Онлайн чтение книги Логово снов Lair of Dreams
День седьмой

Утреннее солнце

Глухое, серое утро отвесило более чем скромную порцию солнца иммигрантским кварталам манхэттенского Нижнего Ист-Сайда. Торговцы закатывали жалюзи: начинался еще один деловой день. Портные, ускользнувшие от погромов в Пейле, налаживали швейные машинки на Ладлоу и Хестер-стрит; из подвальных решеток китайских прачечных вдоль Пэлл и Байярд уже валил пар. Итальянские пекарни на Малберри-стрит набивали витрины свежими золотыми буханками; запах дрожжей окрашивал зимний воздух, мешаясь с острыми ароматами китайской еды, c едким рассолом из бочек с соленостями, c коричной сладостью рогаликов – настоящая плавильня народов, только для обоняния. Ветер обметал синагоги, церкви и храмы, громыхал зигзагами железных пожарных лестниц – но с грохотом и визгом надземки Третьей авеню, высоко взлетевшей над Боуэри, этой демаркационной линии между Нижним Ист-Сайдом и всем остальным Нью-Йорком, – в сравнение не шло ничего.

Лин глядела со своей кровати на серые шерстяные облака, грозившие лишить Чайнатаун даже этого грошового солнца. Возмущенный ропот сам собой рождался где-то в горле, словно зимнее небо оскорбило ее лично. Острые спазмы закололи нервные окончания в ногах; не успела Лин как следует вступить в битву с болью, как по ту сторону двери послышался мамин голос:

– Лин, проснись и пой!

Мама просунула свое веснушчатое личико в дверь и нахмурилась.

– Да ты еще не одета, моя девочка! В чем дело? Ты хорошо себя чувствуешь?

– Со мной все в порядке, мама, – сумела выдавить Лин.

– Ну-ка, дай я тебе помогу…

– Мама, я сама в состоянии встать, – проворчала Лин, стараясь скрыть сразу и боль, и раздражение.

Та задержалась в дверях.

– Я тебе с вечера выложила комбинацию и платье. И шерстяные чулки – на улице жуткий холод.

Лин скосила глаза на изножье кровати. Конечно, мама выбрала персиковое платье – Лин его ненавидела и выглядела в нем ни дать ни взять как фруктовый салат, только очень грустный.

– Спасибо, мама.

– Не копайся тут, – сказала та напоследок. – Завтрак остынет, и чтоб никаких потом протестов.

Только когда дверь за ней затворилась, Лин издала, наконец, мычание, которое изо всех сил давила, пока судорога постепенно отпускала ее ноги. Она еще секундочку полежала в постели, вспоминая странное ночное путешествие. В своих прогулках по снам она ни разу не встречала никого, способного проделывать то же, что и она, – и ее это вполне устраивало. Путешествия были ее личным, частным делом. Можно сказать, священным. Но эти искры …

Лин села. Она со вздохом потянулась за металлическими скобами, прислоненными к прикроватному столику, и обняла ими бесполезные мускулы голеней, затянув пряжки на кожаных ремнях над и под коленками. Обеими руками она перекинула свои запертые в клетки ноги через край кровати, схватила костыли и неуклюже поковыляла к шкафу. В темно-синем платье она, по крайней мере, не чувствовала себя блюдом на летнем пикнике. Она завязала шнурки черных ортопедических ботинок и бросила последний взгляд в зеркало. Увидела, конечно, металл, пряжки и страшные черные ботинки, что же еще.

– Лин! – снова подала голос мама.

– Иду!

Она щурилась на свое отражение, пока от него не осталось размытой синей кляксы.

В столовой радио играло воскресные псалмы, а мама разливала чай в тонкий китайский фарфор. Лин молча заняла место за столом подле отца и изучила раскинувшуюся перед ней экспозицию: яичница, бекон, лапша со свиным салом, клецки с креветками, овсянка, тосты. Яйца, ясное дело, будут полусырые – настоящий повар у них в семье папа, не мама… Овсянка даже не обсуждается… хорошо, остановимся на тосте.

– Надеюсь, этим ты не ограничишься, – неодобрительно хмыкнула мама.

Отец хитро сманеврировал ей на тарелку клецку. Лин хмуро посмотрела на него.

– Тебе нужно поддерживать силы, девочка моя, – высказалась мама.

– Твоя мать права, – автоматически отозвался отец.

Лин повернулась к двоюродному дедушке: он был самый старший, его мнение значило больше всех.

– Если ребенок захочет есть, он поест, – дедушка улыбнулся ей.

Лин готова была его обнять.

Если бы, конечно, она была из тех, кто обнимается.

– По крайней мере, чаю выпей, – мама водрузила ей на тарелку дымящуюся чашку.

Она налила чаю и папе и утешительным жестом положила ему на плечо руку. Мистер Чань ответил улыбкой. Двадцать лет назад, когда оба они только-только эмигрировали – папа из Китая, а мама из Ирландии, – родители познакомились на собрании в церкви. Шесть месяцев спустя они поженились, но до сих пор иногда смотрели друг на друга, как стеснительные и смертельно влюбленные дети на первых танцульках. Лин находила это отвратительным и неудобным, так что поскорее отвела от них взгляд – который тут же упал на газету, прислоненную к папиной тарелке. На странице выделялся заголовок:

– Вот так читать будет проще, – сказал отец, протягивая ей газету.

– Спасибо, Баба.

– Читай и ешь, – взмолилась мама, – а не то мы к мессе опоздаем.

Проглядывая статью по диагонали, Лин задумчиво кусала уголок тоста.

– Наверняка ты захочешь сходить, – сказал папа, чуть ли не подмигивая.

Лин-то знала, что такое крайне маловероятно. Ресторан отнимал все время. Вывезти ее в Квинс на открытие какой-то там выставки, значит выбросить на ветер драгоценное время. И деньги.

– А можно, Баба?

– Ну, посмотрим, что тут можно сделать.

Лин выдала полуулыбку.

Тут другой заголовок, поменьше, привлек ее внимание, и улыбка растаяла, зато нахмурился лоб.

– Я слышал, что на Малберри был новый случай, итальянская девочка заболела. И, возможно, еще одна, на Хестер-стрит, – вставил дядюшка Эдди. – И, знаешь, они называют ее китайской сонной болезнью.

Папа Лин продолжал как ни в чем не бывало цедить свой кофе, но по желваку на челюсти она убедилась, что название болезни услышали и приняли к сведению.

– Но эта сонная болезнь, она же не только тут, в Чайнатауне, – возмутилась миссис Чань, вытирая розовые веснушчатые руки о фартук.

– Достаточно сказать, что началась она здесь и винить нужно нас. Я слышал, городские власти могут даже отменить наши новогодние празднества, – сказал дедушка.

– Баба, неужели правда? – воскликнула Лин.

До Года Кролика оставалось всего несколько недель.

– Не волнуйся. Ассоциация позаботится, чтобы праздник прошел, как запланировано, – заверил ее отец.

– Если они не остановят болезнь как можно скорее, то нет, – вздохнул дедушка. – Бизнес и так не ахти. C каждым днем туристов все меньше.

– Все будет хорошо, – заявил мистер Чань.

Дед покачал головой и повернулся к Лин.

– Твой папа всегда был оптимистом.

– И что не так? – досадливо поинтересовалась миссис Чань.

– Если веришь во что-то, так оно и будет, – сказал мистер Чань. – Ну, а если нет…

– …то и нет, – закончила Лин.

Еще одна судорога схватила ее за левую ногу.

– Лин! Ты в порядке?

– Да, мама, – кое-как сумела выдавить она.

– Может, тебе не ходить на мессу сегодня?

– Со мной все хорошо!

Не то чтобы ей так уж хотелось в церковь, но из дома выбраться не помешает. Если мать решит, что судороги не проходят, ее заставят проваляться весь день в постели. Лин и так уже чувствовала себя достаточно виноватой, что не потащилась с утра в ресторан, а ведь воскресенье в «Чайном доме» – самый загруженный день.

– Ну ладно, упрямица ты моя, – вздохнула мать. – Не могу же я с тобой из-за всего препираться. Давай надевай пальто.

Колокола вызванивали воскресный гимн. Лин с родителями шли мимо лоточников, зеленщиков, рыбников, готовящихся к новому дню. Редкий автомобиль то и дело проталкивался через узкие улицы, сердито бибикая, среди пешеходов, одетых кто в лучшее воскресное платье, а кто для работы. Мама Лин на ходу кивала, улыбалась, перекидывалась словечком-двумя с соседями, упорно отводившими глаза от железных скобок Лин, словно ниже пояса у нее ничего не было… словно они могли заразиться неудачей от ее болезни, даже вприглядку. Лин вымучивала улыбку, притворялась, что слушает разговоры, а сама думала – ох, если бы только я сейчас спала, если бы только ушла в сон .

И, уж конечно, все смолкали, минуя многоквартирный дом с желтым знаком поперек парадных дверей:

Весь Чайнатаун словно копил статическое электричество; в воздухе висел железный запах, как перед грозой.

Двери карантинного дома отворились. Люди из Китайской Благотворительной Ассоциации – все в масках – выносили зараженное постельное белье на улицу, где их уже ждали другие с полными ведрами воды. Простыни подожгли. Прохожие останавливались поглядеть. Ветер кинул сажу пополам с песком прямо в глаза Лин – она поскорее отвернула лицо от огня и мусора и на мгновение на краю толпы увидала Джорджа, бледного, как мел, без пальто. Он стоял за пределами толпы, на краю Коламбус-парка. Лин принялась тереть заслезившиеся глаза, а когда она их открыла, никакого Джорджа, разумеется, и в помине не было.

– Ужас, правда? – рядом нарисовалась Ли Фань.

Некоторое время они молча смотрели, как люди в масках заливают огонь из ведер.

– Да, – отозвалась наконец Лин, стараясь не раскашляться от дыма.

Ли Фань улыбнулась ее маме.

– Я провожу Лин до церкви, миссис Чань. Нам с ней нужно о многом поговорить.

– Ах, это так ужасно мило с твоей стороны, Ли Фань. Вот же добрая душа!

Ты бы меня лучше с дьяволом наедине оставила , хотела крикнуть ей в спину Лин, но, конечно, не крикнула.

Подождав, пока миссис Чань уйдет немного вперед, Ли Фань оглянулась и убедилась, что их никто не подслушивает.

– Ну, что, ты говорила с моей бабушкой?

Она могла сколько угодно называться Лулу и носить флапперские шмотки, но Лин знала, что глубоко внутри у Ли Фань жили все те же суеверия, тот же страх оскорбить предков, что и у всех в округе. Эта нитка долга была воткана в подол здесь у каждого – и связывала всех воедино.

Лин кивнула, и физиономия Ли Фань просветлела.

– И что же она сказала? Ей известно, что сталось с моим платьем? А может, у нее есть для меня что-нибудь поважнее? Она упоминала Тома Ки? Дату свадьбы? Она передавала какой-нибудь совет для меня?

– Да, – спокойно сказала Лин.

Настало время Лулу заплатить за все.

– Ну? Какой? – требовательно вопросила Ли Фань.

Лин могла сказать ей сейчас что угодно – обрей голову и уйди в монастырь, отдай синее платье мне, каждое утро на заре оставляй три очищенных грецких ореха на льняной салфетке для белок в Коламбус- парке…

– Она сказала, что ты глупая девочка и чтобы ты прекратила тревожить ее покой.

На долю секунды потрясение помешало Ли Фань высказаться по этому поводу, но сейчас же ее алый от помады рот сжался в ниточку.

– Ты врешь! – выплюнула она. – Моя бабушка никогда бы такого не сказала. Наверняка ты вообще не умеешь ходить по снам и разговаривать с мертвыми. Ты просто жалкая дурочка, которая пытается привлечь к себе внимание, вот и все. Давай обратно мои два доллара!

– Мы заключили сделку. Ты хочешь взять свое слово назад?

– Откуда мне знать, что ты вообще разговаривала с моей бабушкой? Где доказательства? Ты даже не полностью китайской крови! – Ли Фань презрительно усмехнулась. – С какой стати нашим предкам говорить с тобой?

Кое-кто из ее компании уже подтянулся поглазеть на спектакль. Еще несколько дней будут шептаться, это уж как пить дать. Щеки Лин вспыхнули.

– И, подумать только, я еще тебя жалела, когда все это случилось! – Ли Фань бросила быстрый взгляд на ее ножные скобы.

Все девчонки уже таращились на них, ухмылялись, шептались. Больше всего на свете Лин сейчас хотелось развернуться и поковылять домой, забраться в постель, уснуть и видеть сны, где она могла делать все, что пожелает, – где могла даже убежать, далеко-далеко.

Мимо, завывая сиреной, промчалась «скорая помощь». Улица нервно загудела. Грейси Лэнь уже спешила к ним, громко зовя Ли Фань.

– Ну, что еще? Что случилось? – недовольно вопросила Ли Фань.

Грейси едва переводила дух, в глазах у нее блестели слезы.

– Ты слышала? Ты уже слышала?

– Да что слышала-то? – Ли Фань всегда быстро теряла терпение.

– О-о-о, это слишком ужасно! – промяукала Грейси.

– Вот честно, Грейси Лэнь, если ты сей же час не объяснишь мне, в чем…

– Джордж Хуань!

Грейси, кажется, впервые заметила Лин.

– Мама пришла будить его сегодня утром – и не смогла добудиться. Уж как она пыталась, что только не делала, доктора Шу позвала… – Тут Грейси набрала воздуху. – Они думают, что у Джорджа сонная болезнь!

Гул улицы вырос до крещендо. Новость полетела из уст в уста бациллой сплетни.

В животе у Лин словно воронка открылась. Но я же его только что видела!

– Лин! Лин! – рядом вдруг очутилась мама, обняла за плечи, словно могла защитить от всего и навеки.

Впервые Лин не захотелось немедленно оттолкнуть ее. Пока мама крепко обнимала ее, взгляд Лин лихорадочно обшаривал Пэлл-стрит. Да, солнце было очень сильное, да, в глаза нанесло песку, но она все равно могла поклясться, что несколько секунд назад видела Джорджа собственной персоной – толпа вокруг, зимнее небо сверху, немного мерцает по краям, совсем как мертвые, рот открывается и закрывается в безмолвном крике…

Мы сами хозяева своей удачи

Доктор Уильям Фицджеральд вошел под своды Музея Американского Фольклора, Суеверий и Оккультизма и направил свои стопы прямиком в музейную библиотеку. Несущегося через экспозицию доктора окликнул его ассистент, Джерико Джонс, но тот не сбавил шага, вынудив молодого человека пуститься вдогонку.

– Лонг-айлендский клуб «Духовно-божественные» просит вас выступить у них через две недели. Дамский вечерний клуб «Призрачные воскресенья» также был бы признателен…

– Нет и нет. Обоим, – бросил Уилл.

– Еще поступило приглашение организовать шоу на дне рождения юного Тедди Сандерсона в Бруклине. Ему исполняется десять.

Уилл встал как вкопанный, на всем скаку; глаза его сузились за стеклами пенсне.

– Детский день рождения? Ради бога, я же музейный куратор, а не массовик-затейник. И не цирковой клоун.

Джерико пожал плечами.

– Они обещают пять долларов.

– Ответь «нет».

– Разумеется. Ах да, еще звонила мисс Уокер. Сказала, что придет завтра ровно в два и чтобы вы и не думали опаздывать. Еще она сказала, я цитирую: «Передай доктору Фицджеральду, что мы поедем на моей машине, потому что я в жизни не сяду в эту его антикварную мышеловку, которую он выдает за „форд“». Конец цитаты.

На лице Уилла не отразилось ровным счетом ничего.

– Благодарю. Это все?

Джерико вздрогнул.

– Лекционная группа ожидает вас в библиотеке. Мистические Медиумы за Мирное Урегулирование Между Живыми и Мертвыми.

Уилл поник плечами и испустил долгий вздох.

– Да чего уж там. Я – точно официальный клоун. Из цирка.

С Джерико в фарватере Уилл ворвался в библиотеку, где аккуратным рядочком сидели десять Мистических Медиумов; одинаковые головные повязки щеголяли эмблемой третьего глаза по центру.

Уилл неопределенно показал на украшение:

– А это вот… м-м-м… зачем?

Дама в расшитом стеклярусом тюрбане понимающе улыбнулась.

– Они усиливают наш контакт с духовным планом!

Уилл метнул испепеляющий взгляд в Джерико, который взмахнул растопыренной пятерней – пять долларов, пять ! – и благоразумно удалился на второй этаж, спрятавшись за рядами книжных стеллажей.

– Добрый день, – поплыл вверх голос Уилла. – Я – доктор Уильям Фицджеральд, куратор этого музея. Давайте начнем? История пророков самым тесным образом связана с историей нашей страны, начиная с аборигенного населения…

Наверху, на галерее, Джерико прошептал Сэму:

– Он не может больше читать эти лекции…

– Еще как может, если хочет отапливать музей, – отозвался Сэм. – Ты уже спрашивал его сам-знаешь-про-что?

– Пока нет.

– Ну же, Фредди! Это вообще-то твоя работа!

– Он все равно откажется.

– Тогда нам придется его убедить, – заключил Сэм.

А внизу как раз в этот самый момент кто-то из Мистических Медиумов решил прервать профессора:

– Доктор Фицджеральд, а что со всеми этими сообщениями о пророках, которых сейчас стало так много? Вы согласны, что это доказательство избранности Америки Богом как места присутствия божественности? Ее абсолютной исключительности, как говорит Джек Марлоу.

– Полагаю, это зависит от вашего определения исключительности.

– Ну, я имею в виду исключительность, сэр! Исключительная страна, построенная на идеалах мира и честности и на обещании всеобщего процветания.

Уилл поднял взгляд вверх: на потолочных фресках раскинулись прекрасные холмы, железные дороги исчертили зеленый пейзаж, по которому серебрились реки с давно забытыми именами.

– Я бы сказал, что всякая страна строится на мечтах и насилии. То и другое оставляет шрамы. И Америка, безусловно, не исключение.

– По мне, так это звучит недостаточно патриотично, – поделилась женщина со своим соседом.

– Доктор Фицджеральд, а что вы думаете по поводу радиошоу вашей племянницы? – спросил кто-то еще, и все тут же жадно зашептались. – Вы всегда знали, что она пророчица? Как именно ее таланты помогли изловить Пентаклевого Душегуба?

– Да-да, расскажите нам о Пентаклевом Душегубе! – заволновались Мистические Медиумы.

– Боюсь, на сегодня все, – отрывисто ответил Уилл и вышел из зала.

– Ох-ох, – прокомментировал Сэм на антресолях. – Только не это!

– Вперед! – прошипел Джерико, практически выпихивая его вперед себя на винтовую лестницу.

– Я думал, лекция будет длиться час, – запротестовал твидовый джентльмен. – Мы заплатили за час!

– Потише, дядя, – сказал ему Сэм. – Мы же не хотим, чтобы ваши третьи глазки плакали. А вот что вы, ребята, скажете про эксклюзивную возможность увидать личный дневник Либерти Энн Ратбоун, прославленной сестры-пророчицы самого великого Корнелия Ратбоуна, а? Соблаговолите проследовать за мной в экспозицию. Сюда, леди и джентльмены.

Пока Сэм увлекал экскурсантов прочь, Джерико просочился в Уиллов кабинет. Босс стоял у высокого окна, вперив неподвижный взор в заиндевелую улицу. Джерико кашлянул.

– Уилл, они заплатили авансом.

– Я в курсе, – тот ущипнул себя за переносицу. – Устройте для них бесплатную экскурсию или еще чего.

– Сэм как раз этим и занимается.

– Я вам обоим очень обязан, – Уилл повернулся к нему. – Ты подготовил статьи, которые я просил?

Джерико постучал пальцем по папке у него на столе.

– Все материалы о сверхъестественных происшествиях за прошлую неделю, плюс сегодняшние газеты. – Он как следует набрал воздуху. – И вот это пришло на ваше имя.

Он подал Уиллу конверт официального вида. Тот глянул на обратный адрес: Налоговое Управление Нью-Йорка, c крупным красным штемпелем «ПОСЛЕДНЕЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ» – и отложил его.

– Спасибо, Джерико. Ну-с, посмотрим, что у нас тут сегодня…

Уилл уселся за стол, тщательно протер очки, снова зацепил их за уши и решительно нырнул в кипу газетных вырезок. Из нее он вытащил четыре, сразу же притянувшие взгляд, потом бегло просмотрел сегодняшние заголовки, пролистал страницы – и наткнулся на мордочку Эви, улыбающуюся из-под полей модной шляпки.

– Милая картинка, – сказал Джерико из-за спины Уилла.

Тот поднял на него неодобрительный взгляд.

– Тебе никто не говорил, что невоспитанно читать через плечо?

– А вам никто не говорил, что невоспитанно быть таким невоспитанным? – Физиономия Джерико осталась абсолютно бесстрастной.

– Прости, – опомнился Уилл. – Мне очень жаль, Джерико.

– Все в порядке. – Молодой человек показал на отложенные Уиллом вырезки: – Почему эти?

– Они все за городом и в пределах сотни миль друг от друга.

– Братство не так уж далеко оттуда, – заметил Джерико.

– М-м-м.

– В ту ночь, когда вы… когда меня подстрелили и вам пришлось дать мне слишком много сыворотки сразу… мое поведение… я хочу сказать…

Боже, да что с ним такое? Двух слов связать не может.

– В ту ночь я напугал Эви?

– Прости?

– Эви. Она испугалась, увидев меня вот так, со всеми этими трубками и механизмами внутри… узнав, что я такое?

– Это не единственное необычное происшествие, c которым ей пришлось столкнуться за последние месяцы. И в целом ей хоть бы хны.

Джерико кивнул и медленно выпустил воздух. Возможно, надежда еще есть…

– Кому хоть бы хны? – осведомился Сэм, входя в кабинет.

– Никому, – отозвался, хмурясь, Джерико. – Куда ты девал Мистических Медиумов?

– Третьеглазников-то? Оставил баловаться с картами Таро.

– Ты… что ?

– Расслабься, Фредди. Я им сказал, что читать карты могут только особые люди, обладающие особыми силами. Так они, натурально, думают, что это они и есть. Доверься мне: они там счастливы, как устрицы.

– Какая нелепая аналогия. Как будто кто-то измерял степень счастья моллюсков, – проворчал Уилл, роясь на захламленном столе в поисках сигарет.

Что его мучает?  – одними губами спросил Сэм у Джерико. Джерико показал глазами на угрюмое письмо из налоговой, и Сэм коротко кивнул.

