Онлайн чтение книги Венец Kransen
I

Кристин приехала домой в чудесную весеннюю пору. Река Логен бурно бежала за домом и полями: поток серебристо поблескивал и искрился на солнце, белея сквозь нежную листву ольховых зарослей. Казалось, солнечные блики обладали голосом и пели вместе с журчанием и шумом реки — когда наступали сумерки, вода неслась как будто с более глухим рокотом. Гул реки днем и ночью наполнял собою воздух над Йорюндгордом, и Кристин чудилось, что даже бревенчатые стены домов дрожат, как дека виолы.

Вверху на обрывах гор, окутанных что ни день голубоватой дымкой, поблескивали висящие струнки воды. Теплый воздух дрожал над полями, и от них исходил легкий пар; зеленые иглы скрывали почти сплошь всю черную землю на нивах, а трава на лугах стала уже густой и переливалась, как шелковая, под дуновением ветра. Сладкий дух несся из рощи и с пригорков, а после заката солнца отовсюду начинал струиться сильный, прохладный и кисловатый запах соков и произрастания — казалось, будто, земля вздыхала с глубоким облегчением. Кристин трепетно вспоминала, как Эрленд выпускал ее из своих объятий. Каждый вечер ложилась она спать больная от тоски и просыпалась по утрам вся в поту, утомленная сновидениями..

Ей казалось непостижимым, как это ее домашние могут не говорить ни слова о том единственном, что было у нее в мыслях. Но недели шли за неделями, и все молчали о ее разрыве с Симоном и не старались узнать, что было у нее на сердце. Отец проводил много времени в лесу, — весенние полевые работы были закончены, — посещал смолокуров, брал с собою соколов и собак и пропадал по несколько дней. Когда он бывал дома, то разговаривал с дочерью, как всегда, ласково, но ему как будто не о чем было говорить с нею, и никогда он не звал ее с собою, уезжая из дома.

Кристин боялась возвращения домой, ожидая жалоб и упреков со стороны матери, но Рагнфрид не говорила ни слова — и это было еще хуже.

Лавранс, сын Бьёргюльфа, имел обыкновение каждый год в Иванов день наделять бедняков своего прихода всем, что сберегалось в доме за время недельного поста перед этим праздником. Те, кто жил поблизости от Йорюндгорда, приходили обыкновенно сами за милостыней; тут их хорошо угощали, а Лавранс с гостями и домочадцами выходил к ним, и все толпились вокруг бедняков, так как среди них были старики, знавшие много сказаний и былин. Все усаживались в горнице у очага и коротали время за пивом и дружескими разговорами, а вечером на дворе устраивались танцы.

Иванов день в этом году выдался холодным и облачным, но никто не горевал об этом, потому что крестьяне в долине начинали уже бояться засухи. С самого праздника святого Халварда не выпадало дождя, а в горах было мало снегу. И жители не могли упомнить, чтобы за последние тринадцать лет Логен был таким неполноводным в середине лета.

Лавранс и его гости были в очень хорошем расположении духа, когда сошли вниз, в горницу с очагом, чтобы поздороваться с нищими. Бедняки сидели за столом, ели молочную кашу и пили доброе пиво, а Кристин ходила вокруг стола, прислуживая старым и больным.

Лавранс приветствовал своих гостей и спросил, довольны ли они угощением. Потом подошел к одной нищей чете стариков, переехавшей в этот день в Иорюндгорд, и поздоровался с ними. Старика звали Хоконом; он был воином старого короля Хокона[49]Имеется в виду король Хокон IV Старый (1217–1263).и участвовал в последнем походе короля в Шотландию. Был он очень беден и почти слеп; крестьяне предлагали ему жить хозяином в отдельном доме, но старик предпочитал переходить из одной усадьбы в другую, потому что его везде принимали скорее как почетного гостя — он был на редкость искусным человеком и многое повидал на своем веку.

Лавранс стоял, положив руку на плечо брата, — Осмюнд, сын Бьёргюльфа, приехал погостить в Йорюндгорд, — и спросил Хокона, доволен ли он угощением.

— Пиво у тебя хорошее, Лавранс, сын Бьёргюльфа, — сказал Хокон. — Но кашу нам нынче варила какая-то кобыла! «Каша подгуляла, — стряпуха гуляла», — говорит пословица, — каша сегодня пригорела!

