Онлайн чтение книги Кишот Quichotte
Глава четвертая. Сестра вспоминает свою Ссору с Братом и вступает в многочисленные Противостояния

Великобритания – другая страна, у них здесь все по-другому

Да, мы вынуждены сосуществовать с англичанами какое-то время, и они до сих пор считают нас наиболее трезвомыслящим и предприимчивым народом, но видят, что нас разрывает на куски из-за наших диких, продиктованных ностальгией решений о собственном будущем; особенно явственно это ощущается в Лондоне, этом некогда лучшем городе на земле, ставшем похожим на калеку из-за пустующих многоквартирных домов, принадлежащих иностранным богатеям – китайцам, русским и арабам, вкладывающимся в здешнюю недвижимость, словно это просто парковка для армады их невидимых автомобилей; особенно сильно это можно почувствовать на улочках Западного Лондона, ранее облюбованных длинноволосыми представителями богемы родом с Карибских островов, вест-индийцами с их колоритными этническими лавочками; цена жилья в Западном Лондоне росла так быстро, что позволить его себе могут уже исключительно люди с рационально короткими стрижками, на смену цветистости пришли сдержанные фасады элитных бутиков и стильных рестораций, что же до вест-индийцев, их уже давно попросили из этой части Лондона, и теперь, из-за дикого, продиктованного ностальгией решения о будущем страны, они испытывают неуверенность и вновь сталкиваются с враждебным отношением. Раз в году по этим улочкам проходит карнавал, он проводится по обычаям далеких Ямайки и Тринидада, но теперь, когда переплетение культур выглядит по-другому, а ведь в нем и состоит суть карнавала, он являет – по крайней мере для тех, кто с горечью встречает эти перемены – печальное напоминание о том, какой эта страна была прежде, до того как раскололась на две половины. Да, нам следует признать и то, что подобный раскол произошел и в двух других важных для нашей истории странах, где привел к таким же разногласиям, но большему насилию. В одной из них белые полицейские регулярно убивают чернокожих, арестовывают их прямо в холлах отелей за непозволительную смелость зайти туда, чтобы позвонить маме, детей убивают прямо в школах из-за конституционной поправки, благодаря которой убивать детей в школах стало просто; в другой религиозные фанатики до смерти линчевали человека за то, что у него на кухне нашли мясо, которое показалось им говядиной, мясом священной для индуистов коровы, а восьмилетнюю мусульманскую девочку изнасиловали и убили прямо в индуистском храме, чтобы преподать тем самым урок мусульманскому населению. Так что, возможно, эта Англия еще не самое плохое место, этот Лондон, несмотря на тревожно растущую статистику вооруженных нападений, далеко не самый худший город, да и в Западном Лондоне, пусть он уже не тот, что раньше, жить по-прежнему приятно, а со временем, возможно, станет еще лучше.

Наш добрый читатель, позволь нам маленькое отступление: многие скажут, что истории не должны расти столь беспорядочно, что их нужно взращивать в том или ином месте, чтобы здесь или там они пустили корни, а затем расцвели на той же почве; и все же очень многие нынешние истории оказываются – и должны быть – раскидистыми, многогранными, ведь человеческие жизни и отношения множатся сейчас, как делится ядро атома, семьи разметало по миру, многие миллионы из нас перебывали уже во всех концах земного шара (предположительно круглого и, следовательно, не имеющего концов), как по необходимости, так и по доброй воле. Возможно, такие разбитые семьи – самое лучшее увеличительное стекло, через которое следует смотреть на наш разбитый мир. Разбитые семьи состоят из разбитых людей, их разбивают потери, нищета, скотское обращение, неудачи, годы, болезни, страхи и ненависть, но вопреки всему они продолжают цепляться за любовь и надежду, эти разбитые люди – мы все разбитые люди! – возможно, самое точное зеркало наших времен: разбросанные по миру осколки, отражающие истину везде, куда бы ни поехали, где бы ни задержались, в каком бы месте ни осели. Мы, мигранты – семенные споры; ветра и ураганы разносят нас по миру, и мы пускаем корни в чужой земле, часто там, где нам не рады, – как, к примеру, сейчас в этой Англии, отравленной дикой, продиктованной ностальгией тоской по выдуманному Золотому веку, когда ценности были исключительно англосаксонскими, а англичане сплошь белыми, – какими бы сладкими ни были плоды на наших ветвях, в какие бы прекрасные сады мы ни вырастали.

