Онлайн чтение книги Кишот Quichotte
Глава вторая. Автор, Сэм Дюшан, размышляет о Прошлом и открывает новые Горизонты

Автор этой истории – в дальнейшем мы будем называть его Брат – осевший в Нью-Йорке писатель индийского происхождения, создавший к этому моменту под псевдонимом Сэм Дюшан уже восемь умеренно (не)успешных у читателей шпионских романов. И вот теперь он решился на кардинальные перемены, поскольку его захватила идея написать историю об утратившем связь с реальностью Кишоте и его безумной любовной гонке за сердцем несравненной мисс Салмы Р., создать книгу, совершенно непохожую на все, что он пытался делать до этого. Не успел он окончательно решиться на это, как им овладел страх. Он не мог понять, как ему в голову мог прийти такой до крайности странный замысел и почему эта история так неотвратимо хочет быть написанной, что не оставляет ему выбора, заставляет взяться за перо. Со временем он стал догадываться, что в каком-то все еще не до конца понятном ему смысле Кишот – алчущий любви безумец, неудачник, уверенный, что непременно завоюет сердце королевы, – его герой Кишот был рядом с ним всю его жизнь, был его тенью, тайным “я”, присутствие которого он порой замечал краем глаза, но никогда не решался на него взглянуть. Вместо этого он кропал свои ничем не выдающиеся романы о жизни тайного мира, спрятавшись за чужим именем. Теперь он видел, что это было лишь способом убежать от истории, отражение которой он каждый день, как в зеркале, видел в себе самом, пусть и краешком глаза.

Его следующая мысль была еще более тревожной. Чтобы нелепый персонаж и закат его жизни, хроникером которых ему выпало стать, обрели убедительность, ему придется писать Кишота с самого себя, ведь автора и его героя связывают общее происхождение, национальность, поколение, место, время и прочие обстоятельства. Быть может, странная история Кишота – метаморфоза, парафраз его собственной жизни. И сам Кишот, узнай он о существовании Брата (что, естественно, решительно невозможно), посчитал бы написанную им историю альтернативным изложением собственной судьбы, а не наоборот, и думал бы, что его “придуманную” историю писатель наложил на две их подлинные судьбы.

Короче говоря, они оба были американцами индийского происхождения, один реальным, другой вымышленным, оба давным-давно родились в городе, называвшемся тогда Бомбеем, и жили в соседних – реальных – кварталах. Их семьи с большой вероятностью могли быть знакомы (естественно, если бы одна из них не была вымышленной) и могли вместе играть в гольф или бадминтон в спортивном клубе “Виллингдон” или тянуть коктейли в Бомбейском клубе (то есть в обоих случаях встречаться в реальных местах). Они оба достигли того возраста, в котором все мы неизбежно оказываемся сиротами, а их поколение, предварительно успев ввергнуть планету в полный хаос, стремительно уходило со сцены. Оба жаловались на здоровье: Брат горбил спину, Кишот приволакивал ногу. Оба с возрастающей регулярностью натыкались на имена друзей (реальных и вымышленных) и знакомых (вымышленных и реальных) в колонке с некрологами. Оба были готовы, что это будет случаться еще чаще.

Существовали и более глубинные параллели. Ведь если Кишот лишился рассудка, потому что по-настоящему любил людей по ту сторону телевизионного экрана и хотел стать одним из них, то Брат не меньше пострадал от другой мнимой реальности, где ничему нельзя было верить, отовсюду можно было ждать подвоха, любой мог оказаться кем угодно, где демократия оборачивалась коррупцией, тебя окружали двуликие двойные и трехликие тройные агенты, а любить кого-то означало ставить его под удар, где нельзя было доверять незнакомцам и любые сведения могли с одинаковой вероятностью быть достоверными или оказаться фальшивкой, а патриотизм был добродетелью, за которую тебя не наградят и не похвалят.