Пока в городе орудовал Пентаклевый Душегуб, Музей Американского Фольклора, Суеверий и Оккультизма внезапно обрел популярность, привлекая немаленькие толпы любопытствующих. Всякий желал поглядеть на профессора сверхъестественных наук, помогающего полиции загнать в угол жуткого, эзотерически озабоченного преступника. Но потом убийства прекратились, прихотливое внимание Манхэттена переключилось на другие интриги и скандалы, и теперь музей снова стоял тихий и забытый – всеми, кроме налоговиков.

Сэм прочистил горло.

– Профессор, если вы дадите мне вставить свои два цента…

– Практически наверняка не дам, – отозвался Уилл, не отрываясь от бумаг.

Джерико метнул в него красноречивый взгляд – оставь-его-в-покое – но Сэма было уже не остановить.

– Мы тут едва сводим концы с концами. Одна-две лекции, одна-две группы доморощенных мистиков… Пара любопытствующих туристов. Для аукциона этого недостаточно.

– Нам всегда как-то удавалось прорваться.

– Только не в этот раз, профессор. Это последнее предупреждение. Нам нужен стопроцентно выигрышный ход. Какая самая большая сенсация в городе с тех пор, как Зоб Полнорех стал жарить арахис?

– Зоб… чего? – Уилл озадаченно уставился на него.

– Пророки! Разверните газету, включите радио, выньте рекламку из пачки жвачки – везде будет пророческий бум. Сдается мне, мы с вами проворонили откровенную золотую жилу.

– Прости, Сэм, я что-то не догоняю.

– Мы закатим экспозицию про пророков. Наживемся на буме, пока все бум-бум. Какого черта – у нас тут и так половина фондов от пророков или про пророков. Добавим каких-нибудь соплей-воплей, что-нибудь попошлее, как публика любит, и ба-бах – мы в деле!

– Вообще-то это хорошая идея, – вставил Джерико.

– Видите! Даже нигилист согласен, а ему никогда ничего не нравится, – Сэм состроил рожу Джерико, закатившему было глаза. – И… мы могли бы взять крупное имя, чтобы привлечь побольше народу. Кого-нибудь, за кого публика станет радостно платить.

– И кто бы это мог быть, умоляю, не таи?

Сэм сделал паузу.

– Эви.

Челюсть Уилла напряглась.

– Нет.

– Да ну вас, профессор. Не можете же вы двое всю жизнь просидеть в разных комнатах. Когда-нибудь придется разбить лед. Я вот ее вчера видел и…

– Так, стоп. Ты видел Эви?

– Ну, да, я так и сказал. Профессор, да говорю вам, одно слово, брякнутое ею на радио, и наше дело в шляпе. А уж если она согласится…

– Где ты ее видел? – взвился Джерико.

– В «Грант-отеле». Так вот, если она согласится…

– Но как это слу…

– Просто заткнись, Фредди, – сурово сказал Сэм. – Как я уже сказал, если она согласится стать у нас специальной гостьей на вечеринке по случаю открытия пророческой экспозиции, у нас все будет чики-пики.

– Уверен, мы сумеем раздобыть нужную сумму, не предавая идеалов этого заведения, – резко сказал Уилл.

– То есть мириться с ней вы не согласны? Даже ради спасения музея? – подвел итог Сэм. – Времени у нас только до марта, профессор, а потом здание заберет мэрия.

Уилл сунул письмо из налоговой под стопку газетных вырезок.

– Мы решим этот вопрос. Итак, о происшествиях. В последнюю пару месяцев они участились – со времени Джона Хоббса, если быть точным. Вы это заметили?

Так идея с пророческой выставкой, c вечеринкой и Эви оказалась похоронена. Уилл выстукивал неспешный ритм вечным пером по столу.

– Что-то в этом есть, – задумчиво сказал он. – Сдается мне, тут все взаимосвязано.

– Как? – устало промолвил Джерико.

Уилл вскочил и принялся мерить шагами кабинет.

– Не знаю – пока. И вряд ли сумею выяснить, если буду торчать здесь.

Остановившись возле высокого поставца с глобусом, он хорошенько пришпорил планету, ведя пальцем по ее изгибам.

– Именно поэтому я думаю заняться полевой работой – как в те древние времена, когда сам был исследователем. Как думаете, вы двое справитесь с музеем, пока я съезжу поглядеть хотя бы на несколько из этих случаев? Я, надеюсь, ненадолго. Дней десять. Может быть, пара недель.

Джерико покачал головой.

– Уилл, я в самом деле не думаю…

Сэм наступил ему на ногу, прервав мысль на взлете.

– Разумеется, справимся. Великан и я – превосходная команда!

– Отлично, тогда так тому и быть. Уеду завтра около двух.

Внезапно таинственное телефонное послание мисс Уокер стало для Джерико яснее ясного. Уилл решил уехать задолго до того, как высказал эту идею. Их нынешний разговор был не более чем формальностью.

– Итак, прекрасно, – окончательным тоном сказал Уилл. – Я, пожалуй, пойду пройдусь, если вы не возражаете.

Сэм увязался за ним в холл.

– Вы только ни о чем не беспокойтесь, профессор. У меня тут все будет под контролем.

– Вот именно это-то меня и беспокоит, – ответил Уилл, распахивая входные двери.

Прелестное утреннее солнышко сменилось первой предупреждающей капелью, в самом скором будущем обещавшей превратиться в отвратную морось. Доктор встряхнул зонтик.

– Вы только тут его не открывайте, док, – предостерег его Сэм.

– Это еще почему?

– Плохая примета, – пожал плечами тот. – Это всем известно.

– Мы сами создаем свою удачу, – отрезал Уилл, раскрыл черную паукообразную сень и под углом кое-как протащил ее, будто щит, сквозь дверной проем.

Проводив Мистических Медиумов восвояси, Сэм вернулся в библиотеку, где Джерико, как обычно, читал, сгорбившись над длинным столом.

– Ну, вот и я. Скучал по мне? – осведомился Сэм, плюхаясь в Уиллово кресло.

Джерико даже не поднял глаз от книги.

– Как по тифу. Что касается вечеринки, я тебе, между прочим, так и говорил. И, между прочим, это кресло Уилла.

– Да, довольно удобное. Понятия не имел, что тут так мягко.

– Вон.

– Ну, Фредди. Папочки все равно нету дома.

– Вон!

Сэм со вздохом передислоцировался на честерфилд[12] Честерфилд – мягкий кожаный диван, простеганный кожаными клепками. По легенде, первый такой был сделан в середине XVIII века для четвертого графа Честерфилда.. Ноги он водрузил на стол рядом с книгой Джерико – просто чтобы его позлить.

– Парень, мы с тобой должны устроить эту пророческую выставку. Нельзя дать Уиллу профукать музей.

Джерико с сомнением поглядел на него над переворачиваемой страницей.

– И c каких это пор тебя так волнуют дела музея?

– Я вообще по натуре заботливый. Неужели человек не может искренне хотеть помочь другому человеку?

– Тут что, где-то золото в стенах замуровано?

– Слушай, я у вас вообще-то хорошо устроился. Если музей пойдет ко дну, так и я вместе с ним.

– Вот где собака зарыта.

– Да не во мне одном дело. У тебя тоже честный контракт. Ну-ка, сколько в округе рабочих мест для ребят, читающих Ницше и каталогизирующих мешочки гри-гри? Если мы с тобой хотим сохранить рабочие места, нам нужен план. Эта пророческая выставка – наш билет в будущее. Пока профессор катается по своим делам, у нас есть целиковые две недели, чтобы все обстряпать – и чтоб никто при этом не лез под руку.

– Ему это не понравится.

– Его тут не будет, чтобы нас остановить, а когда мы запустим всю махину, что он сможет сделать? Придется пойти на риск, Джерико.

Тот откинулся на спинку кресла, не сводя глаз с Сэма.

– И как же ты собираешься заманить Эви быть хозяйкой вечеринки? Они с Уиллом не разговаривали с тех самых пор, как она объявила всему Нью-Йорку, что она пророк.

– О, уверен, Эви я убедить смогу, – небрежно заявил Сэм, сцепляя руки за головой.

Джерико вернулся к книге.

– Да? Вы это обсуждали прошлым вечером в «Гранте»?

– Тебя это так сильно расстроило?

– Этого я не говорил, – Джерико перелистнул страницу. – Как она там, кстати? Выглядит счастливой?

Сэм пожал плечами.

– А то! Это ж было на вечеринке. Сам знаешь, как оно там, на них. Или нет, откуда тебе.

Эту его подковырку Джерико проигнорировал.

– Так вы часто видитесь?

Сэм, конечно, мог сказать Джерико правду – что Эви практически вышибла его с вечеринки, но куда забавней, если он будет думать по-другому.

– Ну-у-у… как джентльмен, я, пожалуй, не скажу больше ни слова.

– Отлично. И не говори, – Джерико поглядел на часы. – Почти пора. Иди открывайся.

–  Я ? Куда же это я пойду? Да ну тебя, Фредди! Там такая холодрыга. Если я заболею, половина девушек Нью-Йорка повыплачет все глаза.

– Зато вторая половина выстроится в очередь копать тебе могилу.

– Ау-у-у, Фредди, ты надрываешь мне сердце.

– Сердца у тебя нет. Сегодня твоя очередь. Пошел!

– Но…

Не подымая головы, Джерико указал пальцем на дверь.

– Изыди! Изгоняю тебя.

– Хорошо! Отлично! – проворчал Сэм. – Пойду повешу табличку «открыто». Как будто это кому-то надо.

– И кто тут еще нигилист?

Джерико подождал, пока Сэм уйдет, потом вытащил газету из-под книги и открыл на статье про Эви. За последние пару месяцев он послал ей два письма и написал еще две дюжины, которые посылать не стал. Письма были все одинаковые:

Впрочем, он был совершенно уверен в ее способности читать между строк:

Вместе они прожили свою собственную маленькую войну длиною в ночь – и остались в живых. Никто больше не понял – не смог понять! – c каким чистым злом они столкнулись тогда в доме Джона Хоббса. Несколько дней спустя, когда рассветные сумерки крались по городу, он впервые поцеловал ее. О, как часто он с тех пор вспоминал это мгновение: вкус ее губ, ощущение ее тела, утешение ее рук, обвивающих ему спину. То были самые лучшие часы во всей его жизни. А потом все кончилось. Эви пришла ночью к нему в комнату… Он хотел только целовать ее, целовать снова и снова. Но она сказала: «Я не могу» – и оттолкнула его руки. Так нельзя , сказала она. Это все Мэйбл, понимаешь. Она тебя обожает. И она – самая моя лучшая подруга на всем белом свете. Я не могу, Джерико, прости . Она ушла, оставила его сидеть одного в темноте. Но его мыслей она больше не покидала.

Джерико аккуратно вырезал фотографию из газеты и сунул в карман, хотя не раз уже обещал себе больше так не делать.

– Вот чурбан, – приложил он себя (эту фразочку он тоже, кстати сказать, подцепил от Эви), захлопнул книгу и углубился в пустые лабиринты музея – работать.

Сэм высунул голову из музейных дверей. Никого. Ни единой живой души.

С тяжким вздохом он побрел по ступенькам вниз, под сеющим дождиком, и открыл деревянную двустворчатую панель с надписью «ЗАКРЫТО», являя спрятанное под нею «ОТКРЫТО».

Конечно, он не мог вот так же запросто открыть Джерико подлинную причину желания удержать музей на плаву. Два месяца назад он запросил у своего информатора входные данные по проекту «Бизон» – надо же с чего-то начинать. Контакт написал на клочке бумаги имя – Уильям Фицджеральд. Тогда это показалось ему шуткой. Что профессор глупейшего в мире музея мог знать о секретном правительственном проекте военного времени, стоившего Сэму разлуки с матерью? Но это была единственная ниточка за очень долгое время. Да, он чувствовал себя совершенно неблагодарной скотиной, зато эта скотина заполучила шанс обшарить каждый ящик, каждый шкаф, каждую щелочку и уголок в поисках ключа – ключа, который в конечном счете смог бы когда-нибудь вывести его к истине. Покамест поиски эти ни к чему не привели, но Сэм не мог допустить, чтобы музей ушел с молотка, пока он не нашел того, что искал, – или не убедился, что контакт наврал и что Уилл чист. Временами он уже не был уверен, который из двух вариантов устроил бы его больше.

Сэм завертел шеей, высматривая хоть намек на потенциального посетителя. Вон мамаша толкает коляску. Мойщик окон собирает свои манатки. Двое джентльменов в черных костюмах пережидают непогоду, сидя у себя в седане. Да какой-то чувак в свитере с гарвардской эмблемой рассекает по Шестьдесят Восьмой улице.

Сэм плотоядно улыбнулся и, пробормотав про себя: «Прекрасненько!» – ринулся вниз по ступенькам, улыбаясь во всю пасть и размахивая руками.

– Баквальд? Бак Мэйси? Это ты, паршивец?

– Прошу прощения? Вы меня, наверное, c кем-то спутали…

– Да неужто? – Сэм молниеносно выбросил руку вперед. – Ты меня не видишь!

Глаза студента остекленели.

Сэм сунулся к нему в куртку, нашел бумажник, выудил пять долларов и вернул кошелек на место – все это за шесть секунд.

– Девять, десять, одиннадцать, двенадцать… – досчитал он.

На пятнадцати парень вынырнул из гипнотического транса, растерянный и моргающий. Неплохо, сам себя одобрил Сэм. Пятнадцать секунд был его личный рекорд длительности наведенного транса.

– Эй, c тобой все в порядке? – поинтересовался он, сама забота и участие. – Ты что-то слегка одуревший с виду.

– Это все, небось, вчерашняя вечеринка в Гарвард-Клаб, – пролепетал студентик, все еще слегка ку-ку.

– Наверняка, – согласился Сэм. – Ты уж прости, я тебя правда с кем-то перепутал. C йельцем , – прошептал он, многозначительно понизив голос.

– Ой, да все в порядке… Я вроде уже о’кей, – пролепетал парень. – Спасибо за заботу, старик.

– Ты заходи, если что, – радушно спопугайничал Сэм и наставил все еще слегка шаткого юношу на его прежний путь, потом поцеловал у него за спиной спертую пятерку и опустил ее бережно в карман.

– Музей Жути и Страшилок сердечно признателен вам за щедрое пожертвование, сэр, – сказал он сам себе, взбегая обратно по ступенькам.

– Вы это видели, мистер Адамс? – осведомился шофер седана, нарушая давно царящее в машине молчание.

Джентльмен на пассажирском сиденье выудил фисташку из замасленного пакетика и отправил ее себе в рот, звучно крякнув скорлупу коренными зубами; на протяжении всей манипуляции он не сводил глаз с музея.

– О, да, мистер Джефферсон, видел, – отозвался он наконец.

Чертов бизнес

По Сто Двадцать Пятой улице изредка проносились трамваи. Ветер, подметавший за ними мостовую, был такой злой, что Мемфису Кэмпбеллу приходилось дуть на руки, чтобы хоть как-то согреться. Высокая приставная лестница постукивала о стену коричневого кирпичного дома, где двое работников в четыре руки натягивали над окнами второго этажа баннер:

Мемфис неодобрительно покачал головой. Кажется, люди повсюду стремились нажиться на пророческом буме.

Идучи по улице в компании младшего брата, Исайи, и старого Слепого Билла Джонсона, он прилежно считал вывешенные на дверях или в окнах объявления, которыми теперь пестрели улицы Гарлема: ПАПА ФОРТУН ИЗБАВИТ ОТ СГЛАЗА… МИСТИК МУХАММЕД РАСКРОЕТ ВАМ ПОТУСТОРОННИЕ ИСТИНЫ… ОБЕА: ЧИТАЕМ ПО РУКЕ, ПРЕДСКАЗЫВАЕМ БУДУЩЕЕ, СНИМАЕМ ПРОКЛЯТИЯ. Большинство из них не отличат хрустальный шар от шара для боулинга, а предсказать сумеют только сумму денег, которая вот-вот перекочует к ним в карман от легковерного клиента.

Ни у кого нет и половины талантов Исайи – Мемфис знал, маленький братик очень мучается, что на него никто не обращает внимания. C тех самых пор, как Исайя занедужил, тетя Октавия не спускает с него глаз и все ворчит об опасностях «чертова бизнеса».

– Ты помнишь, что тогда случилось? Как ты три дня в постели валялся? – говорила она, будто высекая каждое слово в камне, на века. – Иисус исцелил тебя, не смей разбрасываться его благодеяниями! Наша семья отродясь не имела никаких дел с обеа, мамбо, хунганами и картогадателями! И с мисс Маргарет Уокер мы тоже никаких дел иметь не будем. Никогда.

Да вот только Исайю исцелил никакой не Иисус, а Мемфис собственной персоной.

Он никогда не говорил тете, что был тогда у постели брата, когда Исайя плавал во сне между жизнью и смертью. Он возложил руки на брата, и сила, которая, он думал, покинула его навсегда в ту ночь, когда он пытался вылечить умирающую мать, снова понеслась по его жилам – совсем как в те времена, когда он был Гарлемским Целителем и помогал недужным в церкви, а мама надзирала за происходящим и славила Господа. Кажется, Мемфису с его даром действительно дали второй шанс – почему, он не знал. Зато знал, что на сей раз все сделает на своих условиях, и никому об этом знать не надо – пока он не будет готов. Никому, кроме Тэты.

– Ты что-то там тихушничаешь, а, Исайя? – Слепой Билл пинком выбросил Мемфиса из грез.

– Ненавижу этот галстук, он глупый, – проворчал Исайя, оттягивая воротник, но Мемфис-то знал, что дело не в галстуке.

Он положил Исайе руку на плечо, но тот ее живо стряхнул.

– У меня силы больше, чем у этих уродских пророков, которые тут зашибают деньгу. У меня тоже могло быть свое радиошоу! – сердито сказал мальчик и наддал ни в чем не повинному камушку, который заскакал вдоль по улице.

– Нет, не могло. Ты слишком мелкий, до микрофона не дотянешься, – Мемфис попробовал выдразнить его из этого пакостного настроения.

В последнее время подначить его труда не составляло. Не давать мальчишке пользоваться ясновидением – это как запереть его дома, когда за окнами – погожий, солнечный денек. Он даже опять во сне разговаривать начал. И снились ему сплошь одни кошмары.

– Мне нравилось ходить в гости к Сестре Уокер. Она хорошая леди, и была ко мне добра, – пробухтел недовольно Исайя.

– Ну-ну-ну. Не надо дуться, малыш. А то у тебя морда вот так и застрянет, – сообщил ему блюзмен.

Когда на Исайю находило, успокоить его мог один только Билл. Весь прошлый месяц он насельничал у Октавии в доме.

– Не могу же я отпустить человека, спасшего моего племянника, жить в какую-нибудь блохастую ночлежку, – заявила тетя и разгребла маленькую комнатку возле гостиной, в которую помещалась койка и больше ничего – но Билл заявил, что большего ему все равно и не надо.

– Енто для меня истинно королевская спальня, мисс Октавия, вот что я вам скажу, – заявил он, похлопывая по одеялу заскорузлой, в старых шрамах рукой.

Не успели они оглянуться, а Билл уже стал почти членом семьи – сидел за общим столом, ходил с ними в церковь, травил байки о хлопковых полях Луизианы, показывал Исайе, как гнуть пальцы под гитарные аккорды. Иногда они даже радовались, что Билл рядом. У Мемфиса сразу прибавилось времени писать… да и на вечерние прогулки с Тэтой тоже.

– Идем-ка, молодой человек, – продолжал тем временем Билл. – Давай раздобудем тебе что-нибудь симпатишное попить.

Блюзмен протянул свободную от палки руку, и Исайя тут же пристроился рядом и взял ее – легко, словно они были не разлей вода.

После церкви толпа потихоньку рассосалась; кое-кто завернул к фонтану с содовой при «Аптеке Леннокса» – освежиться и насладиться воскресными сплетнями.

Билл куда-то на мгновение смылся. Мемфис с Исайей заняли пару табуретов за стойкой, в глубине магазина, и заказали два рутбира[13]Рутбир – шипучий напиток из корнеплодов, ароматизированный экстрактом из коры дерева сассафрас.. Братья тянули шипучку, а Исайя параллельно еще и обсуждал бейсбол с мистером Реджи.

– Если вы меня спросите, так я вам скажу: «Хоумстид Грейз» – вот кого фиг побьешь. «Джаентсам» конец, – сказал мистер Реджи, вытирая прилавок.

Исайя всерьез обиделся за своих любимых «Нью-Йорк Линкольн Джаентс».

– Сай Симмонс будет в этом году питчером у «Джаентсов» и всем накостыляет!

– Ну, это мы еще посмотрим, – поддразнил Реджи.

Мемфис вытащил блокнот и принялся править стихотворение, над которым корпел большую часть недели. Слова до сих пор складывались неидеально, словно он пытался писать с чужого языка. Интересно, когда же ему удастся наконец написать так, чтобы осталось ощущение собственной сокровенной правды – а не так, будто он обманом стянул у кого-то карандаш?

– Привет, Исайя, Мемфис. Как поживаете, мальчики?

При звуке этого голоса оба брата вздернули голову. Если Сестра Уокер и обижалась, что Октавия запретила им с нею видеться, она ничем этого не выдала и одарила мальчишек самой теплой улыбкой.

– Отлично, мэм, – пробормотал Исайя почти застенчиво.

– Сдается мне, ты подрос, по меньшей мере, на фут, c тех пор как я видела тебя последний раз, – одобрительно сказала Сестра Уокер.

– Я буду такой же высокий, как Мемфис. Даже выше! – заухмылялся Исайя.

– Ага, мелочь, мечтать не вредно, – отозвался Мемфис.

Исайя отвесил ему плюху в плечо, старший брат едва ее почувствовал, но тут же притворился, что получил смертельную рану. Младший остался жутко доволен собой.

– А как ты себя чувствуешь, Исайя?

Улыбка у того немедленно увяла.

– Спасибо, мэм, хорошо.

– Моя конфетница просила передать, что она по тебе скучает.

– А уж я-то как по ней скучаю! У вас до сих пор есть «Медок»?

– Просто завались. Я буду рада видеть тебя в гостях когда угодно – хочу, чтобы ты это знал, – Сестра Уокер понизила голос до шепота. – Мемфис, мне нужно кое о чем с тобой поговорить. Это важно.

– Наверное, я не должен, мисс Уокер. Моя тетя Октавия…

– Обещаю, надолго я тебя не займу. Мне тут ненадолго нужно уехать из города, но прежде чем это случится, очень важно, чтобы мы…

– Ну-ну-ну, кажись, братья Кэмпбеллы тут балакают с какой-то хорошенькой девочкой? – воззвал Билл, тростью простукивая себе дорогу через зал к ним.

