Онлайн чтение книги Папаша Горемыка Le Père la Ruine
VIII. НАШЕСТВИЕ ВАРВАРОВ

Вскоре г-н Батифоль построил свой дом, и Франсуа Гишара обязали именем закона заделать окно, смотревшее на усадьбу соседа.

Рыбак рвал и метал, злился и бранился, но ему уже приходилось сталкиваться с законниками, и он на собственном опыте убедился, что значит вставать им поперек дороги.

Поэтому он подчинился.

Сначала все смеялись над чеканщиком, который ставил вехи на дорогах, мостил улицы щебнем и устанавливал указатели с их названиями, хотя этим улицам недоставало главного, что их обычно образует, а именно — домов; но вскоре все насмешники переметнулись на сторону пришельца.

Разбег был дан: бараны Панурга мало-помалу сдвинулись с места, и за невероятно короткий промежуток времени пустынное место наполнилось людьми, поля превратились в сады, а кусты сменились изгородями.

Пример Батифоля воодушевил других покупателей земли. Подобно ему, каждый взялся за дело. По мере того как каменные дома росли ввысь и выстраивались вдоль берега Марны, приток горожан увеличивался. Торговый мир Парижа от площади Шатле до заставы Трона пришел в возбуждение; огромное желание всех людей иметь собственный клочок земли, которой каждый из нас — малый или великий — обязан вернуть прах, заимствованный у нее для его сотворения, было использовано так умело, его обещали удовлетворить за такую низкую цену, его выдавали за невинную и столь неразорительную прихоть, что даже самые благоразумные заболели лихорадкой загородной жизни, и многие счастливчики, располагавшие небольшими капиталами, принялись возводить на острове шедевры строительного искусства, не подозревая грядущих разочарований, неминуемых на пути всякого творца.

Один из таких счастливчиков, чувствительный и скромный человек, решил дать приют своей любви под соломенной крышей хижины, взяв за образчик наиболее примитивные строения из тех, что производило такого рода искусство от Эвандра до наших дней; другой, разъездной торговец винами, недавно вернувшийся с Женевского озера — он совершил прогулку в Оберланд ради вящей славы трехпробной водки, — вынес оттуда неистребимую страсть к шале. Эта страсть воплотилась в деревянном доме с зелеными решетчатыми ставнями, резными балконами и с устланной камнем крышей, призванной противостоять горным лавинам. Белые стены, не дававшие вздохнуть саду, который они окружали, были призваны изображать заснеженные луга на склонах Монблана и Юнгфрау. Третий обзавелся итальянской виллой с плоской крышей и балюстрадой, образующей террасу. Наконец, четвертый дошел до того, что построил греческий храм.

Растительность садов нового селения поражала еще большим разнообразием, чем его архитектурный облик, впрочем она была живописной, поскольку трудно опошлить цветы и сделать посмешищем деревья. Так, один из владельцев удовольствовался тем, что украсил цветочную клумбу грядкой шпината и грядкой салата-латука, стыдливо совместив приятное с полезным; другой мужественно занялся на своих двадцати квадратных метрах злаками и, посеяв на них шестьдесят шесть зерен ржи, задумал предоставить в Академию наук доклад о спорынье и головне, которые поражают эту культуру, подобно оспе, поражавшей людей до человеколюбивого открытия Дженнера.

Между тем развитие торговли удостоверило этот новый образ жизни в Ла-Варенне.

Не прошло и полугода, как здесь обосновалось полдюжины виноторговцев; они вступили в соперничество с Матьё-паромщиком и отняли у него исключительное право на утоление жажды публики, право, которым он так долго пользовался.

Отныне люди могли удовлетворить в этих краях и прочие разнообразные желания своих желудков. По воскресеньям с берега пахло жареными отбивными и жареной кровяной колбасой, а напоминающий о восточных ароматах запах кофе, который обжаривали у дверей, разносился по всей округе вместе с потоками воздуха, передвигающимися вверх и вниз по течению Марны.