— Досадно, — сказал Лавранс, — что мне пришлось угостить вас пригорелой кашей. Но будем надеяться, что старая пословица не всегда говорит правду, потому что сегодня моя дочь сама варила кашу! — Он засмеялся и велел Кристин и Турдис поскорей принести в горницу блюда с жарким.

Кристин быстро выскользнула во двор и пошла к поварне. Сердце ее билось — она мельком увидала лицо дяди, когда Хокон говорил про стряпуху и кашу.

Поздно вечером она видела, что отец и дядя долго ходили взад и вперед по двору и разговаривали. Она перепугалась до дурноты, и ей не стало легче, когда она на другой день почувствовала, что отец неразговорчив и невесел. Но он ничего не сказал.

Не сказал он ни слова и после отъезда дяди. Но Кристин заметила, что он реже обычного беседовал с Хоконом; и когда миновал их черед держать у себя старика, Лавранс не предложил ему пожить у них еще, а допустил, чтобы он перешел в соседнюю усадьбу.

Но, вообще говоря, у Лавранса, сына Бьёргюльфа, было достаточно причин ходить невеселым и угрюмым в это лето, потому что в округе по всем признакам надо было ждать неурожайного года: крестьяне собирали сходки и совещались о том, как им встретить приближающуюся зиму. Уже в самом начале осени для большинства стало ясно, что им придется зарезать или перегнать на юг для продажи большую часть своего скота и закупить хлеб для зимнего пропитания. Предыдущий год не был особенно урожайным, и поэтому запасы старого зерна были меньше обычного.

Однажды утром в начале осени Рагнфрид вышла со всеми тремя дочерьми посмотреть на холст, разостланный для беления. Кристин очень хвалила тканье матери. Тогда Рагнфрид погладила Рамборг по голове.

— Этот холст будет для твоего сундука, малютка!

— Матушка. — сказала Ульвхильд, — а разве я не получу сундука, когда поеду в монастырь?

— Ты хорошо знаешь, что получишь не меньше приданого, чем твои сестры, — сказала Рагнфрид. — Но тебе нужны будут иные вещи, нежели им. И потом ты ведь знаешь, что останешься жить у нас с отцом, пока мы живы, если захочешь.

— А когда ты вступишь в монастырь, — сказала Кристин неуверенным голосом, — то может статься, Ульвхильд, что я уже буду там монахиней много лет.

Она посмотрела на мать, но Рагнфрид смолчала.

— Если бы я была такою, что могла бы выйти замуж., — сказала Ульвхильд, — то никогда бы не отвернулась от Симона — он добрый; и как он горевал, когда прощался со всеми нами!

— Ты знаешь, что об этом твой отец не велел нам говорить, — сказала Рагнфрид, но Кристин промолвила упрямо:

— Да, я знаю, что он больше горевал о разлуке с вами, чем со мною.

Мать гневно ответила:

— В нем было бы мало гордости, если бы он показал тебе, что горюет, — ты некрасиво поступила с Симоном, сыном Андреса, дочь моя! И все-таки он просил нас не бранить тебя и не угрожать тебе…

— Да он, наверное, считает, что сам бранил меня столько, — сказала Кристин прежним голосом, — что никому другому уже нет нужды говорить мне, какая я подлая. Но никогда я не замечала, чтобы Симон был особенно ко мне привязан до тех пор, пока не понял, что я люблю другого человека больше него!

— Идите-ка домой, — сказала мать двум маленьким девочкам. И, сев на лежавшее тут же бревно, посадила Кристин рядом с собой.

— Ты, вероятно, знаешь, что неприлично и недостойно мужчины слишком много говорить о любви своей невесте, сидеть с нею наедине и выказывать слишком большой пыл…

— О, хотела бы я знать, — сказала Кристин, — не забываются ли иногда молодые люди, когда любят друг друга, и всегда ли они помнят о том, что старики считают приличным.

— Смотри, Кристин, — сказала мать, — чтобы тебе этого не позабыть! — Она помолчала немного. — Как я понимаю, твой отец боится, что ты полюбила человека, за которого он неохотно отдаст тебя.

— Что сказал мой дядя? — спросила Кристин немного погодя.