Мемфис всех всем представил, Билл согнулся в поклоне, весь такой невозможно обаятельный, и завел светский разговор о погоде и мудрости преподобного, чью проповедь они только что имели счастье прослушать.

– Я вас знаю? Что-то вы мне кажетесь знакомым, – вдруг ни с того ни с сего сказала Сестра Уокер.

Биллова пасть умело сложилась в улыбку.

– Я всегда на кого-то похож. Знакомая физиономия, а кто, ума не приложу, так еще мама говорила.

– У вас часом нет родных в Балтиморе?

– Да чтоб я знал!

– А откуда пошло ваше семейство? – не унималась Сестра Уокер.

– Из Джорджии, – сказал Билл, и мускулы вокруг рта у него напряглись на этом слове.

– А я думал, ты из Луизианы! – невинно встрял Исайя.

Билл положил ладони ему на плечи и легонько нажал.

– Да я отовсюду! Где только в этой стране я не был!

– Мемфис!! Исайя!! – Гневный вопль возвестил о прибытии тети Октавии.

Гренадерским шагом она проследовала через весь магазин прямиком к Сестре Уокер, чем-то неуловимо напоминая пращу, c которой вот-вот сорвется снаряд.

– День добрый, Октавия, – заметила Сестра Уокер.

– И не надо мне денькать, Маргарет Уокер! Я знаю, что ты вытворяла с моим племянником у меня за спиной! Я тебе уже говорила и скажу еще раз, последний: мы – богобоязненная семья. Ясно?

Все головы в аптеке уже повернулись в их сторону, все разговоры смолкли.

– Октавия, у Исайи редчайший дар. Очень важно, чтобы мы продолжали работу…

– Не смей мне указывать, как воспитывать детей моей сестры! – Октавия чуть ли не уткнулась носом ей в нос. – Благодаря тебе этот мальчик оказался при смерти. Ты больше на шаг не подойдешь к моей семье, ты меня слышишь?

И она стремительно развернулась к мальчикам.

– Исайя, Мемфис – мы уходим!

Словно перепуганный заяц, Исайя сполз с высокой барной табуретки, кинул назад затравленный взгляд, сказал «до свидания» Сестре Уокер, взял Слепого Билла за руку и повел его прочь из магазина. Прихожане немедленно притворились, что гонять еду по тарелке – самое важное дело в жизни, но все равно краем глаза поглядывали, не покажут ли им еще чего-то интересное. Жаль, проповедям преподобного до такого огня и убедительности еще расти и расти.

Когда Мемфис проходил мимо, Сестра Уокер незаметно коснулась его руки.

– Прошу тебя. Это действительно важно.

– Мемфис Джон Кэмпбелл! – взъярилась от двери тетя Октавия.

– Мне надо идти, – сказал он.

– Мемфис, ты же не веришь, что я способна причинить вред Исайе, правда?

– Честно сказать, Сестра… Мисс Уокер, я сам не знаю, во что верю, – прошептал Мемфис и кинулся догонять семью.

Пока Октавия шерудила на кухне, готовя воскресный семейный ужин, Мемфис сидел на крыльце и в последний раз перечитывал любовное послание Тэте, прежде чем его отправить. Мысли его, однако, блуждали, постоянно возвращаясь к сегодняшней встрече с Сестрой Уокер. Что за важное дело было у нее к нему, стоившее срочного разговора? И если все было так уж серьезно, почему она не пришла с ним раньше? Тетя Октавия сказала, что Сестра Уокер успела отсидеть в тюрьме – за что, никто точно не знал, хотя вокруг церкви клубились слухи, что будто бы за антиправительственные действия во время войны.

– Из того, что эта женщина говорит, ни единому слову верить нельзя, – объявила тетя Октавия.

Хотел бы Мемфис быть так уверен…

– Мемфис? Ты тут? – Биллова трость прощупала дорогу на крыльцо.

– Я здесь, мистер Джонсон, – воскликнул Мемфис, вскакивая и провожая старика до ступеньки.

– Чем это таким интересным ты тут занят на холоде? – поинтересовался Билл.

Мемфис поспешно сунул письмо в карман.

– Да ничем.

– Хм-м. А по мне, так звучит похоже на женщину, – сказал Билл и расхохотался.

– Ну, может быть, – заухмылялся Мемфис.

– Я бы даже сказал, на хорошенькую женщину.

– И такое может быть, – сказал Мемфис, совсем смутившись.

– Эй, парень, я совершенно не собираюсь лезть в твои дела. По большей части мне интересно, не расстроила ли тебя эта дамочка Уокер сегодня?

– Нет, сэр, – соврал Мемфис.

Билл пошарил в кармане, выудил две палочки жвачки и протянул одну Мемфису.

– Что она вообще от тебя хотела?

– Просто поговорить, – отозвался Мемфис, обдирая со жвачки бумажку.

Жвачка оказалась крошащаяся и старая, так что вместо рта он сунул ее потихоньку в карман.

– И ты?..

– Нет, сэр.

Билл кивнул.

– Ты поступил совершенно правильно, мальчик, – сказал он – ни дать ни взять старый, умудренный годами дядюшка. – Ты прав, что так заботишься о благе своего брата.

Мемфис ощетинился. Он совсем не был уверен, что не давать Исайе пользоваться его талантами так уж правильно.

– Юноша хоть раз говорил с тобой, что с ним случилось в тот день, когда он заболел? – спросил Билл, неторопливо пережевывая жвачку.

– Нет. Он ничего не помнит.

– Да, – кивнул Билл, – и я подозреваю, что это к лучшему. Не стоит к нему с этим приставать, он только расстроится. И все-таки, – он со свистом всосал воздух, – это прямо чудо, что он вот так выкарабкался. Да, сэр, настоящее чудо.

– Ты говоришь прямо как Октавия, – проворчал Мемфис.

– Так, значит, это не ты его исцелил? – осведомился Билл, понизив голос.

– Я уже говорил, я такого больше не могу, – голос Мемфиса остался совершенно ровным.

– А то как же. Говорил, было дело. – Смех у Билла был такой, будто кошка негромко фыркает. – Я так смекаю, будь у тебя все еще какая-никакая целительная сила, ты бы тут же, не сходя с места, возложил руки на старого Билли Джонсона и исцелил его глаза, а, парень?

У Мемфиса все сжалось в животе. О том, чтобы вылечить Билла, он никогда даже и не думал – это какое-то совсем уж большое чудо, можно даже не пытаться. Вообще-то с самого выздоровления Исайи Мемфис так и не набрался храбрости попробовать еще на ком-то. Что, если во второй раз у него ничего не выйдет? Что, если у силы есть пределы… ну, как у джинна из бутылки: три желания и больше ни-ни? Что, если дар его скиснет, как это получилось с мамой… и он причинит кому-нибудь вред? Мемфису надо бы работать тайно, по чуть-чуть. Царапина тут, больное горло там – это не привлечет внимания. Но вернуть слепцу зрение? Такое незамеченным не пройдет.

– Ведь ты бы помог старому Биллу, правда? – спросил тот снова.

Вся игривость из его голоса враз куда-то подевалась.

– Исайя, Мемфис, руки мыть и кушать, быстро! – закричала изнутри Октавия.

– Да, мэм! – крикнул в ответ Мемфис, мысленно благодаря тетю за вмешательство. – Вы идете, мистер Джонсон?

– Давай, жми вперед. Я догоню.

Когда за мальчиком хлопнула дверь, Билл еще немного посидел на крыльце, задрав голову к небу, которое видел исключительно как некий темный и зернистый фон.

Если все сложится правильно, это скоро изменится…

Несколько недель назад кто-то исцелил Исайю Кэмпбелла, а ведь мальчик лежал там, в задней комнате дома Октавии, труп трупом. Кто-то очень могущественный. Когда Билл возложил руки ребенку на голову, пытаясь разглядеть в его пророческом мозгу еще один счастливый номер (карточные долги – дело нелегкое!), он тут же ощутил в мальчишеском теле волны энергии. Она хлынула у него по рукам вверх, и ее оказалось так много, что ему пришлось срочно выпустить парня. Вот тогда-то он и заметил изменения в зрении. Они, конечно, были совсем небольшие: там, где раньше царила абсолютная тьма, теперь двигались смутные тени – словно смотришь через несколько слоев серой марли. Но и этого оказалось достаточно, чтобы понять: исцеление возможно. Он снова будет видеть! А если старый Билл прозреет – он отомстит, и в первую очередь тем, кто отнял у него зрение.

Пророки нынче повсюду, но среди них есть только один, способный на такое целительство, в этом Билл был совершенно уверен – только один, достаточно отчаянный, чтобы дерзнуть. Братская любовь сильна, а у братьев Кэмпбелл – посильнее, чем у многих. Ясно, что ради Исайи Мемфис пойдет на что угодно, даже солжет Биллу о своих способностях. Ну, и отлично. Если Мемфис Кэмпбелл хочет поиграть в кролика и поотсиживаться в норе, Билл поиграет в лису и переждет его. В свое время кролик все равно вылезет, а Билл будет тут как тут.

Ну, а если нет, кролика можно еще и выкурить…

Если у ребенка был один припадок, может случиться и второй.

Такое бывает сплошь и рядом.

Рядом заорала ворона, да так, что Билл аж подпрыгнул.

– Лети отседова, птица! Кыш! Кыш!

Та каркнула еще и пронеслась так близко от Билла, что тот охнул, когда перья хлестнули его по лицу, будто пощечина.

Улица Громыхающих Жестянок[14]Район музыкальных издательств и магазинов в Нью-Йорке, где создается успех популярной музыки.

Тэта ждала Генри на углу Бродвея и Сорок второй Западной и уже начинала терять терпение. Наконец он показался вдали – неторопливо рассекал по улице в своем потрепанном канотье.

– Ну, вот, наконец, и ты! Наддай, малыш, а не то опоздаешь.

Она продела свою руку в его, и они помчались сквозь бродвейскую толкотню, мимо приютивших гроздья музыкальных издательств переулков – по улице Громыхающих Жестянок, – пока не нашли нужный адрес. Генри воззрился на четырехэтажный дом в сплошном ряду застройки.

– «Бертрам Дж. Хаффстадлер и компания, Музыкальное издательство», – выдохнул он, слегка подрагивая голосом.

– Не трусь, Генри. Они тебя полюбят.

– Ты это же говорила о Миллзе. И о Лео Фейсте. И о «Уитмарк и сыновья».

– «Уитмарк и сыновья» – кучка идиотов.

– Ага, и одна из самых крупных издательских контор в бизнесе.

– Но тебя-то они не опубликовали – значит, идиоты.

– Ты мое чудо, – улыбнулся Генри.

– Надо же кому-то играть и эту роль. Погоди, дай я тебе галстук поправлю, – сказала Тэта, и вправду подтягивая узел. – Вот так. А теперь послушаем твою жалостливую историю.

Со слегка обалделой улыбкой Генри сунул кому-то в пустоте руку и затараторил:

– Привет, как поживаете, я Генри Бартоломью Дюбуа Четвертый, и я ваша следующая сенсация.

Тут он уронил руку и улыбку вместе с ней и нервно заметался перед крыльцом.

– Нет, не могу я такого сказать.

– Но ты действительно следующая сенсация!

– Никакой сенсацией я себя не чувствую, ни следующей, ни…

– А вот тут-то на сцену выходит актерское мастерство. Заставь их тебе поверить. Помни про наш план. Так, еще раз. Кто им нужен?

– Я, – промямлил Генри.

– Очень убедительно, – c каменной физиономией оценила Тэта. – Ты им что продавать пришел, свои песенки или похоронный ритуал?

– Я ваша следующая сенсация! – объявил Генри уже с несколько большим чувством.

– Иди, малыш, и сделай их. Десять минут?

– Десять минут.

Он поднялся по лестнице на второй этаж. В узкий коридор выходили десятки крошечных комнатушек. Музыка была здесь повсюду, песни перекрикивали друг друга, пока не сливались в такую кашу, что уже казались элементами одной затейливой оркестровки. Он миновал открытую дверь – внутри два композитора бегали по кабинету кругами, напряженно перекидываясь рифмами: «Луна, волна, она, полна, луна».

– Ты опять сказал «луна»!

– Ну, подай на меня в суд.

– Не могу. Это как на себя самого подавать…

В следующей комнате парень играл музыкальную фразочку девице, свернувшейся в кресле и устало закрывшей рукой глаза. Туфли ее валялись на полу.

– Ну, какие эмоции оно в тебе будит? – допытывался парень.

– Желание покончить с собой, – отвечала девушка.

– О’кей, но, может, сначала пойти повеселиться? – не терял оптимизма тот.

Генри изо всех сил старался не захохотать.

Все эти люди торговали мечтами в ритмах и рифмах, и Генри до ужаса хотелось стать одним из них. Нет – ему до ужаса хотелось стать первым среди них! Амбиции жгли его изнутри, как раскаленный уголь. Ох, только бы сегодня был его счастливый день! Если этот паразит, Герби Аллен, может продавать свои ужасные опусы, то почему не может он, Генри?

Коридор изрыгнул его в куда более просторный общий холл. Долговязый темноволосый парень согнулся над пишущей машинкой и даже не поднял на него глаз. Звуки паточно-липучей, но совершенно не запоминающейся любовной песенки безуспешно соперничали с клацаньем клавиш. Из них двоих Генри определенно бы выбрал машинку – она была честнее.

– Ну, что думаешь?

До Генри не сразу дошло, что обращаются вообще-то к нему, и обращается машинист, который прекратил терзать свой агрегат, откинулся на спинку стула, скрестил на груди руки и вперил в него испытующий взор.

– О чем? – Генри неопределенно махнул рукой в сторону комнаты, порождавшей гадостную мелодию.

Машинист утвердительно кивнул. Что ответить, Генри не знал. Что, если это тест, проверка? Что, если этот парень с теми композиторами лучшие друзья? А вдруг перед ним сам мистер Хаффстадлер инкогнито? Хотя молод он для издателя, конечно. Не слишком на самом деле старше самого Генри.

– Ну… довольно пронзительная.

Тот широко улыбнулся.

– Вот в том-то и дело с Саймоном и Паркером. Сплошной визг, и больше ничего.

Генри наконец расхохотался и протянул ему руку.

– Генри Дюбуа. Четвертый.

– Дэвид Кон. Единственный. На самом деле один из примерно миллиона. Дэвид Кон – это примерно как Джон Смит, только на еврейский манер. Тебе босс нужен?

– Точно так.

– А ты хорош?

Голос Тэты у него в голове что-то ободряюще замурлыкал, да вот только повторить эти слова он никак не мог.

– Наверное, это мы сейчас выясним.

– Тогда давай, дуй внутрь, – разрешил Дэвид Кон, тыкая пальцем в дверь со стеклянной панелью, на которой коренастыми черно-золотыми буквами было выведено «Бертрам Дж. Хаффстадлер».

– А! И не давай Поразительному Ринальдо тебя вышвырнуть.

– К-кому?

– Сам скоро увидишь, – Дэвид Кон с улыбкой отвернулся к машинке. – Удачи тебе, мистер Дюбуа Четвертый.

Мистер Хаффстадлер оказался низеньким дородным джентльменом, на щекастой физиономии которого застыло пожизненное выражение глубочайшего разочарования. Он сунул сигару в косую щель рта и бросил на Генри уничтожающий взгляд.

– Садитесь. Что привело вас сегодня в «Хаффстадлер Компани»?

–  Я – ваша следующая большая сенсация.

– Ну, видите ли, сэр, я бы очень хотел предложить мои песни для публикации великому Бертраму Дж. Хаффстадлеру…

– Как и куча другого народу. C какой стати мне публиковать именно вас?

– Ну, сэр…

Генри ударился в хорошо отрепетированный монолог о своей любви к музыке и страсти к сочинительству, но тут мистер Хаффстадлер вскочил, проследовал к двери и высунул голову в холл.

– Где Ринальдо? – заорал он во внешний мир.

Мгновение спустя вошел еще один джентльмен в полосатом костюме и похожих на крылья летучей мыши суконных гетрах. Его лосьона после бритья хватило бы, чтобы целый автобус, битком набитый пассажирами, скончался от удушья.

– Где вас носило? – возмутился мистер Хаффстадлер, видимо, считая, что делает это шепотом. – Я вас целый день ищу!

– Музу надо еще и кормить, сэр. Я нуждаюсь в подкреплении сил, – ответствовал тот с хорошим актерским апломбом.

– Я вам не за то плачу, чтобы вы тут ели. Я вам плачу, чтобы вы мне хиты ловили, – мистер Хаффстадлер, фыркая, возвратился за свой стол. – Это Поразительный Ринальдо, – сообщил он Генри. – Он пророк. Назовите мне еще хоть одного издателя, на которого работает свой пророк. Вот то-то и оно, не можете. Это потому, что я – единственный. Этот джентльмен у нас умеет сообщаться с миром духов и выяснять у них, какая песня завтра же протухнет, а какая станет хитом.

Генри поглядел на Поразительного Ринальдо. Ясно, как день, что талант у него один – отличить потенциальную несушку с золотыми яйцами от дырки в бюджете.

– Рад с вами познакомиться, сэр, – выдавил он.

Тот потряс ему руку и прищурился.

– Духи говорят мне, что ты с юга.

Это мой акцент говорит тебе, что я с юга, чертов факир.

– Ого! Поразительно!

Хаффстадлер заухмылялся сквозь свою сигару.

– А! Говорил я вам или не говорил я вам? О’кей, малыш. Покажи теперь пророку и мне, что у тебя там припрятано.

Он махнул на пианино вишневого дерева в углу – Генри о таком только мечтал. Юноша сел и наиграл кусочек первой песенки, кидая украдкой взгляды на мистера Хаффстадлера, физиономия которого сохраняла полную непроницаемость.

– Ринальдо? – молвил он небрежно, когда Генри закончил.

Пророк возвел очи горе, нахмурился, потом опустил их на Генри.

– Могу я говорить откровенно, мистер Дюбуа?

– О, мне бы так этого хотелось, мистер Ринальдо, – поспешно сказал Генри, которому этого ну совсем не хотелось.

– Боюсь, ваша песня недотягивает до стандартов нашей компании. Она слишком джазовая, слишком… сложная. Духи находят ее странной и неприятной.

– На меня очень повлиял музыкальный стиль Нового Орлеана, где я вырос.

– Ну, так у нас здесь не Новый Орлеан, малыш. Это большой столичный город. Ты замахнулся на славу Джорджа и Айры Гершвинов, Ирвина Берлина, Герберта Аллена и еще тысячи других композиторов, кропающих песенки, которые публику хлебом не корми, дай пораспевать в дансинге на ближайшем углу, – мистер Хаффстадлер распростер пухлые ручки с таким видом, словно один этот жест уже объяснял все и самым исчерпывающим образом. – Нам нужны песни, которые сможет петь кто угодно и где угодно. Популярные песни. Песни, которые приносят деньги.

– Духи согласны с вами, – заметил Поразительный Ринальдо, нахмуренно разглядывая свои ногти, словно это их судьба, а вовсе не будущее Генри в музыкальном бизнесе, висела сейчас на волоске. Он даже подарил Генри извиняющуюся улыбку, такую же бесчестную, как и его пророчества.

– Увы, молодой человек, это явно не Ирвин Берлин.

Мистер Хаффстадлер в подтверждение этих слов ткнул в воздух сигарой.

– Ирвин Берлин! Без гроша за душой. Даже по-английски не говорил, помилуй меня боже. Карьеру начинал на улицах Нижнего Ист-Сайда. А теперь? Крупнейший автор песен в Америке – и миллионер, разумеется. Что тебе действительно надо, дружок, так это чтобы твоя музыка звучала, как у Ирвина Берлина.

Генри вымучил что-то вроде улыбки.

– Ну, у нас уже есть один мистер Берлин, сэр. Второй такой же будет лишним.

– Парень, если бы мне предложили сотню Ирвинов Берлинов, я бы взял. Я – бизнесмен. Если ты мне напишешь песню про вскрытие трупов и извлечение внутренних органов и она вдруг продастся, давай, я в деле.

–  За-а-а-апо-о-о-ор…

– Это еще что такое?

– Ничего особенного, – быстро сказал Генри.

Словно по заказу, на пороге возникла Тэта.

– Ах, простите! Мне так жаль, я помешала… – пролепетала она, хлопая ресницами и усиленно строя из себя заблудившуюся крошку – один из ее коронных номеров.

– Ничуть, ничуть, мисс?.. – Мистер Хаффстадлер окинул ее профессиональным взором с головы до ног.

– Найт, Тэта Найт, – та мгновенно повзрослела, набралась наглости и пленительно улыбнулась ему, широко распахнув очи. – А вы, должно быть, единственный и неповторимый Бертран Дж. Хаффстадлер? – промурлыкала она.

– А я – Поразительный Ринальдо, провидец Будущего, Чтец Мыслей, Пророк и Советник великих мира сего, – сообщил, целуя ей руку, обладатель всех этих титулов.

Низкопробные музыкальные издатели, прошу любить и жаловать , – подумал про себя Генри.

Мистер Хаффстадлер тем временем кокетливо зализал назад свои редеющие волосы.

– Итак, чем могу помочь вам, моя юная леди?

– О, да, мистер Хаффстадлер, я очень надеюсь на вашу помощь. Я просто места себе не нахожу, – молвила Тэта, закидывая крючок. – Понимаете ли, я работаю в ревю у мистера Зигфельда…

– В ревю? – жадно ляпнул Ринальдо, не успев себя сдержать. – Точно, я так и почувствовал!

– Шутите? Неужели правда? О, боже! – заворковала Тэта, неистово трепеща ресницами.

Генри пришлось зажать себе рот рукой, чтобы не засмеяться в голос. Свои коронные роли Тэта играла не на сцене.

– Так вот, Фло – я хочу сказать, мистер Зигфельд – как раз ищет себе новую песню, а я тут была в одном ночном клубе и услыхала совершенно умопомрачительную вещицу – но я не знаю, кто ее написал, представляете! И вот я вроде как надеялась, что вдруг вы знаете или – раз уж вы такая большая шишка в бизнесе – даже сами ее опубликовали?

– Ну, если мы этого еще не сделали, то непременно сделаем! – мистер Хаффстадлер игриво ей подмигнул.

– Как эта умопомрачительная вещица называлась, милочка?

– Вот дьявол, я не знаю!

– Ринальдо? – мистер Хаффстадлер обратил взор на пророка, который заметно побледнел.

