,— сказал Степан. И вошел в приказную палату.

Тут на столе, застеленном дорогим ковром, лежал мертвый Иван Черноярец. Ивана убили в ночном бою.

Никого в палате не было.

Степан тяжело опустился на табурет в изголовье Ивана.

— Вот... Ваня...— И задумался, глядя в окно. Вошел Фрол Разин.

— Там Васька разошелся... Про тебя в кружале орет что попало.

— Что орет?

— Он-де Астрахань взял, а не ты.. И Царицын он взял.

— Пень,— сказал Степан.— Здорово пьяный?

— Еле на ногах...

— Кто с им?

— Его все... Хохлачи, танбовцы... Чуток Ивана Красулина не срубил. Тот хотел ему укорот навести.

Степан вскочил, стремительно пошел из палаты.

— Сейчас он у меня Могилев возьмет.

Утром Степана разбудил Матвей.

— Степан! А Степан!.. Подымись-ка!

— А?

— Подымись, мол.

Степан приподнял тяжелую хмельную голову, огляделся вокруг. С ним рядом лежала женщина, блаженно щурила сонные глаза. Баба молодая, гладкая.

— Ты кто такая?— спросил Степан.

— Женка твоя.— Баба засмеялась.

— Тю...

— Иди-ка ты отсюдова!— сердито сказал Матвей бабе.— Развалилась... дура гладкая...

— Степан, застрель его,— сказала баба.

— Иди!— прикрикнул Степан.

Баба выпростала из-под одеяла крепкое тело, сладко потянулась.

— Ох, ноченька!.. Как только я вытерпела?

— Иди, сказали!— закричал Матвей.— Бесстыжая...

— На, поцалуй мою ногу.— Баба протянула Матвею ногу.

— Тьфу!..

Степан толкнул бабу с кровати.

Баба засмеялась, взяла одежонку и ушла в другую избу.

Степан спустил ноги с кровати, потрогал голову.

— Помнишь что-нибудь?— спросил Матвей.

— Найди вина чару.— Степан поискал глазами по избе.

Матвей достал из кармана темную плоскую бутыль, подал.

Степан отпил с жадностью, вздохнул:

— Ху!

— Степан, нельзя так...— Матвей изготовился говорить долго и внушительно.— Этак мы не токмо в Москву, а куды подальше сыграем — в гробину, как ты говоришь. Когда...

— Где Васька?— спросил Степан.

— Где Васька?.. Кто его знает? Сидит где-нибудь так же вот похмеляется. Ты помнишь, что было-то?

Степан поморщился.

— Не гнуси, Матвей. Тошно.

— Будет тошно! С Васькой вам разойтися надо. Пока, до беды-то. Вместе вам ее не миновать. Оставь его тут атаманом — куда с добром! И — уходить надо, Степан. Уходить, уходить. Ты человек войсковой — неужель не понимаешь? Сопьются все с круга!..

— «Понимаешь», «понимаешь»... А не дать погулять — это тоже обида. Вот и не знаю, какая беда больше: дать погулять или не дать.

— Смотрите маленько. Да сам-то поменьше пей. Дуреешь ты — жалко до слез.

— Опять учить пришел?

Матвей на этот раз почему-то не испугался.

— Маленько надо. Царем, вишь, мужичьим собираисся стать — вот и слушай: я мужик, стану тебе подсказывать — где не так.

— Каким царем?— удивился Степан.— Ты что?

— Вчерась кричал. Пьяный.— Матвей усмехнулся.— А знаешь, какой мужику царь нужон?

— Какой?— не сразу спросил Степан.

— Такой, чтоб не мешал мужикам. И чтоб не обдирал наголо. Тут и вся воля мужицкая: не мешайте ему пахать землю. Да ребятишек ростить. Все другое он сам сделает: свои песни выдумает, свои сказки, свою совесть и указы свои... Скажи так мужику, он пойдет за тобой до самого конца. Дальше твоих казаков пойдет. И не надо его патриархом обманывать — что он вроде с тобой идет.

Степан заинтересовался.

— А вот здесь у тебя промашка, хоть ты и умный: он, мужик твой...

— Твой тоже...

— Хрен с им, чей он! Он свово поместника изведет и подумает: хватит, теперь я вольный. А невдомек дураку: завтра другого пришлют. А если он будет знать, что с им патриарх поднялся да царевич...

— Какой царевич?*

— Алексей Алексеич.

— Он же помер!

— Кто тебе сказал?

— Да помер он!

— Врут. Он живой... Царь с боярами допекли его, он ушел от их. Он живой.

Матвей внимательно посмотрел на Степана. Понял.

— Во-он ты куды. Ушел?

— Ушел.

— И к тебе пришел?

— И ко мне пришел. А к кому больше?

— Знамо дело, больше некуда. Про Гришку Отрепьева слыхал?

— Про Гришку?— Степан задумался, пораженный какой-то сильной, нечаянной мыслью.— Слыхал про Гришку, слыхал... Как бабу-то зовут? Женку-то мою...

— Ариной.— Матвей засмеялся.

— Арина.

Арина вошла, одетая в дорогие одежды.

— Чаво, залетка моя? Чаво, любушка...

— Тьфу!..— обозлился Степан.— Перестань! Сходи передай казакам: пускай найдут Мишку Ярославова. Чтоб бегом ко мне!

Степан надел штаны, чулки. Заходил по горнице.

— А какой бог мужику нужен?— спросил.

— Бог?..— Теперь Матвей задумался.

— Ну?

— Да вот думаю. Какой-то, знаешь, такой, чтоб мне перед им на карачках не ползать. Свойский. Как сосед мой... Был у меня в деревне сосед. Старик. Вот такого б...

— Что ж старик?

— Старик знатный. Тот говорил: я сам себе бог.

— Умный старик.

— Славный старик. Помер, царство небесное. Вот такого я б не боялся. А ишшо — понимал бы я его. Того вон,— Матвей посмотрел на божницу,— не понимаю. Всю жисть он меня пужает, а за что — не пойму.

Степан остановился перед Матвеем.

— А меня-то правда ли любишь?— спросил тот.

— Как это?..

— Вчерась говорил, что жить без меня не можешь,— Матвей искренне засмеялся.

Вошел Мишка Ярославов.

— Здорово ночевал, батька!

— Здоров. Садись, пиши.

Мишка нашел бумагу, чернила, перо...

— «Брат!» — стал диктовать Степан, прохаживаясь по горнице.

— Это кому ты?

— Шаху персицкому. «Брат! Бог этой ночью посоветовал мне хорошее дело. Я тебя чтой-то полюбил. Значит, надо нам с тобой соединиться против притеснителей...».

— Погоди маленько,— сказал Мишка.— Загнал. «Притеснителей»... Дальше.

— «Я прикинул в уме: кто больше мне в дружки годится? Никто. Только ты. Посылаю к тебе моих послов и говорю: давай учиним союз. Я считаю, что у тебя хватит ума и ты не откажесся от такого выгодного мово предложения. Заране знаю, что ты с великой охотой согла-сисся со мной. У меня бесчисленное войско и столько же богатства всякого, но есть нуждишка в боевых припасах. А также в прочих припасах, чтоб кормить войско. У тебя всяких припасов много...».

— Погодь, батька. «Много»... Так?

— «У тебя припасов много, даже лишка есть, я знаю. Удели часть своему другу, я заплачу тебе. Я не думаю, чтоб тебе отсоветовали прислать это мне. Но если так получится, то знай: скоро увидишь меня с войском в своей земле: я приду и возьму силой, что ты по дурости не захочешь дать добровольно. А войска у меня — двести тыщ».

— Так,— сказал Мишка.

— «Так что выбирай: или ты мне друг, или я приду и повешу тебя». Печать есть у нас?

— Своей нету. Я воеводину прихватил тут...

— Притисни воеводину. Надо свою заиметь.

— Заимеем, дай срок.

— Собери сегодня всех пищиков астраханских: писать письма в городки и веси. Много надо! Разошлем во все стороны.

— Когда же вверх-то пойдем?— спросил Матвей.

— Пойдем, Матвей. По Иване панихиду справим да пойдем.

...Царские палаты в Кремле.

Думный дьяк читает царю и его ближайшему окружению обширное донесение, составленное из сведений, полученных из района восстания.

— «...А был он, Стенька, в Астрахани недели две и пошел на Царицын Волгою. И после себя оставил он, Стенька, в Астрахани товарищев своих, воровских казаков, с десятка по два человек, а с ними, воровскими казаками, оставил в Астрахани начальным человеком товарища свово Ваську Уса.

А от Астрахани он, вор Стенька, до Царицына шел Волгою две недели.