Затем по соседству с шестью или семью виноторговцами, выдававшими шенвьерское вино за вино из Жуаньи, а полынную водку с улицы Ломбардцев за швейцарский абсент, последовательно обосновались мясник, булочник, бакалейщик и даже одна модистка.

И это еще не все: в то время как равнина превращалась в селение, на побережье возникала пристань: около двух десятков лодок, шлюпок и челноков стояли друг рядом с другом на якоре вдоль берега — там, где старое суденышко папаши Горемыки провело столько лет в одиночестве. Сам этот берег тоже не остался в стороне от повсеместных перемен — его сглаживали, выравнивали и улучшали, где-то оставляли отвесный склон, а где-то делали пологий спуск; оттуда тщательно удаляли заросли камыша с его длинными копьевидными стеблями и тростника, легкие хохолки которого с тихим шелестом покачивались на ветру, кислицу с нарядными пурпурными и изумрудными метелками, а также окопник с широкими листьями и белыми или фиолетовыми колокольчиками — короче говоря, все растения, придающие пейзажу живописный и дикий вид. Отныне порядок стал единственным украшением здешних берегов, и желтоватый цвет обнажившейся на откосах глины постепенно вытеснил зеленый ковер мягкой густой травы, прежде расстилавшийся вдоль реки.

Между тем и нравы здесь стали более спокойными. Сельская идиллия отважных первопроходцев из предместий обычно продолжалась с субботы до воскресного вечера либо до утра понедельника. Если бы какой-нибудь путник случайно забрел в эти края и увидел бравых горожан в деревянных башмаках, блузах и соломенных шляпах — причем все это чрезвычайно простого вида; если бы он понаблюдал, как они орудуют заступом и мотыгой, обрабатывают междурядья, пропалывают грядки и подрезают деревья, носят на спинах камни и в руках ведра с водой; если бы он послушал, как они разглагольствуют о садоводстве, рыбной ловле и охоте, обсуждая столь важные вопросы, как прививки, отводки, черенки, клубни и разведение винограда, — этот путник, без сомнения, решил бы, что он оказался среди настоящих крестьян. Однако эта невинная комедия, в которой каждый с удовольствием принимал участие, длилась не более суток, а затем наступало пресыщение — призрак с мертвенно-бледным лицом, опущенными руками и перекошенным от скуки ртом; все принимались зевать, и вскоре развлечения, которые привычка превратила в потребность, вновь обретали всю свою прелесть и притягательную силу.

Таким образом, это уже не деревня поглотила город, а город поглотил деревню; бесчисленное множество кабатчиков видели, как растет приток их посетителей — теперь уже пили не только в стенах заведений, предназначенных для поклонения Бахусу, как говаривали поэты-песенники из «Погребка», процветавшие в ту пору, но и вдоль всего берега Марны. Любой прибрежный пень или бревно, напоминавшие стул, стол или скамью, служили троном для пьяниц, если пьяницы сидели, либо подставкой для литровой бутылки скверного вина, если пьяницы возлежали на земле. Бочки спиртного поглощались под аккомпанемент застольных напевов и звонких затрещин; в конце концов утренняя идиллия превращалась в вечернюю сатурналию, и для полного с ней сходства у окрестных селянок, приходивших к реке на бал, появились повадки, речь и танцевальные позы девиц с городских застав — селянкам понадобилось не более двух месяцев, чтобы с поразительной легкостью восприятия, делающей честь их уму и гибкому стану, все это усвоить.

Коренное переустройство старой доброй Ла-Варенны, как и следовало ожидать, произвело на Франсуа Гишара удручающее впечатление (в определенном возрасте человека его взгляды, достигшие зрелости, противятся любым новшествам, и он не в состоянии распроститься со своими застарелыми привычками). За сорок лет безмятежного и никем не оспариваемого пользования рекой и прибрежными землями папаша Горемыка стал смотреть на них как на свою собственность, не предполагая, что кто-либо вздумает на нее посягать. Поэтому рыбак отнесся к пришельцам, сколь законными бы ни были их права, как к варварам, захватчикам и своим злейшим врагам, куда более ненавистным, чем пруссаки, некогда сражавшиеся с ним у стен Майнца.