– Э-э-э… духи не считают нужным помогать мне на сей раз.

– Ну, может, вы нам хоть напоете чуточку, а, мисс? – попробовал издатель.

– Конечно! Там было примерно так… – и Тэта затянула припев песенки Генри, намеренно опуская слова там и сям и подмурлыкивая, как если бы и правда слышала ее только раз в жизни.

Генри вытаращил глаза в притворном изумлении.

– Но, мисс, это же моя песня!

– Ваша? Да вы шутите!

– Нет, правда, моя.

Генри подхватил припев, вставив все пропущенные ею слова. Тэта смотрела на него так, будто сейчас упадет в обморок, а в конце разразилась бурными аплодисментами.

– О, боже, это прекрасно! Скорее идемте со мной – вы должны сыграть это мистеру Зигфельду!

– Сложно поверить в такую удачу, – заулыбался Генри.

– Это уж точно! – заухмылялся у себя за столом мистер Хаффстадлер. – Вы, детки, что, думаете, я из грузовика с репой выпал? Песня у вас хреновая, мистер Дюбуа, а этот фарс и того хуже. Пошли оба вон, пока я вас отсюда не вышвырнул!

– Да ну? – Тэта выкинула за ненадобностью и улыбку, и сладкий голосок вместе с ней. – Да вы не узнаете действительно хорошую вещь, даже если она встанет перед вами и долбанет хорошенько по я…

– Аскот! – быстро сказал Генри. – Могу я сопроводить вас, мисс Найт?

– Сделайте милость, мистер Дюбуа, – сказала та и доверительно наклонилась к Поразительному Ринальдо. – А если бы вы и правда умели читать мысли, вы бы сейчас стояли красный, как помидор, прочитав мои, наглый вы жулик.

И она хорошенько грохнула за собою дверью.

Дэвид Кон широко улыбнулся им из-за пишущей машинки.

– Хорошая была попытка.

– И почти сработала, – Генри приветливо коснулся полей шляпы. – Счастлив был с вами познакомиться.

– Аналогично, – Дэвид закопался в бумаги, застенчиво поглядывая на него. – Надеюсь, мы еще встретимся. Эй, кстати…

– Да? – Генри обернулся на пороге.

– Это всего лишь мое мнение, но мне ваша песня показалась чертовски хорошей.

– Просто хорошей или прямо-таки чертовски?

– Ну, в ней нет ничего такого, что не сумели бы поправить прорва тяжелой работы и еще немного чувства.

– Вы, никак, тоже пророк? – пошутил Генри.

– Нет, – улыбнулся Дэвид Кон. – Просто честный человек. Но за это у нас сейчас не платят.

Смотри мои сны

Попрощавшись с Тэтой, Генри запрыгнул в надземку до Чатам-сквер и поплелся через выстуженный Чайнатаун. Он нырял в лавочки, выныривал, потом снова нырял, притворяясь, что ищет то керамическую чашку, то ткань на новый костюм, а сам высматривал девушку – ту самую, что встретил до сих пор лишь раз, и то во сне.

На улице начиналась какая-то буча. Полиция обшаривала ресторанчик, из которого только что вышел инспектор Департамента здравоохранения; владелец ресторана, которому мешали делать бизнес, горячо протестовал.

– Здесь все чисто! Никакой болезнь!

– А документы у вас есть? – докапывался полисмен до одного из официантов, который упорно его не понимал. – Вид на жительство?

Переводчик что-то быстро залопотал перепуганному парню и повернулся к полиции.

– Он оставил его дома, сейчас пойдет и принесет.

– Никто никуда не идет. Документов нет, значит, мы тебя забираем, парень.

Полицейский свистнул напарнику, и они вдвоем затолкали белого от ужаса официанта в фургон.

– А почему ему нельзя пойти домой и принести документы? – невинно поинтересовался Генри.

Коп смерил его изучающим взглядом.

– Мы просто делаем свою работу, – устало сказал он.

Генри живо припомнил, как давно, еще в Новом Орлеане, во время полицейского налета в «Селесту», когда вязали всех танцующих в обнимку мальчиков, они с Луи спрятались под барной стойкой. Одного из копов, парня по имени Красавчик, самого неоднократно видели отплясывающим у «Селесты»…

– Я просто делаю свою работу, – тоже сказал он тогда хозяевам, как будто это было достаточное извинение.

Генри помнил жуткое чувство беспомощности в ту ночь… – такое же, как сейчас. Он ничем не мог помочь этому официантику. Он даже девушку из своего сна найти не мог. Бросай-ка ты это дело да вали домой , сказал он сам себе и, завернув на Дойер-стрит, встал как вкопанный. Рядом с ювелирной лавкой притулился ресторан «Чайный дом» – точь-в-точь такой, как во сне.

Не такой уж он, видимо, и бессильный.

Генри просочился внутрь. Голодным он вроде бы и не был, но пахло тут так вкусно, что он сел и заказал себе лапши, а пока ждал, усиленно озирался вокруг, ища зеленоглазую девушку.

– Тут лучший чоу-мейн в городе, – поделился пожилой джентльмен за соседним столиком; акцент у него был восточноевропейский. – Сонная болезнь, – он кивнул на полицию за окном.

– Да, – отозвался Генри, едва слушая.

Троица девушек продефилировала перед витриной «Чайного дома», но ни одна из них не была таинственной беглянкой из сна.

– На моей улице, Ладлоу, девушка спит уже второй день, а ведь ей всего двадцать, – продолжал сосед. – Мать не может ее добудиться, отец не может. Даже рабби не смог. Как они все заражаются? Через еду, через воду? Может быть, через воздух? Никто не знает.

Где-то в глубине ресторана послышался знакомый голос, и в следующее мгновение Генри увидел ее: девушка сидела за столиком в глубине помещения, полускрытая деревянной ширмой.

– Извините меня, – Генри вскочил и устремился прочь.

Обогнув ширму, он встал у столика, так что тень упала на страницы ее книги.

– Итак, вы, стало быть, существуете.

Читавшая подняла глаза. Они оказались орехово-зеленые, а на свету еще зеленее. Сложения она была худенького, но странным образом в ней читалось что-то от боксера, успел подумать Генри: кулаки такая пустит в ход – не успеешь оглянуться.

Девушка округлила рот в изумленное «О», но тут же мгновенно взяла себя в руки.

– Боюсь, вы меня с кем-то перепутали, – сказала она подчеркнуто вежливо.

– Уверен, что это не так. Я видел вас во сне.

Девушка удостоила его надменным взглядом.

– Забавная шутка.

– Я правда видел вас прошлой ночью во сне. Я никогда…

– Тс-с-с! – прошипела она, оглядываясь, не подслушивает ли их кто. – Садитесь. Если кто-нибудь спросит, мы знакомы со школы. Ясно?

Генри кивнул и понизил голос:

– Простите мое удивление. Я просто никогда не встречал других путешественников по снам. А вы?

– Нет.

– А ведь они должны быть – теперь, когда все эти пророки вдруг повылезали из… разных предметов мебели. Боже. Простите мои скверные манеры. Я Генри Дюбуа Четвертый. Счастлив встретить вас, мисс?..

– Лин Чань.

– Очарован, мисс Чань.

– Я не особенно очаровательна, – пробурчала мисс Чань без улыбки.

– У меня есть пунктик: никогда не спорить с дамой.

Прибыл официант с лапшой, и Лин мгновенно разболталась.

– Так я же и говорю, самое удивительное на выставке мистера Марлоу – это, конечно, научный павильон. Я слышала, у них в экспозиции будет даже модель атома…

Поставив миску Генри на стол, официант бросил на нее любопытствующий взгляд.

– Твой приятель, Лин?

– Да, Счастливчик, – ответила Лин и глазом не моргнув. – Мы вместе ходили в научный клуб в школе. Вот, зашел поболтать о «Будущем Америки» Джека Марлоу.

– Лин у нас очень умная, – сказал Счастливчик. – Прямо как любой из мальчишек.

– Да она вообще самая умная! – подыграл Генри.

– Я лучше пойду, – сказал со вздохом Счастливчик, – без Джорджа у нас дел невпроворот.

Он ушел, а Генри заметил, что при этом имени лицо у Лин сразу же потухло.

– Все хорошо? – забеспокоился он.

– Отлично, – отрезала она.

Отлично оно явно не было, но эту тему Генри решил не развивать.

– Научный клуб? – вопросил он вместо этого, подняв бровь. – Наверное, сейчас не самое время рассказывать, как я почти взорвал химическую лабораторию у нас в пансионе. Весьма забавная история…

– Зачем вы здесь? Вряд ли ради овощей в кляре.

Непринужденный шарм Генри тут же испарился, а вместе с ним и улыбка.

– Я ищу человека, которого потерял.

– Потеряли? Как это вы его потеряли? В телефонном справочнике смотрели?

– Да у него даже телефона нет, – огрызнулся Генри.

Чтобы она поняла, надо было рассказать про письмо, про отца, про побег из дома… Про то, что для него значил Луи. Но как об этом расскажешь? Уж не чужому человеку точно. А она была чужая. Встреча во сне еще не делала их друзьями.

– Я думал, если я смогу найти его сон, то спрошу, где он сейчас… или как-то дам понять, где найти меня. Вы такое когда-нибудь делали? Находили кого-то?

– Только с мертвыми.

Генри не донес вилку до рта.

– Вы видите мертвых?

– Во сне – да. Иногда людям бывает нужно поговорить с кем-то из покойных родственников. Если взять какую-то их вещь, мне иногда удается их найти.

– И как долго вы уже это умеете?

– Начала год назад.

– А я – почти три, – сказал Генри. – Но в последние несколько месяцев все стало как-то сильнее.

– И у меня то же самое.

– Я научился ставить будильник, чтобы вовремя просыпаться. Выяснил, что если хожу дольше часа, то потом заболеваю. А вы?

Лин пожала плечами.

– Я могу дольше часа, – сказала она, и Генри уловил нотку гордости в этих словах.

Судя по всему, Лин Чань не любила ни в чем быть второй.

– Вы все еще не сказали, зачем пришли.

Генри повозил лапшу по тарелке.

– Прошлой ночью я впервые приблизился к тому, чтобы действительно найти во сне моего друга, Луи – как раз когда мы стояли перед тем старым домом. Я услыхал его скрипку ровно после того, как схватил вас за руку. Это была его любимая песенка – и сыгранная именно так, как он ее играл, – Генри наклонился к ней через стол. – Я хочу снова пойти туда сегодня ночью и поглядеть, сработает ли оно еще раз. Давайте попробуем встретиться в мире снов.

Лин усмехнулась.

– Вы же знаете, как работают сны. Они неустойчивы, их нельзя контролировать – мы там всего лишь зрители. Пассажиры.

– Да, так всегда было, но что, если это можно изменить? – спросил Генри. – Вы, по крайней мере, не против попытаться? Вы сказали, что можете отыскивать людей. Может, если я дам вам что-нибудь мое, вы сумеете меня найти в мире снов. Если это сработает, мы попытаемся вернуться в то место, где я услышал скрипку Луи.

– А я, возможно, стану королевой Румынии, – подхватила Лин. – Нет никаких гарантий, что мы найдем друг друга или что сможем вернуться в тот самый сон. Сны – как река, вечно текут и меняются.

– Прошу вас! – взмолился Генри. – Неужели вы мне не поможете?

Лин смотрела на него мучительно долго. Ей совсем не хотелось связываться с этим сновидцем. Но чего греха таить, она была любопытна… когда их энергии вчера соединились, там и правда проскочило что-то интересное. А вдруг они смогут сделать еще больше – вместе?

– Ну, хорошо. Но не бесплатно. Я беру деньги за свои услуги.

– Отлично. Какова ваша цена?

– Десять долларов, – ляпнула Лин.

Ни слова не говоря, Генри выудил из бумажника хрустящую десятку и положил между ними на стол. Лин постаралась ничем не выказать изумления. Этот сновидец оказался первым, кто не стал препираться из-за денег… но говорить ему об этом она, конечно, не обязана. Кто бы там ни был этот его потерянный друг – наверняка он важная птица.

– Мне понадобится какая-то ваша вещь, – сказала она, быстро убирая деньги в карман. – Чтобы найти вас во сне.

Генри протянул Лин свою шляпу.

– Это подойдет?

Она кивнула.

– Во сколько ночью?

– Придется поздно. В полночь я играю для «Ревю на крыше», это над Зиглером.

Лин видела рекламу «Ревю на крыше» в газете. Девушки там не слишком обременяли себя одеждой.

– Все надеюсь привлечь к своим песням какое-никакое внимание, – пояснил Генри пугливо. – Я, видите ли, композитор.

– Я знаю какие-нибудь ваши вещи? – в лоб спросила Лин.

– «Горлица моя, ку-ку»? «Сентябрьская луна»?

– Никогда о них не слыхала.

Генри почувствовал себя смутно оскорбленным.

– Вот такой у нас суровый бизнес…

– Может, не в бизнесе дело. Может, это песни у вас недостаточно хорошие.

Генри встал.

– К трем я, надеюсь, буду дома, – холодно сказал он, кладя на стол деньги по счету. – Итак, мы договорились?

– Да, в три – отлично.

– Тогда мы в деле, – он протянул ей руку.

Лин руку не взяла, зато поглядела ему прямо в глаза.

– Это очень смело с вашей стороны вот так прийти сюда. Большинство боится подцепить сонную болезнь.

– Я не большинство, – сказал он, но руку не убрал.

Лин коротко пожала ее – никаких искр на сей раз не случилось.

– Увидимся во сне, Лин Чань.

– Надеюсь, песни у вас не такие тупые, как шутки, – ответила она.

Генри устремился обратно, в холодный город, думая про себя, что Лин Чань, возможно, самая вредная особа, какую он в жизни встречал. Но она собиралась помочь ему найти Луи – первая ниточка надежды за очень долгое время… Эта надежда подогревала ему настроение, пока он петлял по узким, извилистым улочкам Чайнатауна. Над головой белье танцевало на натянутых между окон веревках, будто флаги на «Стадионе Янки», где по весне король бейсбола, Бэби Рут, надеялся застолбить себе местечко в книге рекордов. Вскоре он вышел к широким тротуарам и ободранным зимою деревьям Коламбус-парка, где какой-то человек толкал речь со ступенек павильона под остроконечной крышей.

– Китаец въезжает к нам со всеми своими китайскими привычками – c азартными играми, войнами тонгов и опиумными курильнями. Он скрытный, он себе на уме. Он не может круглые сутки быть американцем. И вот теперь он подарил нам свою болезнь. Я говорю вам: сохраним Америку для американцев! Выгоним китайца обратно в Китай! Отошлем его домой на следующем же корабле!

– Чертов фанатик, – проворчал Генри и двинулся дальше.

Но по дороге через парк ему вдруг безо всякой внятной причины стало холодно, нахлынул непонятный страх.

– С тобой все в порядке, сынок? – спросил его человек в твидовом костюме, смахивающий не то на судью, не то на священника.

– Аг-га… То есть да. Все отлично, спасибо, – ответил Генри, но холод никуда не делся.

– Вот, возьми-ка это, – сказал тот, суя ему в руки листовку: АМЕРИКА ДЛЯ БЕЛЫХ – ЭТО БЕЗОПАСНАЯ АМЕРИКА. РЫЦАРЯМ КУ-КЛУКС-КЛАНА НУЖЕН ТЫ!

Генри швырнул листок в урну, даже не дочитав, и вытер руки о пальто.

Генри стоял на платформе станции «Сити-холл» и ждал поезда, все еще пытаясь стряхнуть странный, липкий ужас, напавший на него в Коламбус-парке. В голове вертелись десятки мыслей – все то, что он хотел сказать Луи, когда видел его в последний раз. Какой-то молодой человек почти скатился по ступенькам: костюм его был в беспорядке, кругом плавал крепкий аромат спиртного. Он что-то бормотал себе под нос, словно вел приватную беседу со слышными только ему голосами; ждавшая поезда публика бросала на него озабоченные взгляды.

– Где этот ваш чертов поезд? – требовательно осведомился новоприбывший. – Мне нужен поезд!

– Скоро подойдет, – осадил его какой-то бизнесмен. – Охолони там!

Молодой человек заметался по платформе; люди отодвигались от него на безопасное расстояние.

– Там было так красиво! Мне нужно обратно! Но я не могу найти… Не могу найти…

Генри глянул в тоннель и с облегчением увидал приближающиеся огни состава. Несчастный пьяница меж тем качался в опасной близости от края платформы.

– Берегись! – Генри прыгнул вперед и сдернул его назад ровно в тот миг, как поезд с визгом ворвался на станцию.

Юноша рухнул наземь, всхлипывая и закрывая лицо руками.

– Я просто хочу спать! Мне нужно туда, назад! Я хочу назад…

Толпа разомкнулась, пропуская полицию. Офицер поставил, кажется, совсем уже обезумевшего парня на ноги.

– А ну-ка, давай, малыш. Мы тебе сейчас найдем хорошенькую кроватку, хоть всю ее выспи.

–  Смотри мои сны ! – почти зарыдал в ответ тот.

И пока полицейские уводили его, он все бормотал и бормотал эту фразу.

Достань кролика из шляпы

Эви с лучшей подругой, Мэйбл Роуз, сидели в викторианской столовой «Беннингтона» под неисправной и оттого мигающей люстрой и потягивали горячий шоколад, стараясь прогнать зимнюю стужу. Уже два месяца нога Эви не ступала под своды ее бывшего дома, но Мэйбл настаивала и на удивление мастерски взяла ее измором. Теперь, оказавшись тут, Эви не могла не заметить, каким унылым, каким обшарпанным было это место – особенно в сравнении с фешенебельными отелями, где она обитала в последнее время. На мгновение ей показалось, что она видит Джерико, и сердце пропустило один удар… но нет, это был не он, и Эви испытала прилив облегчения пополам с разочарованием.

Мэйбл побарабанила пальчиками по гимбельсовской коробке, перевязанной голубой лентой.

– Поверить не могу, что ты купила мне платье. Это же ужасно дорого, – снова сказала она. – Рабочие-забастовщики могли бы неделю питаться на эти деньги.

Эви вздохнула.

– Ох, Мордочка, я тебя умоляю. Меня что, ждет еще одна трагическая речь об опасностях капитализма? Должна тебе сказать, из капитализма получаются недурные платьица. К тому же это мои деньги, а не твои.

– Оно правда такое милое, – согласилась Мэйбл.

– Совсем как ты, – кидая через ее плечо взгляд в сторону крутящихся дверей «Беннингтона».

– Ты чего там выглядываешь? Только этим и занимаешься с тех самых пор, как мы вышли из «Гимбельса».

– Ну, я просто хочу убедиться, что в округе не рыщет дядя Уилл, – соврала Эви. – Не хотелось бы внезапно на него наткнуться. Ну, ты понимаешь.

Мэйбл кивнула и заулыбалась.

– Да уж, это было шикарно. Мы с тобой вдвоем, совсем как в прежние времена.

Они и правда вволю накатались на коньках в Центральном парке, потом завалились на шопинг в «Гимбельс». Мэйбл чуть не лопнула со смеху, когда Эви принялась играть лифтера, вопя:

– Четвертый этаж: дамские чепчики и клистирные кружки. Леди, спешите: «Гимбельс» отделает вас с головы до ног!

Но все это было так быстро, так мимолетно… Мэйбл смертельно скучала по Эви – они не виделись уже целую вечность – и боялась, что новые шикарные друзья затмят, а там, глядишь, и совсем вытеснят ее. Мэйбл сама не пила и, честно говоря, нашла ту единственную вечеринку, где оказалась на пару с Эви, скучной и бессмысленной, набитой мелкими, пустыми людьми, ни во что не ставящими весь остальной мир. Впрочем, это не мешало ей сокрушаться, что ее не приглашают.

– Слу-ушай, у меня просто потрясающая идея! Почему бы тебе не остаться на ночь? – воскликнула Мэйбл. – Уверена, мама возражать не станет.

Эви подняла бровь.

– Да твоя мама считает меня сущим дьяволом!

– Вот и неправда! Ну, почти неправда. Забудь ты о моей маме. Мы будем танцевать под пластинки Пола Уайтмана, поиграем в «Педжити» и нажремся пирожных так, что живот заболит.

– Прости, Мордочка, я сегодня занята. У нас вечеринка в «Ого-го-клубе». Я обещала выскочить из торта в полночь.

– А. Понятно, – сдулась Мэйбл.

Конечно, у нее каждый день по вечеринке.

– Ну, Мордочка, прости.

– А завтра?

– Ур-рок сцени-ической речи, – манерно протянула Эви. – А потом на Даблъю-Джи-Ай приедет «Радиозвезда» – фотографировать меня. Ну, то есть всех фотографировать, но и меня тоже.

– Звучит… гламурно. – Сама Мэйбл очень надеялась, что не прозвучала жалко и завистливо, потому что именно так она себя и чувствовала. – Хотела бы я быть более гламурной вместо того, чтобы… быть просто мной.

Эви грохнула по столу кулаком.

– Вот еще вздор! Не желаю слышать ни единого дурного слова в адрес мисс Мэйбл Роуз. Она просто отличная. Лучше всех на самом деле.

– Ну, гип-гип, ура! – Роуз закатила глаза.

– Ты особенная. Ты – единственная Мэйбл Роуз на свете, другой такой нет, – твердо сказала Эви.

– О, так вот почему парни штабелями ложатся мне под ноги! Не иначе как дивный характер делает меня такой привлекательной, – возрыдала Мэйбл. – Не будь я такой заурядной, операция «Джерико», возможно, не провалилась бы.

Эви яростно заболтала ложкой в какао, надеясь, что Мэйбл в пучине отчаяния не обратила внимания на ее зардевшиеся щеки.

– Может быть, Джерико запал на какую-нибудь другую девушку, – осторожно предположила она. – Какая-нибудь старая пассия. И ему надо избавиться от призраков прошлого, прежде чем приударить за тобой.

Мэйбл оживилась.

– Ты правда так думаешь?

Эви сумела изобразить улыбку.

– Готова прозакласть мои новые чулки, что так оно и есть. А знаешь что? Может, не стоит тебе ждать, пока Джерико раскачается, а? Надо быть смелой! Отправляйся в музей, предложи помощь. Скажи, что у тебя послание из мира духов: мол, вам двоим сегодня суждено каталогизировать всякую призрачную дрянь, а потом пойти вместе на танцы.

– Эви! – Мэйбл смущенно захихикала.

– Ну, или заставь его ревновать, – Эви коварно поиграла бровями. – Помнишь того, другого, парня – ну, он тебе еще карточку дал? Артур Как-Его-Там?