А богу он, вор Стенька, не молится, и пьет безобразно, и блуд творит, и всяких людей рубит без милости своими руками. И говорит, и бранит московских стрельцов, и называет их мясниками: вы-де, мясники, слушаете бояр, а я-де вам чем не боярин?

А из Саратова к ему прибегают саратовцы человека по два и по три почасту и говорят ему, чтоб он шел к им под Саратов, не мешкав, а саратовцы — городские люди — город Саратов ему, Стеньке, сдадут, только-де в Саратове крепится саратовский воевода».

Дьяк кончил вычитывать. Однако было у него в руках что-то еще...

— Что?— спросил царь.

— Письмо воровское...

— Ну?

Дьяк стал читать:

— «Грамота от Степана Тимофеича от Разина.

Пишет вам Степан Тимофеич всей черни. Кто хочет богу, да государю послужить, да великому войску, да и Степан Тимофеичу, и я выслал казаков, и вам бы заодно изменников вывадить и мирских кровопивцев вывадить. И мои казаки како промысел станут чинить и вам бы иттить к ним в совет, и кабальныя и апальныя шли бы в полк к моим казакам».

Саратов сдался без боя. Степан велел утопить тамошнего воеводу Кузьму Лутохина. В городе введено казацкое устройство, атаманом поставлен сотник Гришка Савельев.

Не задерживаясь в Саратове, Степан двинул выше — на Самару. Он торопился. Шли с поразительной быстротой.

В последнее время, когда восстание начало принимать — неожиданно, может быть, для него самого — небывалый размах, в поведении Степана обнаружилась какая-то одержимость. Страшное нетерпение охватило его: все, что вольно или невольно мешало ему направлять события на свой лад, вызывало его ярость. Устремленная к далекой цели неистребимая воля его, как ураган, подхватила и его самого, и влекла, и бросала в стороны, и опять увлекала вперед.

Приходили новые и новые тысячи крестьян. Поднялась мордва, чуваши... Теперь уже тридцать тысяч шло под знаменем Степана Разина. Полыхала вся Средняя Волга.

Остановились на короткий привал: сварить хлебова и немного передохнуть.

— Загнал, батька.

— Куды он торопится-то?— переговаривались гребцы.— Али до снега на Москву поспеть хочет?

— Оно не мешало б...

— По мне, и в Саратове можно б зазимовать. Я там бабенку нашел... мх... Сладкая... Жалко, мало там постояли.

Атаману разбили на берегу два шатра. В один он позвал есаулов, татарских главарей, от мордвы — Асана Карачурина, Акая Боляева...

— Вот чего... Я их объявляю.

— Степан...— заговорил было Матвей.

— Молчи!— повысил голос Степан.— Я твою думку знаю, Матвей.

— Зря не даешь ему сказать,— упрекнул Федор.— Он...

— Я спрашиваю не его!

— Какого черта зовешь тада!— рассердился Федор.— Никому рта не даешь открыть. Не зови тада.

— Не прячься за других. Как думаешь? Говори.

— Что это — курице голову отрубить?.. «Говори». С бабой в постеле я ишшо туды-суды — поговорю. И то — мало. Не умею, не уродился таким. А думаю я с Матвеем одинаково: на кой они нам черт сдались? Собаке пятая нога. У нас и так вон уж сколь — тридцать тыщ.

— Говорить не умеет! А нагородил с три короба. Тридцать тыщ — это мало. Надо три раза по тридцать. Там пойдут города не чета Царицыну да Саратову.

— Они же идут! Они же не... это... не то что — стало их тридцать, и все, и больше нету. Две недели назад у нас пятнадцать было.

— Как ты, Ларька?

— Да меня тоже воротит от их. На кой?..

— Ни дьявола не понимают!— горестно воскликнул Степан.— Иди воюй с такими!

— Чего не понимаем?

— Так будут думать, что сам я хочу царем на Москве сесть. А когда эти появются,— стало быть, не я сам, а наследного веду на престол.

— Ты поменьше кричи везде, что не хошь царем быть, вот и не будут так думать,— посоветовал Матвей.

— Пошел ты!..

— Я-то пойду, а вот ты с этими своими далеко ли уйдешь. Мало ишшо народ обманывали! Нет!.. И этому обмануть надо.

— Для его ж выгоды обман-то.

— А все-то как? Все для его выгоды. А чего так уж страшисся-то, если и подумают, что царем хошь стать? Ну, царем.

— Какое нам дело — кем ты там станешь?

— Вам нет дела — другим есть.

— Кому?

— Стрельцам, с какими нам ишшо придется столкнуться. Им есть дело: то ли самозванец идет, то ли ведут коренного царевича на престол. Сам про Гришку говорил...

— Да пусть будут!— воскликнул Ларька.— Мы что, с рожи, что ль, спадем? Объявляй.

— Не то дело, что будут,— упрямился Матвей.— Царевич-то помер — вот и выдет, что брешем мы. А то бояры не сумеют стрельцам правду разъяснить! Эка!.. Сумеют, а мы в дураках окажемся с этим царевичем.

— Боярам веры мало.

— А на Москве как? На Москве-то знают, что царевич в земле.

— До Москвы ишшо дойтить надо. А там видно будет. Будет день, будет пища. Зовите казаков, какие поблизости есть. Объявляю. Как думаешь, Асан?

— Как знаешь, батька,— отвечал татарский мурза.— Объявляй.

Казаки — рядовые, десятники, какие случились поблизости от шатра атамана,— заполнили шатер. Никто не знал, зачем их позвали. Степана в шатре не было (он вышел, когда стали приходить казаки).

Вдруг полог, прикрывающий вход в шатер, распахнулся... Вошел Степан, а с ним... царевич Алексей Алексеевич и патриарх Никон.

Царевич и патриарх поклонились казакам. Те растерянно смотрели на них.

— Вот, молодцы, сподобил нас бог — гостей послал,— заговорил Степан.— Этой ночью пришли к нам царевич Алексей Алексеевич и патриарх Никон. Ходили слухи, что царевич помер: это боярская выдумка, он живой, вот он. Невмоготу ему стало у царя, ушел он от суровостей отца и от боярского лиходейства. Теперь самое время нам заступиться за его. Все. Это я вам хотел сказать. Идите. Царевич и патриарх с нами будут.

Казаки, изумленные диковинной вестью, стали расходиться. Разглядывали «высоких» гостей...

Когда рядовые вышли, Степан сел, велел садиться патриарху и царевичу.

— Садись, патриарх. И ты, царевич... Сидайте. Выпьем теперь.

Есаулы тоже с любопытством разглядывали старика и юношу.

— Налей, Мишка.

Мишка Ярославов налил чары, поднес первым патриарху и царевичу.

— Ты пьешь?— спросил он юношу.

— Давай,— сказал тот. И покраснел.

Патриарх хлопнул чару и крякнул:

— Кхух.. Ровно ангел по душе прошел босиком.

Казаки засмеялись.

— Приходилось, когда владыком-то был? Небось все заморское пивал?

Старик прищурил умные, хитрые глаза.

— Пивали, пивали... Ну-к, милок, подниси-к ишшо одну — за церкву православную.— Выпил и опять крякнул: — От так ее! Кхэх! Ну, Степан Тимофеич, чего дальше?

Степан с усмешкой наблюдал за стариком.

— Сейчас на струги пойдем. Тебе, владыка, черный, тебе, царевич,— красный. Вот и будете там.

В шатер заглянули любопытные, но войти не посмели.

— Пошло уж,— удовлетворенно сказал Степан.— Ну, с богом.

Вышли из шатра втроем: Степан, царевич и патриарх. Направились к берегу, где приготовлены были два стружка с шатрами — один покрыт черным бархатом, другой — красным.

Степан шел впереди, на виду у всего войска, что-то рассказывал гостям.

Со всех сторон на них глядели казаки, мужики, посадские, стрельцы. Все тут были: русские, хохлы, запорожцы, мордва, татары, чуваши. Глядели, дивились.

Степан проводил гостей до стружков, поклонился. Гости взошли на стружки и скрылись в шатрах.

И опять царские палаты. И «говорит» бумага:

— «...А самареня своровали, Самару ему, вору, сдали. И хочет он, вор Стенька Разин, быть кончее под Синбирск на Семен день (1 сентября) и того часу хочет приступать к Синбирску всеми силами, чтоб ему, вору, Синбирск взять до приходу в Синбирск кравчего и воеводы князя Петра...»

И грянул бой...

Князь Барятинский пришел к Симбирску раньше Степана. Степан знал это.

Подойдя к городу, он свел своих на берег, построил в боевой порядок и повел в наступление на царево войско.

