Онлайн чтение книги Княгиня Монако
XXIX

Вначале мною овладела столь бешеная ярость, что я едва не задохнулась. У меня не было сил говорить, настолько я была взволнованна. Что касается князя, то он насмешливо смотрел на меня снизу вверх, гордый своей выходкой, как человек, считающий себя хозяином положения и основательно устанавливающий свой трон. Я тотчас же подумала, что мне предстоит стать рабыней, если я немедленно не поставлю его на место. Я знала, что господин этот тупоголовый, ограниченный, недалекий и упрямый; кроме того, мне было известно, что с возрастом его недостатки должны усугубиться и что лишь твердая воля может укротить этого альпийского медведя. Более или менее овладев собой, после недолгой паузы я произнесла уверенным голосом:

— Вы, вероятно, забыли, где вы находитесь и кто я такая, сударь, а также, что, заявляя подобным образом о чести, которую вы мне оказываете, вы оскорбляете мою семью.

Господин Монако посмотрел на меня с изумлением, удивляясь тому, что я посмела ему возражать. Я же продолжала:

— Сама я бы не стала, да еще так скоро, пускаться в объяснения подобного свойства, но я пойду на них: нет ничего лучше, чем сразу выяснить, какого поведения тебе следует придерживаться в будущем. Я происхожу из достаточно хорошего рода, чтобы со мной можно было считаться. Я не люблю подобных разговоров, и таким образом вам не удастся превратить меня в покорное существо. Я никогда не действую по принуждению и не подчиняюсь приказам, даже если намерена внять просьбам. Я ваша жена, это так, но я герцогиня де Валантинуа и знаю, какие обязательства накладывают на меня это имя и этот титул во всех отношениях — вам незачем мне об этом напоминать.

Лицо князя, сидевшего на кровати в своем смятом подушками колпаке-колоколе, из-под которого выбивались волосы в папильотках (в ту пору еще не носили париков), не поддается описанию. Вид у него был крайне подавленный. И все же он попытался выразить недовольство. Тогда я стала кричать громче него, и, прежде чем покинуть комнату, он потерпел полное поражение. Однако нанесенное им оскорбление навсегда врезалось в мою память и не изгладилось доныне — с того мига отсчитывается вся наша жизнь; князь задел мое самолюбие, и мое самолюбие этого ему не простило.

С восходом солнца снова возобновились торжества, а также насмешки брата, с которым мне хотелось бы посмеяться вместе: моя обида была слишком сильна. Я совершала свой туалет почти молча; отослав горничных, я приняла матушку как герцогиню де Грамон, пришедшую к герцогине де Валантинуа. Ничто не могло вытеснить из моих мыслей услышанные слова, ничто, даже моя печаль и мои сожаления.

За роскошным завтраком я вновь встретилась с Биарицем: он был белее савана. Его вид испугал меня и в то же время тронул, поэтому я подошла к юноше во время прогулки в саду. Он попятился, решив, что я пройду мимо.

— Господин де Биариц, — сказала я, — вы очень бледны. Вам нездоровится? Вы не заболели?

— Нет, сударыня, я просто умер.

— Умер? — переспросила я, пытаясь рассмеяться. — И вы не собираетесь воскреснуть?

— Никогда.

— Серьезно?

— Сударыня, я не из тех, кто шутит.

Пюигийема не было дома, а г-на Монако там было для меня чересчур много; мне захотелось отвлечься, и я решила утешить этого прекрасного страдальца.

— Даже если вас пожалеют?

— Кто же может меня пожалеть? Впрочем, я не прошу, чтобы меня жалели. Карл Великий был в эту минуту горд, как истинный идальго.

— Я баск, — продолжал он, — и я дворянин; ни один род по ту сторону гор не сравнится с моим родом; слава Богу, я ничего никому не должен. Я молод и силен, а боюсь лишь Всевышнего, он один внушает мне страх; если мне угодно быть несчастным, значит, я сам этого хочу; я не понимаю, с какой стати меня следует жалеть.

Я не удержалась и протянула Биарицу руку, чтобы он ее поцеловал; это движение вырвалось у меня непроизвольно, вопреки моей воле и чувствам. Молодой человек был так красив, горд и пылок! Мои глаза выдавали мои мысли; я подала кавалеру руку, хотя он об этом не просил, и, целуя эту руку, он спросил шепотом: — Уже слишком поздно?

Живая изгородь из молодых грабов заслоняла нас от чужих взоров; впервые в жизни я была охвачена чувством, которое впоследствии стало для меня привычным. Я оставила юноше луч надежды; он не вышел из рамок приличия, но надел мне на палец необычайно причудливое кольцо, усыпанное драгоценными камнями:

— Этот перстень принадлежал самому главному и самому древнему из чародеев; один из моих предков обнаружил его после Ронсевальской битвы на пальце одного грозного сарацина, которого он собственноручно убил, как и многих других, умерщвленных им ради собственной славы. С тех пор этот перстень хранится в нашем доме; я даю его вам в пользование, сударыня; бережно храните его, он обладает большой силой и принесет вам счастье; я даю его вам в пользование, слышите? В свое время и в надлежащем месте я приду и попрошу его вернуть.

Меня уже искали; послышались шаги, Биариц исчез, стремительный как белка, и, когда ко мне подошли, я уже была одна. Я дрожала и была в высшей степени потрясена. Во мне пробуждались новые ощущения, это и удивляло, и пугало меня; я осознавала, что они могут склонить меня к пагубным действиям, но была не в силах их обуздать. Я грезила о них весь день и всю ночь, и потом это случалось со мной еще столько раз; теперь я грежу о них на смертном одре, где я оказалась еще такой молодой, будучи жертвой этой могучей силы, с которой я даже не пыталась бороться.

Из-за отъезда отца свадебные торжества получились довольно унылыми. Я не делала ничего, чтобы внести в них веселье. Мое новое положение вызывало во мне смертельное раздражение; отсутствие Пюигийема меня удручало, а присутствие Биарица повергало в трепет. Уже не принадлежа самой себе, я убегала от прошлого, настоящего и, главное, боялась будущего. Я одевалась с кокетством, наряжалась часами, любовалась собой, глядя в зеркало, и радовалась, находя себя красивой. Мне страшно хотелось ускорить миг отъезда и прибытие двора, все это великолепие и ожидавшие меня почести. Мой муж становился в моих глазах все более ничтожным, и мое превосходство устанавливалось на обломках его неудавшейся попытки взять надо мной верх. Я обращалась с князем как с младшим сыном семейства, а не с Гримальди, а он все сильнее пылал любовью к моим глазам, метавшим в него молнии. Впрочем, я это видела и старалась усилить свои чары, чтобы упрочить свою власть.

Наконец, прибыл гонец от маршала; отец извещал нас о том, что он ожидает нас в Байонне, чтобы двинуться в путь навстречу королю, к границам провинции. У нас все было готово, и наш отъезд был стремительным. Мне так не терпелось уехать! Господин Монако всячески этому способствовал, поскольку таково было мое желание. Сравнивая эту покорность мужа с его вздорными речами на следующее утро после свадьбы, я преисполнялась гордости от того, что мне удалось настолько его изменить. Есть ли еще на свете другой такой глупец? Мысль об этом до сих пор вызывает у меня стыд и гнев.