– Артур Браун, – кивнула Мэйбл. – Я его с октября не видела. К тому же родителям он не нравится.

– Это еще почему? Он что, за Кулиджа голосовал?

Мэйбл снова захихикала.

– Да нет, просто Артур для них слишком радикальный.

Эви схватилась за голову.

– Стоп-машина! Кто-то слишком радикальный для твоих родителей – ты мне это хочешь сказать?

– Они говорят, он не за профсоюзы, а за анархию. Вроде бы он влип в какие-то неприятности на митинге за оправдание Сакко и Ванцетти, там еще взрывы были, помнишь? Папа сказал, ему пришлось улепетывать из города с федералами на хвосте.

– Вот ведь черт! Настоящий живой анархист либо парень, который день-деньской торчит в музее привидений, – потрясающая альтернатива! Где ты их только берешь, Мэйбси, таких пухлых, а?

И девушки снова расхохотались. Насмеявшись, Мэйбл вытерла глаза. Внутри у нее теперь было тепло и умиротворенно. Она даже чувствовала себя смелой. Просто поразительно, как день с лучшей подругой может починить девушке голову.

– Ох, я так по тебе скучала, Эви. Пожалуйста, пожалуйста, давай скорее повторим!

– Обязательно повторим, Мордочка, – сказала Эви, крепко пожимая ей руку, прежде чем встать. – Терпеть не могу портить веселье, но мне пора шевелить копытами. У меня свидание с тортом, не забыла? Но пока я не ушла, ты должна показать мне свое новое платье – на себе.

– Сейчас?

– Нет, на следующий День Независимости. Сейчас, конечно! И никаких отказов!

– Ну, ладно, пошли наверх.

Эви решительно покачала головой.

– Не пойдет. Я хочу обслуживание по полной программе. Отправляйся наверх, напяливай тряпки, а потом, – тут Эви понизила голос до обольстительного мурлыканья. – Я хочу, чтобы ты явилась из лифта во всей красе и вот так встала у стены, как Клара Боу.

Вся врожденная мэйблская тривиальность под ручку с посредственностью тут же радостно просунули в дверь свои отталкивающие лица.

– Ну, какая из меня Клара Боу, – промямлила она.

– Ради бога, Мэйбси! Немножко загадочности, немножко игры, а? Смотри, я жду здесь – и ждать целый день я не намерена! Помаду, кстати, не забудь – и с этими словами Эви безапелляционно пихнула Мэйбл в сторону лифта.

– Вернусь к тебе новой женщиной! – объявила та, уставив пальчик в небо.

Лифтер захлопнул за нею решетку.

– Тик-так, поняла? Вечеринка-торт! – напомнила ей Эви и уселась в кресло в холле – ждать.

Отодвинув тяжелую бархатную штору, она поглядела на улицу. Пока что ни тени этого бездельника, Т.С. Вудхауза. Прежде чем уезжать из «Гембельса», Эви ускользнула в телефонную будку и скинула ему информацию, что «мисс Эви О’Нил в первый раз со времени ее отъезда в ноябре видели входящей в „Беннингтон Апартментс“ в сопровождении лучшей подруги – на тот случай, если заинтересованной стороне нужен свежачок для газет». Да, возможно, Эви платила Вудхаузу сущий мизер, чтобы ее имя не сходило с первых полос – но вообще-то это были трудом и потом заработанные деньги, и лучше бы ему не шляться по подпольным барам, вместо того чтобы делать из них обоих знаменитостей.

Кто-то толкнул крутящуюся дверь. Ну, наконец-то, подумала Эви. Она вскочила и приняла завлекательную позу под золоченым канделябром, повернувшись самым лучшим ракурсом ко входу – на тот случай, если Вудхаузу хватило мозгов притащить фотографа. Дверь прокрутилась полный раунд и вынесла в холл никакого не Вудхауза, а вовсе даже Джерико. Он стоял, разматывая шарф и очевидным образом не замечая Эви. Желудок ее исполнил ярмарочное сальто, а где-то чуть выше запузырились чувства, которые она так старалась забыть. Она вспомнила ту ночь в отельной комнате, когда Джерико подстрелили… они тогда вдруг оказались наедине, вместе – такие открытые, такие честные. Эви никогда и ни с кем еще не чувствовала себя такой… голой – даже с Мэйбл. Словно она может сказать что угодно и ее все равно поймут. Это было так безрассудно… и так опасно. Девушке в современном мире нужна хорошая броня, а Джерико вдруг удалось с такой легкостью избавить ее от доспехов…

Глаза его расширились, а потом губы сложились в самую милую на свете улыбку.

– Эви! – вскричал он и пошел ей навстречу, и ее решимость оставить его в покое начала ветшать на глазах.

– Привет, Джерико! – тихо сказала она.

Они еще постояли молча посреди фойе. Мимо шли какие-то люди, но Эви едва сознавала их присутствие. Она уже и забыла, как красив – по-своему, конечно – Джерико: острые скулы, пронзительная синева глаз. Длинная прядь белокурых волос жила своей жизнью, спадала на щеку. Он попробовал было заправить ее назад, но она упорно упала на прежнее место. Эви ужасно захотелось охватить ладонями его шею – так легко было бы сейчас взять и дотронуться до него…

– Как ты по… – произнесла Эви в тот самый момент, когда он заговорил.

Они нервно рассмеялись.

– Ты первый, давай, – сказала Эви.

– Я слушал все твои радиошоу. Они очень хороши. Ты прирожденная артистка.

– Эм-м. Спасибо, – сказала Эви, порозовев от комплимента.

На них снизошло неуклюжее молчание. Джерико кашлянул и махнул рукой в сторону столовой.

– Ты ела? Может, выпьем чаю в гостиной? Как в прежние времена.

Эви украдкой кинула взгляд на двери лифта.

– Оу. Я, в общем-то, как раз уходила. Вот только дождусь Мэйбл.

Джерико шагнул к ней. От него пахло чистотой и деревом – совсем как в то утро на крыше, когда они поцеловались.

– Я так скучал по тебе, – сказал он своим глубоким, тихим голосом.

Дыхание запнулось у нее в груди, больно раздвигая изнутри ребра. Как легко справляться с чувствами к Джерико, когда он всего лишь воспоминание. Как просто отодвинуть их подальше, в уголок сердца, когда тебя кружит вихрь вечеринок и радиошоу, и, чего греха таить, рук других парней – попроще, которые не прочь приятно провести время. Но когда он стоит тут сам, во плоти, это совсем другое дело. Эви подняла взгляд, погрузилась в его глаза.

– Я…

–  Уж не Провидица ли это Душечка?

– Точно! Это она!

Взволнованное бормотание заполнило холл – кто-то из беннигтонских жителей узнал Эви. Она ахнула и отступила от него на шаг.

– Мне… мне пора. А не то опоздаю в торт… на вечеринку то есть опоздаю. На вечеринку с тортом, – пролепетала Эви; голос у нее звучал ровно так, как она себя чувствовала, – ошеломленно. – Передай Мэйбл мои «пока-пока».

– Подожди! Не уходи.

Джерико протянул руку и поймал ее пальцы в тот самый момент, когда двери лифта разъехались, и наружу выступила Мэйбл в своем новом желтом платье, словно одна из девушек Айседоры Дункан.

– Дор-рога-а-ая! Перед тобой Мэйбл БараСвенсонНайтБоу собственной пер… Ой.

Эви моментально отдернула руку с траектории захвата Джерико и устремилась навстречу подруге.

– Мэйбси! Ты просто видение в этом платье!

– Видение чего? – пошутила Мэйбл, бегая глазами с Эви на Джерико и обратно.

– Ну не забавно, а? Смотри, на кого я наткнулась случайно в фойе, – сообщила Эви немного, пожалуй, чересчур празднично. – Наш старый добрый Джерико.

Она чувствовала на себе его взгляд – и не дерзала с ним встретиться.

– Вот черт. C виду у вас был какой-то серьезный разговор. Надеюсь, я ничему не помешала, – сказала не очень уверенно Мэйбл.

– Да так, убивали время, тебя ждали, – прощебетала Эви в нарастающей панике.

Джерико в любое мгновение мог что-нибудь сказать… о том, что между ними случилось. Разбить Мэйбл сердце, оставить от их многолетней дружбы лишь рожки да ножки.

Крутящаяся дверь снова пришла в движение, и в фойе ввалился Сэм, продолжая начатый раньше разговор с Джерико – разумеется, через весь холл.

– …так вот, проблема с Ницше – помимо того, конечно, что он нудный нытик – состоит в том, что он мыслит как испорченный семилетка в песочнице, который не хочет делиться формочками…

– Сэм! Сэм, сюда! – крикнула Эви.

Ухмыляющийся Сэм вальяжно продефилировал к ним, руки в карманах.

– Уж не наша ли это Царица Савская? Именно ты-то нам и нужна. Фредди уже рассказал тебе про нашу пророческую выставку? Я тут как раз подумал…

Эви обняла его за шею.

– Сэм, вот и ты наконец! Ты опоздал! Ах, неважно – ты у меня такой красивый сегодня!

Сэм наморщил лоб.

– Прощенья просим, мисс. Я было подумал, что вы Эви О’Нил. Ясное дело, обознамшись.

Эви засмеялась – немного чересчур громко.

– Ах ты! Все бы тебе комедию ломать!

Она продела свою руку в его, слегка попутно ущипнув.

– А теперь я опаздываю в «Ого-го-клуб», и мне надо, чтобы ты меня проводил – ты ведь не откажешься? Пока-пока, Мэйбси, дорогая! Давай скоро повторим! Счастлива была увидеть тебя, Джерико!

Увлекая Сэма прочь, Эви умудрилась глянуть украдкой назад: Джерико провожал ее взглядом, мученическим и стоическим. Ну, это все-таки надо было сделать, хоть и чувствуешь себя потом отвратно.

За дверями «Беннингтона» она тут же выпустила Сэмову руку.

– Однако, если хорошенько подумать, гулять нынче холодновато, и да, дождь собирается. Я лучше поймаю такси прямо здесь.

Сэм самодовольно улыбнулся.

– Как! И прервать на этом наше воссоединение? А все так уютненько начиналось…

– Да, и у меня тоже сердце разрывается. Но, думаю, я как-нибудь справлюсь, – она махнула рукой швейцару.

– Помнишь день, когда мы впервые встретились на вокзале?

– Это когда ты стырил мою двадцатку? О, как я могу забыть!

– Ты мне тогда сказала, что ты не актриса, – Сэм наклонил голову набок и прищурился. – Выходит, безбожно врала.

– Понятия не имею, о чем ты толкуешь, Сэм Ллойд, – Эви с надеждой поглядела на швейцара, возвышавшегося на обочине с поднятой рукой.

– Еще как имеешь. Да не трусь ты так, я тебя не выдам. Но мне от тебя понадобится что-то взамен.

– А ты променял мелкую кражу на шантаж, я смотрю?

– Это не для меня, а для твоего дяди. Он вот-вот потеряет музей, если мы срочно не вынем ему кролика из шляпы.

– Не вижу, как это меня касается.

– Ты нам нужна для выставки по пророкам. Если ты замолвишь о ней словечко у себя на передаче и засветишься в качестве почетной гостьи, нам гарантировано громкое открытие – возможно, мы даже сумеем оплатить налоговый счет, прежде чем здание выставят на аукцион.

Глаза Эви загорелись.

– И c какой же стати мне помогать Уиллу? Я жизнью рисковала, чтобы раскрыть Пентаклевого Душегуба, а он за это чуть не сбагрил меня обратно в Огайо. Это все, что я получила вместо спасибо. Может, хватит уже таскать кроликов из шляп каждый месяц, Сэм? Может, Уиллу уже пора бросить этот паноптикум?

– Это труд всей его жизни, Шеба.

– Ну, раз это так много для него значит, он найдет способ спасти дело.

Сэм покачал головой.

– Ты и правда жестокосердна, Эви О’Нил.

Эви хотела было ответить, что в этом случае ее сердце бы так не болело… Она поступила правильно, оттолкнув от себя Джерико… к Мэйбл. Правда же, да?

К ней подкатил джентльмен в темном костюме.

– Не могли бы вы подписать, мисс О’Нил? Я ваш огромный поклонник.

– Ну, конечно. Для кого подписываем? – просияла Эви, запуская в него одну за другой все свои отточенные сценической речью гласные.

– Простого автографа будет вполне достаточно, если это вас не затруднит.

– Совершенно не затруднит, – отвечала Эви, артикулируя каждую согласную и наслаждаясь звуком собственного голоса.

Она пририсовала к подписи последнюю завитушку:

– Вот, прошу.

– Вы не представляете, сколько это для меня значит, – рассыпался тот, принимая автограф, но Эви его уже не слушала.

Что ни говори, вовремя, подумала она, созерцая фланирующего по направлению к ним через улицу Т.С. Вудхауза.

– Черт меня побери, если это не Провидица-Душечка! – воскликнул он, насколько позволял набитый жвачкой рот, и выдул преогромный пузырь.

Эви стоило огромного труда не лопнуть его.

– Как чудесно наконец встретить вас , мистер Вудхауз.

Тот зевнул.

– Я спасал стайку монахинь из горящей церкви.

– Не иначе как сами и подожгли, ради красного сюжета, – отпарировала Эви.

Вудхауз подбородком показал на еще одну стайку – на этот раз школьниц, – которая уже мчалась к ним через проезжую часть, взволнованно перешептываясь:

– Интересно, кто это успел им сдать, что вы ошиваетесь тут, в «Беннингтоне»?

Даже подмигнуть не постеснялся.

Фанаты – средство безотказное.

– Мисс О’Нил? – защебетала одна из девочек. – Я так обожаю ваше шоу!

– О, это ужасно мило с вашей стороны, – сказала Эви своим радиоголосом, и девчонки восторженно распищались.

Эви любила, когда ее узнавали. Всякий раз как такое случалось, она, будь ее воля, делала бы снимок и отправляла его Гарольду Броуди, Норме Уоллингфорд и всем этим провинциальным «синим носам», что так ее недооценили. И внизу непременно приписать: « У нас тут все пухло. Хорошо, что вы не с нами ».

Сэм приобнял ее за плечи.

– А какой у нее почерк – загляденье!

– Смотрю, вы двое хорошо тут устроились. Славно смотритесь вместе. Читателям «Дейли ньюс» стоит о чем-то узнать? Пару месяцев назад ходили слухи, что вы типа как пара.

– Нет, – твердо ответила Эви. – Мы – не она.

– Нет, хорошенькое дело! Разве так говорят о своем нареченном, Котлетка?

– О нареченном? – Брови Вудхауза профессионально полезли на лоб.

Девчонки снова распищались. К ним начал подтягиваться народ, крошечная толпа на глазах набирала солидности. Математика славы – она такая.

– Бесстыдно шутит, – пояснила Эви всем и каждому.

Сэм подарил ее лучшим взглядом страдальца от безнадежной страсти, какой только отыскался у него в арсенале.

– Да я с ума схожу по этой крошке с самой нашей первой встречи на Пэнн-Стейшн!

– Сэм! – предупредила она его сквозь натянутую улыбку.

– А кто бы не сошел? Вы на личико ее посмотрите!

Он ущипнул ее за щечку. Она в ответ как следует наступила ему на ногу.

– Ах, это так романтично! – со вздохом сказала одна из фанаток.

Из толпы послышались аплодисменты.

– Так у Провидицы-Душечки завелся свой душечка? – прокомментировал кто-то.

– И вовсе он не мой…

– Ну, цветочек! Давай больше не будем прятать нашу любовь. Довольно тайн!

– Я сейчас свой кулак спрячу у тебя в поддыхе! – пообещала ему на ухо Эви.

– Так вы пытаетесь утаить роман, мисс О’Нил? И от кого – от меня? – поднажал Вудхауз, почуяв сенсацию.

– Мисс! Ваше такси! – крикнул швейцар, придерживая для нее дверь.

Первые редкие плевки дождя ударились о тротуар. Сэм практически впихнул Эви на заднее сиденье гостеприимного автомобиля.

– Беги, душечка! Нельзя, чтобы моя радиозвездочка подхватила простуду!

– Завтра они будут прочесывать реку в поисках твоего трупа, Сэм Ллойд, – прошипела Эви, приспустив чуть-чуть заднее стекло.

Такси нырнуло в поток.

– Она правда только что сказала, что завтра ваш труп будут искать в реке? – осведомился Т.С. Вудхауз; его остро отточенный карандаш парил над страницей блокнота, готовый спикировать вниз.

Сэм вздохнул, как по уши влюбленный человек.

– Сказала, злючка моя. А как еще бедной беззащитной девочке защищаться от связавшего нас звериного притяжения любви? Кстати, можете меня процитировать.

– Звериного… притяжения… любви…

Вудхауз все еще строчил у себя в блокноте, когда небеса вдруг разверзлись, выпуская шквальный ливень.

А дальше по улице худощавый мужчина в темном костюме пригнул под хлещущими струями голову, скользя сквозь безликие нью-йоркские полчища, будто вовсе не имел тени. Наконец он плюхнулся на пассажирское сиденье ничем не примечательного седана и протянул автограф шоферу.

– Вот вам. И не говорите потом, что я вам ничего не даю.

Тот мельком взглянул на росчерк Эви и сунул его в нагрудный карман.

– Племянница Фицджеральда? Любопытно.

– Мир – вообще любопытное и опасное место, мистер Джефферсон. Призраки, пророки… люди, утверждающие, что видели высокого человека в цилиндре. Угроза изнутри и снаружи. Безопасность – вот краеугольный камень нашей свободы. И нам доверено эту безопасность беречь.

– От моря и до моря, мистер Адамс, – шофер завел машину. – Думаете, она – настоящая?

– Трудно сказать, – отозвался пассажир, открывая пакетик фисташек. – Думаю, нам придется устроить ей небольшую проверку.

Глупейшая ошибка

Генри сидел в кресле и ждал, пока часы пробьют три… – и вспоминал тот самый первый раз, когда он положил глаз на Луи Рене Бернара.

Стоял май 1924-го. Генри стукнуло пятнадцать, и он как раз приехал домой на каникулы из своего нью-гемпширского пансиона. Недавно с ним случилась насмерть всех перепугавшая корь, и родители разрешили провести лето дома, чтобы как следует восстановить силы. У отца был бизнес в Атланте, неделями кряду державший его вдали от дома. Слабенькая мама целые дни проводила на семейном кладбище, вознося молитвы каменным святым с расписными лицами, похожими на пемзу из-за неотвратимой нью-орлеанской сырости. В первый раз в жизни Генри был свободен творить что душа пожелает.

Вот он и решил отправиться в однодневный круиз на пароходике, месившем миссисипские грязи между Новым Орлеаном и Сент-Полем. Большинство народу на них приходило танцевать – он приходил слушать. Лучшие джаз-бэнды города оттачивали мастерство на пароходах, это был настоящий плавучий мастер-класс по диксиленду.

Бэнд на «Элизиуме» оказался изумительный – почти такой же шикарный, как у Фэйта Марабла. Сладостное нытье кларнета вспархивало и вновь падало на фоне гипнотической песни трубы, пока пассажиры, томно горя глазами, колыхались на исполинском корабельном танцполе под потолочными вентиляторами, неспособными побороть ни зной, ни москитов Дельты. Однако все внимание Генри приковал скрипач. Он в жизни не видал настолько красивого парня: густые, почти черные волосы отброшены назад с лица, украшенного мощным лбом, темно-карими глазами и квадратной челюстью. Улыбка превращала эти самые глаза в полумесяцы, а клыки были чуть длиннее передних зубов и к тому же изогнуты. И имя у него было как фортепианное арпеджио в страйд-технике: Луи Рене Бернар . К концу третьей песни Генри уже был по уши влюблен.

Луи тоже, кажется, его заметил. Когда вечером «Элизиум» пристал в Новом Орлеане, он примчался за Генри по трапу на берег.

– Простите, это не вы, сударь, потеряли шляпу? – Луи ткнул пальцем в соломенное канотье, взгромоздившееся ему на шевелюру.

– Боюсь, не я, – отвечал Генри.

– И не я точно – смотрится на мне ужасно.

– А вот и нет! Не могу с вами согласиться. Она очень… – Разумеется, до Генри слишком поздно дошло, что Луи вообще-то прав: шляпа ему была слишком мала; пришлось срочно подыскивать слово, чтобы вывернуться. – …пароходная.

Луи расхохотался, а Генри подумал, что этот смех, наверное, самый красивый звук, который он в жизни слышал. Красивее даже, чем джаз.

– А вы бенье[15]Бенье – квадратный пончик без дырки, в сахарной пудре. любите? – застенчиво спросил Луи.

– Кто же их не любит!

И они пошли в «Кафе дю Монд», где обильно оросили сахарную жареную плоть пончиков чашками крепкого кофе из цикория. Потом они гуляли по речному берегу, слушая вопли чаек и дальнюю перекличку пароходов. А потом – после того, как они некоторое время постояли рядышком, ожидая, пока другие гуляющие уйдут подальше и оставят их одних… после нескольких конфузливых взглядов – Луи наклонился к нему и легонько поцеловал в губы. У Генри это был не первый поцелуй – эта честь досталась Синклеру Мэддингтону, однокашнику по «Филипс Экзетер». Тот поцелуй был неловкий, неумелый и немного отчаявшийся… а после они несколько недель обходили друг друга по широкой дуге, подогреваемые взаимным стыдом. Зато в поцелуе Луи никакого стыда не было – одна лишь сладость, от которой в животе у Генри что-то запорхало, а голова закружилась, как от шампанского. Вот бы он никогда не кончался…

Луи нахлобучил шляпу Генри на голову.

– На тебе смотрится куда лучше.

– Ты думаешь?

– Я знаю. Отныне, друг мой, это будет твоя счастливая шляпа.

С тех пор Генри ее никогда не снимал.

– Что это у вас на голове? – осведомилась Флосси, кухарка.

Генри как раз выметался из дома через кухню; канотье было заломлено под лихим углом.

– Это моя счастливая шляпа!

Она покачала головой, не отрываясь от курицы, которую обваливала в муке.

– Ну, раз вы так говорите…

Это было лето Генри-и-Луи .