Довольно многое в жизни беспокоило Брата. Как у Кишота, у него сейчас не было ни жены, ни детей, но при этом когда-то был сын. Уже давно он исчез, как призрак, и сейчас был бы уже взрослым, но Брат продолжал вспоминать его каждый день с неиссякающей тоской. Довольно давно от него ушла и жена, а финансовое положение не отличалось стабильностью. И – это самое главное по сравнению с прочими частностями – с какого-то момента Брат начал чувствовать, что за ним кто-то следит, на это указывали припаркованные на углу возле его дома машины с тонированными стеклами и работающим двигателем; шаги за спиной, которые затихали, стоило ему остановиться, но возобновлялись, стоило ему сдвинуться с места; щелчки в телефоне и странные ошибки, которые выдавал его компьютер; скрытые угрозы в банальных на первый взгляд рекламных рассылках и комментариях в твиттере и сдержанных письмах из издательства, в которых его вместе с целым рядом других авторов-середнячков оповещали, что в будущем у них могут возникнуть сложности с публикацией своих произведений. Что-то постоянно случалось с его кредитными карточками, да и его страницы в социальных сетях взламывали слишком уж часто, чтобы счесть это случайностью. Однажды, придя домой поздним вечером, он ясно понял, что в его квартире кто-то побывал, хотя все выглядело ровно так, как прежде. Если признать, что нашим миром движет одно из двух, паранойя (вера в то, что все в мире имеет смысл, но лишь на некоем тайном, несовместимом с реальностью уровне, и что этот скрытый абсурд есть не что иное, как ты сам) или энтропия (вера в то, что ничто в мире не имеет смысла, и тепловая смерть Вселенной неизбежна), Брат бесспорно был законченным параноиком.

Если безумие заставляло Кишота сломя голову бежать навстречу собственной судьбе, мнительность то и дело подсказывала Брату свернуть с выбранной дороги. Он хотел убежать, но не знал, куда и как, и со все возрастающим ужасом понимал, что в своих шпионских романах уже ответил на свой вопрос. Убежать можно, спрятаться – нет.

Быть может, работа над историей Кишота была его попыткой убежать от этой горькой истины.

Ему было трудно говорить с другими людьми о личном из-за врожденной скрытности. С детства его отличала любовь к секретности. Еще ребенком он нацеплял на нос отцовские солнечные очки, чтобы его глаза не рассказали о нем лишнего. Он прятал вещи и развлекался, наблюдая, как родители разыскивают кошельки, зубные щетки и ключи от машин. Друзья не боялись делиться с ним секретами, зная, что он будет молчать, как фараон в пирамиде, они доверяли ему невинные и не столь невинные секреты. Невинные: какая девочка без ума от какого мальчика, какой мальчик втюрился в какую девочку, пьянство и постоянные ссоры родителей, открытие радости мастурбации. Не столь невинные: о том, как они насмерть отравили соседскую кошку, как воровали комиксы из книжного магазина “Читательский рай” и чем занимались с теми самыми втюрившимися девочками или мальчиками. Его молчание, точно вакуум, обволакивало чужие секреты, гарантировало, что, сорвавшись с чужих губ, тайна попадет исключительно в его ухо. Он никогда не использовал чужие секреты в собственных целях. Ему было достаточно того, что он единственный, кто их знает.

Свои секреты он хранил так же твердо. Родители смотрели на него со смесью непонимания и беспокойства.

– Кто ты? – прямо спросила его как-то мать с обидой в голосе. – Неужели ты на самом деле мой родной сын? Иногда мне кажется, что ты инопланетянин, которого прислали на Землю наблюдать за людьми и собирать информацию, и когда их корабль заберет тебя обратно, твои маленькие зеленые сородичи узнают о нас все.

Такой уж была его мать: она умела быть эмоционально жестокой и не могла промолчать, если ей в голову приходила какая-то на ее взгляд удачная мысль; ее не заботило, насколько глубокие раны оставляют ее слова. Отец выражался более деликатно, но думал так же.

– Посмотри на свою младшую сестру, – посоветовал он как-то, – и постарайся вести себя, как она. Рот у нее просто не закрывается. Она открытая книга.

Родительские увещевания так ни к чему и не привели, он остался таким же скрытным и при любом удобном случае собирал все слухи и сплетни о других. Что до открытых книг, подростком он открывал почти одни детективы. В детстве Секретная семерка нравилась ему куда больше Великолепной пятерки, а Таинственный сад привлекал гораздо сильнее Волшебной страны. Когда он подрос, то предпочитал Эллери, Эрла и Агату, истории о Сэме Спейде и Филипе Марлоу, “злые улицы” и заговоры молчания. С годами его тайные миры множились. “Тайный агент” и “Человек, который был Четвергом”, истории шпионских заговоров и тайных обществ были его учебниками. В подростковые годы он начал изучать руководства по черной магии и картам таро – его влечение ко всему таинственному, тайным знаниям о большом и малом было непреодолимо – и научился гипнотизировать друзей, хотя главный объект его стараний, красивая девчонка, чью благосклонность он надеялся таким способом обрести, осталась к нему равнодушна даже под действием гипноза. Он рос с мечтой разгадать секретный ингредиент кока-колы, знал тайные ипостаси всех супергероев и даже знал, в чем же на самом деле состоит “Секрет Виктории”. Интересно? Просто во времена этой самой Виктории дамы носили белье откровенно низкого качества, ясно? Он всегда выбирал одну из трех аббревиатур SIS, ISI, OSS или CIA – Секретная разведывательная служба Великобритании, Межведомственная разведка Пакистана, Управление стратегических служб США или Центральное разведывательное управление.