Подытожим. Переместимся в этот Западный Лондон, в огромную квартиру над тем самым рестораном, из которого, так уж совпало, много лет начинается знаменитый ка-рибский карнавал! Эта двухэтажная квартира с просторной террасой на крыше была пристроена в наше время сразу над двумя старыми домами. Нижний этаж представляет собой единое залитое светом пространство под высоченным потолком, в северо-восточной части которого, в примыкающей к бару кухонной зоне мы увидим Сестру – да-да, ту самую сестру, единственную родственницу нашего Брата-писателя, которая смешивает себе “грязный мартини” (классический, с оливками); однозначно она эмигрантка и, очевидно, что из Южной Азии, притом успешный юрист, специалист по гражданскому праву и правам человека, ярый борец за права меньшинств и малообеспеченных слоев населения, много времени отдающий работе на общественных началах; мы не погрешим против истины, если скажем, что она размышляет, да и всегда так размышляла, примерно в том же ключе, что и мы ранее. Пожалуй, единственное, что стоит сказать о ее внешности, это то, что она совсем недавно решила перестать красить волосы, а потому всякий раз немного пугается, видя в зеркале седовласую незнакомку – свою мать, осмелимся мы добавить, заглянув назад сквозь время и пространство. Ну вот, мы представили вам нашу героиню и немного рассказали о ее жизни, а теперь пришло время оставить ее потягивать свой вечерний коктейль в ожидании приглашенных к ужину гостей, мы же, скрывшись в пространстве нашего текста, продолжим рассказывать ее историю.

Сестра порой вспоминала Брата, но неизменно с презрением и обидой. Она хранила Брата в самом дальнем уголке памяти вместе со своими детскими годами: их бомбейским миром, их радиолой, их танцами. Вместе с постоянным ощущением собственной второстепенности по отношению к Брату, которому доставалось то, что ей даже не предлагали. Она когтями выцарапала себя из ловушки, выбирая то, чего не одобряли ее родители (об этом мы еще расскажем, когда придет время), и получила сразу несколько крупных стипендий, позволивших ей оплатить обучение в английском юридическом колледже и получить то образование, которого они не хотели для своей дочери. Теперь, когда у нее за спиной была долгая блестящая карьера, ее корни были здесь, в этой квартире, на этой улице, в этом городе и этой стране, какой бы она ни была. Тот старый мир исчез вместе с родителями и Братом. Детство превратилось в историю, которую она могла рассказать на званых обедах, историю о ханжестве и двойных стандартах в среде так называемой свободомыслящей индийской интеллигенции. Она решительно оставила его в прошлом и построила свою собственную жизнь. На самом деле ее старая жизнь никуда не исчезла, а продолжала жить внутри нее, как тромб в кровеносном сосуде. Однажды он может оторваться, попасть ей в сердце, и она умрет.

После смерти родителей все заботы легли на ее плечи, поскольку она была их наиболее приземленным ребенком, которому следовало справляться со всем, с чем приходилось справляться – кропавший же второсортные шпионские романчики Брат, очевидно, был слишком большим Художником, чтобы привлекать его к таким заботам, – и после того, как она в одиночку со всем справилась – устроила родителям достойные похороны, решила вопросы с имуществом, нашла надежных покупателей для “Зайвар бразер” и “Антикварной кондитерской” и с размахом устроила поминки, на которых цвет бомбейского общества, кружась в танцах, рассказывал о Ма и Па смешные истории, то есть все было так, как понравилось бы родителям, – после этого она устроила то, что Брат, как по-настоящему недалекий человек, назвал “злодейским дележом”; тогда-то он и позвонил ей в последний раз и сказал то, что нельзя простить.