Врожденная неприязнь Франсуа Гишара к парижанам усилилась как из-за злонамеренного поведения г-на Батифоля по отношению к нему, так и из-за тоски по своему дорогому одиночеству, когда он увидел, как белая стена соседа стиснула его палисадник, а каменщики, решив угодить своему работодателю и позабавиться, вымазали известью и гипсом красивую живую изгородь боярышника, покрывавшуюся весной прелестными бело-розовыми цветами. Юберта была вынуждена на коленях умолять старика, чтобы удержать его от решительных действий в ответ на насмешки, какими рабочие сопровождали свои действия.

Ярость оказалась могучей силой — ей удалось сделать то, перед чем были бессильны нежная забота и кроткая веселость Юберты; она заставила папашу Горемыку окончательно покинуть царство теней и вернуться в действительность; она вытеснила из его мыслей дорогих мертвецов, чье общество он так любил; наконец, она воскресила и вполне естественным образом придала Франсуа Гишару новые силы и омолодила его. Благодаря этому сильному чувству кровь окрасила в синий цвет жилы старика, его темное лицо приобрело более теплый цвет, а глаза засверкали.

Впрочем, образ жизни и повседневные дела папаши Горемыки и Беляночки остались прежними. Весь день, пока светило солнце, они оставались на реке, где в будние дни еще не чувствовались перемены, произошедшие в этих краях. Если в это время какой-нибудь праздный зевака, любитель-рыболов или просто нахал — а Франсуа Гишар считал нахалами всех праздных зевак и любителей-рыболовов — приближался к лодке старика, тот прекращал работу и с ворчанием выжидал, пока ротозей не скроется из вида. Недоверие речного пирата к чужакам усилилось и уже доходило до нелепости: его лишили покоя и растоптали воспоминания, составлявшие всю его жизнь; в своей человеконенавистнической предубежденности он уверовал в то, что всякий, кто встречается на его пути, — это враг, мечтающий лишь о том, чтобы выведать его секреты, то есть места, где он расставляет сети, и потом воровать у него рыбу.

Поэтому по воскресеньям рыбак всегда сидел взаперти; напрасно Беляночка, отнюдь не разделявшая мрачного умонастроения деда, умоляла его, заслышав веселые звуки сельского бала, посидеть на травяной скамейке в саду, под высокими тополями, простиравшими ветви над рыбацкой хижиной, — Франсуа Гишар ни разу не уступил просьбам внучки, и как-то раз, когда она с пристальным, не лишенным волнения вниманием смотрела в окно, как несколько молодых людей танцуют на берегу кадриль, старик впервые в жизни довольно строго выбранил девушку.

Папаша Горемыка опасался, что какой-нибудь городской разбойник уведет у него внучку, и волновался за нее еще сильнее, чем за свою рыбу.

Само собой разумеется, что, какие бы архитектурные шедевры ни возвышались в двух шагах от него, Франсуа Гишар ни разу не соизволил удостоить ни один их них хотя бы минутой внимания.

Следует заметить, что г-н Батифоль по-прежнему страшно досадовал на соседа, выказавшего ему свое презрение, и число его тайных обид на рыбака постоянно накапливалось. Подобно всем быстро и неожиданно разбогатевшим людям, он не переставал удивляться своему достатку; обозревая свой особняк с плоской крышей и балконами, крытыми изогнутой черепицей, Аттила спрашивал себя, действительно ли он является владельцем всей этой роскоши. Он поглаживал серые обои с золотой каймой и мягкую мебель, обитую кретоном, с той же нежностью и восхищением, с какими мать ласкает плод своего чрева. Он не мог наглядеться на собственное детище, подобно тому как фат не устает любоваться своим отражением в зеркале. Он не понимал, как можно пройти мимо того, что он называл своим творением, и не обнажить перед ним голову.