Барятинский приказал подпустить казаков близко и тогда только ударил.

Бой был упорный.

Люди перемешались, не могли отличить своих от чужих.

Войско Барятинского было более организованно и, естественно, лучше вооружено. Разинцев было больше, и действовали они напористее, смелее.

Степан вел донцов. С мордвой, чувашами и татарами были Федор Сукнин и Ларька Тимофеев. Татары, мордва воевали своим излюбленным способом — наскоком. Ударившись о ряды стрельцов, большинство которых было уже обучено по европейскому образцу, они рассыпались и откатывались. Ларька, Федор и другие есаулы и сотники опять собирали их, налаживали мало-мальский порядок и вели снова в бой. Степан хорошо знал боевые качества своих инородных союзников и отдал к ним лучших есаулов. Есаулы матерились до хрипа, собирая текучее войско, орали, шли при сближении с врагом в первых рядах... В этом бою погиб Федор Сукнин.

Донцы стояли насмерть. Они не уступали врагу в организованности, а искусства драться им было не занимать.

Барятинский отступал.

Степан был в гуще сражения. Он отвлекался, только чтобы присмотреть, что делается с флангов — у мужиков. С мужиками тоже были казачьи сотники и верные стрельцы астраханские, царицынские и других городов. Мужики воинское искусство восполняли нахрапом и дерзостью, но несли большой урон.

Степан взял с собой с десяток казаков, пробился к ним, встал с казаками в первые ряды и начал теснить стрельцов.

— Не валите дуром!..— кричал он.— Не молотьба вам! Матвей!

— Ой, батька!

— Прибери поздоровей с жердями-то — ставь в голову! А из-за их — кто с топорами да с вилами,— пускай из-за их выскакивают. Рубнулись — и за жерди! А жердями пускай все время работают. Меняй, если пристанут! Взял?

— Взял, батька!.. Не слухают только они меня.

— Перелобань одного-другого — будут слухать.

— Батька!— закричали со стороны казаков.— Давай к нам! У нас веселее!

Дед Любим был с молодыми казаками.

— Минька!.. Минька, паршивец!— кричал он.— Не забывайся! Оглянись — кто сзади-то?!

— Чую, диду!

— Ванька!.. Отойди замотай руку!

— Сейчас!.. Маленько натешусь.

— Не забывайтесь, чертяки!

Так учил дед Любим своих питомцев. А случилось, что забылся сам атаман. Увлекся и оказался один в гуще вражеского войска. Оглянулся... Солдаты, окружавшие его, сообразили, кто это. Стали теснить дальше от разинцев.

— Ларька!— крикнул Степан.

С добрый десяток солдат кинулся к нему. Один прыгнул сзади, сшиб Степана с ног и стал ломать под собой, пытаясь завернуть руки за спину.

Ларька услышал крик атамана, пробился с полусотней к нему. И поспел. Застрелил солдата над ним.

Степан поднялся — злой и помятый.

— Чего вы там?!— заорал.— Атаману ноги на шее завязывают, а они чешутся!..

— Стерегись хошь маленько!— тоже сердито крикнул Ларька.— Хорошо — услыхал... Не лезь в кучу!

— Что мордва твоя?

— Клюем! Наскочим — опять собираю... Текут, как вода из ладошки.

— М-ых!.. Войско. Не сварить нам с ими каши, Ларька! Побудь с казаками, я сам пойду туда.

...Мордва и часть мужиков с дрекольем опять отбегали от сражения.

Степан и с ним десятка два казаков остановили их.

— ...В гробину вас!.. В душу!— орал Степан.— Куды?!— Двух-трех окрестил кулаком по уху.— Стой!

Инородцы и мужики остановились.

Степан построил их так, чтоб можно было атаковать, и стал объяснять:

— Сейчас наскочим — первые пускай молотют сколько есть духу. Пристали — распадайся, дай другим... А сами пока зарядись, у кого есть чего, передохни. Те пристали — распадись, дай этим. Чтоб напереду всегда свежие были. И не бегать у меня! Казаков назад поставлю, велю рубить! Кого боитесь-то?! Мясников? Они только в рядах мастаки — топорами туши разделывать! А здесь они сами боятся вас. Ну-ка!.. Не отставай!..

Наскочили. Заварилась каша... Молотили оглоблями, жердями, рубились саблями, кололись пиками, стреляли...

А уже вечерело. И совсем стало плохо различать, где свои, где чужие.

— Круши!— орал Степан.— Вперед не суйся — ровней! А то от своих попадет.

— Ровней, ребятки!— покрикивал дед Любим.— Ровней, сизые!

Степану прострелили ногу. Он, ругаясь, выбрался из свалки, взошел, хромая, на бугорок. Ему помогли стащить сапог.

Подошел плотный и окровавленный Ларька.

— Куды?.. В ногу?— спросил он.

— В ногу.

— Хватит, что ль? Не видно стало...

— Погодь. Пускай сам отойдет.

— Отходит уж.

— Ну, вели и нашим униматься.

...Битва долго еще ворочалась, гудела, гремела, кричала, брызгала в ночи огнями выстрелов. Но постепенно затихала.

На совет к атаману собрались есаулы.

— Барятинский отходит к Тетюшам.

— Добре. Городок надо брать. Пока подойдут Урусов с Долгоруким, нам надо в городке быть. Брать надо. Иначе хана нам тут с мужиками...

— Обождать бы, батька. А ну, хитрит Барятинский?

— Не хитрит. Знает теперь: одному ему нас не одолеть. А других нам в открытом поле ждать негоже: пропадем с мужиками. Горе луковое — не вояки. Отводите потихоньку к острожку. Был там кто-нибудь?

— Были!— откликнулись из группы есаулов.— Сдадут острожок. А рубленый город надо приступом доставать.

— Будем доставать. Готовьте приметы. Сено, солому, дранку — подожгем. Лестницы вяжите... Не давайте людям охлаждаться. Там отдышимся. Взять надо городок!

Наступила роковая ночь.

В темноте Степан подвел войско к посадской стене, где был острог, и повел на приступ. Со стены и с вала выстрелили по ним холостыми зарядами (пыжами), и разинцы скоро одолели первую оборонительную черту.

Части войска Степан велел укрепить стену и расставить на ней пушки (на случай, если Барятинский вздумает вернуться и помешать штурму), остальных бросил на стены городка.

Начался штурм.

Стены и городок пытались зажечь. По ним стреляли горящими поленьями, калеными ядрами... Несколько раз в городке вспыхивали пожары. Симбирцы тушили их. То и дело в разных местах занималась огнем и стена. Осажденные свешивали с нее мокрые паруса и гасили пламя. А в это время казаки подставляли лестницы, и бой закипал на стенах. Упорство тех и других было свирепое, страшное. Новые и новые сотни казаков упорно лезли по шатким лестницам... В них стреляли, лили смолу, кипяток. Зловещие зарева огней то здесь, то там выхватывали копошащиеся толпы штурмующих.

Разин сам дважды лазал на стену. Оба раза его сбивали оттуда. Он полез в третий раз... Ступил уже на стену, схватился с тремя стрельцами на саблях. Один изловчился и хватил его по голове. Шапка смягчила удар, но он был все-таки достаточно силен, чтобы на некоторое время вывести атамана из строя, ослабить его неукротимую волю.

Ларька и на этот раз выхватил его из беды.

Рану наскоро перевязали. Степан очухался. Скоро ен снова был на ногах и бросал на стены новых и новых бойцов.

Урон разинцы несли огромный.

— Городок надо взять!— твердил Степан.

Беспрерывно гремели пушки; светящиеся ядра, описывая кривые траектории, падали в городке. Точно так же летели туда горящие поленья и туры (пучки соломы с сухой драниной внутри). Со стены беспрерывно гремели выстрелы.

Под стены подвозили возы сена и зажигали. Со стен лили воду.

...К Степану привезли переметчика из города.

— Ну?— спросил Степан.

— Хочут струги ваши отбить.

— А?!

— Хочут струги отбить! Вылазкой!.. С той стороны.

Степан оскалил стиснутые зубы, огляделся...

— Ларька! Мишка! Кто есть?!..

— Мишку убили!— откликнулся подбежавший сотник.— Федора тоже.

— К стружкам!— велел ему Степан.— Бери сотню — и к стружкам! Бегом!

В это время со спины разинцев, от Синяги-реки, послышались отчаянный шум и стрельба. И сразу со всех сторон закричали казаки:

— Обошли, батька! Долгорукий с Урусовым идут!..

— Ларька!

— Здесь, батька!

— Собери казаков... Не ори только. К Волге — в стружки. Без шума!

— Чую, батька.

— Найдите Матвея.