Генри узнал, что Луи семнадцать и что он – часть реки, такая же неотъемлемая, как рыба или одетые мхом камни. Прежде чем умереть – слишком, безвременно рано, – его французский отец передал парню любовь к музыке и дар обращаться со скрипкой. А мать научила ценить самостоятельность, оставив сначала у дальних родственников, а потом, когда ему еще и семи не исполнилось, в католическом приюте в Новом Орлеане. Едва ему стукнуло двенадцать, Луи оттуда убежал, предпочтя жизнь на улицах, в рыбачьих поселках и на пароходах. Тонзиллит подарил ему хриплый голос, из-за которого все, что бы он ни говорил – от «рыба клюет» до « dit moi la vérité »[16]Скажи мне правду ( фр .)., – звучало как попытка флирта. Он просаживал деньги в Буре и нежнейше играл на скрипке во Французском Квартале, никогда нигде не оставался надолго, а сейчас обретался на умопомрачительно жарком чердаке над бакалейной лавкой на улице Дофэн. Еще он души не чаял в своем щенке, Гаспаре, которого кто-то бросил у реки.

– Совсем как меня, – говорил он и чесал роняющему слюни псу мохнатые уши.

Гаспара они везде таскали с собой. Никто в Квартале и не думал возражать, а бывало, что ему и миска объедков доставалась.

Генри признался Луи в том, чего не говорил ни единой живой душе: со времени болезни он приобрел странную привычку к осознанным снам. Как-то ночью, валяясь с корью, он вдруг проснулся, задыхаясь, жадно хватая воздух, словно чуть не утонул, – кошмарное ощущение. А успокоившись, понял, что вовсе не проснулся. Вместо этого он оказался в полном сознании внутри сна.

– И как, ты испугался? – спросил Луи.

– Да, – сказал Генри, нежась в кольце рук возлюбленного.

– А ты мог делать, что захочешь?

– Нет, – сказал Генри.

– Если бы я мог приснить себе что угодно, я бы приснил хижину на болоте, – сказал тогда Луи. – Маленькую хижину над водой… и рыбачью лодку… и полный кулек раков, такой, из газеты.

– А я бы там был? – тихонько спросил Генри.

– Ну, какой же хороший сон без тебя, сам подумай.

Вот так Генри узнал, что это такое – быть влюбленным в кого-то.

Той ночью он пришел к Луи в сон. Там была простая хижина на пронизанной солнцем реке, где дубы, древние, но все еще живые, полоскали лохмы испанского мха в кофейного цвета воде. На веранде скрипело кресло-качалка из пеканового дерева, а рядом тихо ежилась на волнах маленькая лодка. Это был совсем краткий эпизод: сон утек дальше, и Генри, как ни старался, не сумел остаться в этом чарующем месте. Но даже так, за эти несколько минут, оно успело сделать Генри счастливым.

В июне они подписались играть на круизном пароходике – за еду. Во время ночевок в сонных приречных южных городках Луи и Генри бегали на берег, покупать еду для черных музыкантов, которых в белые отели и рестораны не пускали.

– Как-то это нечестно, – сказал Генри другу.

– Это потому, что оно и вправду нечестно.

– И такого добра тут навалом.

Генри ужасно хотелось подержать Луи за руку, но на публике, где всякий мог их увидеть, он не осмеливался. Вместо этого они дожидались, пока скорый на суд мир отвалит на покой, и убегали, и прятались, и целовались, пока губы, и так уже истерзанные южным солнцем, не начинали просить пощады.

Настал июль и принес жаркие дни, полные купанья и рыбалки. Ночами они шатались по ночным клубам и подпольным питейным Французского Квартала, от бакалеи Джо Касио, где пила и плясала вся богема, до «Селесты», где Альфонс, хозяин, ставил им нелегальное пиво в чайных чашках. Иногда они брали у итальянской вдовы, унаследовавшей алкогольный бизнес от покойного супруга, кувшин самогона, истошно пахнущего можжевеловыми ягодами, и ехали на трамвае по Канал-стрит подальше, на кладбища – пить, болтать и мечтать. Окруженный каменными ангелами и увековеченными в мраморе мольбами о божьем милосердии, Генри строил колоссальные планы за них обоих.

– Мы с тобой можем поехать в Сент-Луис или в Чикаго – или даже в Нью-Йорк!

– И что мы станем там делать?

– Музыку играть!

– Так мы ее и тут играем.

– Но там нас никто не будет знать. Мы сможем быть кем угодно. Мы сможем быть свободными.

– Ты всегда свободен – ровно настолько, насколько думаешь.

– Тебе легко говорить, – насупился Генри. – Ты же не Дюбуа.

Дюбуа – это вам не какое-нибудь гордое фамильное наследие, это, господа, петля. Они были из первых семейств новоорлеанского света и в ознаменование этого обитали в громадном довоенном особняке по имени Боншанс[17] Bonne chance – удача ( фр .).. Со своими белыми колоннами, c двумя ровными рядами величавых дубов, Боншанс увидела свет еще при пра-пра-прадедушке Генри, мистере Ксавье Дюбуа, сделавшем себе состояние на сахаре – разумеется, выколачивая его из спин рабов. Его наследник, Анри Дюбуа I, нахапал земли у племени чокто по закону о переселении индейцев, а дедуля Генри, служивший полковником конфедератской армии, получил патент на протекторат надо всей этой краденой землей и заодно прилагавшимися к ней крадеными людьми. Генри частенько думал, интересно, а был ли в истории хоть один Дюбуа, который совершил бы за всю свою жизнь хоть один благородный поступок.

Отца Генри интересовала только одна война – c сыном. Это была бескровная битва. Полная уверенность в своей непогрешимости сообщала папá некую спокойную уверенность: никогда, ни при каких обстоятельствах мысль о том, что его эдиктам кто-то может отказать в повиновении, не могла проникнуть в эту благородную голову – так что и голос повышать незачем. Крики – они для тех, кто рангом пониже.

– Ты не станешь расстраивать маму, Хэл…[18]Hal, Хэл – уменьшительное от Генрих, Генри. Ср. пьесу Шекспира «Генрих IV», где будущий Генрих V зовется принцем Хэлом.

– Разумеется, Хэл будет поступать в Университет Миссисипи…

– Ты будешь делать карьеру в юриспруденции, Хэл. Вероятно, станешь судьей. Музыка – это неблагородное занятие…

– Весь этот джаз и пароходная сволочь совершенно не годятся для юноши твоего происхождения и положения в обществе, Хэл. Не забывай, что ты Дюбуа и обязан поддерживать безупречную репутацию семьи. Веди себя соответственно…

Хрупкую, неуравновешенную маму повелительная манера отца давно уже задавила. Когда с ней случился первый нервный срыв, тот отказался посылать ее в клинику из страха, что пойдут сплетни. Вместо этого семейный доктор прописал ей какие-то пилюли, и теперь мама вяло порхала по бесконечным холлам и анфиладам Боншанса, будто заблудившаяся птичка, неспособная нигде усидеть надолго, пока наконец не свила себе гнездо на фамильном кладбище. Там она и сидела все время, на побитой непогодой скамье, и неотрывно глядела в сад – только пальцы бегали по бусинам четок.

– Это все витамины, – говорила она Генри ломким, нервным голосом. – Не надо мне было их принимать. Я так боялась, что потеряю еще одного ребенка. Так много деток, и всех больше нет… А доктор сказал, что витамины помогут.

– И они помогли. Вот же он, я, маман, – отвечал ей на это Генри.

– Она написала мне письмо, сказала, что надо спрятать птичку, – продолжала она, теребя черные бусины в беспокойных пальцах.

Потом приходила Флосси и уводила маму обратно в большой белый дом.

– Идемте-ка, мисс Катрин. Святые не будут против, если вы пообедаете.

А Генри снова бежал к Луи, и они вдвоем гнали «Копченую Мэри» на западный край озера Поншартрен и ловили там рыбу с пирса в Бактауне, устраивали пикник у старого испанского форта или играли музыку в пансионах и летних лагерях Милнбурга.

Луи его никогда не называл Хэлом – для него он всегда был Анри, да еще в томно растянутой, знойной, как воздух над Кварталом, манере:

– Ну что, по ракам, А-анри-и?

– Ты слышал, как он сыграл эту фразу, Анри?

– Анри, не тормози, нас уже все заждались у «Селесты».

И любимая у Генри:

–  Moi, je t’aime, Henri [19]Я люблю тебя, Анри ( фр .)..

Он хотел, чтобы лето никогда не кончалось.

А потом ужасным безветренным августовским днем Гаспар помер. Не успел Луи его остановить, как щен кинулся за уличной кошкой и попал под фургон мороженщика, выворачивающий из-за угла. Был скрип колес и один жуткий взвизг. Они с Луи протолкались через толпу, и тот, испустив собственный вой, осел на колени и принялся баюкать свою мертвую собаку. Шофер, добродушный, толстолицый дяденька, снял колпак и похлопал Луи по плечу, будто отец.

– Он выскочил на дорогу, откуда ни возьмись, сынок, – сокрушенно сказал он. – Остановиться совсем не было времени. Мне ужасно жаль – у самого три собаки.

Луи был безутешен. Генри купил бутылку у итальянской вдовы, и они уединились у себя в мансарде. Тело Гаспара, завернутое в простыню, лежало на кровати. Луи рыдал, а Генри крепко его обнимал и по глотку вспаивал самогоном, пока глаза у него не остекленели. Потом Генри позаимствовал автомобиль у одного из патронов в «Селесте», и они похоронили Гаспара за городом, на болотах, под кружевной ивой, и положили в головах печеную косточку, украденную у Флосси с кухни.

– Она меня убьет, если узнает, что я спер ее лучшую суповую кость, – сказал Генри, стаскивая промокшую от пота рубашку.

– Он был хороший пес, – сказал Луи.

Глаза у него были красные и опухшие.

– Самый лучший на свете.

– Почему все, что я так люблю, меня покидает? – прошептал Луи.

– Я тебя не покину, – пообещал Генри.

– Как ты заставишь отца разрешить тебе остаться?

Генри прикусил губу, глядя на свежевскопанный холмик.

– Я что-нибудь придумаю.

– Клянешься?

– Клянусь.

Но он и правда не знал, как.

Поздний август расположился над городом, принеся с собой пелену мутных облаков, обещавших, но так и не проливших дождя. После целого дня удушающего зноя Генри с Луи сидели на одеяле под водопадами пурпурной ипомеи. Настроение у обоих было как перетянутая струна. Им принесли телеграмму: отец Генри на следующий день возвращался из Атланты. Школа начиналась в сентябре, через неделю после Дня Труда. Скоро между ними лягут многие мили…

– Почему ты просто не скажешь отцу, что не хочешь ехать?

Генри горько рассмеялся.

– Никто не говорит «нет» моему отцу.

Он сорвал фиолетовый цветок с вьюнка и раздавил в пальцах.

– Эй, что тебе сделало это растение?

Но Генри не так-то легко было вышутить из этого отчаяния. В пансионе он снова утонет по уши в бесцветной, разлинованной жизни: часовня по утрам, латынь, хулиганы-старшеклассники, постоянные издевательства над тем, как он, Генри, ходит, смотрит, говорит… Никакого тебе джаза, никаких вареных раков и рыбалки с пирса. Никаких забавных, эксцентричных персонажей, которых они встречали во время своих набегов в Квартал и которые – и мужчины, и женщины – присматривали за ними, будто за родными племянниками. И никакого Луи… Генри было от этого физически больно.

Луи нацарапал на земле сердце. А внутри – «Л + А». Анри… Генри потянулся стереть, пока никто не увидел. Луи остановил его руку.

– Нет.

– Но…

– Нет.

Той ночью они лежали вдвоем на узенькой кровати, слушая, как волны озера Поншартрен бьются о сваи под хижиной. Щетина Луи исцарапала Генри все щеки, но он ни за что на свете не прекратил бы его целовать. Их руки, их губы, их языки знали свое дело. Пот поиска и наслаждения покрывал тела. А после, так же, не расплетаясь, Генри уснул, убаюканный теплым дыханием Луи у себя на плече. Внизу, ни улицах Уэст-Энда бушевала нескончаемая вечеринка.

Отец Генри вернулся в августовскую пятницу, под самый закат лета. Из своего кресла в библиотеке он милостиво одобрил забронзовевшего и осыпанного веснушками сына.

– Судя по всему, ты вполне восстановил здоровье, Хэл.

– Да, отец, – сказал Генри.

– В школе будут очень рады об этом узнать.

Сердце у Генри заколотилось так сильно, что отец, наверное, смог бы его расслышать с того края персидского ковра.

– Я тут подумал… Пожалуй, я мог бы закончить школу тут, в Новом Орлеане.

Отец выглянул из-за раскрытой газеты.

– Зачем?

– Я мог бы помочь с мамой, – соврал Генри.

– Для этого у нас есть слуги и доктор, – подъемный мост газеты поднялся, только что не лязгнув.

– Я бы хотел остаться, – попробовал Генри еще раз, приказав себе не плакать. – Пожалуйста.

– Я уже отправил им чек за твое обучение.

– Я верну тебе эти деньги.

– Не будь смешным.

– Буду! Я буду работать… как смогу. Я…

– Все уже решено, и дело закрыто.

Отец внезапно бросил на него последний, любопытствующий взгляд.

– Где ты пропадаешь по вечерам?

– Хожу на длинные прогулки. Так сказал доктор Блэк. Для поправки здоровья.

Отец щурился на него всего мгновение.

– Отлично, – резюмировал он, возвращаясь к газете. – Полагаю, доктор Блэк свое дело знает.

И, конечно, все пошло прахом из-за глупой ошибки. Глупейшей!

Луи написал Генри письмо, очень красивое. Генри почти мог декламировать послание наизусть – столько раз он его прочел. Разлучаться с ним было юноше невыносимо, и он перекладывал бумагу из кармана в карман и всегда держал при себе, чтобы можно было в любой момент достать и перечесть. Конечно, в один прекрасный вечер он слишком устал и забыл его в пиджаке, а прачка нашла и отнесла – отцу, кому же еще.

У Генри до сих пор начинало тянуть в животе, когда он вспоминал, как Джозеф, дворецкий, пригласил его в гостиную и закрыл двери. Единственный раз за всю его жизнь ледяное отцовское спокойствие угрожало превратиться во что-то еще… во что-то жестокое.

– Тебе знакомо это? – Отец двумя пальцами поднял оскорбительную любовную эпистолу. – Что это за дрянь?

Генри было так страшно, что ответа у него не нашлось.

– Этот… – рот не без борьбы исторг нужное слово, – мальчик… тебя каким-то образом скомпрометировал?

Луи смешил его. Целовал. Любил… Ни в чем из этого ничего компрометирующего не было.

– Ты подумал о том, что он может шантажировать нашу семью, запятнать наше доброе имя – и все ради денег? – продолжал отец. – Или ты полагаешь, что только домашние девочки падают жертвой охотников за удачей?

Генри хотел сказать отцу, что Луи хороший и добрый, что он очень романтичный и нежный. Что случившееся между ними было настоящим, неподдельным… но сказать ему это было решительно невозможно. Родительское осуждение оглушало его, парализовало, топило в жарком стыде.

Никогда еще он не чувствовал себя таким трусом.

– В Экзетер ты больше не вернешься, – следующим ходом объявил отец.

– Что? – Новая надежда пробилась даже сквозь страх.

Ему разрешат остаться здесь. C Луи.

– Если для тебя защита семейной репутации ничего не значит, я вынужден буду позаботиться о ней вместо тебя. Я уже сделал несколько звонков. Завтра в девять утра отходит поезд на Чарльстон и Цитадель. На этом поезде поедешь ты. Возможно, они сумеют сделать из тебя мужчину там, где я потерпел неудачу. И больше ни слова об этом мальчике.

Генри смотрел, как отец рвет его ненаглядное письмо, как поджигает клочки спичкой и кидает в пустой камин, где они вспыхнули и свернулись, и поседели золой.

Потом его изгнали в спальню, где он обнаружил уже собранный чемодан. Военная школа… Если в Экзетере все было плохо, то в Цитадели будет хуже некуда. Он там просто не выживет. Можно, конечно, спасти себя, соврать. Я не имею никакого отношения к этому мальчику, это какое-то недоразумение . А потом сделать, как велит отец, бросить все что любишь, Луи, музыку, вернуться в Экзетер, стать адвокатом, а там и судьей. Жениться на правильной девушке, родить Генри Бартоломью Дюбуа Пятого и всю оставшуюся жизнь встречаться с одними и теми же людьми на одних и тех же балах и ужинах, все равно прекрасно зная, что ты сущее разочарование для отца и что он никогда не забудет, ничего никогда не забудет – только сделает вид, что этого не было. Или можно взбунтоваться, воспрянуть, взять жизнь в свои руки. Не этого ли вечно хотел от него отец?

Тем вечером в доме был прием для отцовских деловых партнеров. Генри слушал, как они смеются на первом этаже за портвейном и сигарами. Ну, если это и называется «быть мужчиной», увольте, он в такие игры играть не намерен! Отец и слуги заняты. Пора. Генри напихал что мог в заплечный мешок, вылез из окна спальни, соскользнул по древесному стволу и запетлял по кладбищу, хоронясь за надгробиями, – и замер на месте, едва не налетев на мать, сидевшую с четками перед статуей святого Михаила-Архангела. Несколько долгих мгновений она разглядывала Генри, переводя взгляд с него на рюкзак и снова на лицо, – будто пыталась запомнить его навсегда.

– Лети, лети, милая птичка, – прошептала она и вновь вернулась к своим святым, отпуская сына ускользнуть навеки из тюрьмы по имени «Добрая Удача».

Генри кинулся в Квартал, в их мансарду, но Луи там не оказалось. Он сунулся было в «Селесту», но его не было и там.

– Вроде я слышал, что он сегодня играет на «Элизиуме», – сообщил ему Альфонс.

Но когда Генри добрался до доков, «Элизиум» уже усвистал далеко вверх по реке. Генри чуть не расплакался. Можно, конечно, подождать Луи здесь, но кто знает, когда он вернется… а ждать Генри себе позволить не мог. Отец скоро хватится его и начнет искать. Вот устроится в своей новой, сегодня начавшейся жизни, и тогда можно будет послать весточку Луи.

Удача таки повернулась к нему добрым лицом. Пароход как раз отходил вверх по Миссисипи, и Генри уболтал команду, чтобы его взяли на борт, пообещав всю дорогу играть им на пианино в обмен на проезд до Сент-Луиса. Из Сент-Луиса он отправил письмо в «Селесту» – Луи до востребования, вместе с адресом в «Вестерн-Юнион».

Но телеграмма не пришла.

И в Мемфис тоже, и в Ричмонд, и в Нью-Йорк.

Генри вспомнил тот день, когда они похоронили Гаспара. Луи ведь взял с него обещание, что он, Генри, его не покинет, – а он что вместо этого сделал? Убежал. Вдруг Луи ненавидит его за это? За то, что ушел, даже не попрощавшись? Вдруг считает его трусом? О, если бы только найти Луи, объяснить ему, что на самом деле произошло…

Нет, Генри и не думал сдаваться. Он написал нескольким сессионным музыкантам с «Элизиума» – ответил только один, корнетист по имени Джимми. Он сообщил, что вроде бы слышал от какого-то родственника какого-то друга, что Луи, возможно, покинул Новый Орлеан и нашел работу в каком-то перелетном ансамбле, но названия проекта, конечно, не запомнил. Услыхав это, Генри зарычал: такие территориальные команды путешествовали по всей стране. Луи мог быть где угодно.

Тогда-то он и вспомнил, как ходил к Луи в сон. Если теперь это единственный способ выйти на связь, так тому и быть. Одно простое внушение: поговори с Генри… он ждет тебя в Нью-Йорке, в «Беннингтон Апартментс»… запомни: «Беннингтон Апартментс».

Но сначала Луи еще надо было найти.

И Генри занимался этим каждую неделю, весь прошлый год. По краям знакомым и странным странствовал он, а временами и по откровенно пугающим, разыскивая ключ, один-единственный ключ, что привел бы его к парню, которого он был не в силах забыть, которого любил и оставил. К парню, который, возможно, сумеет его простить…

Генри глянул на часы.

Без пяти минут три.

Он поставил будильник и запустил метроном.

– Пожалуйста, – сказал он и закрыл глаза.

Логово снов

Не успели веки Лин встрепенуться по ту сторону сна, как кто-то постучал ее по плечу, так что она даже взвизгнула. Она развернулась и увидала рядом пораженного Генри, тут же вскинувшего руку, извиняясь.

– Не… не смей, – Лин испустила дрожащий вздох, – так больше делать. Никогда.

– Прости, – сказал Генри, но довольной ухмылки сдержать не смог. – Шляпа сработала! Ты меня нашла.

– Да, нашла, – подтвердила Лин.

Колесики у нее в голове уже закрутились, пытаясь вычислить, как так вышло: она только что нашла во сне живого человека. В первый раз в жизни.

– Где мы? Чей это сон?

Словно по мановению волшебной палочки, проснулись звуки: цокот копыт, дальнее тарахтенье надземки, крики разносчиков всякой всячины, тонкий писк фабричного свистка… Покрывало тумана истончилось, приоткрыв все тот же клубок потрепанных городских улиц, что и в прошлом путешествии, только на сей раз к декорациям добавилось действие: двое мужчин вывалились, тузя друг друга, из створчатых дверей кабака. Их тут же обступила толпа. C полдюжины мальчишек гоняли палкой обруч.

– Энтони Оранжевый Крест…

Радостные мальчишеские вопли повисели в воздухе еще немного, даже когда вопившие уже растворились струйками дыма. Призрачный трамвай, запряженный лошадьми, рысью проплыл мимо.

– Внимание, внимание – Райская площадь! Плакальщица грядет! – выкрикнул кучер как раз перед тем, как провалиться в туман.

Хлоп-хлоп-хлоп! Фейерверки завзрывались над схематично набросанными крышами, и фантасмагорический человек в старомодном жилете и пальто возник из мглы, словно проекция киноаппарата.

– Леди и джентльмены! – воззвало привидение. – Все сюда! Приглашаю вас на прогулку на пневматическом поезде Альфреда Бича. Узрите чудо собственными глазами и удивитесь! Перед вами будущее пассажирского транспорта – прямо у вас под ногами, под этими самыми улицами!

Оно ткнуло куда-то вправо, и там тут же нарисовалось здание из коричневого песчаника.

– «Девлинс»! Именно тут я слышал прошлой ночью скрипку Луи!

Генри ринулся вперед, слушая во все уши, но сегодня старые кирпичные стены угрюмо молчали.

– Вчера я слышал ее так ясно!

– Я же говорила: нет никаких гарантий! – проворчала Лин. – Это все еще сон, не забыл?

– Но я знаю звук его инструмента – не хуже, чем собственного. Это точно был он. Луи! Луи! – Генри готов был заплакать.