– Можешь объяснить мне, что это вообще?

– Ты о чем?

– О сумме, которая сейчас поступила ко мне на счет.

– Твоя доля.

– Доля чего?

– Ты сам знаешь. Всего.

– Моя доля от чаевых, что они оставляли в отелях? Моя доля от разбитой тобой свинки-копилки? Моя доля от мелочи в их карманах? Моя доля от продажи радиолы? Моя…

– Это твоя половина от стоимости их имущества.

– А твоя половина сколько составила, я могу узнать? Девятьсот пятьдесят процентов?

– Я так понимаю, ты хочешь меня в чем-то обвинить?

– Разумеется. У них были бриллианты, а ты прислала мне деньги, как за орехи. “Мона Лиза” по цене печатной репродукции! Слезы вместо дождя! Ты прислала мне половину стоимости неведомого дерьма и утверждаешь, что это половина их состояния! Да ты просто аферистка! Ты такая жадная аферистка, что даже не позаботилась, чтобы твои махинации выглядели прилично! Знаешь что: созову-ка я пресс-конференцию и поведаю всему миру о том, как моя всеми обожаемая Сестра, непримиримый борец за права человека, защитница всех сирых и убогих, Жанна д’Арк всех черно-желто-красно-каких там еще, мать их, – кожих в, мать ее, сияющих доспехах, темнокожая Ланселотка, лучший друг всех паков Земли и главная индианка среди всех вест-индийцев, женщина, к которой бегут, как только какому-нибудь африканскому государству понадобится сочинить конституцию, ходячая свобода слова, беспристрастный оппонент религиозных фанатиков и белых расистов, эта Боудикка постколониального мира, мошенничала со стоимостью имущества родителей, чтобы захапать себе все семейное наследство. Отдай мне все оставшиеся положенные мне деньги или готовься лицезреть свою фотографию на всех обложках!

Неумение контролировать свой гнев было ее слабым местом. Она знала это. Она прятала его глубоко, в самых глубинах своего естества, но стоило лишь слегка ослабить контроль, как она покрывалась зеленой кожей, разрасталась до нечеловеческих размеров и на глазах превращалась в Невероятного Халка. Обычно ей удавалось сдерживать его. В этот же раз он вырвался на свободу. Речь оскорбленного Брата выглядела концертом художественной самодеятельности перед выходом на сцену оперной дивы. Словно он махал ножом перед дулом танка. После того как она начала говорить, вернее, реветь голосом Халка, Брат не смог произнести ни слова. Она пойдет до конца. Он выдвинул ей серьезное обвинение. Если человек, родной ей по плоти и крови, повторит его публично, то мгновенно нанесет ей большой вред. Он собирается прилюдно поливать ее грязью, а ее политические противники – коих немало с учетом резонансных гражданских дел, которые она ведет, – будут просто счастливы воспользоваться этим. Ей ли не знать, что в наше время большинство людей считает, что суд – всего лишь основанный на скоропалительных решениях фарс, где выдвинутые ложные обвинения приводят к тем же последствиям, что и обвинительный приговор. Она просто не может позволить ему сделать с собой такое. Ей любыми способами нужно заставить его навсегда отказаться от этих намерений, если придется, запугать до смерти, так, чтобы его жадная до денег душонка навсегда ушла в пятки, а поганый липкий язык больше не поворачивался. Она справилась и с этим. Она говорила одиннадцать минут без перерыва. Говорила и слышала, как обуревающий Брата ужас течет по всем каналам, его телефонный ужас, цифровой ужас, ужас по вайфаю. В конце речи она заявила:

– Уж будь уверен, я сделаю все, чтобы защитить свое доброе имя. Я, черт возьми, пойду на все. – И повесила трубку.