Так постепенно он пришел к тому, что и сам, под псевдонимом, начал писать шпионские романы. Они не принесли ему широкой известности, как, очевидно, не принесет и задуманная им книга о Кишоте, если ему, конечно, удастся дописать и издать ее. Сэм Дюшан, автор нескольких романов о деятельности международного альянса спецслужб “5 глаз”, НЕвостребованный, НЕизвестный, НЕбогатый; когда в магазине люди спрашивали его книги, то обычно неправильно произносили его псевдоним как “Сэм де Шам”, словно он был “мутным хулиганом”, солистом группы “Сэм зе Шам и фараоны”, который ездит на свои концерты на катафалке. Это казалось Брату немного оскорбительным.

Да, имя на обложках его книг скрывало этническую принадлежность, как сценическое имя Фредди Меркьюри скрывало парса индийских кровей Фарруха Булсару. Не то чтобы солист “Квин” стеснялся собственного происхождения, он не хотел, чтобы его творчество поместили в ячейку “этническая музыка”, окружив всем тем, что белые ожидают от музыки цветных. Брат чувствовал то же самое. Помимо прочего, мы живем в век придуманных имен. Социальные сети – лучшее тому доказательство. Каждый из нас нынче он сам и кто-то другой.

В мире литературы псевдонимы используются довольно широко, так было всегда. Женщины особенно часто скрываются за ними. Брат верил (конечно же он не ставил свой скромный талант в один ряд с их гениями), что сестры Бронте, они же Каррер, Эллис и Эктон Беллы, Джордж Элиот и даже Джоан Роулинг (предпочитающая менее гендерно окрашенное Д.К. или Дж. Роулинг) прекрасно поняли бы его.

История общины темнокожих выходцев из Южной Азии в США полна противоречий. Еще в начале XX века (не вымышленному) легендарному общему предку Кишота и доктора Р. К. Смайла, который первым из их семьи перебрался в Америку, где жил и работал до самой смерти, отказали в гражданстве США на основании закона о натурализации аж 1790 года, гласившего, что на гражданство могут претендовать исключительно “свободные белые люди”. А когда в 1917 году в силу вступил новый закон о натурализации, появился отдельный запрет на иммиграцию в США для хинду, как обозначали всех выходцев из Южной Азии. В 1923 году во время процесса “Бхагат Сингх Тхинд против Соединенных Штатов Америки” представители Верховного суда заявили, что расовые отличия между белой расой и индийцами настолько велики, что “большая часть американцев” не приемлет саму возможность ассимиляции с ними. Двадцать три года спустя был принят Закон Люса – Селлера, позволивший индийцам в количестве не более ста человек в год приезжать в Америку и получать гражданство США (премного благодарны). И только в 1965 году Закон Харта – Селлера по-настоящему открыл дверь в США для индийцев. И тут произошла неожиданность. Выяснилось, что хинду больше не были главной мишенью американских расистов. Теперь этой чести оказались удостоены представители афроамериканской общины США, а выходцы из Индии, многие из которых имели богатый опыт расовых преследований со стороны белых людей – британского национализма в Южной и Восточной Африке, Индии и, конечно же, в самой Великобритании, – внезапно оказались прощены; они буквально растерялись, когда поняли, что во многих частях США больше не подвергаются ни преследованиям, ни нападениям, что их реабилитировали, признали достойными кандидатами в образцовых американских граждан.

Прощены, да не совсем. Уже в 1987 году банда дотбастеров, “точканенавистников”, чьими жертвами в первую очередь становились индийские женщины, традиционно наносившие себе на лоб точку- бинди , превратила в ад жизнь индо-американцев в Джерси-Сити. Местная газета “Джерси джорнал” опубликовала письмо с угрозами дотбастеров: “Мы пойдем на самые крайние меры, чтобы индийцы убрались из Джерси-Сити. Если я встречу хинду на улице и обстановка позволит – я изобью его, мужчина он или женщина! Мы готовим ряд жестоких нападений, будем бить окна в их домах и машинах, врываться на их семейные сборища и крушить все вокруг”. Угрозы были претворены в жизнь. Один из подвергшихся нападению индийцев умер через четыре дня после случившегося. Еще один впал в кому. Произошла целая серия ночных атак и ограблений.