Матвея скоро нашли.

— Стойте здесь, Матвей. Я пойду с казаками навстречу пришлым...

— Как же, Степан?.. Ты что?!

— Стой здесь!— Степан был бледный и слабо держался на ногах.

Матвей понял, что их оставляют одних.

— Мужики!!!— заполошно заорал он и бросился было к стене, к мужикам. Ларька догнал его, сшиб с ног, хотел зарубить, Степан не дал. Матвею сунули кляп в рот и понесли к берегу.

Скоро казаков никого у стены не было.

Штурм продолжался.

Матвей очнулся только в струге.

Светало.

Сотни три казаков молча, изо всех сил гребли вниз по Волге.

Матвей огляделся... И все вспомнил. И все понял. И заплакал. Тихо, всхлипами.

— Не скули,— сказал Степан негромко.

— Ссади меня,— попросил Матвей.

— Я ссажу тебя!.. На дно вон. Матвей умолк.

И все тоже молчали.

— Придем в Самару — станем на ноги,— заговорил Степан, ни к кому не обращаясь.— Через две недели нас опять тридцать тыщ станет.

— Сколько их там легло-о!— как-то с подвывом протянул Матвей.— Сколько их полегло, сердешных!..

— Ихная кровь отольется,— сказал Степан.

— Кому?

— Скоро отольется!

— Да кому?!

Ларька выхватил вдруг саблю и замахнулся на Матвея:

— Молчи, собака!

Степан оглянулся, пристально посмотрел на Матвея.

— Кто виноватый, Матвей?

— Ты, Степан.

Степан побледнел еще больше, с трудом поднялся, пошел к Матвею.

— Кто виноватый?

— Ты!

Степан подошел вплотную к истерзанному горем Матвею.

— Ты говорил: я не буду виноватый...

— Зачем бежим?! Их там режут, колют сейчас, как баранов!.. Зачем бросил их! Ваське пенял, что он мужиков бросил... Сам бросил! Бросил! Бросил!

Степан ударил его. Матвей упал на дно стружка, поднялся, вытер кровь с лица. Сел на лавку. Степан сел рядом.

— Они пока одолели нас, Матвей. Дай с силами собраться... Кто ты? Сейчас прибежим в Самару, соберемся... Нет, это не конец. Что ты! Верь мне...

— Все изверилось у меня, вся кровь из сердца вытекла. Сколько их там!.. Милые...

— Больше будет. Астраханцы придут... Васька с Федькой, самарцы, царицынцы... На Дон пошлем. Алешку Протокина найдем. К Ивану Серку напишем...— Степан опять говорил как будто сам с собой, проборматывал.

— Не пойдут они теперь за тобой. Они удачливых атаманов любют. А тебя сбили... Не пойдут теперь.

— Врешь!

Стали выше Самары.

Степан послал Ларьку с казаками в город — проведать. Сам ушел от стругов, сел на берегу.

Это было то место, где совсем недавно стояло его войско. Еще всюду видны были следы стоянки лагеря.

Мрачно и пристально смотрел Степан на могучую реку.

Вдали на воде показались какие-то странные высокие предметы. Они приближались. Когда они подплыли ближе, Степан разглядел, что это.

Это были плоты-виселицы. На плоту было торчмя укреплено бревно с большой крестовиной наверху. И на этих крестовинах гроздьями — по двадцать-тридцать — висели трупы. Плотов было много. И плыли они медленно и торжественно.

Степан не отрываясь смотрел на них.

Подошел Матвей, тоже сел. И тоже стал смотреть на плоты. Лица обоих были бледны, в глазах — боль. Долго смотрели.

— Считай,— тихо сказал Степан.— За каждого здесь — пятерых вешать буду.

— Кого считать!— так же тихо откликнулся Матвей.— Все наше войско тут. Только не на Дону наше спасение, Степан. Нет.

— Где жа?

— Там,— Матвей показал на плоты.— Откудова они плывут.

Подскакал на коне Ларька.

— Не пускает Самара.

— Как?!— Степан вскочил.— Как?

— Закрылась.

— Взять!!! Раскатать по бревну, спалить дотла!..

— С кем возьмешь-то?! Взять. Перевернулось там все... Побили наших...

Степан растерянно оглянулся.

Уже только сотни две казаков скачут верхами приволжской степью. Скачут молча. Впереди — Разин, Ларька Тимофеев, дед Любим, несколько сотников.

Еще город на пути — Саратов.

Степан опять послал Ларьку. И опять ждет...

Подъехал Ларька.

— Не открыли.

— В Царицын,— сказал Степан.— Там Пронька. Саратов потом сожгем. И Самару!.. И Синбирск!! Все выжгем, в гробину, в кровь!!— Он крутился на месте, стал хватать ртом воздух.— Всех на карачки поставлю, кровь цедить буду!.. Не меня,— он рванул одежду на груди,— не меня змей сосать будет! Сам сто лет кровь лить буду!..

Ларька и Матвей схватили его за руки. Он уронил голову на грудь, долго стоял так. Поднял голову — лицо в слезах. Сказал негромко:

— В Царицын.

— Плохой ты, батька... Отдохнуть ба.

— Там отдохнем. Там нет изменников.

Теперь уже полторы сотни скачет осенней сухой степью.

Степан действительно очень плох.

На этом перегоне вечерней порой у него закружилась голова, он потерял сознание и упал с коня.

Очнулся Степан в каком-то незнакомом курене. Лежит он на широкой лежанке, с перевязанной головой. Никого нет рядом. Он хотел позвать кого-нибудь... застонал.

К нему подошел Матвей Иванов.

— Ну, слава те, господи! С того света...

— Где мы?

— На Дону на твоем родимом.— Матвей присел на лежанку.— Ну, силы у тебя!.. На трех коней.

— Ну?— спросил Степан, требовательно глядя на Матвея.— Долго я так?..

— Э-э!.. Я поседел, наверно. Долго!— Матвей оглянулся на дверь и заговорил, понизив голос, как если бы он таился кого-то: — А Волга-то, Степушка, горит. Горит, родимая! Там уж, сказывают, не тридцать, а триста тыщ поднялось. Во как! А атаманушка тут — без войска. А они там, милые,— без атамана. Я опять бога любить стал: молил его, чтоб вернул тебя. Вот — послушал. Ах, хорошо, Степушка!.. Славно! А то они понаставили там своих атаманов: много и без толку.

— А ты чего так — вроде крадисся от кого?

— На Дон тебя будут звать...— Матвей опять оглянулся на дверь.— Жена тут твоя, да Любим, да брат с Ларькой наезжают...

— Они где?

— В Кагальнике сидят. Хотели тебя туды такого, мы с дедкой не дали. Отстал от тебя Дон — и плюнь на его. Ишшо выдадут. На Волгу, батька!.. Собери всех там в кучу — зашатается Москва. Вишь, говорил я тебе: там спасение. Не верил ты все мужику-то, а он вон как поднялся!.. Ох, теперь его нелегко сбороть.

— А на Дону что?

— Корней твой одолел. Кагальник-то хотели боем взять — не дались. Бери сейчас всех оттудова — и...

— Много в Кагальнике?

Не терпелось Степану начать разговор деловой — главный.

— Ларька, говори: какие дела? Как Корнея приняли?

— Ничо, хорошо. Больше зарекся.

— Много с им приходило?

— Четыре сотни. К царю они послали. Ивана Авер-киева.

— Вот тут ему и конец, старому. Я его миловал сдуру... А он додумался: бояр на Дон звать. Чего тут без меня делали?

— В Астрахань послали, к Серку писали, к нагаям...

— Казаки как?

— На раскорячку. Корней круги созывает, плачет, что провинились перед царем...

— Через три дня пойдем в Черкасск. Я ему поплачу там...

— Братцы мои, люди добрые,— заговорил Матвей, молитвенно сложив на груди руки,— опять вить вы не то думаете. Опять вас Дон затянул. Вить война-то идет! Вить горит Волга-то! Вить там враг-то наш — на Волге! А вы опять про Корнея свово: послал он к царю, не послал он к царю... Зачем в Черкасск ехать?

— Запел!— со злостью сказал Ларька.— Чего ты суесся в чужие дела?

— Какие же они мне чужие?! Мужики-то на плотах — рази они мне чужие?

Тяжелое это воспоминание — мужики на плотах. Не по себе стало казакам.

— Помолчи, Матвей!— с досадой сказал Степан.— Не забыл я тех мужиков. Только думать надо, как лучше дело сделать. Чего мы явимся сейчас туда в три сотни? Ни себе, ни людям...

— Пошто так?

— Дон поднять надо.

— Опять за свой Дон!.. Да там триста тыщ поднялось!..