Во время последнего ночлега перед прибытием в Байонну мы встретились с Пюигийемом, а также с моим братом и Шарни. Я очень обрадовалась, увидев их, и все это заметили: Гиш поинтересовался, каждый ли раз я прихожу в такое волнение при виде родственников.

— Берегитесь, сестра, — сказал он, — семья наша многочисленная, и вы слишком много на себя берете.

Разумеется, Биариц не последовал за нами, и я сохранила его перстень. В его прощальном взгляде читались напутствие, сожаление, угроза и приказ. Эти обитатели гор не похожи на других людей.

В Байонне нас встретили с почестями, подобающими супруге губернатора. Под грохот пушек и звон колоколов отец сопровождал нас верхом от самых ворот города, держась рядом с каретой, а рядом с ним ехало множество блистающих своим видом дворян. Меня осыпали комплиментами, все находили меня красивой, за что я воздавала должное избраннику своего сердца.

На следующий день отец, братья и почти все дворяне нас покинули; к моей неописуемой радости, г-н Монако как примерный зять счел себя обязанным их сопровождать. Я вновь обрела свободу! Мы остановились в губернаторском доме, и кузен жил там вместе с нами. Перед отъездом г-н де Грамон поцеловал меня с чрезвычайно лукавым видом и сказал:

— Дочь моя, вы стали замужней дамой и во время моего отсутствия будете тут хозяйкой; не злоупотребляйте своей властью, будьте благосклонны к своим подданным, чтобы после моего возвращения мне не прожужжали уши рассказами о вашем жестокосердии.

Возможно ли дать более недвусмысленное отпущение грехов? Отец никого не любит, но среди тех, кому он больше всех желает добра, можно прежде всего выделить Лозена, а среди тех, кому он больше всех желает зла, г-н Монако занимает первое место. Маршал никогда не принимал всерьез жалобы князя по моему адресу. Я помню, как он однажды написал ему:

«Поверьте, сударь, не стоит жаловаться на княгиню; подумайте лучше, чего она стоит, что она собой представляет по сравнению с Вами. Женское сердце хрупко; даже обладая частью этого сердца, следует считать себя счастливцем: иметь кусочек — тоже неплохо. Вы не можете сомневаться в том, что части ее сердца, оставленного ею Вам, вполне достаточно».

Проводив маршала и его спутников как можно дальше, мы тотчас же возвратились в Байонну. Я сослалась на усталость и внезапное недомогание и ушла к себе, заявив, что мне хочется спать и меня не надо беспокоить. Блондо привела графа. Что это был за миг! Мое сердце все еще бьется учащенно при воспоминании о нем, а какие часы и дни последовали за этим мгновением! То было высшее счастье, один из немногих лучезарных просветов посреди мрачного небосвода жизни; даже райское блаженство, которое нам обещают, едва ли превосходит то, что я испытала.

Я объездила с кузеном окрестности Байонны, казавшиеся восхитительными даже в то время года. Южное солнце никогда не прячется за облаками, подобно нашему. Мы увидели море, берега Адура, воспетые поэтами, и повсюду любили друг друга без помех — нас никто не сопровождал, кроме лакеев. Лишь одна мысль служит мне сейчас утешением: ни одна из женщин, кроме меня, не владела этим сердцем, когда оно было еще совсем юным и неискушенным, как и мое, и в жизни графа ничья любовь не была ему дороже моей. Однако ручаюсь, что Лозен даже не вспоминает об этом.

Каждый день к нам приезжал гонец от отца, оповещавший о продвижении двора и его остановках. У нас в запасе было еще две недели; я предложила кузену совершить большую прогулку, чтобы увидеть знаменитую пещеру, где, согласно грустной народной песне, состоялось свидание двух безвестных влюбленных. Нам предстояло отправиться в путь утром, верхом, что приводило меня в восторг, в сопровождении повозки со съестными припасами и слугами, правившими лошадьми. Матушка слегка удивлялась нашему вольному поведению, но г-жа де Баете заверила ее, что молодые женщины теперь ведут свободный образ жизни и от них это требуют светские обычаи, а также заметила, что Пюигийем, мой близкий родственник и друг детства, столь почтительный, благоразумный и порядочный человек, ни в коем случае не может бросить на меня тень. Маршальша тут же сдалась. Хитрый юноша очаровал старушку Баете до такой степени, что, стоило бы ему захотеть, она пожертвовала бы тридцатью годами вдовства и своей чистейшей добродетелью.

Мы восхитительно провели день, следуя вдоль берега какой-то речушки, позолоченной лучами солнца и обрамленной густыми зарослями деревьев, которые были усыпаны красными ягодами и нависали над водой подобно своду, несмотря на позднее время года. Мы говорили друг другу те нежные слова, которые наше страстное чувство рождало в нас. Несколько раз мне почудилось, что сквозь непроницаемую живую изгородь другого берега доносятся шаги человека, старающегося идти с нами в ногу. Я уже решила, что ошиблась, но тут в зелени показался небольшой просвет, и я заметила какого-то селянина, горца, красивого и статного, как все эти люди, однако его лицо поразило меня своими правильными чертами и бледностью. Граф не обратил на этого человека никакого внимания, а я не могла отвести от него глаз; внезапно он остановился, я встретилась с ним взглядом и тотчас же его узнала. Это был Биариц. Его взгляд нельзя было спутать ни с каким другим. Он с выражением отчаяния махнул мне рукой и скрылся. Я принялась дрожать всем телом. Энергия этого человека в сочетании с его необузданной силой и волей волновала меня настолько, что я готова была потерять голову. Я невольно встала между кузеном и речушкой — эта живая изгородь, только что казавшаяся мне столь прелестной, стала наводить на меня ужас, словно она была ловушкой и в ней таилась угроза. Лозен же подумал, что незнакомец убежал, поддавшись ребяческому испугу.

— Ничего не бойтесь, — сказал он мне с улыбкой, — наши горцы не убийцы и не грабители; к тому же все они нас знают, а наши слуги недалеко.

Но мне уже было не по себе; я хотела сойти с тропинки и вернуться в пещеру, где нас ждали наши слуги; граф согласился, посмеиваясь надо мной. Господин де Лозен — один из самых больших храбрецов во всей нашей армии. Он никогда ничего не боялся, даже королевского гнева.

Мы вернулись гораздо раньше, чем нас ожидали; темнота пугала меня, и я не в состоянии передать, сколько страха я натерпелась на обратном пути. За каждой веткой мне мерещился направленный на нас мушкет; каждый камень казался мне человеком, сидящим в засаде; я вздрагивала от малейшего шороха. Пюигийем то и дело подшучивал надо мной. К счастью, я отделалась только испугом.

Отныне Биариц собирался меня преследовать — это было совершенно ясно. Какая-то неведомая сила притягивала меня к нему, к его красоте, и эти чары не ослабевали, что удивляло меня все больше и больше. Мое сердце, всецело отданное Пюигийему, было тут ни при чем (по крайней мере в ту пору). Я желала, чтобы Биариц куда-нибудь удалился, и тем не менее каждое его появление приятно поражало меня. Впоследствии я часто испытывала это чувство, в котором таится ключ к моей необычной судьбе.