А потом случилось 11 сентября 2001 года; после теракта молодые индийцы надевали футболки с надписью “Я хинду, я ни при чем!”, сикхи, которых часто принимали за мусульман из-за тюрбанов на голове, становились жертвами нападений, а водители такси родом из Южной Азии украшали свои автомобили наклейками с американским флагом и девизом “Боже, храни Америку!”, и тогда Брат внезапно осознал, что ему ни в коем случае не стоит сбрасывать маску и отказываться от псевдонима. Слишком уж много пристальных враждебных взглядов было устремлено на таких, как он. Лучше уж мутный хулиган Сэм де Шам. В лучших шпионских традициях.

Разведывательный альянс “Пять глаз” (FVEY) был создан разведслужбами Австралии, Канады, Новой Зеландии, Великобритании и США сразу после Второй мировой войны для обмена данными, полученными глобальной системой наблюдения и разведки ЭШЕЛОН и ее аналогами, а позже и результатами мониторинга информации в сети Интернет. Главной темой, вокруг которой Сэм Дюшан выстраивал свои романы, был разлад среди пяти союзников, их тотальное недоверие друг к другу. Никто не верит американцам, потому что они не умеют хранить секретную информацию и тем самым подставляют под удар главное достояние альянса, тайных агентов на местах. Никто не верит британцам, потому что несмотря на то, что они лучшие спецы по “кротам” и перебежчикам, и Секретная разведывательная служба не раз доказывала это в своих операциях в России, Иране и арабском мире, она сама кишит внедренными в нее перебежчиками и “кротами”. Никто не верит канадцам, потому что свою песню “Благочестиво-лицемерный” “Металлика” явно посвятила их стилю работы. Никто не верит австралийцам просто потому, что они австралийцы. Никто не верит новозеландцам, потому что за все время они не предложили ни одной толковой идеи в части наблюдения и разведки. (Все последовавшие за ЭШЕЛОНом программы компьютерного слежения – PRISM, XKeyscore, Tempora, MUSCULAR или STATEROOM – координировались либо Центром правительственной связи Великобритании (GCHQ), либо Агентством национальной безопасности США (NSA) при определенной поддержке со стороны Канады и Австралии.) Совсем недавно этот альянс не доверяющих друг другу союзников показал себя в невольной поддержке сепаратистского движения “Малая Англия” в Британии и травле популистов в США, что бесспорно сыграло на руку всем врагам, особенно России. Брат всегда гордился тем, как достоверно выглядит на страницах его романов придуманный им шпионский мир, но теперь он стал бояться этого правдоподобия. Возможно, он был слишком близок к нелицеприятной правде. Возможно, главными читателями книг о работе “Пяти глаз” были сотрудники “Пяти глаз”. Возможно, они решат навеки закрыть слишком пристально наблюдающий за ними шестой глаз.

Привлечь недружественное внимание Фантомов ровно тогда, когда спешишь покинуть Страну Фантомов, какая неуместная ирония. Теперь, когда окружающая его реальность стала гораздо таинственнее, чем в его книгах, он был слишком стар и слаб, чтобы предугадывать развитие событий. Вот почему появился Кишот, герой авантюрного романа, безумный и опасный, рыцарь, стремящийся вырваться из патового положения на шахматной доске. Вот почему перед его недавно открывшимся внутренним взором все чаще вставали картины прошлого, и он тосковал о доме, оставленном на Востоке. Свое прошлое он оставил в прошлом так давно, что и оно впоследствии оставило его. Он очень долго притворялся, даже наедине с собой, что принял такую судьбу. Он был человеком с Запада, Сэмом Дюшаном, и не жалел об этом. Когда его спрашивали о его корнях, он отвечал, что он – не вырванное с корнем, не оборванное, но пересаженное растение. Лучше даже сказать – растение с мультикорне-вой системой, вроде старого баньяна, чьи придаточные воздушные корни со временем крепнут и сами превращаются в стволы новых самостоятельных деревьев. У него слишком много корней! Тогда истории, которые он сочиняет, – его крона, богатая и густая, под которой можно укрыться от палящих, несущих смерть лучей солнца. Это значит, что он может прижиться в какой угодно климатической зоне, на почве любого типа. Он говорил всем, что это дар, но в глубине души знал, что его оптимизм не более чем обман. Он уже оставил позади библейское “дней наших – семьдесят лет”, и благодаря “большей крепости” приближался к “восемьдесят лет”[2]Псал. 89,10., и все чаще чувствовал себя китсовской Руфью в тяжкий час, когда в чужих полях брела она, тоскуя об оставленном доме, стране забвенной[3]Отсылка к стихотворению Джона Китса “Ода соловью”. Перевод Е. Витковского..