Подобраться так близко и испытать новое разочарование. Со стоном он развернулся и врезал рукой по стене – и кулак действительно встретился с ней, причем с весьма ощутимым шмяком !

– Ой! – закричал Генри, тряся кистью.

Челюсть у Лин отвалилась от потрясения.

– Ты… ты только что дотронулся до стены! Это невозможно!

Она и сама осторожно вытянула руку и пробежала пальцами по выступам кирпичей и канавкам между ними.

– Невозможно, – снова пробормотала она. – Ты когда-нибудь до чего-нибудь дотрагивался, когда ходил по снам раньше?

– Ты имеешь в виду, до вчерашнего дня, когда я схватил тебя за руку? Нет.

– И я тоже.

Зазвенел пронзительный крик, от которого у них обоих мурашки побежали по спинам:

– Убийство! Убийство! О, убийство!

Еще одна призрачная фигура вынырнула из тумана и устремилась прямиком к Генри и Лин: женщина под вуалью, в старомодном длинном платье с высоким воротом. Она бежала так, будто была смертельно напугана – будто за нею гнались. Когда она приблизилась, оба заметили, что перед ее платья весь красен от крови. Беглянка проскочила между ними, волоча за собой шлейф холода, – а затем прямо сквозь фасад здания из известняка, словно сама была сделана из тумана.

Мерцающая дыра осталась за нею в стене.

– Что это такое было? – спросила Лин, но Генри ей не ответил.

Он уже стоял на краю проема, сияющего скрытым за ним озером энергии и нерешительно подрагивающего, как будто раздумывая, не пора ли захлопнуться.

– Там ступеньки, ведут вниз, – воскликнул Генри, показывая внутрь. – Скорее! Нам надо торопиться!

– Ты совсем спятил?

– Пожалуйста! Я вряд ли смогу найти его без тебя, Лин, – взмолился Генри. – Это же просто сон, дорогая. Если случится что-то плохое, нам достаточно будет просто проснуться.

– Надо было запросить вдвое больше, – пробурчала Лин.

И c этими словами они кинулись внутрь и вниз по ступенькам. Портал за ними, разумеется, тут же закрылся.

– Лин? – позвал в темноте Генри.

– Здесь я, – недовольно отозвалась Лин. – Где бы это самое здесь ни было.

Впереди в черноте расплылись смутные желтые кляксы, словно кто-то щелкнул выключателем, осветив длинный кирпичный коридор, все равно терявшийся во мраке далеко впереди. Над головой тянулись какие-то трубы. Больше ничего в глаза не бросалось – во всяком случае, ничего такого, что помогло бы определить, куда они угодили.

Мимо пронесся порыв холодного ветра.

– Это оттуда, сверху. Так что, видимо, нам туда.

Некоторое время они молча шли, и тишина с каждым шагом становилась все неуютнее, соперничая с пугающей странностью этого путешествия.

– На что это похоже – разговаривать с мертвыми? – заговорил наконец Генри. – Это страшно?

– Меня они не пугают. Они просто хотят, чтобы их услышали. Иногда у них бывают послания для живых.

– Это как?

– «Выходи замуж в следующем году в восьмой день восьмого месяца». «Сейчас не время искушать удачу – подожди один месяц». «Скажи ему, я знаю, что он сделал», – процитировала Лин, припоминая, что ее в последнее время просили передать.

– Да ты просто «Вестерн Юнион» для привидений! – пошутил Генри.

Лин досадливо пожала плечами. Она была не в настроении ничего ему объяснять, тем более о себе. Впервые за весь этот день ей наконец-то удалось на что-то отвлечься, перестать думать о Джордже.

– Ты беспокоишься из-за этой сонной болезни, когда ходишь по снам?

Генри удивленно приподнял бровь.

– А ты? То есть я хочу сказать: тебя бы это остановило?

Лин покачала головой.

– Я не про то. Думаешь, мы бы поняли, если бы попали в сон к больному человеку?

Генри раньше доводилось бывать во всевозможных снах. У пьяных сны медленные и смутные; если у человека температура – наоборот, слишком яркие и… странные, а еще там обязательно кто-нибудь жалуется на жару. Однажды Генри даже занесло в сон к человеку на смертном одре. Они были пассажирами на корабле. Умирающий безмятежно любовался тихим морем и далеким горизонтом.

– Я плыву вон туда, – сказал он Генри с улыбкой. – Но, боюсь, тебе со мной нельзя…

– Думаю, мы бы знали, – коротко заверил он Лин.

– Так как ты потерял этого своего друга – Луи?

Генри помрачнел.

– Мой отец не одобрил нашей… дружбы. Он думал, что Луи плохо на меня влияет.

– А он плохо на тебя влиял?

– Нет, никогда, – твердо сказал Генри.

Интересно, насколько стоит с ней откровенничать?

– А что бы ты стала делать, если бы родители запретили тебе видеться с самым твоим дорогим другом?

– А какой у меня был бы выбор? – вздохнула Лин. – Они же мои родители. Я им всем обязана.

– Ты вовсе не всем им обязана, – чуть-чуть запальчиво начал Генри.

– Нет, всем. Они мои родители, – отрезала Лин, словно закрывая тему. – К тому же вопрос чисто умозрительный. У меня нет самого дорогого друга.

– Что, ни одного?

Самым дорогим у нее был, наверное, Джордж… но они уже некоторое время как начали расходиться.

– Не всем вообще-то нужны друзья.

– Нет, друзья нужны всем.

– Мне нет, – сказала Лин.

– Это самая о-че-лют-но печальная вещь, что я слышал в жизни. И как джентльмен я настаиваю, чтобы на этой неделе ты как-нибудь пообедала со мной и моими друзьями. Устроим вечеринку.

Лин очень живо представила физиономии Генри и его модных приятелей при виде нее, ковыляющей к ним на своих костылях. Вот у них открываются рты, вот они побыстрее натягивают сочувственные улыбки, под которыми тут же начинает скапливаться досада. Никогда этому не бывать!

–  О-че-лют-но – это не настоящее слово!

– Совершенно о-че-лют-но настоящее! Оно даже в словаре есть – как раз после воз-мо-лют-но !

– Ты просто хочешь меня позлить.

–  Со-вер-тель-но нет! – Улыбка у Генри была сама невинность.

– Ты лучше слушай скрипку твоего приятеля, – рявкнула Лин и пошла вперед.

Во время первой своей встречи с мертвыми она брела во сне по дождливой улице среди каких-то людей, выглядевших просто как размытые кляксы на фоне серого дня. Она увидела красивые двери, расписанные грозными ликами богов, отгоняющими злых духов. Неожиданно двери отворились, и за ними под бумажным зонтиком стояла ее двоюродная бабушка, Хуэй-Ин, которую Лин знала только по фотографиям из Китая. Дождь падал вверх, не касаясь ее. Очерк фигуры слегка мерцал – как она потом узнала, это и отличало живых от мертвых в мире снов.

– Дочка, – сказала бабуля, – скажи, чтобы сломали мой любимый гребень, тот, который из слоновой кости, и похоронили меня с половинкой. Он в расписном шкафу, второй ящик сверху, в тайнике сзади, за фальшивой перегородкой.

На следующий день родители получили телеграмму, что бабушка Хуэй-Ин умерла, и как раз в ту ночь, когда Лин ее видела.

– Он в расписном шкафу, второй ящик сверху, в тайнике сзади, за фальшивой перегородкой, – бездумно повторила Лин бабушкины слова.

Потом, позже, папа взял ее с собой на ферму на Лонг-Айленде. Они работали рядышком, под жарким солнцем, собирая бобы. Папа был тихий человек, мысли свои в основном хранивший про себя, – в чем-то они были похожи.

– Лин, – сказал он, отрываясь от сигареты (она в это время ела персик, наслаждаясь сладостью сока на языке), – откуда ты узнала про бабушкин гребень?

Лин боялась сказать ему правду – вдруг она навлекла на дом какое-нибудь несчастье? До Лин у них с мамой уже был ребенок – драгоценный сын, но он умер при рождении: пуповина обвилась вокруг шеи. Два года спустя родилась Лин, и после нее детей больше не было – конечно, родители сдували с нее пылинки. Она была для них всем и очень живо ощущала это бремя – воплощать родительские мечты и надежды, нести всю эту любовь и ответственность на своих плечах в одиночку.

– Что бы это ни было, ты можешь все мне рассказать, – пообещал папа.

Ну, Лин ему все и рассказала. Он слушал молча и скурил за это время сигарету до самых губ.

– Ты думаешь, что я проклята, Баба? – спросила Лин, договорив. – Я сделала что-то не так?

Улыбка у него была очень нежной.

– Тебе достался дар, милая. Связь между старым и новым, между живыми и мертвыми. Но, как и любой другой дар, принимать его надо со смирением, Лин.

Она поняла, что он хотел сказать: не навлекай на себя несчастье гордыней, девочка. Снаружи Лин вела себя очень смиренно, но внутри тайно наслаждалась, что может ходить по снам и говорить с мертвыми. От этого она чувствовала себя особенной, сильной – почти непобедимой.

За неделю до того как заболеть, Лин отправилась на лонг-айлендский пикник, организованный Китайской Благотворительной Ассоциацией для учеников китайской школы. Стоял один их тех теплых октябрьских дней, когда лето шлет прощальный поцелуй осени. Лин с подружками сняли чулки и залезли в ледяную Атлантику, ежась от восторга, зарываясь в прохладный жирный ил пальцами ног, которым теперь не увидеть солнца до самого июня. Такой изумительный тогда вышел день.

Вечером умер их сосед, старый мистер Сюй, и Лин увидела его во сне: бледный и золотой, он сидел за своим любимым столиком в их семейном ресторане.

– Еще одну последнюю чашку чаю, и я пойду, – сказал он.

На пороге, распахнув дверь в звездный простор, он обернулся и поглядел на нее с совершенно непередаваемым выражением лица.

– Наше бремя творит нас, Лин Чань.

А несколько дней спустя она проснулась утром разбитая, c температурой и жуткой головной болью. Мама велела ей оставаться в постели, но лихорадка и мигрень только усилились. Мышцы в икрах так свело, что невозможно было двинуть ногами без боли – а потом и вообще никак, совсем. Детский полиомиелит , сказали врачи. Слишком много гордыни , услышала Лин.

В больнице доктор обездвижил ей ноги тяжеленными гипсовыми отливками, так что сестрам пришлось уложить ее на койку.

– Ты должна быть храброй и лежать совсем неподвижно, Лин, – пожурил ее он, когда она закричала, чувствуя, как огонь инфекции пожирает ее нервные окончания.

Лежать совсем неподвижно было хуже всего на свете.

– Ей надо научиться быть сильной, – сказал доктор.

– Ей не надо учиться страдать, – парировала мама, и больше он рта не раскрывал.

Целый месяц Лин терпела эту гипсовую тюрьму, неспособная дотронуться до горевшей и саднившей кожи или размять зверские спазмы в умирающих мускулах. Когда отливки наконец сняли, лучше ей не стало – ни вот на столечко.

– Теперь тебе придется носить вот это, – сказала сестра, показывая безобразные металлические скобы.

Они обняли ее сморщенные голени и вгрызлись в нежную кожу повыше и пониже колен, так что там навечно остались шрамы.

Но хуже всего были муки родителей. Лин слышала, как прямо за дверью они все спрашивали и спрашивали врачей и сестер, есть ли хоть какая-то надежда на выздоровление или хотя бы на улучшение, и все никак не могли услышать ответ.

Прекратите уже надеяться , хотела сказать она им, – так будет легче .

А про себя думала: я это заслужила. Я сама это на себя навлекла. И сколько бы Лин ни верила в науку и в разум, спасения из тенет суеверий, веры в удачу, хорошую или дурную, не было никакого. Какой тут разум, когда она на досуге болтает с призраками! В глубине души она все равно думала, что причиной болезни стала проклятая гордость.

Где-то перед Рождеством Лин настояла, что снова будет работать с родителями в ресторане. Когда в икры снова вцеплялись судороги, она изо всех сил это прятала – сколько можно жалости, она так от нее устала! – и каждую ночь сбегала в мир снов, где целый блаженный долгий час могла ходить, могла бегать, куда душе угодно. И каждое утро ей не хотелось возвращаться.

Откуда-то сверху, издалека, до Лин и Генри доносились приглушенный стук копыт и тарахтенье омнибусов, бороздивших незримые улицы. Звуки то возникали, то утихали, будто кто-то давным-давно отправил им открытки с шумами и они только теперь добрались до адресатов.

– А вот это уже интересно, – сказал Генри.

Они стояли перед железными воротами; прутья украшали кованые розы. Легкое бледное сияние сочилось сквозь них, теплое и золотое.

– Ты это видишь? – прошептал Генри. – Я никогда раньше не видел такого света во время прогулок по снам. Он тут всегда…

– …серый, – закончила за него Лин.

– Да.

Генри улыбнулся. Быть тут с Лин – это все равно как путешествовать по чужой стране и вдруг встретить кого-то, говорящего на твоем родном языке.

Лин потрогала прутья.

– Ворота… они холодные, – сказала она более удивленно, чем испуганно.

– Ну, что, пойдем внутрь? – спросил Генри.

Лин кивнула, он поднял щеколду и толкнул створки.

Генри уже навидался всяких странных вещей, странствуя по снам, – чего стоили одни те придворные с совиными головами над взбитыми кружевными жабо… или деревья, сделанные целиком из светляков… пароходы, прикорнувшие на горных вершинах. Но еще ни разу он не встречал ничего столь реалистичного и красивого, как эта чудесная старая станция, где очутились они с Лин. Не какая-нибудь тебе тривиальная подземка со скрипучими деревянными турникетами и толпами ньюйоркцев, вечно толкающихся, вечно несущихся куда-то. Как будто они без спросу залезли в личное подземное логово какого-нибудь богатого, эксцентричного аристократа.

Высоко над головой сливочного цвета кирпичи, уложенные елочкой, облицовывали холмистый ландшафт достойных собора арок. Белоснежный газ мигал внутри исполинских шаров морозного стекла на четырех бронзовых канделябрах. Свет дробился в гладком зеркале фонтана, словно замерзшего в одном бесконечном мгновении. Зал ожидания похвалялся бархатным диваном, тремя лампами на изогнутой, как лебединая шея, опоре, многоцветным персидским ковром и россыпью превосходных кожаных кресел, куда более подходящих библиотеке, чем железнодорожной станции. Тут был даже колоссальных размеров рояль со стеклянным шаром с золотой рыбкой внутри, водруженным на его обширную черную спину. Вся зала сияла теплым янтарным светом – кроме жерла тоннеля, глухого и мрачного, как погребальный креп.

– Где это мы? – спросила Лин.

Она постучала по аквариуму и была вознаграждена крошечным всплеском дивного оранжевого цвета.

– Понятия не имею. Но тут прекрасно! – отозвался с широкой улыбкою Генри, усаживаясь за рояль. – Какие будут пожелания?

– Ты, должно быть, шутишь, – Лин презрительно усмехнулась.

– Такой мелодии я не знаю, но если ты напоешь пару нот… – Генри запорхал по клавишам. – Вот это, я понимаю, слонячьи брови. Если будешь искать, слонячьи брови – из того же словаря, что и о-че-лют-но .

Лин спустилась по шелковисто-мерцающим полированным деревянным ступенькам на пассажирскую платформу и подошла к устью тоннеля. Арка давно уснувших газовых ламп окаймляла кирпичный проем.

– «Пневматическая транспортная компания Бича», – прошептала она, читая надпись на стенной табличке.

– Вряд ли тут сыщутся мертвые, чтобы сказать, где мне теперь искать Луи, – заметил Генри от рояля.

– Вряд ли, – согласилась Лин; голос отозвался слабым эхом. – Эй! – крикнула она чуть посильнее.

– Эй… эй… эй! – заскакало по стенам эхо.

Прядка ветра, лаская, коснулась ее щеки. Раздалось тихое шипение, потом хлопок голубого пламени, и тут же, все как одна, газовые лампочки полыхнули ослепительно-белым. Призрак звука пришел из тоннеля – вой металла о металл.

– Что это такое? – Генри отпрыгнул от инструмента и в мгновение ока очутился рядом с ней на платформе.

Ярчайший свет проткнул тьму, вой сделался громче. Маленький деревянный вагончик грохотал к ним по пыльным рельсам; его головной фонарь сиял, как полуденное солнце. Ворвавшись на станцию, он с визгом остановился, распахнулись двери. Генри сунул голову внутрь, потом с широченной улыбкой обернулся к Лин.

– Эй, тебе обязательно надо это увидеть!

Она тоже заглянула и подивилась панелям красного дерева, двум плюшевым креслам и изящным керосиновым лампам на столиках.

– Давай сюда! – сказал Генри, забираясь в вагон.

– Эй, что ты делаешь? – испуганно вскинулась Лин.

– А что, если он привезет нас к таинственному сновидцу? Вдруг все это – сумасшедший сон Луи? – Бледное веснушчатое лицо Генри было смертельно серьезно. – Лин, я уже все перепробовал. Я должен знать. Прошу тебя! Мы в любой момент можем проснуться.

– Ну, хорошо, – согласилась она после минутной паузы. – Мы всегда можем проснуться.

Стоило им взойти на борт, как двери захлопнулись и поезд покатился по рельсам с рывком, опрокинувшим их обоих в кресла. Лин зажмурила глаза и безмолвно напомнила себе: это сон, это всего лишь сон . Вскоре поезд мягко остановился. Двери распахнулись в затянутую туманом чащу скелетоподобных дерев. Детальности нью-йоркских улиц и прелестной станции тут как-то явно недоставало.

Генри втянул воздух.

– Чуешь? Это гардении. Совсем как в Новом Орлеане.

– Я ничего не чую, – сварливо возразила Лин.

На лице Генри любопытство сменилось почти вожделением.

– Вот! Я его слышу! Это скрипка Луи. Он здесь! Мы его нашли!

Он соскочил с поезда и устремился в мглистую путаницу едва намеченных стволов, клонящихся, обступающих, принимающих его в объятия.

– Погоди! – Лин побрела следом. – Генри? Генри! – закричала она, чувствуя, как внутри подымается паника.

Она звала и звала, но его уже нигде не было. Будто сон открыл пасть и проглотил его целиком.

«Алая река»

– Лин? Где ты? Лин! – звал Генри, и голос его тонул в тумане.

Он-то думал, что она прямо позади, но потом обернулся, а кругом только безликие деревья – все одинаковые, и непонятно, откуда ты пришел.

Теплый ветерок принес своевольный запах гардении, а с ним и другие – мох и речную воду, запахи дома. Где-то далеко, совсем слабо, смычок упорно пиликал «Алую реку».

– Луи? – позвал Генри; в горле его набух ком.

Впереди древесные тени слегка расступились, открывая бегущую сквозь чащобу едва освещенную тропку. Скрипка ударила сильнее.

– Лин! – попробовал Генри еще один, последний раз.

Он совсем не хотел ее здесь бросать, но боялся оборвать эту ниточку к Луи, важную, как сама жизнь. Быть может, где бы она сейчас ни была, Лин тоже услышала музыку и пошла на звук. Надеясь, что так оно и есть, Генри устремился за скрипкой в глубину леса.

Солнце засияло ярче, туман истончился. Плоские, как бумага, деревья округлились, нарастили кору, превратились в громадные вековые дубы в колышащихся бородах испанского мха. Стрекозы чертили мимо его лица и ныряли к зеркалу пронизанной солнцем реки, где синяя лодочка покачивалась у берега – совсем такая же, как та, на которой они рыбачили с Луи. На самом берегу на деревянных сваях возносилась грубо сколоченная хижина; из горбатой трубы вился дым. Музыка неслась изнутри. Ноги у Генри превратились в желе. Вдруг это еще одна жестокая шутка, что так любят шутить сны? Кулак налился свинцом, но Генри набрал побольше воздуха, c усилием поднял руку и постучал. Мелодия оборвалась. Генри оплел руками живот, чтобы унять дрожь… дверь, скрипя, отворилась.

На пороге стоял Луи, прекрасный, как всегда. Он заморгал – сперва на влажный, туманный свет, потом на Генри.

– Анри?

Тот сумел лишь кивнуть. Интересно, во сне можно упасть в обморок? Еще секунда, и он, кажется, это узнает. Мгновение растянулось в вечность… А потом на лице Луи расцвела широкая улыбка.

–  Mon cher ![20]Мой дорогой! ( фр .) Где же ты был?

Лин шла через серый лес, зовя Генри по имени, не получая ответа и постепенно перетапливая ужас в ярость. У них была совершенно четкая договоренность: Лин должна помочь ему отыскать в мире снов Луи. В сделку не входило лазить в странные здания, бродить по старым станциям и плутать в жутких, нарисованных кое-как лесах. Никогда не надо помогать людям не из Чайнатауна, хоть за десять долларов, хоть за сколько!

– Генри! – сердито позвала она.

– Ты что, заблудилась? – ответил нежный девчоночий голос.

Лин обернулась.

– К-кто тут?

– Ты ходишь по снам, но сама не спишь.

Лин резко повернулась в другую сторону, но снова не увидела говорившей.

– Если будешь так вертеться, у тебя закружится голова, – сказал голос и хихикнул.

– А ну, покажись! – приказала Лин.

Из-за дерева выступила девушка в длинной юбке и тунике с широкими рукавами. Возраста примерно такого же, что и Лин, невысокая, но крепкая, c широким, открытым лицом и очень прямыми бровями. Заплетенные в косу волосы держали на затылке две скрещенные шпильки.

– Я тоже умею ходить по снам. Как и ты.

Сначала Генри, потом еще эта девица? Да тут скоро светофоров придется понатыкать – шляется кто попало по миру снов! Лин рассердилась. Злость – это хорошо, Лин однозначно предпочитала ее страху.

– Кто ты такая? – сурово вопросила она.

– Я – Вай-Мэй, – отвечала девушка с легким поклоном. – А как тебя зовут?

– Лин, – сказала Лин.

Просто поразительно, что в мире снов никогда не бывает никаких языковых барьеров, будто во сне все говорят на одном языке.

Вай-Мэй нахмурилась.

– Просто Лин и все? Забавное какое имя.

– Где мы? Что это за место? – все так же требовательно осведомилась Лин.

– Красиво, правда? Совсем не похоже на обычные сны!

– Но что это такое? – Лин разговаривала скорее с собой, чем с этой девчонкой. – Как ты сюда попала? Тоже приехала на поезде?

– На поезде? – От глаз Вай-Мэй разбежались веселые морщинки. – Ах да! Поезд! Ты тоже приехала на нем?

– Да. Но я приехала с мальчиком – он еще один сновидец, его зовут Генри.