Никакой пресс-конференции не было. Как не было и дальнейшего родственного общения между ними. И вот теперь, семнадцать лет спустя, потягивая “грязный мартини” (классический, с оливками) в ожидании своих великосветских гостей, она неожиданно углубилась в прошлое.

Служить закону в эпоху беззакония – все равно, что работать клоуном для людей без чувства юмора: либо ты, скажем так, совершенно не нужен, либо без тебя никак не обойтись. В настоящее время Сестра не знала, какое из этих двух утверждений больше относится к ней. Она была идеалисткой. Она верила, что верховенство права вкупе со свободой воли составляют две главные опоры, на которых зиждется свободное общество. (Подобные взгляды не следует слишком часто озвучивать в среде белой лондонской элиты, здесь их приверженцев считают ханжами и фарисеями. Среди темнокожих они также не популярны; здесь вам не поверят и станут ржать в лицо как лошади.) Неудивительно, что то, как менялся этот мир на протяжении ее жизни, расстраивало ее. И закон, и свобода повсюду подвергались атакам. Буйная деградация общества, которую она наблюдала в Индии, с одной стороны, все более укрепляла ее во мнении, что она не хочет иметь с этой все более отвратительной страной ничего общего, с другой же – терзала гораздо сильнее, чем она была готова признать. Непрекращающиеся конвульсии, в которых корчилась Америка, были ей противны, но и здесь, дома, к ней все чаще и чаще попадали дела, в которых жертвами травли, оскорблений или более тяжких преступлений оказывались мигранты. В особо трудные дни (выпитых мартини: три) она была близка к отчаянью, убеждала себя, что с самого начала неправильно поняла, что представляет собой страна, гражданкой которой она стала и которую считала своей. Всю жизнь она верила, что здесь царят здравый смысл и беззаботность, что здесь легко и приятно жить, но теперь стала замечать, как много здесь также – какое также, только оно здесь есть – ограниченности, нетерпимости, и тем, у кого отсутствует главная добродетель, кожа правильного цвета, жить здесь совершенно не легко и не приятно. Всякий раз, когда на нее накатывала подобная тоска, ее муж, судья Верховного суда Годфри Саймонс, становился для нее надежной опорой. Вот и сейчас он спешит к ней вниз по лестнице, празднично одетый по случаю сегодняшнего торжества. На нем вечернее платье в пол от Вивьен Вествуд, жемчужное ожерелье и новые туфли на высоченных каблуках. Он очень постарался, чтобы быть рядом с женой в этот важный для нее вечер во всеоружии. Сестра встретила его появление сдержанными аплодисментами.

– Ты просто великолепен, Джек, – приветствовала она мужа, – шикарно, но с достоинством. А туфли!

– Спасибо, Джек, – поблагодарил судья, – шикарно, но с достоинством! Как раз такого эффекта я и добивался.

Они всегда называли друг друга “Джек”, никаких “лапочек”, “заячек”, “кисок”. Это был маленький личный секрет. У них было так много общего. Одни и те же любимые напитки, в ресторанах они заказывали одинаковые блюда и, когда их спрашивали про их любимые книги, не сговариваясь, отвечали одинаково. “Волшебная гора”, “Мадам Бовари”, “Дон Кихот”. Неужели ни одного английского автора? Ну, из английских авторов, если хотите, всего один, – ответили бы они и в унисон продекламировали: Энтони Троллоп! Платья им тоже нравились одни и те же. Так что привычка называть друг друга одним и тем же именем имела под собой достаточно оснований.

Вне дома судья предпочитал строгие костюмы в тонкую полоску от портных с Сэвил-роу и сшитую на заказ обувь, которые, в сочетании с седой шевелюрой, придавали ему до невозможности судейский вид. Да и дома он обычно одевался удобно, в брюки и поло с коротким рукавом. Платья и драгоценности доставались лишь по особым случаям. Он никогда не надевал париков. Он не стремился выглядеть женщиной. Он просто был мужчиной, которому нравится иногда наряжаться в женские дизайнерские туалеты. Все знали об этой его особенности и не считали ее чем-то из ряда вон. В конце концов, и про принца Чарльза говорят, что он, будучи большим почитателем исламской культуры, у себя в резиденции Хайгроув принимает гостей в облачении арабского шейха. Тот же случай, хотя и куда менее патриотичный.