Он подходил к последней черте и ощущал, что костлявая с косой уже близко. Она уже в городе, в районе, даже в его квартале. Он больше не чувствовал, что обеими ногами стоит на твердой земле, скорее одной ногой в могиле. Печально знать, что впереди тебя по большому счету ничего не ждет, что почти вся твоя жизнь уже прожита. Пока в его жизнь на своем стареньком “шевроле крузе” не въехал Кишот в компании своего придуманного сына, Брат думал, что его ремесло навсегда оставило его, что он никогда не сможет писать, пусть даже жизнь его еще продолжается. Дело, увы, весьма незначительное, которому он посвятил всю жизнь, отдал лучшее, что было в нем самом, в которое вложил весь свой оптимизм, было где-то рядом, но говорят ведь, что под конец золото иссякает даже в богатой жиле. Когда ты сам себе и жила, и добытчик, когда порода, которую ты разрабатываешь, залегает где-то очень глубоко, в самых недрах твоего естества, приходит время, когда внутри остается одна лишь пустота.

Брось, откажись! – шептал ему в левое ухо бес-искуситель. Никому, кроме тебя, это не нужно.

Но бес-искуситель за левым плечом теперь стал лишь тенью. Ангел-хранитель, стоящий справа, проливал на Брата как никогда много света, не давая впасть в греховное уныние, подгоняя, запрещая себя жалеть. Солнце по-прежнему встает каждое утро. В нем еще остались решимость, энергия и умение работать. У него такое же сердце, как у Мохаммеда Али, великого боксера, который после долгих лет забвения вернул себе корону, победив в Заире Джорджа Формана. Тот поединок назвали “Грохот в джунглях”. Еще есть надежда, что и Брат сотрясет благоволящие ему джунгли победоносным грохотом. Стреляй, Сэм Дюшан, bomaye. Ты одолеешь его, Сэм зэ Шам.

Здесь важно место рождения Кишота – которое было и его собственной родиной, – важно исследовать каждую деталь, каждую личную мелочь, такую близкую, но одновременно такую далекую. Эти мелочи складываются в то, что мы привыкли называть рабочим термином семья. С нее и следует начать историю о безумце, утратившем разум из-за любви.

Все началось много-много лет назад, когда океан еще не был загрязнен, а ночные прогулки не были опасны, на улице под названием Уорден-роуд (теперь она носит другое название) в районе Брич-Кенди (до сих пор называется примерно так же) в городе под названием Бомбей (тоже сменившем имя). Все началось именно там, и хотя обе их истории, его и Кишота, были историями странников, прошедших через много мест и прибывших в странную фантастическую страну под названием Америка, если прокрутить все назад, станет ясно, что все дороги ведут в Бомбей. Для Брата мир начинался в малюсеньком, домов десять-двенадцать, квартале на небольшом холме, к которому вела, и там же обрывалась, узенькая дорога, такая незначительная, что у нее не было даже имени (реальная, ныне нанесенная на карты и громко зовущаяся там Шакари-Бхандари-лейн, хотя никто по-прежнему не знает, где она находится); теперь этот квартал совсем потерялся среди окружающего его мегаполиса. Брат закрывал глаза и сквозь года и континенты отправлялся назад к началу, поигрывая тросточкой, словно идущий задом наперед Радж Капур, имитирующий походку Чарли Чаплина. Вот он миновал более не безымянную улочку, прошел мимо (реального) многоквартирного дома Дильпазир, в котором жила когда-то (вымышленная) семья Смайл; его название можно перевести как “милый сердцу”… вот он стоит перед как две капли воды похожим на него (реальным) домом под названием Нурвилль, город света, вот поднимается на последний этаж, в квартиру с просторной террасой, полную мягких подушек и колючих кактусов; в гостиной играет радиола орехового дерева (с инкрустацией, стиль ар-деко), непревзойденные сестры Лата и Аша в воскресной передаче “Бинака Гитмала”, выходящей в эфир благодаря спонсорской поддержке известной марки зубной пасты, своими золотыми голосами исполняют последние кинохиты. А на персидском ковре в центре гостиной, как в прокручиваемой назад замедленной съемке, с бокалами мартини в руках, обнявшись, танцуют Ма и Па.