— Знаю я их, эти триста тыщ! Сегодня триста, завтра — ни одного.

— Выдь с куреня!— приказал Ларька, свирепо глядя на Матвея.

— Выдь сам!— неожиданно повысил голос Матвей.— Атаман нашелся. Степан... да рази ж ты не понимаешь, куда тебе сейчас надо? Вить что выходит-то: ты — без войска, а войско — без тебя. Да заявись ты туда — что будет-то! Все Долгорукие да Барятинские навострят лыжи. Одумайся, Степан...

— Мне нечего одумываться!— совсем зло отрезал Степан.— Чего ты меня, как дитя малое, уговариваешь? Нет войска без казаков! Иди сам воюй с мужиками с одними.

— Эхх!— только сказал Матвей.

— Все конные?— вернулся Степан к прерванному разговору.

— Почесть все.

— Три дня на уклад. Пойдем в гости к Корнею.

Ночью в землянку к Матвею пришел Ларька.

— Спишь?

— Нет,— откликнулся Матвей и сел на лежанке.— Какой тут сон...

— Собирайся, пойдем: батька зовет.

— Чего это?.. Ночью-то?

— Не знаю.

Матвей внимательно посмотрел на есаула... И страшная догадка поразила его. Но еще не верилось.

— Ты что, Лазарь?..

— Что?

— Зачем я ему понадобился ночью?

— Не знаю.— Ларька упорно не смотрел на Матвея.

— Не надо, Лазарь... Лишний грех берешь на душу.

— Одевайся!— крикнул Лазарь.

Матвей встал с лежанки, прошел в угол, где теплилась свечка, склонился к сундучку, который повсюду возил с собой. Достал из него свежую полотняную рубаху, надел... Опять склонился к сундучку. Там — кое-какое барахлишко: пара свежего белья, иконка, фуганок, стамеска, молоток — он был плотник. Это все, что он оставлял на земле. Он перебирал руками свое имущество... Не мог подняться с колен.

— Ну!

Матвей словно не слышал окрика, все перебирал инструменты. Он плакал.

Утром Ларька доложил Степану:

— Этой ночью... Матвей утек.

— Как?

— Утек. Кинулись сейчас — нигде нету. К мужикам, видно, своим — на Волгу.

Степан пристально посмотрел на верного есаула.

— Зря,— сказал он.— Не надо было. Самовольничаешь!

Ларька промолчал.

Через три дня три сотни казаков во главе с Разиным скакали правым берегом Дона, вниз, к Черкасску. «В гости» к Корнею.

Опять — движение, кони, казаки, оружие... Резковатый, пахучий дух ранней весны. И не кружится голова от слабости. И крепка рука. И близок враг — свой, «родной», знакомый.

Может, это начало?

Черкасск закрылся.

Затанцевали на конях под стенами.

— В три господа-бога!..— ругался Степан. Но сделать уже ничего нельзя было — слишком мало силы, чтобы пробовать брать хорошо укрепленный городок приступом.

Трижды посылал Степан говорить с казаками в городе.

— Скажи, Ларька: мы никакого худа не сделаем. Надо ж нам повидаться! Что они, с ума там посходили? Своих не пускают...

Ларька подъезжал близко к стене, переговаривался. И привозил ответ:

— Нет.

— Скажи,— накалялся Степан,— если они, в гробину их, будут супротивничать, мы весь городок на распыл пустим! Всех в Дон посажу! А Корнея на крюк за ребро повешу. Живого закопаю! Пусть они не слухают его, он первый изменник казакам, он продает их царю. Рази они совсем сдурели, что не понимают!

Ларька подъезжал опять к стене и опять долго толковал с казаками, которые были на стене. И привозил ответ:

— Нет. Ишшо сулятся стрельбу открыть. Одолел Корней.

— Скажи,— велел в последний раз Степан,— мы ишшо придем! Мы придем! Плохо им будет! Плохо будет! Кровью они плакать будут за уговоры Корнеевы. Скажи им, что они все там проданы с потрохами! И если хоть одна сука в штанах назовет себя казаком, то пусть у того глаза на лоб вылезут! Пусть там над ими малые дети смеются!

Ехали обратно. Не радовала близкая весна, не тревожил сердце родной, знакомый с детства милый простор.

Нет, это, кажется, конец.

Астрахань не слала гонцов. Серко молчал. Алешка Протокин затерялся где-то в степях Малого Нагая.

Степан бросился в верхние станицы поднимать казаков, заметался, как раненый зверь в клетке.

Станица за станицей, хутор за хутором...

По обыкновению Степан велел созывать казаков на майдан и держал короткую речь:

— Атаманы-молодцы! Вольный Дон, где отцы наши кровь проливали и в этой земле лежат покойные, его теперь наша старшина с Корнеем Яковлевым и Мишкой Самарениным продают царю и называют суды бояр. Так что лишают нас вольностей, какие нам при отцах и дедах наших были! И нам бы теперь не стерпеть такого позора и всем стать заодно! Чтоб нам с вами своей казачьей славы и храбрости не утратить и помочь бы нашим русским и другим братам, которых бьют на Волге. А кто пойдет на попятный, пусть скажет здесь прямо и пусть потом на себя пеняет!

Таких не было, которые бы заявляли прямо о своем нежелании поддержать разинцев и помочь «русским и другим братам» на Волге, но к утру многих казаков не оказывалось в станице. Степан зверел.

— Где другие?!— орал он тем десяти — пятнадцати, которые являлись поутру на майдан.— Где кони ваши?! Пошто неоружные?!

Угрюмое молчание было ответом.

В другом месте Степан откровенно соблазнял:

— Атаманы-молодцы! Охотники вольные!.. Кто хочет погулять с нами по чисту полю, красно походить, сладко попить да поесть, на добрых конях поездить — пошли со мной! Хватит вам киснуть с бабами!..

Результат — тот же: десять — двенадцать молодых казаков, два-три деда, которые слышали про атамана «много доброго». И все.

Тоска овладела Степаном. Он не умел ее скрывать. Однажды у них с Ларькой вышел такой разговор. Они были одни в курене. Степан выпил вина, сплюнул.

— Не пьется, Ларька. Мутно на душе. Конец это.

— Какой конец? Ты что?

— Конец... Смерть чую.

— Брось! Пошли в Астрахань... Уймем там усобицу ихную. Можа, в Персию опять двинем.

— Нет, туды теперь путь заказан. Там два псаря сразу обложут — царь с шахом. Они теперь спелися.

— Ну, на Волгу пошли!

— С кем? Сколь нас!

— Сколь есть... Мужиками обрастем.

— Мужики — это камень на шее. Когда-нибудь да он утянет на дно. Вся надежа на Дон была... Вот он — Дон!— Степан надолго задумался. Потом с силой пристукнул кулаком в столешницу.— На кой я Корнея оставил?! Где голова была!.. Рази ж не знал я его? Знал: не станет он тут прохлаждаться.

В одной станице, в курене богатого казака, вышел с хозяином спор.

— Пропало твое дело, Степан Тимофеич,— заявил хозяин напрямки.— Не пойдут больше за тобой.

— Пошто?

— Пропало...

— Откудова ты взял?!

— Видим... не слепые. За тобой вить кто шел-то? Голытьба наша да москали, которых голод суды согнал. Увел ты их, слава богу, рассеял по городам, сгубил которых — теперь все, не обижайся. Больше некому.

— А ты, к примеру, пошто послужить не хошь?

— Кому?— Казак прищурил глаза в усмешке.— В разбойниках не хаживал, не привел господь-бог... С царем мне делить нечего — мы с им одной веры...

— А мужиков...— Степан уже пристально смотрел на казака.— Братов таких же, русских, одной с тобой веры... бьют их... У тебя рази душа не болит?

— Нет. Сами они на свой хребет наскребли... А ты, Степан, не жилец на свете.

Степан и Ларька уставились на казака.

— Смертью от тебя пахнет,— пояснил тот.— Как вроде — травой лежалой. Я завсегда чую, когда от человека так пахнет. Значит, не жилец.

— А от тебя не пахнет?— спросил Степан.

— От себя не учуешь. А вот у нас в станице, кто бы ни помирал,— я наперед знаю. Я — такой. Меня даже боятся. А от тебя сейчас крепко несет. Срубют тебя, Степан, на бою. Оно ба и лучше: взбаламутил ты всех... Царя лаешь, а царь-то кормит нас всех. А сейчас вот — по твоей милости — без хлебушка сидим. Мы за тебя и в ответе оказались. А на кой ты нам? Мы с царем одной веры,— еще раз сказал казак.

Степан побледнел.