Гонец известил нас о том, что двор уже близко, и я пришла от этого в восторг. Отец опередил кортеж, чтобы подготовиться принять его. Он окинул меня сверлящим, как говорил мой дядя, граф де Грамон, взглядом, а затем устремил глаза на Лозена, и этот наглец низко поклонился маршалу вместо ответа! Отец рассмеялся; вам уже известно, что он ни к чему не относился серьезно.

Господин Монако остался с королевой — она удержала его возле себя из прихоти (их у нее было много); мои братья тоже остались с ней; королевский кортеж прибыл на следующий день, и их величества встретились с нами на расстоянии одного льё от города. Мы вышли из кареты, чтобы приветствовать их; королева меня не узнала, даже когда ей назвали мое имя; она пристально посмотрела на меня, и я услышала, как король сказал ей: — Это же госпожа де Валантинуа! Она красавица!

Я сразу всем очень понравилась; больше всех меня осыпала милостями Мадемуазель, носившая тогда траур по своему отцу г-ну Гастону, и мы с ней очень сблизились. Она хотела, чтобы я осталась с ней; поскольку мы с матушкой присутствовали на всех городских приемах, которые давали в честь королевы, Мадемуазель не отпускала меня от себя ни на шаг, где бы мы ни находились. Прежде всего их величества посетили монастыри; здешние монахини — страшные кокетки: они носили нагрудники из плиссированного квентина, румянились и гордились тем, что у них были умиравшие от любви поклонники (я надеюсь, что они никогда не пытались их оживлять). В аббатстве урсулинок одна из монахинь попросила Комменжа представить ее Мадемуазель и передать, что на протяжении более десяти лет она была страстной поклонницей Сент-Онуа, одного из ее приближенных. Мы с Мадемуазель пришли в замешательство.

Мужчины и женщины в этих краях одеваются на испанский лад и живут так же — это очень обрадовало королеву-мать. На следующий день после прибытия двора приехали княгиня де Кариньян, г-жа фон Баден и многие другие. Последовали бесконечные приемы; они в конце концов надоели бы мне, если бы их величества не осыпали меня своими милостями и всевозможными похвалами. Пюигийем безумно меня ревновал; но, поскольку его самолюбие было удовлетворено, он не желал, чтобы я была менее красивой и обожаемой.

Я поехала в Сен-Жан-де-Люз в карете Мадемуазель, а матушка — в карете королевы. Мадемуазель почти всю дорогу расспрашивала меня о графе; тогда я была этому рада, не подозревая, во что это выльется несколькими годами позже.

Часть придворных разместили в городе, а часть — в Си-буре, маленьком селении на другом берегу реки, куда через остров Францисканцев ведет мост. Король Испании прибыл в Сан-Себастьян в то же время, когда мы приехали в Сен-Жан-де-Люз, и последовали взаимные приветствия. Встречи проходили на Фазаньем острове, в двух льё от города. Мадемуазель вздумала отправиться туда вместе с Месье и взяла меня с собой. Мы прошли через мост, который напоминал галерею, увешанную коврами; в конце находился зал, другая дверь которого выходила на такой же мост, построенный с испанской стороны. Большое окно выходило на реку, напротив Фуэнтеррабии — места, откуда испанцы приплывали сюда. Из этого зала можно было попасть в две комнаты: одну — французскую, другую — испанскую; обе они были украшены великолепными шпалерами. Вокруг размещались другие небольшие комнаты с туалетами, а на другом конце острова находился зал для собраний; он был очень просторным, с единственным окном, выходившим на реку; когда там находились короли, у дверей ставили двух часовых. В каждой комнате была только одна дверь, за исключением зала для переговоров: в нем были две очень большие двери. Шпалеры с испанской стороны были восхитительными, да и наши тоже. Испанцы расстелили на полу удивительно красивые персидские ковры с золотисто-серебристым фоном; наши ковры из малинового бархата были украшены золотым и серебряным позументом. Дверные засовы были золотыми В каждой из комнат были настольные часы и письменный прибор — все в них было одинаковым и равноценным.

После многочисленных хождений из Фуэнтеррабии в Сен-Жан-де-Люз и обратно был назначен день бракосочетания. Мадемуазель получила разрешение присутствовать на свадебной церемонии, а Месье на нее не допустили (и это чрезвычайно его обидело) под предлогом того, что поскольку наследник испанского престола не появился во Франции, то и Месье не может ступить на испанскую землю. Месье уже стал испытывать ко мне склонность и начал говорить мне об этом; поэтому он принялся упрекать меня в том, что я буду сопровождать Мадемуазель, вместо того чтобы остаться здесь и сердиться вместе с ним. Господин де Креки должен был преподнести королеве шкатулку, приготовленную накануне в самом тесном кругу у его высокопреосвященства. Тем не менее мне довелось ее увидеть. Это был довольно большой ларец из орлиного дерева, отделанный золотом; туда поместили невообразимое множество золотых и бриллиантовых украшений, а также различных безделушек: часы, книги, таблички для каждодневных записей и зеркала, коробочки для мушек, ароматических пастилок, маленьких флаконов, ножей, ножниц, футляры для зубочисток, миниатюры, кресты, четки, браслеты, кольца и всевозможные застежки. Это был подлинный клад. Туда также положили жемчуг, серьги и множество бриллиантов в маленькой коробочке. Никогда еще никто не видел более изысканного и роскошного свадебного подарка.

На следующий день я одолжила Мадемуазель свою карету, чтобы ее герб не бросался в глаза во время этой церемонии, на которой она желала остаться инкогнито. Мадемуазель взяла с собой герцогиню де Навай, которой предстояло стать придворной дамой королевы, двух других дам и меня. Мы сели на суда в Андае, напротив Фуэнтеррабии. Эти суда были замечательно расписаны и позолочены, обставлены мебелью в том же тоне и украшены занавесями из голубого камчатого полотна с золотой и серебряной бахромой.

Мы направились прямо в церковь, где сразу же почувствовали себя весьма непринужденно при виде сиденья, утановленного для испанского короля, — самого диковин-, ного сиденья из всех, какие только можно себе представить. То был полог из золотой парчи или, точнее, ложе без деревянного остова, прикрепленное к полу. Королевское покрывало для ног было спрятано под пологом; рядом располагались кресло дона Луиса де Аро и скамья для испанских грандов. Французы разместились на ступенях вокруг алтаря.

Вскоре прибыл король; впереди него шествовали его швейцарские гвардейцы, священники и епископ Памплонский. Филипп IV был в сером камзоле с серебряным шитьем; поднятые кверху поля его шляпы скреплял огромный ограненный алмаз, с которого свешивалась жемчужина. Это были два драгоценных камня из необычайно красивой короны; алмаз называется «Португальское зеркало», а жемчужина — «Странница». Король приветствовал всех с неподражаемой важностью, вызывавшей у меня сильное желание рассмеяться.

За ним в одиночестве следовала инфанта, одетая в белое атласное платье с узорами и бантиками с серебряным шитьем, чрезвычайно разряженная по испанскому обычаю. У нее были накладные волосы и довольно скверные украшения. По внешности она была намного хуже своей тетки, королевы-матери, и ее руки не были такими прекрасными, как у той.