– С еще одним ? – в восторге ахнула Вай-Мэй. – Но где же он?

– Я не знаю, в том-то и проблема, – ровным голосом сказала Лин.

Кажется, эта Вай-Мэй не особо блещет умом.

– Когда мы сошли с поезда, он убежал в лес и я его потеряла.

– Ты потеряла другого сновидца? – Вай-Мэй покачала головой. – Это очень безрассудно, Лин.

Лин метнула в нее свирепый взгляд, но Вай-Мэй подобное молчаливое презрение как-то не впечатлило.

– Ты могла бы, по крайней мере, помочь мне его найти?

Та округлила глаза.

– Так этот другой сновидец – твой муж ?

– Мой – кто? Нет! Нет. Никакой он не муж, – возмущенно затараторила Лин. – Он… а, ладно, забудь.

– Не уверена, что это правильно – вот так гулять по снам в сопровождении мальчика, который тебе не муж, Лин, – Вай-Мэй с сомнением поцокала языком. – Ну да ладно. Я тебе помогу. Но тебе и правда стоит быть поосторожнее с друзьями в будущем, Маленький Воин. Идем. Нам сюда.

Лин гадала, кого ей больше хочется убить за испорченную ночь: Генри или эту возмутительную девицу. Она открыла рот, чтобы что-нибудь сказать на эту тему, потом передумала и с тяжким вздохом ограничилась тем, что пошла за Вай-Мэй через лес.

Дайте ей только отыскать Генри, уж ей найдется, что ему сказать.

От голоса Луи – живого, теплого и совсем не воображаемого – эмоции у Генри сорвались с привязи. Он хотел кинуться любимому на шею, но испугался, что если сделает это, тот растает и оставит по себе лишь струйку дыма.

– Луи, это правда ты?

– А ты знаешь еще одного Луи, похожего на меня? – сказал он так, словно они стояли себе как ни в чем не бывало на палубе «Элизиума» и пароход шел по реке знойным летним днем… словно не прошла с тех пор целая вечность.

– Где мы? Что это за место? Похоже на наши болота, да только не совсем.

– Это сон. Мы с тобой внутри сна, – объяснил Генри, вытирая глаза тыльной стороной руки.

Он как-то умудрялся смеяться и плакать одновременно.

Луи даже присвистнул.

– Ну, что ж, отлично. Видать, это мой лучший сон за всю жизнь.

Генри не мог ждать более ни секунды: ему нужно было поцеловать Луи, сжать в объятиях. Никогда раньше он не мог такого проделывать во сне – но никогда раньше он и не бывал в таких снах. Он осторожно протянул руку, чтобы коснуться рукава – и сердце у него упало: контакта не вышло. Словно бы тонкое стекло отделяло их друг от друга. Как же так… он чувствовал запах гардении, ощущал шершавость древесины, а возлюбленного потрогать не мог! Воистину непознаваема и жестока логика снов.

От реки раздался лай, а через мгновение пестрый пес вынырнул из травы, обнюхал Генри, яростно замахал хвостом.

– Гаспар? – изумленно вскричал Генри.

Собака заложила два круга и кинулась за горлицей.

– Тут все так реально, – проговорил Генри; восторг уже неотвратимо теснила тревога. – Луи, где же ты был?

– Какое еще «где ты был»? За исключением нескольких вояжей по реке, я был где всегда. Это ты сбежал, а не я, – сказал он, и Генри расслышал у него в голосе упрек.

– Я был вынужден. Это все из-за отца, – начал оправдываться он и рассказал, что случилось в тот проклятый день, когда у него нашли письмо. – Я пытался с тобой связаться, поверь. Я везде тебя искал, даже в снах!

– А я думал, что ты бросил меня и забыл, – слова прозвучали легкомысленно, но слишком хорошо Генри его знал.

Луи был уязвлен. Возможно, даже разгневан.

– Никогда! Я бы никогда тебя не забыл, Луи! – воскликнул Генри, мечтая только о том, чтобы это вдруг стал не сон, чтобы Луи можно было обнять.

– Я ходил к твоему дому, искал тебя. Думал, может, Флосси что-то знает.

У Генри заколотилось сердце.

– И что случилось?

– Нашел твою маман – она сидела на кладбище и болтала с ангелами. Ничего, конечно же, не знала. Тут как раз вышел твой папа и застал нас вместе. Он, конечно, тут же понял, кто я. Сказал, чтобы духу моего тут больше не было, а не то он меня пристрелит за незаконное вторжение. Не то чтобы меня это удержало… – улыбка Луи расцвела слишком ненадолго. – Еще он сказал, что ты уехал из города и больше не желаешь иметь со мной ничего общего – даже попрощаться не захотел. Он сказал, что ты меня ненавидишь.

Голос его вспорхнул и задохнулся.

– Вот сволочь, – Генри почти выплюнул это слово. – Но я же послал тебе кучу писем! И две телеграммы – одну, когда добрался до Сент-Луиса, и вторую из Нью-Йорка! Когда ты не ответил, я решил…

Луи покачал головой.

– Не было никаких писем. И телеграмм тоже.

– Опять отец…

Генри не хотелось думать, что кто угодно в «Селесте» мог их продать со всеми потрохами, но деньги есть деньги, а их у отца было предостаточно. Очень в его духе – заплатить кому-нибудь за перехват писем… чтобы их уничтожали, даже не доставив. Но если так, значит, у отца есть нью-йоркский обратный адрес Генри – и он до сих пор ничего не сделал, чтобы его отыскать. Какое облегчение знать, что за ним не придут и не поволокут силой в военную школу… но и боль. Выходит, отцу проще совсем стереть сына из памяти, чем вынести разочарование от того, кем он оказался.

– Но теперь-то ты здесь, cher ,[21]Дорогой ( фр .). – сказал Луи. – Теперь мы здесь.

Он поднял ладонь, Генри повторил жест, и их пальцы… почти соприкоснулись.

Всю дорогу через лес Вай-Мэй трещала не переставая.

– Ты ведь знаешь историю Му Гуйин? Она у меня самая любимая из всех Дао Ма Дань. Ну, когда она сражается с Яном Цзунбао и влюбляется в него, и спасает ему жизнь? Это самая потрясающая история любви на свете, – щебетала она, взволнованным щенком подпрыгивая рядом с Лин.

Генри до сих пор нигде не было видно.

– Вообще эта история у меня самая любимая. Ну, за исключением той, что про куртизанку Юй Тан Чунь. Или еще о Пьяной Красавице. Или Роман Трех Царств.

– Генри! – закричала уже более отчаянно Лин. – Ге-е-енри-и-и-и!

– Прости, Лин, дядюшка говорит, что я слишком много болтаю и что я глупая девушка с головой, набитой романтическими историями, вот от этого-то и глупая, – радостно сообщила Вай-Мэй. – А хочешь, я тебе секрет расскажу?

– Да как-то не особенно…

– Я скоро выхожу замуж! – объявила Вай-Мэй. – Мы с моим нареченным никогда не встречались, но я слышала, что он очень красивый, у него добрые глаза и высокий лоб. Он богатый купец из Америки, из города Нью-Йорк, и когда я туда приеду, я буду очень богатая, c кучей слуг и кучей денег, чтобы посылать родным, в Китай. Я сейчас плыву в Сан-Франциско на «Госпоже Свободе». Терпеть не могу этот корабль, я себя на нем так скверно чувствую, – добавила она, прикладывая ладошку к желудку.

– Китайским женщинам очень трудно иммигрировать в Америку. Как тебе это удалось? – спросила Лин.

– Дядя все устроил через брачную контору, «О’Баннион и Ли». Мистер О’Баннион встретит меня на иммиграционном посту в Сан-Франциско и отвезет к мужу в Нью-Йорк. Мой будущий супруг там очень уважаемый и успешный человек. Но я слышала, на улицах нужно вести себя осторожно, – тараторила Вай-Мэй, едва останавливаясь, чтобы перевести дух. – Там царят порок, продажность и убийство – сплошные опиумные притоны и дома терпимости на каждом шагу! – и леди нужно глядеть в оба, а не то ужасные опасности будут поджидать ее в Воровском Логове и на Улице Убийц, и на Бандитском Насесте, и на Загибе Малберри, и…

– На улице Малберри, – поправила ее Лин.

– Нет, на Загибе , – c нажимом повторила Вай-Мэй. – Мне все о них рассказали, Лин.

Ну, да, а я всего лишь прожила там всю жизнь , – подумала Лин.

– Нет, у меня, конечно, будет муж, чтобы меня защищать, но…

Рот у Вай-Мэй, видимо, не закрывался никогда. Лин шла вперед под ее нескончаемый монолог и думала одну-единственную мысль: вот найду Генри и убью .

– …но больше всего я люблю истории про любовь, которые со счастливым концом. Если бы я могла, я бы прямо жила в опере…

Хотя нет. Генри ей понадобится живым. Сначала капитальный разнос – я ему все скажу! – а потом уже убийство.

– …я знаю, что женщинам на сцену нельзя, но если бы было можно, я бы играла все самые лучшие романтические роли, царских любовниц, и движения у меня были бы такие отточенные и изящные. А ты была бы отважный Дань. Я тебе уже говорила, что в тебе виден воинский дух?

– Ты не могла бы помолчать немного, а? Я думать пытаюсь, – оборвала ее Лин.

– Я весьма сожалею. – Вай-Мэй смущенно поклонилась; у Лин было такое чувство, будто она только что пнула котенка. – Я просто на корабле уже так долго, а все остальные женщины тут сильно старше и не из моей деревни. Они со мной не хотят разговаривать. Так здорово поболтать с кем-то еще. C кем-то молодым… У кого все зубы на месте.

– Тебе сколько лет? – поинтересовалась Лин.

– Семнадцать. А тебе?

– Столько же.

– Вот видишь! Мы уже прямо как сестры! – Вай-Мэй в надежде прикусила нижнюю губу. – А оперу ты любишь?

– Опера – для стариков, – отрезала Лин.

Ротик Вай-Мэй округлился от изумления и ужаса.

– О, Лин! Как ты можешь такое говорить! Опера же такая чудесная! Эти красивые истории, они как сны…

– Терпеть не могу сказки. Я люблю факты. Науку.

Вай-Мэй скорчила рожицу.

– Звучит ужасно скучно.

– Ну, если ты так любишь оперу, считай, что тебе повезло. Мой дядя работает в оперном театре, – созналась Лин. – В Нью-Йорке. Потому что я там живу.

Вай-Мэй издала такой писк, что у Лин ушло несколько секунд на осознание того научного факта, что это восторг, а не ужас.

– Ты самая счастливая девочка на земле, раз у тебя такой дядя! Ты все время ходишь в оперу? Сидишь на балконе и грызешь тыквенные семечки и воображаешь, что все эти чудные истории происходят с тобой? Когда я приеду в Нью-Йорк, мы пойдем с тобой в оперу вместе, и ты увидишь, какая она прекрасная! Это судьба свела нас! Мы точно станем лучшими на свете подругами. А тем временем, пока я на корабле, мы можем каждую ночь встречаться тут, в этом прекрасном мире снов!

Деревья внезапно кончились.

Впереди были только какие-то серые и коричневые квадраты – набросок, все еще ждущий деталей.

– Судя по всему, дальше мы не пройдем, – сказала Лин.

– А ты хочешь дальше?

– Дальше все равно не выйдет, – раздраженно повторила та.

Мысль о том, что Вай-Мэй слабоумная, быстро обретала весомость факта.

– Тогда мы это поменяем и сделаем, как нам надо. И пойдем, куда захотим.

– Сон нельзя изменить.

– Конечно же, можно.

– Я уже достаточно давно хожу по снам, – начала Лин тоном школьной училки, объясняющей тему первокласснику, – и оно так просто не работает. Можно войти в дом, можно подняться по лестнице, которая и так уже существует. Но нельзя по собственной воле превратить этот дом в школу или, скажем, в автомобиль.

– А что такое автомобиль? – озадаченно спросила Вай-Мэй.

Лин закрыла глаза и глубоко вздохнула.

– Ладно, забудь.

И c этими словами она пошла обратно, к лесу, крича:

– Генри! Генри !

– Но мы здесь можем менять все по своему желанию, – сообщила, снова поравнявшись с нею, Вай-Мэй. – Это не как в других снах. Смотри, я тебе покажу.

Лин остановилась и демонстративно сложила руки на груди.

– Придумай что-нибудь, чего тебе очень хочется, – распорядилась Вай-Мэй. – Что-нибудь маленькое.

Я хочу назад мои ноги , подумала Лин. Хочу ходить без этих чертовых скоб и чтобы люди на меня не глазели с жалостью или страхом. И хочу просыпаться без боли .

Она проглотила ком в горле.

– Отлично. Туфли. Хочу пару красивых туфель.

– Очень хорошо, – сказала довольная Вай-Мэй.

Она наклонилась и подобрала камень… и рука ее с ним опустилась, как будто камень был и вправду тяжелый.

– Но как…

– Тс-с-с. Смотри.

Девочка закрыла глаза, губы сжались в линию от сосредоточенности. Она повела над камнем руками, уверенно, будто фокусник, делающий давно отработанный трюк, и на глазах у пораженной Лин камень поплыл, потек, уже больше не твердый, но словно раздумывающий, чем ему стать дальше – и каким… У Вай-Мэй контуры тоже размылись, будто они с камнем сейчас объединились, стали одним целым в этой алхимии. Камень подернулся рябью, подождал еще мгновение, а потом пропал. Там, где только что был он, стояла пара изящных, расшитых китайских туфелек без пяток.

Лин провела пальцем по швам на острых носках и почувствовала словно бы остаточный заряд, совсем чуть-чуть статического электричества.

– Как… как ты это сделала?

Вай-Мэй вытерла пот со лба.

– Этот мир так устроен. Энергия сновидца – она тут как магия.

– Только не магия, – пробормотала Лин; в голове у нее неистово закрутились колесики.

Она знала, что мир снов – это вам не реальный мир, но каким бы фантастическим он ни был, ей никогда не удавалось что-нибудь в нем изменить, не говоря уже о том, чтобы создать. Происходящее представлялось ей совершенно невероятным, будто Вай-Мэй каким-то образом умудрилась изменить саму атомную структуру сонного ландшафта.

– В этом месте все, что ты сновидишь, становится явью. Правда, от этого очень устаешь, – Вай-Мэй мелко дрожала и дышала тяжело; в первый раз со времени знакомства ее болтовня немного сбавила обороты. – Приходи опять завтра ночью, и я покажу тебе, как это делается.

– Но как я сюда вернусь?

– На поезде, со старой станции, конечно. В точности как сегодня, – улыбаясь, заверила ее Вай-Мэй. – Мы с тобой станем подругами. А ты взамен… – она задумалась, поглядела на деревья, – ты будешь рассказывать мне про Нью-Йорк, чтобы я все там узнала, когда приеду. И не чувствовала себя чужой.

Лин не могла оторвать взгляд от туфелек.

– Хорошо. Завтра ночью, – сказала она.

Первый звонок будильника прогремел над миром снов. Тело у Лин сразу отяжелело – сигнал, что она уже начала восхождение обратно, в неспящий мир.

– До завтра, Маленький Воин! – воскликнула Вай-Мэй.

До завтра , подумала Лин, и будто встрепенувшиеся крылья голубки, ночь вздрогнула, и побелела, и размылась в бескрайнее ватное ничто.

Когда зазвонил будильник, Гаспар неистово разлаялся.

– Нет! Слишком рано! – закричал Генри.

Он протянул к Луи руку, словно мог схватить своего любимого, не дать ему исчезнуть – но тщетно. Генри рывком вынырнул на поверхность, хватая ртом воздух, у себя в кресле, за крошечным столиком, в Беннингтоне. Будильник надрывался и трясся на полу, куда свалился с подоконника.

Юноша лежал в кресле парализованный, не в силах вытереть слезы. Из другой комнаты донесся возмущенный вопль Тэты. Через секунду она ворвется и наорет на него, но это Генри было уже все равно: он видел Луи, он говорил с ним.

Но вспомнит ли Луи их встречу? Люди далеко не всегда запоминают сны, и даже если у него получится, если сон зацепится, надолго его не хватит. Подробности быстро стираются, и сон улетучивается из головы, вытесненный дневными делами. И телефона у Луи нет, а если отец Генри как-то умудряется перехватывать все письма, нет смысла связываться с ним через «Селесту».

Однако он сумел найти Луи во сне, а, значит, это можно будет сделать еще раз. Надо будет только вернуться к Луи и внушить ему – как тогда, c Тэтой, когда у нее случился кошмар. Да! Через мир снов он, Генри, сумеет заманить Луи к себе. Но это значит, что ему еще раз понадобится помощь Лин. Все работает, когда они вместе! Надо будет завтра попросить Лин пойти с ним еще раз, и плевать, чего это будет стоить.

– Генри Бартоломью Дюбуа чертов Четвертый!!! – Тэта ворвалась в комнату в сдвинутой на лоб маске для сна, похожая из-за этого на пьяного пирата.

Она прихлопнула будильник и, разъяренная, повернулась к Генри.

– Мы о чем договаривались, Ген?

– Тэта, я…

– Никаких «Тэта, я»! О чем мы с тобой договаривались?

– Не больше, чем…

– …раз в неделю, – докончила она за него.

– Тэта…

– Уже вторую ночь кряду! И это после того, как ты мне сегодня обещал…

– Тэта…

– Если ты думаешь, что я пожертвую ранним сном, чтобы ты…

– Тэта! – Генри каркнул ее имя, вложив в него все остатки сил.

Тэта запнулась на полуслове и упала на колени рядом с креслом.

– Что такое, Ген? Дьявол, ты вообще жив?

Генри улыбнулся, все еще клацая зубами.

– С-со мной вс-се пухло, Тэта. Я н-нашел его. Я н-нашел Луи, – только и сумел выдавить он, прежде чем провалился, вконец изможденный, в лишенный видений сон.

Прочь, мертвые, прочь!

Аделаида Проктор выудила из коробочки таблетку нитроглицерина, положила под язык и стала ждать, пока стихнет боль. Спазм вызвали кошмары – что-то там про старую, ручной работы музыкальную шкатулку… она играла популярную мелодийку тех времен, когда Аделаида была молода. Красота песенки разбередила в ней тоску, она обещала все, о чем Аделаида когда-либо мечтала – только идем, идем за мной глубже и глубже в ткань сна. Она чувствовала, что шкатулка зовет и других, будто радиопередача с дальней станции поздней ночью. Но тут сон сдвинулся, песенка затерялась, и она увидела Элайджу: он молча стоял на краю кукурузного поля; лицо его затопили полночные тени.

– Адди, – прошептал он, маня, и ее сердце пустилось диким галопом, словно скинувший всадника конь, и выбросило ее из сна.

Таблетка сработала быстро, тугой узел в груди распустился. Когда сердечный ритм хоть немного восстановился, Аделаида вытащила себя из постели и заковыляла к собственной музыкальной шкатулке, стоявшей в самом верху маленького дубового шкафчика, втиснутого в угол комнаты. Она подняла крышку, и крошечная плясунья из «Мулен-Руж» тут же рывком ожила. Двумя пальцами Аделаида задушила песню в зародыше, пока та не разбудила ее сестру, Лилиан. В шкатулке лежал фланелевый мешочек для драгоценностей, а в нем – железный ларчик с инициалами «ЭЛДЖ». Она открыла его и уставилась внутрь – на локон темно-золотых волос, на зуб, на осколок пальцевой кости и на ферротипию молодого человека в серой униформе. Убедившись, что с ними все в полном порядке, она сунула ларчик обратно в мешочек, заперла шкатулку и убрала ее на место в шкафу.

Дальше она собрала неглубокую чашу, спички, свечу в латунном подсвечнике, моток бинта, связку шалфейных листьев и маленький кривой серебряный кинжальчик к себе в сумочку, опустошила солонку понемногу в каждый карман халата и, придавленная к земле весом соли, зашаркала через холл к лифту.

Лифтер, ни слова не говоря, доставил ее в самые недра «Беннингтона»; он работал тут всего две недели, но уже научился ни о чем не спрашивать сестер Проктор. Пока лифт тарахтел вниз, мисс Адди тихонько напевала себе под нос:

Решетка лифта, лязгнув, отворилась в беннингтонское подземное царство. Кнопочный отрок бросил несмелый взгляд во тьму.

– Вас подождать, мисс Проктор? – неуверенно вопросил он.

– Все в порядке, дорогой. Я вас вскоре вызову. Езжайте себе.

Скептически качая головой, тот закрыл двери, и лифт застонал вверх, оставив Адди одну в сумрачном подвале. Она тотчас же выхватила свечу, запалила фитиль и подождала, пока теплое сияние хоть немного рассеет мглу. Она подкормила огонь концом шалфеевой связки и замахала тлеющей травой в воздухе, описывая широкие круги. Потом засучила рукава халата и сорочки. Вдоль парковой стороны бежала череда узких, вровень с улицей, окон, и в их смутном свете бумажно-тонкая кожа запястий казалась светящейся и почти синей. Бормоча древние слова, она медленно огладила лезвие ножичка большим пальцем и зашипела, когда кровь закапала в чашу. Окровавленным пальцем Адди отметила восточный угол подвала, а потом и три остальных. Покончив с этим, перевязала его, выгребла соль из карманов и накропила тонкие, как изморозь, линии вдоль подоконников, где уборщик их, есть надежда, не найдет. Ночь изнывала снаружи окон, моля впустить. Адди загасила свечу, собрала пожитки, нажала кнопку вызова и стала глядеть, как золотая стрелка считает этажи вниз.

Двери открылись, лифтер помог ей войти.

– От вас пахнет дымом, мисс Проктор, – встревожился он.

– Это всего лишь шалфей, милый. Я, видишь ли, окуривала помещение.

– Простите, мисс Проктор?

– Запалила связку шалфея и окурила помещение.

Любопытство и подозрительность на пару живо окрутили мальчика.

– А зачем, позвольте спросить, вам пришло в голову пойти и сделать такую вещь?

– Для защиты, конечно, – просто ответила та.

– Защиты от чего, мэм?

– От дурных снов.

– Простите, мисс Проктор. Я не догоняю.

– Я охраняю наш дом от мертвых, милый. Насколько могу.

На сей раз лифтер предпочел оставить свои мысли при себе – а заодно поделиться ими с менеджером здания, когда закончится смена. Вряд ли ему понравится идея, что старушка может вот так, ничтоже сумняшеся, сжечь дом. Еще раз скептически покачав головой, он захлопнул решетку и повернулся к панели; золоченые двери отрезали их от тьмы подземелья.