Ларька встал и вышел из куреня, чтоб не видеть жестокой расправы. Слышал, как Степан сказал еще:

— Поганая ваша вера, раз она такая...

Больше Ларька не слышал.

Все те же три сотни казаков со Степаном бросались от станицы к станице, пытаясь поднять донцов.

Донцы не поднимались.

В одной станице их догнал верховой.

— За вами не угоняисся. То там, сказывают, видали, то тут...

— Говори дело!

— Корней в Кагальник нагрянул...

Степан, Ларька, сотники молчали.

— Ну?— не выдержал Степан.— С войском?

— С войском.

— Сколь?

— Сот семь, можа, восемь... Сказывает, грамоту от царя привез.

— Какую грамоту?

— Больше молчит. Велел сказать: милостивая грамота.

Степан долго не думал:

— В Кагальник!

— Степан... я не поеду,— заявил Ларька.

— Как так?

— Подвох это. Какая милостивая грамота! Ты что?

— Рази я для того еду, что в грамоту ту верю?

— Для чего ж?

— Приедем — все разом решим. Раз они сами вылезли — нам грех уклоняться от боя.

— В триста-то казаков — на семьсот!.. Нет, Степан... ты вояка добрый, а там тоже — не турки, а казаки.

— Умрем по чести.

— Мне ишшо рано.

Степан посмотрел в глаза честному есаулу. Ларька выдержал взгляд атамана.

Степан отвернулся, долго молчал. Потом обратился ко всем казакам:

— Казаки! Вы слыхали: в Кагальник пришел с войском Корней Яковлев. Их больше. Кто хочет иттить со мной — пошли, кто хочет с Ларькой оставаться — я не неволю. Обиды тоже не таю. Вы были верными мне товарищами, за то вам поклон мой.— Степан поклонился.— Разделитесь и попрощайтесь. Даст бог — свидимся, а нет — не поминайте лихом.— Степан подъехал к Ларьке, обнял его — поцеловались.

— Не помни зла, батька.

— Не тужи. Погуляй за меня. Видно, правду мне казак говорил...

Ларька смахнул некстати навернувшуюся слезу.

Степан развернул коня и не оглядываясь поскакал в степь. Он слышал топот за собой, но не оглядывался, крепился. Потом оглянулся... Не больше полусотни скакало за ним.

Трудно понять, какие чувства одолели Степана с момента, когда он узнал, что в Кагальнике сидит Корней Яковлев. Он прямиком шел к гибели. Он не мог не знать этого. И он шел.

Оставив полусотню на берегу Дона (таково было условие сидящих теперь в Кагальнике), он с тремя есаулами переплыл, стоя на конях, на остров. И явился в свою землянку, где были Корней и старшина.

У входа в землянку его и есаулов хотели разоружить. Степан вытащил саблю — как если бы хотел отдать ее — и вдруг замахнулся на караульных. Те отскочили.

Степан вошел в полном вооружении — решительный, гордый и насмешливый.

Корней и старшина сидели за столом. Всего их было человек двенадцать. Они слышали шум у входа, и многие держали правые руки с пистолями под столом.

В землянке была Алена. Матрены, брата Фрола и Афоньки не было.

— Здорово, крестный!— приветствовал Степан Кор-нея.

— Здоров, сынок!

— Чего за пустым столом сидите? Алена!.. Али подать нечего?

— Есть, Степан, как же так «нечего»!..

— Так давай!— Степан отстегнул саблю, бросил ее на лежанку. Пистоль оставил при себе. Есаулы сабель не отстегнули.

Степан прошел на хозяйское место — в красный угол. Сел.

Никто не понимал, что происходит. Даже Корней был озадачен, но вида не показывал.

— Где ж твое войско, крестник?— спросил он.

— На берегу стоит.

— Там полета только... Все, что ль?

— А у тебя сколь? Семьсот, я слыхал? Вот — семьсот твоих да полета моих — семьсот с полусотней. Вот мое войско. Пока столько... Скоро больше будет.

Корней вытер усы, промолчал.

Алена поставила на стол вино.

— Разливай, дядя Емельян!— Степан хлопнул по плечу рядом сидящего пожилого дородного казака.— Вынь руку-то из-под стола.

Дядя Емельян замешкался и смутился. Выручил его Корней. Взял бутыль и разлил по чашам. Но опять вышла заминка — надо брать чаши. Левыми? Не по-христиански. Половина сидящих продолжала сидеть.

Степан взял свою чару, поднял...

Старшина сидел в нерешительности.

— Кладу — вот. Выкладывайте и вы, не бойтесь. Или вы уж совсем отсырели, в Черкасске сидючи? Нас вить четверо только!..

Казаки поклали пистоли на стол, рядом с собой, взяли чары.

— Я радый, что вы одумались и пришли ко мне,— сказал Степан.— Давно надо было. Что в Черкасск меня не пустили — за то вам прошшаю. Это дурость ваша, неразумность. Выпьем теперь за вольный Дон — чтоб стоял он и не шатался! Чтоб никогда он не знал изменников поганых.

Выпили.

— Ты с чем приехал, Степан?— прямо спросил Корней.

— Карать изменников!— Степан ногой опрокинул стол. Трое его есаулов рубили уже старшину. Раздались выстрелы... В землянку вбежали. Степан застрелил одного и кинулся к сабле, пробиваясь через свалку кулаков, в котором был зажат пистоль.

— Степан!..— вскрикнула Алена.— Они жа с грамотой царской! Степушка!..—«Она повисла у него на шее.

Этим воспользовался Корней, ударил его чем-то тяжелым по голове. Удар, видно, пришелся по недавней ране. Степан упал.

И опять звон ударил в голове. И ночь сомкнулась над ним. Не чувствовал он, не слышал, как били, пинали, топтали его распростертое тело.

— Не до смерти, ребятушки!..— кричал Корней.— Не до смерти! Нам его живого надо.

В это самое время Степан, безбородый еще, молодой, усатый казак, приехал в Соловецкий монастырь помолиться святому Зосиме. Была весна и солнце.

— Далеко ли, казак?— спросил его встречный старый крестьянин.

— В Соловки. Помолиться святому Зосиме, отец.

— Доброе дело, сынок. На-ка, поставь и за меня свечку.— Крестьянин достал из-за ошкура тряпицу, размотал ее, достал монетку, подал казаку.

— У меня есть, отец. Поставлю.

— Нельзя, сынок. То — ты поставишь, а это — от меня. На-ка.

Степан взял.

— Чего ж тебе попросить?

— Чего себе, то и мне. Он знает, чего нам надо.

— Он-то знает, да я-то не знаю.

Крестьянин засмеялся.

— Знаешь.

...И пришел Степан в Соловецкий монастырь. И вошел в храм.

— Какой Зосима-то?— спросил у монаха.

— А вон!.. Что ж ты идешь молиться и не знаешь кому?

Степан стал на колени перед изображением святого. Перекрестился...

И вдруг святой загремел на него со стены:

— Вор, изменник, крестопреступник, душегубец!.. Забыл ты святую соборную церковь и православную христианскую веру!..

Уже с амвона церкви священник вычитывает анафему, продолжая начатое Зосимой:

— ...Великому государю изменил, и многия пакости, и кровопролития, и убийства во граде Астрахане и в иных низовых градах учинил, и всех купно православных, которые к его воровству не пристали, побил, со единомышленники своими да будет проклят!..

Священник другой церкви продолжает:

— И к великому государю царю и великому князю Алексею Михайловичу, всея Великия и Малыя и Белыя России самодержцу, крестное целование и клятву преступивший, иго работы отвергший...

Слушают люди.

Еще церковь, еще один служитель:

— Новый вор и изменник донской казак Стенька Разин, зломысленник, враг и крестопреступник, разбойник, душегубец, человекоубиец, кровопиец...

— Врете!— сильный, душераздирающий голос женщины.— Это кричит Алена-старица с костра. Ее жгут.— Врете, изверги! Мучители!.. Это мы вас!— кричит она, объятая пламенем, в лица царевым людям (стрельцам и воеводам, которые обступили костер со всех сторон).— Не вы, мы вас проклинаем! Я, Алена-старица, за всю Русь, за всех людей русских проклинаю вас! Будьте вы трижды прокляты!!!— Она задохнулась дымом... И тихо стало.

Другая тишина и покой... Отлогий берег Дона. Низину еще с весны затопило водой, и она так там и осталась, образовав неширокий залив. Прозрачную, зеркальную гладь не поморщит ветерок, не тронет упавший с дерева лист; вербы стоят по колена в воде и отражаются в ней чисто, ясно.