После мессы король сел на свое сиденье, а инфанта опустилась на квадратную подушку; было зачитано разрешение римского папы на брак, затем принесли верительное письмо нашего короля, которого представлял дон Луис, после чего свершился свадебный обряд. Когда пришла пора сказать: «Да», инфанта сделала почтительный реверанс своему отцу-королю, который разрешил ей ответить, но она не подала руки дону Луису, и они не обменялись кольцами.

Затем мы пошли смотреть на королевскую трапезу; его величество в окружении врача и всех своих грандов ел гранат ложкой и пил воду с корицей. Ему прислуживали, стоя на коленях. Как бы у нас стали возмущаться, если бы наш король потребовал того же самого, а между тем кастильская гордость с этим мирится. Инфанта, к которой нас затем отвели, также обедала. Она расцеловала Мадемуазель, и мы все вместе последовали за ней в ее комнату. Проведя там с четверть часа, мы поспешили вернуться в Сен-Жан-де-Люз, где вечером, во время бала, все слушали только нас.

Король горел желанием увидеть инфанту. В то время как королева находилась на переговорах на Фазаньем острове, он сбежал и почти без всякого сопровождения примчался туда, как истинный герой романа. Пока испанский король беседовал со своей августейшей сестрой и молодая королева находилась возле них, он смотрел на нее поверх плеча дона Луиса. Они тоже его заметили и заулыбались, не показав своих чувств иначе. Король подождал, пока все сели на судно, и поскакал галопом на берег реки, словно какой-нибудь юнец. Инфанта сочла, что жених хорош собой, она сильно покраснела и не сводила с него глаз.

В следующее воскресенье был торжественно подписан мирный договор; на этой церемонии присутствовали оба двора. Никогда еще мы не видели столько позолоты и драгоценностей, столько вышитых узоров и великолепных нарядов. На королеве-матери была вдовья вуаль, двойное ожерелье, крест, усыпанный жемчугом, и серьги. Ленты на шляпах короля и Месье были украшены бриллиантами — по одной лишь этой подробности можно судить об остальном их убранстве. У мушкетеров были новые накидки, у гвардейцев и швейцарцев — тоже. Все они были в голубых плащах, с золотыми и серебряными галунами и королевским вензелем на груди. Испанцы были одеты в отвратительные желтые костюмы с красно-белым клетчатым позументом: можно было подумать, что это ливреи.

Королю принесли пять или шесть великолепных ларцов в форме сундуков; обитые золотыми лентами, они были наполнены благовониями, которые его величество раздал нам. Королева-мать сама представила нас своему брату-королю и молодой королеве, и те встретили нас весьма благосклонно. На Марии Терезе было белое атласное платье с гагатовыми узорами, опушка которого была вышита лилиями; ее собственные уложенные волосы прекрасного светло-русого цвета были украшены грушевидными изумрудами с окантовкой из бриллиантов — эти драгоценности были извлечены из ларца, который принес г-н де Креки в сопровождении шестидесяти лакеев и пажей в его ливреях, а также более двухсот дворян (сделано это было с великой пышностью). Короли присягнули на верность договору, стоя на коленях и положив руку на Евангелие, а затем они поцеловали друг друга. После этого испанский король посмотрел на г-на де Тюренна и сказал: — Из-за этого человека мне пришлось пережить немало скверных часов.

На следующий день королева-мать одна вместе со своими придворными дамами отправилась за юной королевой. Накануне вечером инфанта сняла свой кринолин и отужинала, а затем очень рано легла спать; она много плакала, но при этом была весела. В течение двух дней до свадьбы она одевалась на испанский лад. В тот день Мадемуазель сильно повздорила с принцессой Пфальцской из-за платья со шлейфом, в котором та хотела явиться на праздничную церемонию. После того как это дело уладили, все отправились на мессу. На королеве была королевская мантия из фиолетового бархата, расшитая лилиями, белое платье с парчовой изнанкой и множеством драгоценных камней, а голова ее была увенчана короной. Боже мой! Как ей, наверное, было жарко! Король был весь усыпан золотом, это было истинное солнце, как и Месье, который вел королеву. Две роты дворян-алебардоносцев, которые показываются лишь в торжественных случаях, выстроились в два ряда. Пюигийем командовал первой ротой, а маркиз д'Юмьер — второй. Капитан отряда телохранителей короля хотел выдворить алебардоносцев, чтобы поселить на их место своих людей. Лозен воспринял это не как гасконский юнец, а как тот человек, которым ему суждено было впоследствии стать. Он бесцеремонно направился к королю, заявил о своих правах и выставил все в таком свете, что немедленно добился своего — весь день при дворе только об этом и говорили.

Вечером королева оделась и украсила себя на французский лад; она принимала всю французскую знать до восьми часов. Королевская вечерняя аудиенция прошла без всякой помпы. На другой день и во все последующие дни король проявлял страстную любовь по отношению к королеве. Он оказал Пюигийему честь, часто беседуя с ним о ней, что показалось всем весьма необычным знаком. Его величество брал с собой графа на прогулки и играл с ним в карты по вечерам; я была этому очень рада, и, как ни странно, г-н де Валантинуа тоже. Он беспрестанно повторял всем об этом. Отец слушал его, подобно другим; наконец, потеряв терпение, он заметил:

— Не трубите так о графе де Пюигийеме, сударь, он стал для вас слишком близким человеком, чтобы его славословить; от этого у вас делается хвастливый вид, а он вам не идет.

Все расхохотались! Следует заметить, что г-н Монако никогда не ревновал меня к Лозену, но только к нему одному. Удивительное чутье! Во время этих празднеств князь изводил беднягу Шарни, которого король сделал графом, а также терзал окружавших меня придворных и пытался мучить меня, что было еще неприятнее. Я уже совсем его не слушала; он грозился немедленно увезти меня в Монако, а я в ответ грозилась выхлопотать себе место старшей фрейлины королевы, от которого хотела освободиться принцесса Пфальцская, хотя у меня не было никакого желания притязать на него. Немного позже король купил его для Олимпии Манчини, графини Суасонской. Несмотря на эти взаимные угрозы, мы вернулись в Париж с их величествами, проделав вместе с ними долгий путь, на котором с нами произошли события, заслуживающие внимания; я, несомненно, расскажу вам о них лучше, чем кто-либо еще из ныне живущих людей, поскольку мне довелось узнать от отца и губернатора провинции г-на д'Эпернона то, что тогда старались утаить, опасаясь последствий.

Прежде всего в тот день, когда король с королевой остановились в Капсьё, там стал обрушиваться дом, в котором находилось множество дам. Испугавшись, они выбежали на улицу в одних рубашках, что чрезвычайно позабавило часовых и придворных, разбуженных этой суматохой. Произошло землетрясение, что здесь нередко случается и на что почти не обращают внимания. Вследствие этого потревожили короля, поскольку часовой, стоявший перед его окном, не знал, из-за чего поднялся шум, и крикнул: «К оружию!» Я же спокойно спала и ничего не слышала.

Другое, более трагическое событие застало нас в Мон-де-Марсане, именно о нем я и собираюсь рассказать в первую очередь, потому что мне известна подоплека случившегося, о которой мало кто подозревает. Дело поспешили замять из-за высокого положения виновных в злодеянии, а также из-за самого преступления, совершенного ими. Обитатели юга быстро приходят в ярость; не следует говорить им то, что может побудить их к насильственным действиям, к которым они и без того расположены. Вот что тогда произошло — я не слышала ничего более чудовищного.