В дверь позвонили.

– Готов, Джек? – спросил судья у Сестры.

– Готов, Джек! – ответила та.

В i6oi году, возможно даже 6 января, в большом зале здания Миддл-Темпла – теперь здесь располагается судебный инн, к которому принадлежит Сестра, – состоялась премьера “Двенадцатой ночи”: труппа “Слуги лорда-камергера” во главе с Уильямом Шекспиром играла для Королевы-девственницы, Елизавету I сопровождала самая изысканная публика, присутствовало и несколько вельмож, послуживших прототипами для героев разыгрываемой пьесы. Предполагают, что роль Мальволио исполнял сам Шекспир. Четыреста лет спустя Сестра была приглашена на проходивший там же большой благотворительный ужин, главным событием которого стало представление реконструированных сцен из первой постановки “Двенадцатой ночи”. Кроме нескольких подающих надежды актеров из Вест-Энда за ее столиком оказался украинский олигарх средней руки, крупный громогласный дядька, который признавался в любви к Шекспиру (“Вы помните, как Иннокентий Смоктуновский играл Гамлета? Не смотрели русский фильм? Какое разочарование!”), демонстрировал отличное понимание пьесы (“На самом деле ночей в пьесе не двенадцать. Какое разочарование!”), под впечатлением от сцены с переодеваниями выдал серию трансфобных высказываний (“Мужики вместо баб! Какое разочарование!”) и до конца ужина продолжил методично портить ей вечер. На следующий день Сестра позвонила финансовому директору труппы, который пригласил ее на вчерашнее мероприятие, чтобы – довольно сухо – поблагодарить его за прекрасный вечер.

– Ну что вы, это я вас должен благодарить, – ответил он.

– Меня? За что?

– Вечно недовольный господин, с которым вы вчера говорили весь вечер, сегодня утром выписал нам чек на девятьсот тысяч фунтов.

Тогда она была моложе и, как утверждали окружающие, хороша собой, хотя она сама даже тогда не была в этом уверена. Как бы то ни было, эта история стала ее излюбленной застольной байкой, и вот как раз сейчас она рассказывает ее высоким гостям, собравшимся за ее столом с тем, чтобы официально предложить ей стать одним из независимых депутатов Палаты лордов, а вскоре после этого и спикером Верхней палаты парламента. Ей предстояло стать второй во всей британской истории женщиной, занявшей этот пост. Она чувствовала, словно в одиночку и без кислорода сумела подняться на Эверест. И вот сейчас, стоя на покоренной вершине, она неизвестно почему начала думать о Брате – должно быть, из-за того, что Сестра внезапно поняла, что “Двенадцатая ночь” – пьеса о разлученных брате и сестре, каждый из которых думал, что другой мертв. В конце им все же удалось, преодолев множество препятствий и хитросплетений, найти друг друга и зажить в любви и радости. В горле встал ком, когда она подумала, как далека от шекспировской их собственная с Братом история. Ее Брат был засранцем, который даже и не думал извиняться за свои оскорбления, ни секунды не думал. Неудачником, которому приходится выживать, кропая сомнительные романы в постоянном страхе, что издательства решат затянуть пояса и его писательская карьера накроется медным тазом. Он вел себя так, словно она уже умерла. (Она сама, надо признать, по большей части платила ему той же монетой.) Как он посмел явиться сюда и отравить ей сегодняшний великий вечер? Он был призраком – хуже, фантомом, живым мертвецом. Почему же для охоты за ней из всех вечеров он выбрал именно этот, почему решил испортить ей триумф?