Станица в две сотни казаков расположилась на берегу залива покормить лошадей. Везут в Москву Степана Разина с братом. Они еще в своих богатых одеждах; Степан скован по рукам и ногам крепкой цепью, Фрол примкнут к его цепи цепью послабее, не такой тяжелой.

— Доигрался, ишшо никого из казаков не проклинали,— говорит Корней крестнику.— Как Гришку-блудника...

— Ну, так я тебя проклинаю,— ответил Степан спокойно.

— За что бы? Я на церкву руку не подымал, зря не изводил людей,— тоже спокойно говорит Корней.— Царю служу, так я на то присягал. И отец твой служил...

— Эх! Корней, крестный,— вздохнул Степан.— Вот скованный я по рукам-ногам, и не на пир ты меня везешь, а жалко тебя.

— Вот как!

— Червем прожил. Помирать будешь, спомнишь меня...

— Ладно,— согласился Корней,— я — червем, ты — погулял...

— Не в гульбе дело. А то бы я не нашел, где погулять!

— Ладно. А чего ты хотел добиться?

— Хотел людей сделать вольными. Ты не поймешь.

— Где уж нам!

— Не серчай — змей ты ползучий и хитрый вдобавок. Подумай: рази ты человек? Да рази человек будет так, чтоб ему одному хорошо было! Ты вот помаленьку торгуешь Доном... После тебя придут — тоже к царю поползут... Больше-то чем возьмете?— Степан говорил без злобы, раздумчиво.— Гады вы! Бог тебе ум дал, а ты растратил его, как собака,— всю жисть в глаза господину заглядывал. А доберись я до того господина — он бы сам завыл, как собака.

— Смотри, как бы самому не завыть там...

— Не завою, не...

— Стенька... А вить после меня-то войсковым-то — кто бы стал?

— Я.

— Так. А тебе мало?..

— Корней Яковлич! Можно бив путь-дорогу!— крикнули от берега.

— С богом!— Корней встал и пошел к лошадям.

...И загудели все сорок сороков московских.

Разина ввозили в Москву.

Триста пеших стрельцов с распущенными знаменами шествовали впереди.

Затем ехал Степан на большой телеге с виселицей. Под этой-то виселицей, с перекладины которой свисала петля, был распят грозный атаман — руки, ноги и шея его были прикованы цепями к столбам и к перекладине виселицы. Одет он был в лохмотья, без сапог, в белых чулках. За телегой, прикованный к ней за шею такой же цепью, шел Фрол Разин. Телегу везли три одномастных (вороных) коня.

За телегой, чуть поодаль, ехали верхами донские казаки во главе с Корнеем и Михаилом Самарениным.

Заключали небывалое шествие тоже стрельцы с ружьями дулами книзу.

Степан не смотрел по сторонам. Он как будто думал одну какую-то большую думу, и она так занимала его, что не было ни желания, ни времени видеть, что творится вокруг.

Так ввезли их в Кремль и провели в земский приказ.

Сразу приступили к допросу.

— Ну?— молвил торжественно думный дьяк.— Рассказывай... Вор, душегубец.

— Пиши,— сказал Степан.— Возьми лист...

— Чего писать?

— Три буквы. Побольше. И неси великому царю.

— Не гневи их, батька!— взмолился Фрол.— К чему ты?

— Что ты!— притворно изумился Степан.— Мы ж у царя!.. А с царями надо разговаривать ясно. А то они гневаются. Я знаю.

Братьев свели в подвал.

За первого принялись за Степана.

Подняли на дыбу — связали за спиной руки и свободным концом ремня подтянули к потолку. Ноги тоже связали, между ног просунули бревно, один конец которого закрепили. На другой, свободный, приподнятый над полом, сел один из палачей — тело вытянулось, руки вывернулись из суставов.

Кнутовой мастер взял свое орудие, отошел несколько назад, взмахнул кнутом обеими руками над головой, с громким криком опустил его на спину. Удар лег вдоль спины. Судорога прошла по телу Степана. Палач опять вскрикнул — второй удар рассек кожу рядом с первым. Точно вырезали ремень из спины. Мастер знал свое дело. Третий, четвертый, пятый удары... Степан молчал. Уже кровь ручьем лилась со спины. Сыромятный конец ремня размяк от крови. Палач сменил кнут.

Шестой, седьмой, восьмой, девятый удары. Упорство Степана раззадорило палача.

Фрол находился тут же. Он не смотрел на брата. Слышал удары кнута, вздрагивал и крестился. Но он не слышал, чтобы Степан издал хоть один звук.

...Пятьдесят ударов насчитал подручный палача, сидевший на бревне.

— Полета. Два боевых часа,— сказал он.

Степан уронил голову на грудь. На спине его не было живого места. Его сняли, окатили водой. Он глубоко вздохнул.

Подняли Фрола.

После трех-четырех ударов Фрол громко застонал.

— Терпи, брат,— сказал Степан.— Мы славно погуляли — надо и потерпеть. Ты думай — это не больно. Больно, а ты говори себе: «А мне не больно». Что это? Как блоха укусила, ей-богу! Они бить-то не умеют.

После десяти-двенадцати ударов Фрол потерял сознание. Его сняли, бросили на солому.

Стали нажигать в жаровнях уголья. Нажгли, связали Степану руки и ноги, просунули сквозь них бревно, рассыпали горящие уголья на железный лист и положили на них Степана спиной.

— О-о!..— воскликнул он.— От это достает! А ну-к, присядь-ка на бревно-то — чтоб до костей дошло... Так! Давненько в бане не был — кости прогреть! О-оо!... Так! Ах, сукины дети, умеют, правда!..

— Где золото зарыл? С кем списывался?— вопрошал дьяк.— Где письма?

— Погоди, дьяче, дай погреюсь в охотку! Ах, в гро-бину вас!.. Не знал я вперед такой бани — погрел ба кой-кого... Славная баня!

Ничего не дала и эта пытка.

Дьяк и палачи с удивлением переглядывались. Два палача принялись бить лежащего Степана по рукам и по ногам железными прутьями. Степан молчал.

— Заговорил?— спросил царь.

— Заговорит, государь!— убежденно сказал думный дьяк, который часто заходил в подвал.

— Спросить, окромя прочего: о князе Иване Прозоровском и о дьяках. За что побил и какая шуба?

Писец быстро записывал вопросы царя.

— Как пошел на море, по какому случаю к митрополиту ясырь присылал? По какому умыслу, как вина смертная отдана, хотел их побить и говорил? За что Никона хвалил, а нынешнего бесчестил? За что вселенских хотел побить, что они по правде низвергли Никона?

Степана привязали спиной к столбу, выбрили макушку и стали капать на голое место холодную воду по капле. Этой муки никто не мог вытерпеть.

Когда стали выбривать макушку, Степан качнул головой и слабым уже голосом сказал:

— Все думал... А что в попы постригут — не думал. Я ж грамоте не учен.

Началось истязание водой.

— С крымцами списывался?— спрашивал дьяк. Степан молчал.

Капают, капают капли... Головой пошевелить нет никакой возможности — она накрепко притянута к столбу. Лицо Степана точно окаменело. Он зажрыл глаза.

И вдруг увидел он, как из всех углов смрадного подземелья на него смотрят глаза... Много глаз! Старые, молодые лица, изможденные нуждой и горем; и глаза, глаза — внимательные, умные русские глаза. Они пристально смотрят на него.

— Я хотел дать вам волю...

Степан почти прошептал эту фразу. Но ее услышали, засуетились.

— Что?.. Кому волю? Кому волю?

— Не вам...— Степан открыл глаза, посмотрел на своих палачей.— Не вам... Вы рады бы продать Русь... Июды...

Его ударили прутом по лбу. И продолжали лить воду.

Степан опять долго молчал. Опять закрыл глаза. И вдруг отчетливо сказал:

— Тяжко... Помоги, братка, дай силы!

И вдруг палачи в ужасе откачнулись от Степана, попятились...

В подземелье загремел сильный голос:

— Кто смеет мучить братьев моих?!

Вошел Иван Разин, склонился над Степаном.

— Братка!..— Степан открыл глаза — палачи на месте, смотрят вопросительно.

— За брата казненного метиться хотел?— спросил дьяк.— Так?

— Ну?

— Молчит...

Царь гневно затопал на дьяка, закричал:

— Чего умеете?! Чего умеете?!

— Все спробовали, государь... Из мести уперся, вор. Царю вдруг пришла какая-то мысль.

— Давай-ка его суды.

Через некоторое время ввели в царскую палату связанного Разина. Он был плох. Сперва не узнал царя... Потом вгляделся — узнал. Приосанился сколько мог.

— Здравствуй, царь!— сказал весело.

— Выдь,— велел царь дьяку.