Накануне нашего приезда в поле нашли какую-то несчастную женщину, наполовину зарытую в земле; все ее тело было исколото кинжалом, а лицо обезображено; на ней была рубашка из очень тонкого полотна с бантами и кружевными манжетами. Это навело на мысль, что несчастная — женщина благородного происхождения; бедняжку отвезли в больницу; после того как ей перевязали раны и дали немного вина, судейские явились туда для дознания. Когда ей пришла пора отвечать, женщина не могла произнести ни слова, но стала изъясняться знаками, свидетельствовавшими о том, что она была в таком состоянии со вчерашнего дня.

Узнав об этом, король приказал произвести строжайшее расследование, прибавив при этом, что, быть может, с Божьей помощью несчастная вновь обретет память и дар речи, чтобы помочь правосудию установить истину. В надежде на это решили устроить пострадавшей встречу с его величеством: бедняжку принесли к дверям церкви, и король увидел ее, выходя с обедни. Невозможно описать лицо этой несчастной, ее ноги, а также ее руки, которые она складывала или, точнее, пыталась сложить, ибо они были страшно изувечены, — более жуткой картины нельзя и вообразить. Король терпеливо и милостиво провел возле женщины более десяти минут, все еще надеясь на чудо, которое так и не произошло. Бедная женщина лишь проронила несколько слезинок, которые на ее обезображенном лице взывали к состраданию.

Глядя на кожу и волосы несчастной, легко было понять, что она молода и, вероятно, раньше была красивой. Поэтому возмущение и ненависть к палачам, изуродовавшим ее, были всеобщими. Народ громогласно потребовал, чтобы король приказал разыскать злодеев. Герцог д'Эпернон принял случившееся близко к сердцу, как и мой отец, оказывавший герцогу большое почтение, принимая во внимание его возраст, должность губернатора Гиени и звание главнокомандующего пехотой. Оба поклялись, что отомстят за это преступление. Господин де Грамон вызвал к себе одного бальи из окрестности Байонны, образованного и сведущего в своем деле человека, и поручил ему расследование. Когда мы уезжали из Мон-де-Марсана, при дворе об этом больше не говорили, но о том, чем все закончилось, я узнала от отца: бальи установил истину со знанием дела, присущим людям этой профессии, когда они неукоснительно соблюдают свой долг.

Посреди местных пустошей, занимающих обширную территорию, в краю столь же безлюдном, как и пески Аравии, расположен старинный замок, именуемый Тоссом; он построен в некотором отдалении от селения и пруда с тем же названием. Однако их можно разглядеть с высоты его башен, и весь этот округ принадлежит одному и тому же сеньору; замок находится поблизости от Байонны. Этими землями со времен крестовых походов владел род Котре, и они переходили по наследству от отца к сыну. Котре постоянно жили в своем поместье, занимаясь охотой и рыбной ловлей, а временами даже рыбачили в море на небольших каботажных судах. То были суровые, нелюдимые люди, почти дикари, заносчивые, как король, и лишенные сострадания к чужому несчастью. Поэтому, невзирая на их богатство и их положение, никто не желал связывать с ними свою судьбу. Местные девушки на двадцать льё вокруг сторонились их; мужчины этого рода почти всегда похищали себе жен, а затем шли на соглашение; не одна хозяйка замка умерла от горя в этих древних башнях.

В то время, о котором я рассказываю, в роду Котре осталось лишь двое сирот: мадемуазель де Котре двадцати лет и ее брат двадцати четырех лет. Она была единственная женщина в замке, не считая ее кормилицы, и никакая другая никогда не переступала его порога. Носители имени Котре, действительно, были дерзкими и жестокими, но они не были ни распутниками, ни грабителями. Все боялись их, но в то же время уважали, в особенности молодого графа, который, благодаря строгости своего поведения и суровости привычек приобрел если и не друзей, то сторонников. Сестра никогда с ним не расставалась, они всюду ходили вместе; будучи столь же отважной и сильной, как брат, девушка не отступала ни перед какой опасностью. Все считали, что ни он, ни она никогда не вступят в брак, и на них древний род прервется. Следуя обычаю своих предков, они совершенно ни с кем не поддерживали знакомства; между тем местные жители замечали, что наверху, в одной из башенок замка, до поздней ночи горит свет. Последовали обычные обвинения в колдовстве и магии, и брата и сестру стали бояться еще больше.

Как-то раз они рано утром отправились на охоту вместе со слугами и после бешеной скачки по полям так ничего и не добыли, что вызвало у них досаду. Вернувшись домой, они узнали новость, которая обрадовала бы каждого, а их она огорчила. Молодым людям предстояло получить значительное наследство по материнской линии, и для этого их вызывали в Дакс, где они обязательно должны были присутствовать. Сначала Котре собирались наотрез отказаться от денег, поскольку они и без того были достаточно богаты. Однако сестру, как истинную дочь Евы, обуяли любопытство и желание впервые увидеть собственными глазами небольшой город; она уговорила брата принять это предложение. На следующий день молодые люди покинули замок.

Слух о прибытии в Дакс двух затворников быстро облетел город, и многим захотелось их увидеть. Брат и сестра остановились у вдовы одного дворянина, своей дальней родственницы, не очень состоятельной женщины, у которой была дочь редкостной красоты. Бедная девушка умоляла мать не принимать этих гостей, она трепетала от страха в их присутствии, очевидно предчувствуя свою будущую судьбу. Она притворилась больной, чтобы не видеть приехавших, но их дела оказались более запутанными, чем можно было предположить, и они задержались в доме надолго, так что бедняжке уже нельзя было по-прежнему играть свою роль. Ей пришлось показаться им, как ее это ни удручало.

Господин де Котре был такой же красавец, как и Биариц; он был наделен столь же необычной, неотразимой и бесспорной красотой, которую можно встретить только в этих краях. Его красота поражала воображение и в то же время наводила страх. Сестра молодого графа также была красива, но красива, как амазонка, — она была лишена прелести и обаяния, ее красота была то пор на, как говорил мой дядя о герцогине дю Люд. И брат, и сестра ни на кого не были похожи. Несмотря на свой нелюдимый нрав, они отнеслись к мадемуазель де Тарас благосклонно, и ей это было весьма приятно, тем более что она отнюдь этого не ожидала.

Мало-помалу девушка привыкла к поведению гостей и осмелилась на них посмотреть. Подняв глаза на брата, она нашла его статным; когда она подняла глаза на сестру, ей показалось, что она добра. Молодые люди вместе проводили вечера, гуляли по окрестностям и посещали достопримечательные места; в конце концов они стали неразлучными. Мадемуазель де Котре быстро догадалась, что граф полюбил ее подругу и что та начинает испытывать к нему сердечную склонность; она пришла от этого в восторг — по крайней мере, на сей раз женщине предстояло вступить в Тосский замок по доброй воле. Будучи не в силах сдержаться, она поделилась этой мыслью с братом, и тот признался, что он действительно любит мадемуазель де Тарас.