Справившись с овладевшим ею наваждением, она обнаружила, что за столом среди высокородных аристократов бушует ссора. Молодая баронесса Аретта Алагоа, наполовину британка, наполовину нигерийка, вспомнила один из ключевых для карьеры Сестры случаев. Это было в начале восьмидесятых: в бедном муниципальном квартале на севере Лондона вспыхнул пожар, в нем погибло целых семь семей. Среди местных жителей начались волнения, у здания городского совета собралось около двухсот активистов, требующих немедленно предоставить их семьям и детям безопасное и пригодное для проживания жилье. Сестра отправилась туда, предложила митингующим юридическую помощь и вскоре стала главным переговорщиком; ее грамотное общение с прессой заставило власти начать действовать.

– Для нас, молодых, вы тогда стали настоящей звездой, – сообщила ей Аретта, – очень важно, чтобы именно вы стали спикером в Палате лордов. Вы не просто женщина, вы женщина из цветных! Такое случится впервые, и это очень, очень важно!

Пришедшие к ней с официальным приглашением представители Палаты лордов принадлежали к разным партиям – так сделали намеренно, чтобы сразу продемонстрировать ей, что ее кандидатура имеет поддержку практически всех политических сил. Очень непростая коалиция, и вот сейчас самый старший из присутствующих, некогда занимавший пост вице-премьера убежденный консерватор лорд Фитч вышел из себя.

– Нет ни малейшей разницы, из цветных она или нет! – провозгласил он. – В любом случае, это крайне странное выражение. Разве не все мы цветные? А я тогда какой? Бесцветный?

– Кто бы осмелился сказать такое про вас, Хьюго? – Баронесса Алагоа не прощала сарказм. – Фактически же цветные – это те, кто постоянно – и не безосновательно! – чувствует угрозу со стороны вашей партии и ее последователей.

– Я не собираюсь терпеть эту чертову показуху! – закричал пожилой Хьюго Фитч. – И поддерживать тех, кто пропагандирует обратную дискриминацию, не собираюсь.

– Это вынужденные ответные меры.

– Это обратная дискриминация! – повторил он. – Все, что меня волнует, это чтобы ответственный пост занял подходящий человек, мне плевать, какой он будет – желтый, коричневый, синий, розовый, зеленый, черный, голубой!

– Вы плюетесь за обеденным столом этого человека, – указала баронесса. – Будь у меня такие взгляды, я бы хорошенько подумала перед тем, как приходить сюда.

– Я пришел не для того, чтобы решать здесь чертову проблему мигрантов, – неприлично громко ответил Фитч, махнув бокалом с красным вином, который, возможно, излишне часто освежал. – Учтите, если вы готовы оказать человеку поддержку только из-за цвета его кожи, вы поддерживаете врага!

– Какого именно врага, позвольте полюбопытствовать, – голос Аретты Алагоа, напротив, звучал очень тихо, – может статься, что и вас?

Слушая эту глупую мелочную перепалку, напоминающую булькающее зелье из яда и ксенофобии, которое готовят нынче все ведьмы новой Англии, Сестра поймала изумленный взгляд мужа и едва сдержалась, чтобы сидевший где-то в глубине ее души исполненный справедливого негодования украинский олигарх не прокричал во весь голос: “Какое разочарование!”

В конце концов старая Англия со своим неизменным принципом “не раскачивать лодку” все же дала о себе знать, спорящие сгладили углы, вечер закончился так, как было задумано, и гости разошлись. Сестра же по-прежнему ощущала присутствие призрака, была потеряна, а ее мысли все сильнее уходили от нынешнего политического взлета, и она падала в кроличью нору прошлого. Насколько теперь сильна ее обида на Брата? Было ли то, что нельзя простить, на самом деле совершенно непростительным или лишь отчасти непростительным? Дочь ругала ее за то, что она даже не пыталась сблизиться с Братом. Она прочитала и на удивление высоко оценила несколько бульварных шпионских романов своего дядюшки и, к сожалению, гордилась своим родством с писателем.