Тот оторопело помедлил... вышел. И стал за дверью.

— Ну?— молвил царь.— Царем хотел быть?.. В Москву-то шел.

— Эва!— притворно-скромно удивился Степан.— Куды мне!.. Мне вот глянуть на тебя перед смертью — и то радость великая.

Царь угадал притворство пленника.

— Не умаляйся, Стенька, не умаляйся. Хотел, мне сказывали.

Начался странный поединок: кто кого ухватит за душу.

— А — садись!— воскликнул вдруг Алексей Михайлович.— Ну! Что ж, так и не попробуешь! Садись. Вот тебе стула моя. А я буду холопом у тебя — как ты хотел. Давай-ка сыграем в комедию... Как у меня немцы игрывают.

Степан сел в удобное кресло.

— У меня казаки тоже игрывали... Только связанные-то цари бывают ли? Или холопы такие трусливые?

— Не гневись, батюшка-царь, посиди уж так,— продолжал несколько суетливо играть Алексей Михайлович.— Ну, что ж ты, царь-государь, перво-наперво сделал бы в своей державе?

— Наклонись-ка, я негромко скажу. А то изменников кругом...

Царь наклонился к Степану. Тот что-то сказал ему. Алексей Михайлович выпрямился, отступил несколько и начал лупить Разина посохом по плечам и по голове. Разин склонил голову и сносил удары.

— Когда надоест — скажи,— попросил он.

Царь перестал драться.

— Вот, царь,— назидательно подытожил Степан,— ты и холопом-то минуту был, а уж взбунтовался. Как жа всю жизнь-то так жить?

— Сколько душ загубил, злодей?— Царь опять замахнулся посохом.— Где грабленое спрятал?

— Я ишшо царь или уж не царь?— спросил Степан.

— Холоп ты проклятый!

— Вот — велел ты меня спросить: пошто поднялся? Теперь как холоп — скажу: чтоб ни холопов, ни бояр, ни царей на Руси не было, а были бы вольные казаки. И чтоб они полюбовно выбирали себе атаманов и собирались в круг. Не одни богатые да знатные, а все, что ни есть, вольные люди. И чтоб даней никому никаких не платить; а только когда нужда объявится, то разделить на всех поровну и с дворов собрать. А всякие промыслы и торговлю вести по своей охоте. Только чтоб никому выгоды не было: чтоб никто обманом ли, хитростью не разживался. А кто будет так промышлять или торговать — убыточно для других,— разорять его и животы дуванить. И судьи чтоб были — тоже миром излюбленные...

— Завтра расскажешь думы свои перву товарищу свому — дьяволу. С кем списывался?! Кого посылал к Никону? Что он сказал посыльщикам?

— Царь,— устало сказал Степан,— комедия прикончена. Что ж ты спрашиваешь? Ты не сильней дыбы.

Царь крикнул дьяка.

— Суметь надо!— Он стукнул посохом в пол.— Надо!

Разина повели. Он остановился в дверях, повернулся к царю.

— А ишшо, царь, я б сделал перво-наперво в своей державе: случил бы тебя с моим жеребцом...

Его ударили по лицу. Он упал.

Красная площадь битком набита.

Показались братья Разины под усиленной охраной. Площадь замерла.

Степан шел впереди... За ночь он собрал остатки сил и теперь шел прямо, гордо глядя перед собой. Больше у него ничего не оставалось в борьбе с врагами: только стойкость и полное презрение к предстоящей последней муке и смерти. То и другое он презирал вполне. Он был спокоен.

Сам, без помощи палачей, взошел он на высокий помост лобного места. Фролу помогли подняться.

Дьяк стал громко вычитывать приговор:

— «Вор, и богоотступник, и изменник донской казак Стенька Разин!

В прошлом 175-м году, забыв ты страх божий и великого государя царя и великого князя Алексея Михайловича крестное целование и его государскую милость, ему, великому государю, изменил и собрался, пошел з Дону для воровства на Волгу. И на Волге многие пакости починил, и патриаршие и монастырские насады и иных многих промышленных людей насады ж и струги на Волге и под Астраханью погромил, и многих людей побил...»

Слушает люд московский, затаив дыхание. И опять — глаза, глаза, глаза русских людей.

Слушает и не слушает Степан историю вольных своих походов. Он помнит их без приговора. Спокойно его лицо и задумчиво.

— «...Ты ж, вор, и в шахове области многое воровство учинил. А на море шаховых торговых людей побивал и животы грабил, и городы шаховы поймал и разорил, и тем у великого государя с шаховым величеством ссору учинил многую...».

Степан посмотрел на царскую башню на Кремлевской стене...

...Оттуда смотрел на него царь Алексей Михайлович.

— «...А во 178-м году ты ж, вор Стенька с товарищи, забыв страх божий, отступя от святые соборные и апостольские церкви, будучи на Дону, и говорил про спасителя нашего Иисуса Христа всякие хульные слова, и на Дону церквей божиих ставить и никакого пения петь не велел, и священников з Дону збил и велел венчаться около вербы...».

Течет могучая Волга... Неведомо ей, что славный герой ее, которого она недавно еще качала на волне своей, слушает сейчас в Москве последние в жизни слова себе.

— «...Ты ж, вор Стенька, пришел под Царицын, говорил царицынским жителям и вместил воровскую лесть, бутто их, царицынских жителей, ратные великого государя люди идут сечь. И царицынские жители по твоей прелести своровали и город тебе здали. И ты, вор, воеводу Тимофея Тургенева и царицынских жителей, которые к твоему воровству не пристали, побил и посажал в воду...».

Слушает народ московский.

— «...Ты ж, вор, сложась в Астрахани с ворами ж, боярина и воеводу князя Иван Семеновича Прозоровского, взяв из соборной церкви, с раскату бросил. И брата его князя Михаила, и дьяков, и дворян, и детей боярских, кои к твоему воровству не пристали, и купецких всяких чинов астраханских жителей, и приезжих торговых людей побил, а иных в воду пометал мучительски и животы их пограбил...».

Смотрит Степан куда-то далеко-далеко.

Слушает народ московский.

— «...А учиня такое кровопролитие, из Астрахани пришел к Царицыну, а с Царицына к Саратову, и саратовские жители тебе город здали по твоей воровской присылке. А как ты, вор, пришел на Саратов, и ты государеву денежную казну, и хлеб, и золотые, которые были на Саратове, и дворцового промыслу, все пограбил и воеводу Козьму Лутохина и детей боярских побил.

А от Самары ты, вор и богоотступник, с товарищи под Синбирск пришел, с государевыми ратными людьми бился, и к городу Синбирску приступал, и многие пакости починил. И послал в разные города и места свою братью воров с воровскими прелестными письмами и писал в воровских письмах, бутто сын великого государя нашего благоверный государь наш царевич и великий князь Алексей Алексеевич жив и с тобой идет.

Да ты ж, вор и богоотступник, вещал всяким людям на прелесть, бутто с тобою Никон монах, и тем прельщал всяких людей. А Никон монах по указу великого государя по суду святейших вселенских патриарх и всего Освященного престола послан на Бело озеро в Ферапонтов монастырь и ныне в том монастыре.

А ныне по должности к великому государю царю и великому князю Алексею Михайловичу службой и радением войска Донского атамана Корнея Яковлева и всего войска и сами вы и с братом твоим с Фролкой пойманы и привезены к великому государю к Москве.

И за такие ваши злые и мерзкие пред господом-богом дела, и к великому государю царю и великому князю Алексею Михайловичу за измену, и ко всему Московскому государству за разоренье по указу великого государя бояре приговорили казнить злою смертью — четвертовать».

Спокойно дослушал атаман длинный приговор...

Палач взял его за руку... Степан оттолкнул палача, повернулся к красавцу храму, перекрестился. Потом поклонился на три стороны, трижды громко сказал:

— Прости!

В сторону Кремля с царской башенкой не поклонился. Только посмотрел туда долгим взглядом... Из башенки глядел на него царь. Между ними плотной толпой тихо стоял народ.

— Подойди, дьяче,— скажу последнее слово,— негромко попросил атаман.

— Чего ишшо?— зло прошипел дьяк. И махнул палачу.

Палач бросился к Степану.

— Скажи, дьяк, царю: велел Стенька про жеребца помнить» — успел сказать Степан.— Пусть не забы...

Палач взмахнул топором...

...С сорока сороков белокаменной сорвались, загудели, накаляя синее июньское небо, литые медные гулы... И ушел, проклинаемый, скользя на кровяном пути...

Пять раз тупо, смачно ударил топор. И не стало человека, чью светлую память — бережно, в горьких веках — сохранил и пронес великий народ, породивший его.