— То, что я скажу, должно вас удивить, сестра моя: несмотря на это, я не намерен на ней жениться. Мое отвращение к браку возросло до такой степени, что оно кажется противоестественным: очевидно, этот союз несет мне какую-то страшную беду.

— В таком случае, что вы собираетесь делать?

— Не знаю; я еще ничего не решил. Я просто жду. Кузина свободна, я тоже; посмотрим, настолько ли она меня любит, чтобы последовать за мной невзирая ни на что. Если она откажется — что ж, я поступлю подобно отцу: увезу ее силой.

— Вы так поступите, брат мой?! Вы, такой благоразумный и осторожный!

— Я люблю ее.

Мадемуазель де Котре задумалась и не стала продолжать разговор. Она без труда замечала, как любовь все сильнее овладевает сердцем девушки; она видела, что ее подруга с каждым днем все больше ищет встречи с графом и кажется опечаленной при расставании с ним. Девушке стало жаль мадемуазель де Тарас. То были времена Фронды, когда все было дозволено. Мадемуазель де Котре поняла, что ее брат не намерен церемониться, а малышка не будет противиться; она попыталась было вернуться в Тосский замок, но ей было недвусмысленно заявлено, что этого не стоит делать, так как дела еще не закончены. Тогда девушка вознамерилась предупредить г-жу де Тарас. Мать же, будучи ограниченной и недалекой женщиной, поручилась за дочь и поклялась всеми святыми и их мощами, что она знает свое дитя и что та неспособна потерять голову.

Неделю спустя, проснувшись утром, мадемуазель де Котре узнала об отъезде графа и своей кузины, а также нашла письмо, в котором брат обещал ей жениться на мадемуазель де Тарас, как только у него появится уверенность, что она любит только его.

«Что касается Вас, — приписал он, — возвращайтесь в Тосс, это самое лучшее, что вы можете сделать; дожидайтесь нас там и готовьте люльки для своих племянников».

Безутешная мать разразилась громкими криками и хотела выслать за беглецами погоню; ее успокоили, повторяя, что таким образом она может лишиться дочери и что теперь все зависит только от великодушия похитителя, которого опасно сердить: если возбудить в нем ярость, он ни за что не женится на девушке. К тому же жених был достаточно выгодным, чтобы чем-нибудь рисковать; в конце концов, ничего бы от этого не изменилось. А главное, никому не хотелось вмешиваться в это дело и связываться с таким человеком, как граф.

Мадемуазель де Котре вернулась в Тосский замок и прожила там три года в одиночестве, часто обозревая с высоты его башен окружавшую ее унылую местность, пруд с илистыми берегами и бескрайнюю песчаную равнину с неизменно безлюдным горизонтом. В девушке произошли разительные перемены: ее нельзя было узнать. Забросив свои излюбленные развлечения, она выходила из замка лишь изредка, чтобы отправиться на прогулку по самым пустынным и отдаленным местам; она совсем перестала разговаривать со слугами, и ее видели только на воскресных мессах: сидя на господской скамье, она страстно молилась с опущенной головой и чаще всего красными от слез глазами.

Однажды ночью в дверь дома громко постучали; затем послышался конский топот и голоса, звавшие слуг. Девушка узнала голос графа и устремилась ему навстречу. Как только дверь открыли, она бросилась в его объятия, не помня себя от волнения.

— Сестра моя, — сказал граф, обнимая ее, — я привез вам свою жену. Девушка посмотрела и увидела рядом с ним мадемуазель де Тарас, которая улыбалась и выглядела счастливой. Мадемуазель де Котре расцеловала невестку и повела ее в покои брата, где все всегда было готово и царил такой безукоризненный порядок, словно граф ночевал там накануне. Затем она вернулась к себе, бледная и печальная, в то время как ей полагалось радоваться. Вместо того чтобы лечь в постель, девушка стала писать, после чего она принялась молиться, заливаясь при этом слезами.

— Боже мой! — повторяла она. — Поддержи меня и дай мне силы для того, что я должна сделать.

С восходом солнца мадемуазель де Котре уже была на ногах и поспешно шагала в сторону селения. Проснувшись, граф с графиней позвали девушку к себе; она только что вернулась и, поскольку брат выразил удивление по поводу ее ранней прогулки, сослалась на то, что почувствовала потребность сходить в церковь, чтобы воздать хвалу Богу за их благополучное возвращение.

— Вам следовало, по крайней мере, взять с собой слугу, — отвечал граф, — по-моему, за время моего отсутствия вы стали сильно пренебрегать своим достоинством.

Мадемуазель де Котре продолжала вести привычный образ жизни, пребывая в унынии и одиночестве; она совсем перестала выходить из комнаты и отказывалась сопровождать брата куда бы то ни было под предлогом недомогания. Супружеская чета казалась очень счастливой. Граф и его жена любили друг друга, как в романах, однако г-н де Котре был страшным ревнивцем, и стоило графине заглядеться на пролетающую птицу, как он уже спрашивал ее, зачем она это делает. Как и раньше, их никто не навещал; муж и жена запирались вдвоем в своей комнате и оставляли сестру одну в ее покоях, где бедная девушка чахла, как соловей в клетке. Вечерами они прогуливались по верхней площадке башен, изредка перебрасываясь словами. Графиня любила свою золовку и, замечая, что та грустит, пыталась выяснить причину этой грусти. Однажды в воскресенье, когда в замок неожиданно заглянул кюре, граф оставил женщин одних.

— Что с вами, сестра? — живо спросила молодая женщина. — Я вижу, что вы в смертельной тоске, но не могу понять ее причины.

— Ах! — вскричала мадемуазель де Котре. — Никогда не говорите это в присутствии брата, а не то вы станете виновницей ужаснейших бедствий. Графиня посмотрела на нее с удивлением.

— Боже мой! — воскликнула она. — Вы меня пугаете. В чем дело? Бедствия! Какие же бедствия могут случиться с нами здесь, в замке, где мы полновластные хозяева и куда никто не заходит? Разве нам следует опасаться всех прочих людей, которым нет до нас дела, как нам нет дела до них?

— Сестра! Сестра! Ради Бога, не спрашивайте меня ни о чем. Неужели вы не видите, что разбиваете мне сердце?!

— Напротив, я буду вас спрашивать, буду вас умолять, ибо я желаю знать все.

Таким образом они провели время вдвоем: одна умоляла, а другая отказывалась отвечать. Вскоре вернулся граф, и прошло несколько недель, прежде чем им снова представился случай остаться наедине. Госпожа де Котре все время думала о молчании золовки и тоже начала грустить. Ее муж, не замечавший печали сестры, увидел уныние супруги и принялся терзать ее расспросами, чтобы выяснить истину. Тысячу раз графиня была готова все ему рассказать, но ей становилось страшно, и она умолкала.

В марте, во время праздника Богоматери, граф снова пригласил в замок священника, и родственницы смогли отправиться на прогулку вдвоем, в своей тюрьме под открытым небом. Госпожа де Котре не стала тратить время на молитвы; она сказала золовке, что им необходимо объясниться, поклявшись, что если та откажется во всем признаться, то она обратится к брату и он сам от нее этого потребует. Мадемуазель де Котре колебалась еще некоторое время; она пролила немало слез и, наконец, решилась рассказать графине о причине своей тоски.