(Брич-Кенди был маленьким миром, совсем не похожим на внешний, нежизнеспособным, словно уже утраченным, и воспоминания о нем так же экзотичны, как навсегда застывшее в кусочке янтаря доисторическое насекомое. Он был похож на маленькую композицию, надежно укрытую стеклянным куполом – стеклянный шар с тропическим сюжетом, новогодняя игрушка без снега, внутри которой копошатся маленькие человечки, носятся со своими маленькими жизнями. Как же они испугаются, если шар вдруг уронят, он пойдет трещинами, и их глазам предстанет настоящая действительность, какой ужас испытают в окружении гигантов; как был напуган он сам, когда покинул его пределы и оказался один на один со взрослым миром титанов! В одну минуту все будущее просто вытекло из них. Новогодняя игрушка без снега, стеклянный шар с тропическим сюжетом – вот откуда он родом; это все, что есть Брат, и все, что он сделал.)

Любимой пластинкой родителей была “Songs for Swingin ⁹ Lovers!” Синатры. Ma, всегда более передовая по сравнению с мужем, также любила смазливых американских мальчиков. Рики Нельсон. Бобби Дарен. Но не только белых. Также Клайда Макфаттера, особенно исполненный с группой “Дрифтере” сингл “Money Honey”. Но не Элвиса! Этого шоферюгу из Тьюпело она терпеть не могла. Кому вообще может нравиться его широкий зад и пошлая верхняя губа? Неужели кого-то вправду приводят в восторг его синие замшевые туфли, которые до него носил Карл Перкинс?

Не раскрывая глаз, он запускает фильм с самого начала. Его отец был владельцем и управляющим большого ювелирного магазина “Зайвар бразер” на Уорден-роуд, у подножия холма, где стоял их дом. Давным-давно этот магазин открыл дедушка Брата, отец отца, которого Па, делавший удивительно красивые украшения, превзошел и в искусстве дизайнера, и в мастерстве ювелира. Слово “зевар” переводится с урду как ювелирные украшения, а слово “зайвар” их патриарх-англофил придумал, желая, чтобы местное слово походило на английское. Этот пожилой человек был единственным ребенком в семье, а потому не мог использовать казавшееся ему коммерчески перспективным слово “брат” во множественном числе. Так появился “Зайвар бразер”, “Брат-ювелир”, брат без братьев. Со временем все вокруг стали обращаться к пожилому джентльмену в бакенбардах не иначе как мистер Брат или Брат-сахиб, и имя прижилось. После смерти дедушки люди стали называть Па мистером Младшим Братом, а значит, рано или поздно наш герой Брат тоже превратился бы в мистера Брата. Мистер Третий Брат.

Через всего несколько домов от ювелирного магазина располагалось придуманное Ма уникальное заведение, маленькая “Антикварная кондитерская”, в первом зале которой подавали лучшие во всем Бомбее пирожные, а во втором были собраны все ценности Южной Азии – идеально сохранившиеся бронзовые скульптуры эпохи Чолов, картины индийских художников, написанные по заказу британцев, печати из Мохенджо- Даро с изображением неизвестных животных, вышитые кашмирские шали прошлого века… Ма часто спрашивали, как она решила разместить под крышей одного салона столь несовместимую продукцию, и она всегда отвечала одинаково: “Просто это то, что я люблю”.

Нестандартность этих заведений вкупе с высоким качеством предлагаемых там товаров и невероятной харизмой обоих родителей превратили “Зайвар бразер” и “Антикварную кондитерскую” в Места-Куда-Ходят-Все. Амитабх Баччан покупал изумруды для своей жены Джаи только в “Зайваре”, Марио Миранда и Р. К. Лакшман всерьез предлагали Ма оригинальные пленки своих мультипликационных шедевров в обмен на рецепт ее шоколадных пирожных, а знаменитый журналист Бехрам Контрактор, более известный под псевдонимом Бизиби, дневал и ночевал в обоих магазинах, создавая “Бомбей каков он есть”, собирая для него сплетни, в непринужденной атмосфере наблюдая за сливками общества и фиксируя все в своей журналистской хронике.