Господин Батифоль обижался на папашу Горемыку не только из-за безразличия, которое тот проявлял к его дому. Он затаил на него зло еще и потому, что завидовал мастерству рыбака. Мало-помалу чеканщик попался на удочку, которую он предназначал обитателям вод Марны. То, что в первое время было для него просто забавой, постепенно переросло в причуду, а затем возвысилось до страсти — очевидно, по причине того, что это чувство было безответным.

В самом деле, г-н Батифоль испробовал все орудия лова. Его вечное невезение вошло в поговорку во всей округе; он не мог поймать ни самого крошечного пескаря, ни самой ничтожной уклейки: рыба лишь дерзко и безнаказанно задевала хвостом приманку, которой Аттила пытался ее прельстить. Столь явная присущая ему неполноценность выводила Батифоля из себя, способствуя тому, чтобы он еще сильнее невзлюбил опытного рыбака, слава которого даже превосходила его подвиги.

Некоторое время г-н Батифоль пребывал в пасмурном настроении, но внезапно он, казалось, смягчился.

Несколько раз Аттила пытался завязать со стариком пустой разговор о дожде и хорошей погоде, о своих неудачах в рыбной ловле, о своих надеждах и, наконец, о случаях из рыбацкой жизни, и его поползновения сблизиться не были как обычно отвергнуты; одновременно чеканщик стал особенно обходительным по отношению к Юберте.

Вначале, когда девушка появлялась на пороге хижины папаши Горемыки, Аттила довольствовался тем, что посылал в ее сторону телеграфные сообщения своими действующими по отдельности глазами, таким образом выражая бесконечное восхищение миловидной соседкой и показывая, что он питает к ней горячую симпатию. Это заигрывание г-на Батифоля вызывало улыбки на алых губах Беляночки, и при виде ее улыбки он набирался смелости. Глупость всегда ходит рука об руку со своим братом-тщеславием.

Воображая, что его знаки внимания принимают благосклонно, г-н Батифоль выпрямлял сутулую спину, прятал острый подбородок под галстуком и, покачивая головой, принимался поглаживать рукой свою мебель с еще большей любовью, чем прежде. Как-то раз, когда Беляночка отправилась за покупками для своего бедного маленького хозяйства, Аттила последовал за девушкой и заговорил с ней. Незачем повторять слова, сказанные им — это и так ясно, но нельзя умолчать о другом: чувства, в которых признался Юберте ее воздыхатель, настолько не вязались с его профилем совы и ужимками павиана, что они вызвали у Беляночки приступ смеха, который ей не удалось заглушить.

С легкомыслием, свойственным юности, она не видела причины лишать себя развлечения, которое ей доставлял вид влюбленного чеканщика. Впрочем, следует простить Юберте это мимолетное заблуждение, ибо, с тех пор как г-н Батифоль задумал основать город на берегах Марны, это были единственные радостные минуты в жизни внучки старого рыбака.

Восприняв веселый смех девушки как одобрение, г-н Батифоль приосанился, сдвинул фуражку на ухо и зашагал, размахивая руками и мурлыкая куплеты из какого-то водевиля.

Было ясно, что в дальнейшем он собирается перейти в наступление. Однажды вечером Юберта вышла из дома. Хотя уже настала лучшая пора весны, день выдался холодный и промозглый, и папаша Горемыка, рыбачивший на Марне с. раннего утра до сумерек, сушил одежду у очага, подбрасывая хворост в огонь; лампа, висевшая над камином, бросала тусклый отсвет на черные закопченные стены комнаты, и лишь изредка, когда пламя, добравшись до сухих листьев на ветках, брошенных в очаг, ярко вспыхивало, можно было рассмотреть предметы обстановки, домашнюю утварь и две кровати под зелеными саржевыми балдахинами.

Старик сидел, вытянув руки над очагом и, вероятно (так оно и было на самом деле), о чем-то задумавшись, как вдруг звук поспешных шагов, послышавшийся снаружи, заставил его встрепенуться. В тот же миг ему, казалось, послышался приглушенный крик и он узнал голос своей внучки.