Как-то раз, еще до их приезда, девушка встретила на охоте очень красивого молодого человека, читавшего у подножия дерева. Ее лошадь испугалась и неожиданно отскочила в сторону, отчего наездница при всей своей ловкости выскочила из седла и упала на песок. Она была одна, ее сопровождал только старый доезжачий. Молодой человек поспешно поднял девушку, побрызгал ей в лицо водой и попытался привести ее в чувство. Поскольку пострадавшая никак не приходила в себя, незнакомец достал из кармана ланцет и пустил ей кровь (он был врачом). Мадемуазель де Котре долго не могла оправиться от этого падения. Доктор навещал ее каждый день. Когда она выздоровела, он снова пришел, ибо обосновался в соседнем селении. В конце концов молодые люди полюбили друг друга и признались в этом, несмотря на препятствия и неравное положение; девица пренебрегла своим достоинством и снизошла до человека, ставшего ее любовником; с этого дня, соблюдая осторожность из-за страха, влюбленные стали встречаться в замке только ночью при содействии кормилицы, и порой по утрам, во время долгих прогулок. Таково было положение вещей. С тех пор как вернулся граф, они перестали видеться; девушка не решалась выходить, а врач не отваживался появляться в замке без приглашения; они писали друг другу письма, но оба смертельно страдали от этой разлуки, неизбежность которой мадемуазель де Котре понимала, в отличие от своего возлюбленного, готового взбунтоваться. Он без конца бродил вокруг замка, и влюбленных могла погубить малейшая случайность; граф мог увидеть юношу, и тогда для бедной девушки все было бы кончено: брат никогда не допустил бы неравного брака — Котре были беспощадны во всем, а в этом отношении особенно. Поэтому несчастная была в отчаянии; она не жила, а мучилась, вздрагивала от малейшего шороха, страдала от того, что не видит своего избранника, и в то же время боялась с ним встретиться; она не знала, что предпринять и кому довериться; ее невестка, столь же беспомощная, как и она, все же была для нее единственной заступницей, и теперь, пойдя на откровенность, она была рада, что на это решилась.

Затем обе женщины принялись совещаться; это продолжалось так долго, как это только было возможно. Граф вернулся слишком рано, и они не успели прийти к какому-либо решению; однако графиня продолжала размышлять об этом всю ночь и на следующий день дерзнула пойти одна в комнату золовки. Она заявила, что совершенно необходимо покончить с этим романом, а также ободрила девушку, сведя на нет все ее возражения, и в заключение сказала:

— Надо предупредить этого человека, чтобы он ушел и оставил вас в покое. Я знаю, что вам нельзя больше с ним встречаться, поэтому вы его больше не увидите. Мужу придется отправиться в Байонну, куда созывают всех дворян, и он не возьмет нас с собой. Во время его отсутствия я скажусь больной и, когда пригласят врача, поговорю с ним, а кормилица нам поможет.

— Как! Вы это сделаете, сестра?! Но если брат об этом узнает, он никогда вас не простит! Мишле — не обычный врач; его красота вызовет у ревнивца подозрения.

— Божьей милостью он ни о чем не узнает; кроме того, я уверена в том, что исполняю свой долг, ведь я очень вас люблю и ни в чем неповинна; будьте покойны, со мной ничего не случится. Я буду считать себя более чем счастливой, когда смогу избавить вас от подобных страданий и подобной угрозы.

Не успела графиня пробыть у золовки и четверти часа, как явился граф, уже обеспокоенный отсутствием жены. У него был угрюмый вид, и он резко спросил, почему они умолкли при его появлении. Ни та ни другая не умели лгать, и обе пришли в замешательство, не зная, что ответить. Он тотчас же направился к окну, и, проследив за взглядом графа, женщины заметили Мишле, стоявшего с рассеянным видом, со взглядом, обращенным на замок; весь его облик выражал глубокую печаль и уныние.

— Вы знаете этого человека? — осведомился граф.

— Нет, — отвечала его жена, — мы не знаем, что все это значит.

— Ну-ну!

Он подал графине руку, чтобы увести ее, и больше ничего не сказал, но с этого дня до самого отъезда в Байонну ни на минуту не оставлял ее одну, и женщины не могли обменяться даже словом. Граф стал еще более строгим, чем обычно, и, казалось, наблюдал за ними; он больше не упоминал о Мишле, продолжавшем бродить вокруг замка; словом, дом стал еще более мрачным, чем прежде, и слуги ходили на цыпочках; дурное настроение хозяина отражалось на всем, и замок был похож на склеп.

Накануне отъезда, во время ужина, граф немного оживился. Он подшучивал над сестрой, а жене сказал несколько очень нежных и приветливых слов. Графиня, которая очень любила мужа и была удручена его холодностью, обрадовалась и тоже от всей души сказала ему ласковые слова. Он позволил, чтобы она спела несколько песен, аккомпанируя себе на лютне, и ободрил ее своими похвалами.

— Что ж! — промолвил граф. — Я вижу, что вы неплохо проведете время в мое отсутствие и отнюдь не будете скучать вдвоем. Это весьма отрадно, ведь вы будете совсем одни, а дни сейчас тянутся долго.

Это происходило именно тогда, когда мы находились в Байонне в ожидании короля и мой отец созвал местную знать, чтобы она воздала ему почести. Сюда съехались все здешние дворяне, множество кавалеров и очень красивых дам, ибо в этой провинции их больше, чем в какой-либо другой области Франции; при этом вид у них такой задорный и лукавый, что мужчины теряют от этого голову. Господин де Котре с явным сожалением распрощался с женой и сестрой, велел слугам повиноваться им и делать все, чтобы они ни в чем не нуждались, а затем сел в седло и уехал.

Женщины стояли на вершине башни, смотрели графу вслед и махали ему на прощание платками, до тех пор пока он не скрылся вдали на горизонте. Стоило им остаться одним, как они заговорили о том, что не давало обеим покоя. Графиня хотела непременно послать за Мишле, чтобы объявить ему, что он должен перестать мечтать о ее золовке и что между ними все кончено; мадемуазель де Котре никак не могла на это решиться. Таким образом, родственницы провели два дня в спорах. Наконец, на третий день, после моря слез и бесконечных вздохов, они послали кормилицу к врачу с наказом явиться вечером к заболевшей госпоже графине. При этом мадемуазель де Котре заливалась слезами. Когда настала ночь, она сказала невестке:

— Я запру дверь своей комнаты, иначе я не смогу удержаться и выйду к Мишле, а тогда все пропало. Не зовите меня, когда он уйдет, я выйду из комнаты только завтра утром; я буду молиться и поститься в надежде, что это даст мне силу выслушать то, что вам предстоит мне сообщить. Я хочу, чтобы он внял вашим доводам, во имя сохранения моего рассудка и моего покоя, но мое сердце трепещет при одной лишь мысли об этом. Поэтому я ничего не желаю знать сегодня, я еще недостаточно готова и чувствую, что могу от этого умереть, независимо от того, что вам придется мне сказать.

Бедная девушка не предвидела, к каким последствиям приведет ее затворничество; если что-то угодно Богу, то достаточно малейшей случайности, чтобы это произошло.