– Уж не знаю, что между вами произошло, но это было сто лет назад, – убеждала она мать, – ты на каждом углу твердишь о культуре оскорбленности, у человека есть право не считать себя обиженным и все такое, а сама нянчишь свою обиду, как маленького щенка. Хватит уже! Если он умрет или с ним случится несчастье, ты никогда себе не простишь, что так и не помирилась с ним.

Возможно, Дочь была права. Возможно также, Сестра в большей степени боялась саму себя, боялась, что ему снова удастся разбудить в ней темное начало. Они встретятся, упадут друг другу в объятия, со слезами и смехом признают, какими идиотами были все эти годы, вместе оплачут то, чего нельзя вернуть, потом расскажут о том, как жили все это время, о детях, возлюбленных, о работе, затем вернутся в детство, превратившись в примерного старшего брата и чудную маленькую сестричку, но как долго будет все это длиться? Двадцать четыре часа? Сорок восемь? А потом он непременно скажет что-то такое, что выпустит из тайников ее души демона, которого она изо всех сил прячет там за семью замками, и когда монстр с ревом вырвется на свободу, мало что останется от них обоих. Сестра боялась того, во что Брат мог превратить ее. Такова была правда.

Был и еще один тяжелый эпизод. Она помнила о пощечине.

Более сорока лет назад Пожилой Художник с Печальным Лицом, благородный представитель старой, во многом ориентировавшейся на западные образцы модернизма и абстракционизма школы, был вынужден уехать из Индии из-за преследований со стороны религиозных фанатиков с одухотворенными лицами и озаренными светом собственной нетерпимости глазами. Он просто вышел из дома, сел на ночной самолет и улетел в Лондон, как багаж прихватив с собой Сестру. До этого момента Па и Ма даже не догадывались о запретном, но непреодолимом чувстве, которое их тогда еще несовершеннолетняя дочь несколько лет назад пробудила в Пожилом Художнике с Печальным Лицом, которое Сестра, несмотря на шестидесятилетнюю разницу в возрасте, всячески поощряла, поскольку увидела в нем свой билет на свободу, шанс улететь из клетки, ограниченной традициями родительской любви, не предусматривавшей для нее иной роли, кроме как деши Джейн Остин, сельской Джейн Остин, озабоченной лишь поиском мужа и деторождением. Он был благородным швейцаром, готовым распахнуть перед ней двери в мир, где нет стен и потолков, где она сможет стать большой, расправить крылья и полететь. Она тайно встречалась с ним до и после своего совершеннолетия и сохраняла свою девственность до тех пор, пока он не сообщил ей, что, возможно, будет вынужден уехать из страны, бежать от этих сумасшедших, после чего она взяла инициативу в свои руки и заявила, что не поедет через полмира с немолодым уже человеком, если не будет уверена, что он сможет удовлетворить ее в постели. Она проэкзаменовала Пожилого Художника с Печальным Лицом, после чего – заметив, что он сдал экзамен не cum laude [5]С почетом (лат.). , но, с учетом всех обстоятельств, заслуживает положительной оценки, а значит, она поедет с ним, и пусть все остальное летит к чертям. Втайне от всех они быстро поженились, выправили Сестре паспорт и в одну из ночей улетели в Лондон, навсегда разбив сердца ее родителей. В то время ее переполняли предвкушение большого приключения и юношеский максимализм, и она хотела сделать родителям как можно больнее, отомстить им за упрямое нежелание финансово поддержать ее мечты.

Брат единственный знал о ее тайном романе. Он догадался обо всем, приехав из колледжа на каникулы, и с гримасой первобытного ханжеского ужаса на лице напустился на нее с обвинениями, однако Сестра с блеском отбила эту атаку – он не оставил ей выбора, и она спустила на него своего внутреннего Халка, заставив замолчать от ужаса.