Дома у Ма и Па тоже часто собирались творческие люди и знаменитости. В их двухуровневой гостиной перебывала вся богемная тусовка того времени. Здесь бывали великие закадровые певицы Болливуда Лата Мангешкар и Аша Бхосле (разумеется, они не пересекались!). Захаживали крикетисты Вину Манкад и Панкадж Рой, герои мадрасского матча с Новой Зеландией в январе 1956 года, когда они совершили 413 пробегов и установили новый мировой рекорд. Часто приглашали Ниссима Изекиля, бомбейского барда, певца островного города, “который ни воспеть, ни возлюбить”. И даже великая художница Аурора Зогойби не чуралась заглянуть туда вместе со своим начисто лишенным таланта кривлякой-приспешником Васко Мирандой, что, впрочем, совсем другая история. И конечно – мы же в Бомбее – здесь перебывало бесчисленное множество киношников. В этом доме повсюду царил талант, порой немного отдающий похотью и виски. Случались политические диспуты, споры об искусстве, эротические приключения, и текли реки мартини. И над всем этим, недостижимые для других, словно отсутствовавшие тогда, но очень быстро отстроенные и навсегда изменившие лицо города небоскребы, владычествовали царственно высокая Ма и еще более царственно высокий Па. Медленно, обнявшись, они кружились в танце, не выпуская из рук бокалов с мартини, она такая прекрасная, он такой мужественный, оба такие влюбленные.

Благодаря своему экзотическому затянувшемуся на годы детству, когда круг его общения сводился к творческим гениям всех мастей, Брат, как и его герой, стремительно терявший разум Кишот, начал страдать редкой формой душевной болезни – с годами, как нам известно, к ней прибавилась еще и паранойя, – он перестал различать искусство и жизнь, не чувствовал границ между реальным и вымышленным, не видел, где кончается одно и начинается другое, и, что еще хуже, как это ни глупо, верил, что плоды творческой фантазии, созданные художниками изображения-фантомы обладают своей, самостоятельной жизнью, что они сходят с полотен и живут реальной жизнью, в буквальном смысле делая наш мир лучше, изменяя его. Люди, встречавшиеся Брату в жизни тогда и теперь, смотрели на это с пренебрежением и шли своей дорогой в прагматизм, идеологию, религию, самопочитание либо коммерцию, то есть в одну из сфер, к которым, по большей части, сводится реальная жизнь. Брат же – стоит сказать спасибо родителям и их окружению – был неизлечим. Даже будучи взрослым писателем с вечно насупленными бровями, зарабатывающим свой хлеб популярными романами невысокого жанра, он с неизменным уважением взирал на высоколобых представителей высокой литературы. И вот много лет спустя “Кишот” станет его лебединой песней, последней попыткой преодолеть границу, отделяющую его от мира высокой литературы.

Он ставит фильм на паузу. Это неправда. Сказка. Эдакое озаренное любовью и искусством детство в стиле бохо. Такие родители, как у него, были непонятны своим детям во времена его детства. Они не тратили на отпрысков много времени, а чтобы заботиться о детях, нанимали домашнюю прислугу, не разговаривали с детьми о собственной жизни, никогда не отвечали на вопросы как и почему, и очень редко на что-где-когда. Как и почему были слишком большими вопросами, накладывавшими на родительские уста печать. Родители Брата поженились рано, в их браке родилось двое детей, Брат и Сестра, которую Па прозвал щебетуньей, поскольку она единственная в семье по-настоящему могла петь. Затем – тут и сказочке конец – когда Брату было десять, а Сестре пять, родители разошлись. Ма вместе с детьми переехала в новую квартиру, второй для них дом в (реальном) здании Суна-Махал на углу Марин-драйв и Черчгейт (сейчас, соответственно, Нетаджи-Субхаш-Чандра-Бос-роуд и Вир-Нариман-роуд). Ходили слухи, что Ма и Па расстались из-за череды взаимных измен – вот к чему приводит эта богемная жизнь, что за дикие, безумные люди, дичь какая! – но дети ни разу не видели ни Чужой Женщины в отцовской спальне, ни Другого Мужчины в новом доме, куда Брат с Сестрой переехали вместе с матерью. Если предполагаемая неверность и имела место, то все происходило или продолжало происходить в строжайшей тайне. Па продолжал трудиться в “Зайвар бразер”, Ма – в “Антикварной кондитерской” всего в нескольких шагах; жизнь потекла по-прежнему, выглядела нормальной, но каждый, кто заходил к ним в дом, отчетливо слышал, как с хрустом ломаются внутри его обитателей несказанные слова, и даже жужжание настенных вентиляторов было не в силах заглушить этот звук. Прошло почти десять лет и – вуаля! – родители неожиданно сошлись снова, а ставший за это время для обоих детей домом Суна-Махал – пшик! – вновь сменился на Нурвилль, родители возобновили свои танцы с мартини в руках, словно выдумкой было их Расставание, а не эта вновь наступившая идиллия.