Женщины не стали ужинать; графиня для вида легла в постель; сказавшись больной, она послала за сельским врачом — заветный миг настал. Мишле поспешил явиться в замок, не подозревая о том, зачем его туда пригласили. Графиня начала говорить с ним о своей золовке и мало-помалу готовить его к удару. Этот человек страстно любил мадемуазель де Котре; услышав, что ему никогда ее больше не увидеть и что все кончено, он разрыдался с видом мученика, распятого на кресте, и принялся умолять графиню не разлучать его с возлюбленной; врач пришел в такое состояние, что г-же де Котре стало его жаль и совестно от того, что она привела его в такое отчаяние.

Все эти подробности стали известны от кормилицы, которая пряталась в соседней комнате, боясь показываться.

Мишле встал на колени возле кровати графини, взял ее руку и стал целовать, продолжая молить о пощаде; дама была очень растрогана, ибо нельзя представить себе более нежного и отзывчивого существа, чем эта несчастная женщина. И тут в комнату вошел граф; прежде чем они успели его заметить, он набросился с кинжалом в руке на Мишле и пронзил его в самое сердце. Врач упал замертво. Графиня смотрела на мужа, потеряв дар речи; она была потрясена, поражена и помертвела, как и Мишле.

— Друг мой! Друг мой!..

Вот и все, что она успела сказать, прежде чем потерять сознание.

Когда графиня пришла в себя, она находилась в карете, которая была надежно заперта на висячие замки и в которой ничего не было видно, а полог и двери не открывались, — это был движущийся склеп. Женщина стала кричать и звать на помощь, но никто не откликнулся; тем не менее ей показалось, что рядом с каретой скакало несколько лошадей. Она не понимала, кто ее похитил, и решила, что муж отправил ее куда-то одну, чтобы тем временем расправиться с сестрой; страшная тревога овладела несчастной. «Он убьет ее, — думала она, — он ее убьет!»

Графине, несомненно, даже не пришло в голову, что все дело в ней и что в измене можно было обвинить ее. Она не сомневалась в том, что едет на почтовых, так кйк лошадей меняли; при каждой остановке женщина звала мужа жалобным голосом. Никто не отзывался.

Ей не давали есть, она не видела ни одной живой души, была голодна, изнурена и задыхалась, хотя на ней были только сорочка и длинная накидка; наконец усталость взяла свое, и женщина уснула на подушках экипажа. Было уже совсем темно, когда ее извлекли из кареты полумертвой. Она не узнала никого из окружавших ее людей и спросила, куда ее везут. — По приказу господина графа, сударыня.

Графиня оказалась в очень темной и ветхой лачуге, где находились только какие-то старик со старухой; форейтор распрягал лошадей, и не было видно ни ее мужа, ни слуг. Женщина закуталась в накидку и последовала за двумя стариками, испытывая сильный страх. Они привели ее в сырую и грязную комнату, где не было никакой мебели, кроме скверной кровати и двух скамеек. Бедняжка стала умолять, чтобы позвали графа или кого-либо из слуг, но старики ничего не ответили и оставили ее одну.

Несколько минут спустя потайная дверь, скрытая в глубине комнаты, отворилась, и вошел граф; женщина устремилась к нему и бросилась ему на шею с криком: — Смилуйтесь! Смилуйтесь! При этом она, очевидно, имела в виду свою золовку.

Граф подхватил жену и побежал с ней по невозделанному саду, обнесенному со всех сторон полуразрушенной изгородью, перепрыгнул через нее, и та упала; затем он оказался в поле и положил графиню на край глубокой свежевырытой ямы. Более глухого места нельзя было сыскать; на мертвенно-бледное лицо графа было страшно смотреть.

— Послушай, — сказал он жене, — ты меня обманула, ты меня предала и потому заслуживаешь всяческих мук. Ты напрасно просишь пощады. Ты видела, как я наказал твоего воздыхателя; я слишком поспешил, потом у меня было время подумать; ты будешь умирать медленно, и все же твоих страданий не будет достаточно, чтобы окупить мои.

Несчастная снова принялась кричать, клясться и умолять, не обвиняя при этом золовку; она не выдала бы ее тайны даже чтобы спасти свою жизнь; граф, не обращая ни на что внимания, связал жену и начал страшную бойню, о которой я уже говорила. Он исколол кинжалом все ее тело, отрезал ей пальцы, рассек язык и нанес добрую сотню ударов; женщина душераздирающе кричала, но, поскольку кровь струилась из всех ее ран, она обессилела и потеряла сознание. Тогда муж закопал графиню в землю по самые плечи и, осыпая ее проклятиями, пожелал ей смерти без покаяния, а затем вечных мук в аду, хотя она уже не подавала признаков жизни; он оставил ее на этом месте в плачевном состоянии, и на следующий день старики — арендаторы из ветхого дома, принадлежавшего семейству Кот-ре, — обнаружили несчастную и помогли доставить ее в Мон-де-Марсан.

Что касается этого подлеца, этого палача, он сел на лошадь и всю ночь скакал куда глаза глядят, а затем без остановок вернулся в Тосский замок; по прибытии туда конь пал замертво. В доме все было перевернуто вверх дном. Мадемуазель де Котре при виде своего убитого любовника полностью потеряла рассудок и не разрешала унести тело. Слуги не знали, что говорить и делать; исчезновение одной из хозяек (ибо все в доме спали, за исключением кормилицы и конюшего, состоявшего с графом в сговоре, — именно он провел своего господина в дом, когда тот вернулся ночью), безумие другой, окровавленный труп — все это повергло их в растерянность; они ходили взад и вперед по дому в полном замешательстве. Появление хозяина вначале их успокоило, но, приглядевшись к нему, они еще больше испугались. Кормилица рвала на себе волосы, крича на все лады о том, о чем ее вовсе не просили говорить. Слова служанки и состояние сестры вызвали у графа сомнения; он принялся расспрашивать кормилицу и припомнил последние слова своей несчастной жены:

— Это не я, но я не могу ничего рассказать!

Сопоставив все обстоятельства, он понял, какое преступление им совершено; испустив страшный крик, он побежал в конюшню, взял первую попавшуюся лошадь, вскочил на нее без седла и как безумный помчался обратно на ферму. По дороге негодяя настигла Божья кара: он провалился в овраг и пролежал там два дня со сломанными ногами, почти без признаков жизни. Крестьяне услышали его стоны и с большим трудом извлекли его оттуда.

Бедная жена графа умерла, разумеется так ничего и не сказав. Но бальи моего отца все же сумел дознаться до истины. В округе потихоньку сплетничали о случившемся; вассалы графа боялись его, хотя он и лежал при смерти; тем не менее слухи не смолкали, и вскоре все стало известно. Бальи обратился к отцу, спрашивая, следует ли передать дело в суд. Маршал счел это излишним. Мадемуазель де Котре лишилась рассудка, а граф, о котором заботился кюре, испытывал неслыханные муки, неся заслуженное наказание; он поклялся уйти, как только сможет, в монастырь с самым строгим уставом, чтобы посвятить остаток жизни искуплению своей вины.

Дело постарались замять, чтобы на нас не роптали, и это было мудрое решение. Людей, облеченных большой властью, должны уважать; в их лице уважают саму власть, которая без этого становится не более чем игрушкой.