– Если ты скажешь кому-то хоть слово, – по-змеиному прошипела она, – не совершай этой ошибки, я тебя убью! Ты будешь спать в своей кроватке, а я приду с кухонным ножом и зарежу тебя, ты уснешь живым, а проснешься мертвым. Не совершай этой ошибки!

Почти то же самое она повторила ему несколько лет спустя. Даже не сомневайся. Я, черт возьми, пойду на все. В обоих случаях он и не сомневался в этом. В обоих случаях не сказал ни слова. Конечно же, он ее за это возненавидел.

Через два месяца, в ночь, когда Сестра покидала родительский дом навсегда, родители, как обычно, были где-то на вечеринке, и она надеялась отбыть без ненужных сцен. Однако, как только она подошла к двери на улицу, перед ней неожиданно появился Брат. Он догадался, что происходит, и загородил ей выход, словно живое воплощение негодующей добродетели.

– Уйди с моей дороги! – потребовала Сестра.

– Иуда! – заявил он. – Ты понимаешь, что предаешь всех нас?! Ты гадкий человек, ты Иуда!

– Уйди с дороги! – повторила она.

Тогда он совершил то, что удивило и потрясло ее, а у него, наверное, отняло все душевные силы. Он подскочил к ней, очень быстро, так, чтобы она не могла увернуться, и ударил ее, очень сильно, ладонью по лицу справа. Она едва устояла на ногах от удара, из оглохшего уха тонкой струйкой потекла кровь.

– Можешь идти, – сказал он и пропустил ее.

Когда ее великий вечер закончился, Сестра без сна лежала в постели и рассматривала позолоченных херувимчиков и фарфоровые цветы на люстре. Он ударил ее, это так. Ударил по-настоящему – через две недели из уха вышел кровавый сгусток, и всю дальнейшую жизнь она испытывала определенные проблемы со слухом. С другой стороны, то, что она сделала тогда, никак ее не красит. Но и она показала себя не в лучшем виде, однако благодаря этому обрела ту жизнь, которую хотела. Получив стипендию и поступив в юридический колледж в Миддл-Темпл, она не слишком хорошо поступала по отношению к Пожилому Художнику с Печальным Лицом. Она упивалась заполнявшими ее жизнь новыми вещами, а он чувствовал себя старой ненужной вещью, которую впору выбросить. Он все понимал, ни о чем ее не спрашивал и довольно скоро избавил от факта своего существования. Четыре года спустя Пожилой Художник с Печальным Лицом умер во сне, оставив ей наследство, достаточное, чтобы обеспечить ее до конца жизни. А она получила диплом юриста, придумала ту, кем хотела быть, стала ею, встретила судью, вышла замуж во второй раз, родила дочь. Брат поднял на нее руку, и это то, что нельзя простить. Или можно? Засыпая, она услышала, как живущая внутри нее маленькая девочка ее забытым детским голосом вопрошает:

– Он ударил меня, потому что я этого заслужила?

И тут же ответила ей взрослым голосом:

– Нет, не заслужила.

В этом они тоже были похожи с судьей: оба верили, что закон делает людей лучше, возвышает их, внушает им почтение и трепет, ведь только он приводит мир к тому блаженному состоянью, при котором (у Вордсворта) “все тяготы, все тайны и загадки, ⁄ Все горькое, томительное бремя ⁄ Всего непознаваемого мира ⁄ Облегчено покоем безмятежным”[6]Перевод В. Рогова.. Решая любые проблемы, она привыкла обращаться к закону, но в этот раз даже он был не в силах ей помочь.

“Если он умрет или с ним случится несчастье, ты никогда себе не простишь, – сказала Дочь. Однако кое-чего она не знала, поскольку ей не говорили.

Едва ли из них двоих Брат умрет первым.

– Спокойной ночи, Джек, – попрощался с ней судья из своей спальни. Они теперь спали в разных комнатах.

– Я люблю тебя, – отозвалась она.

Судья не ожидал этих слов, а потому, будучи человеком привычки, ничего не сказал ей в ответ.

Ничего страшного. Она не сомневалась в его любви.