— Только то, — сказала мать, — что Эрленд из Хюсабю хорошего рода, но слава о нем дурная. Да, он говорил с Осмюндом и просил замолвить за него словечко у Лавранса. Твой отец не обрадовался, услышав об этом.

Но Кристин расцвела от радости. Эрленд говорил с ее дядей! А она-то так мучилась, что он ничего не дает знать о себе!

Тут мать снова заговорила:

— И вот еще что. Осмюнд упоминал, между прочим, о том, что в Осло ходят слухи, будто бы этот Эрленд слонялся по улицам около обители и ты выходила и разговаривала с ним у заборов!

— Ну? — спросила Кристин.

— Осмюнд-то советует нам согласиться на это дело, понимаешь ли, — сказала мать. — Но Лавранс так разгневался, что я не помню, видела ли я его когда-нибудь таким! Он сказал, что жениха, стремящегося к его дочери подобными путями, он встретит с мечом в руке. И без того мы поступили неблагородно с семьей из Дюфрина, но если Эрленд сманил тебя бегать с ним в темноте по улицам, да еще когда ты жила в монастыре, то отец твой считает — это самый верный признак, что для тебя будет гораздо лучше обойтись без такого мужа.

Кристин стиснула руки, лежавшие на коленях, краска то отливала, то приливала у нее к лицу. Мать обняла ее одной рукой за талию, но Кристин вырвалась и закричала вне себя от исступления:

— Оставьте меня, матушка! Быть может, вы хотите пощупать, не пополнела ли я станом?..

В следующее мгновение она стояла, прижав руку к щеке, — в замешательстве и смущении смотрела она на пылающее лицо матери. Никто не бил ее с тех пор, как она была ребенком.

— Сядь, — сказала Рагнфрид. — Сядь, — повторила она так, что Кристин послушалась. Мать сидела молча некоторое время; потом заговорила неуверенным голосом:

— Я ведь видела, Кристин, что ты меня никогда особенно не любила. Я думала, может быть, это оттого, что тебе кажется, будто я сама не люблю тебя так сильно — не так, как твой отец любит тебя! Я не боролась против этого — я думала, что когда придет время и ты сама родишь, то, вероятно, поймешь…

Я еще кормила тебя грудью, но уже тогда бывало так, что когда Лавранс подходил к нам, ты выпускала мою грудь изо рта и тянулась к нему; ты смеялась, и молоко мое бежало у тебя по губам. Лавранса это очень забавляло, и, видит Бог, я не сердилась на это. И на тебя я не сердилась за то, что твой отец играл и смеялся каждый раз, как видел тебя. Мне самой думалось: приходится жалеть тебя, такое маленькое созданьице, что я не могу осушить своих вечных слез. Я всегда больше думала о том, как бы мне не пришлось и тебя потерять, чем радовалась тому, что ты есть у меня. Но один только Бог и дева Мария знают, что я любила тебя не меньше, чем Лавранс!

Слезы текли по щекам Рагнфрид, но лицо ее и голос оставались совершенно спокойными:

— Видит Бог, я никогда не досадовала ни на него, ни на тебя за вашу дружбу. Мне казалось, что не много радости давала я мужу за те годы, которые мы прожили вместе, и радовалась, что у него была ты. И еще я думала о том, что если бы Ивар, мой отец, был таким со мною…

Много есть такого, Кристин, о чем мать должна рассказывать дочери, чтобы та остерегалась. Я думала, что этого не надо тебе, которая все эти годы была так близка с отцом, — ты ведь должна была знать, что справедливо и благородно. А то, о чем ты только что упомянула, — неужели ты считаешь, что я могла подумать, будто ты способна причинить Лаврансу такое горе!..

Я одно только хочу сказать тебе — мне хотелось бы, чтобы ты получила в мужья того, кого ты сможешь любить. Но ты должна вести себя благоразумно — не дай Лаврансу прийти к мысли, что ты выбрала неудачника и такого человека, который не уважает ни спокойствия, ни чести женщины. Потому что такому он не отдаст тебя — даже чтобы избавить тебя от явного позора. Тогда Лавранс скорее предоставит железу рассудить себя с тем человеком, который загубил твою жизнь…

С этими словами мать встала и ушла от Кристин.