Очевидно, с девушкой приключилась беда.

Папаша Горемыка почувствовал, как внутри у него похолодело. Он стремительно вскочил на ноги, опрокинув табуретку, на которой сидел, и ринулся к двери. Но не успел он сделать и двух шагов, как дверь распахнулась, открывая дорогу Юберте.

Она вся запыхалась, словно от кого-то в испуге убегала, и выглядела взволнованной. Войдя в дом, девушка с необычайной поспешностью заперла дверь на засов и бросилась в объятия деда.

— Что с тобой, Беляночка?.. Что случилось?.. Кто тебя так напугал?.. — с тревогой спрашивал старик, озабоченный этой непривычной немой сценой.

Затем, не став ждать ответа внучки, точно его осенило, что Юберте нанесли оскорбление, папаша Горемыка устремился к берегу с поистине юношеской резвостью.

Однако берег был пуст; лишь ветер, свистевший в ушах, гнал по реке волны, блестевшие в темноте, да темные силуэты деревьев то сгибались, то выпрямлялись.

— Вернитесь, дедушка, — взмолилась Юберта, следовавшая за стариком и удерживавшая его за полу рубахи. — Что вы тут ищете в такой поздний час и в такое ненастье?

— О, если я найду того, кого ищу, — пробормотал рыбак, грозно глядя в сторону темных очертаний дома Батифоля, к которому они подошли, — если я его найду, то разорву его пополам, и это так же верно, как то, что святой Франциск мой заступник! Гляди, вот эта рука (и он показал девушке свою левую руку) может одним махом раздавить такого червяка, как он.

Внезапно его гнев усилился, и он воскликнул громовым голосом:

— Где же он прячется, этот трус? Говори, — продолжал он, резко обернувшись к внучке, — почему ты сейчас кричала? Почему ты вернулась домой вся перепуганная?

Юберта молчала, не решаясь ответить. Замешательство внучки окончательно убедило Франсуа Гишара в том, что его подозрения справедливы; он подошел к двери дома Батифоля и нанес ей такой сокрушительный удар, что девушка, наконец, осмелилась солгать, на что раньше у нее не хватало духа.

— Дедушка, — промолвила она, — это я, как дурочка, сама виновата, что испугалась.

— Испугалась!.. Чтобы ты испугалась!.. Да ведь ты целыми ночами спокойно спала в лодке, лежа у моих ног!

— Кого же мне было пугаться, как не себя, если на улице никого нет?

— Ну да, я вижу, что тут никого нет; этот бездельнику наверное, вернулся и спрятался за толстыми стенами. Но я заставлю его выйти из логова, даже если мне придется не оставить камня на камне от этого дома!

— Да ведь в доме, как и на дворе, никого нет. Посмотрите, дедушка, ни в одном окне не горит свет.

— Ну и что? Когда мы час назад возвращались домой, все эти дыры сверкали, как костры в ночь на святого Иоанна.

— Может быть, но час тому назад господин Батифоль уехал в Париж.

Затем Юберта добавила со смущением, словно ей было неловко вникать в подозрения старого рыбака:

— Что вы могли такое подумать, дедушка?

Папаша Горемыка ничего не ответил и принялся искать какой-нибудь камень, чтобы выломать дверь г-на Батифоля. Его намерение привело Беляночку в ужас.

— Дедушка! — вскричала она. — Что вы собираетесь делать? Я клянусь вам…

Старик посмотрел на внучку, и Юберта осеклась.

— Ну же, Беляночка, — сказал рыбак, — говори, в чем ты хочешь мне поклясться, я жду.

Нежность, сквозившая в его словах, странным образом отличалась от предшествовавшей ей неистовой ярости.

Девушка молчала, опустив глаза.

Покачав головой, папаша Горемыка уронил камень на землю.

Затем он взял внучку за руку и повел ее обратно в хижину, прокричав напоследок дому Батифоля, как будто камни и кирпичи могли его услышать и, подобно тростнику царя Мидаса, повторить его слова:

— Подожди, разбойник, ты свое получишь!