Внесем коррективы: к моменту воссоединения родителей Брату исполнилось двадцать, он учился в Кембридже и не мог наблюдать их возобновившихся танцев. На дворе стояли шестидесятые, он уже глотнул пьянящего воздуха Запада и больше не считал своим домом ни Суна-Махал, ни Нурвилль. Сестра же, которой было пятнадцать, все это время жила в Бомбее. Поначалу брат с сестрой, как могли, поддерживали отношения, на расстоянии играя в шахматы, как положено хорошим детям из приличных индийских семей; из Кембриджа в Бомбей и обратно по почте летели открытки со старомодными описательными нотациями: Р-К4, P-Q4, РхР. Однако все закончилось трещиной между ними. Брат был старше, но Сестра играла лучше, и он, постоянно терпевший поражения, не захотел играть дальше. Тем временем запертая дома и вынужденная наблюдать за ночными кружениями родителей Сестра испытывала настоящее отчаяние, понимая, что никакие блестящие успехи в учебе не помогут ей выпросить у родителей такую милость, как учеба за границей. Она чувствовала себя (вполне справедливо) нелюбимым ребенком и обижалась (также справедливо) на незаслуженно больше любимого Брата, изливая и на него весь переполняющий ее, словно готовую взорваться звезду, гнев на родителей. Трещина между ними росла всю оставшуюся жизнь. Они крепко поссорились, перестали разговаривать друг с другом, разъехались по разным городам – он осел в Нью-Йорке, она (отвоевав себе право на жизнь за пределами семейной клетки) в Лондоне, – и больше никогда не встречались. Вот уже несколько десятков лет. С ними случилась драма, которой счастливым образом избежали их родители. После Великого Воссоединения Ма и Па до последнего дня прожили вместе душа в душу. Их история закончилась счастливо. Сестра же и Брат всю свою оставшуюся жизнь молча хоронили свою Утраченную Любовь.

Семнадцать лет тому назад их мать тихо умерла во сне; ее последний день был насыщенным и радостным, она каталась на машине, навещала друзей и обедала в ресторане. Она пришла домой вечером идеального дня, легла в кровать, и ее душа отлетела в мир иной. Узнав о ее смерти, Сестра немедленно полетела домой, но когда ее самолет приземлился в Бомбее, Па, неспособный жить без Ма, был тоже мертв. На прикроватной тумбочке стояла пустая склянка из-под снотворного, а он лежал рядом в кровати, убитый ее невыносимым отсутствием в этом мире. Сестра позвонила в Нью-Йорк, чтобы сообщить брату о двойной утрате. Тогда они разговаривали друг с другом в предпоследний раз. Их следующий телефонный разговор уничтожил все родственные чувства, которые их связывали, и стал последним.

Так все закончилось. На месте семьи ничто, пустота. Брат никогда не видел Дочь – дочь Сестры, подающего надежды фэшн-дизайнера. Сестра никогда не встречалась с Сыном, давно исчезнувшим сыном Брата. Его единственным сыном, тоже навсегда покинувшим его, исчезнувшим из жизни обоих родителей. (Теперь в его жизни появился Кишот – отец, придумавший себе сына и отыскавший путь возродить его к жизни. Вполне понятно, откуда он взял эту идею.) Временами Брату казалось, что он всю жизнь был единственным ребенком в семье. Наверняка что-то похожее чувствовала и Сестра. Вот только в глубине душе единственных в семье детей нет глубоких ран в тех местах, где должны были быть сестринские девичьи поцелуи и братские надежные объятья. Единственные в семье дети не мучаются в старости упреками со стороны своего же собственного внутреннего голоса. Как ты можешь так поступать с сестрой, она же твоя сестра, не пора ли уже все исправить, неужели ты не видишь, что ты должен сделать это? Последнее время Брат часто думал о Сестре, он думал обо всех, кого потерял, но более всего о ней, разрываясь между желанием покончить со старой ссорой и, пока не поздно, возобновить родственное общение и страхом вновь испытать на себе всю ядерную мощь ее неприязни, ему не хватало духу просто решить, что делать. Если бы он был до конца честным с самим собой, то решил бы, что первый шаг должен исходить от него хотя бы потому, что она переживала их ссору сильнее. В конфликтах, продолжающихся десятилетиями, ни одна из сторон не бывает невинной жертвой. Их правда была проще: он поступил с ней гадко.