Онлайн чтение книги У водонапорной башни Le premier choc. Au château d'eau
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. Чудесные белокурые волосы

Чем ближе время шло к полудню, тем все яснее и яснее Жоржетта понимала, что теперь уж ничего не изменишь. При каждом взгляде на будильник сердце мучительно ныло, и боль, словно круги по воде, расходилась по всему телу, руки почему-то начинали дрожать. В это утро все вещи, которых она касалась, собирая дочь в дорогу, — бельишко девочки и школьные ее принадлежности, зубная щетка и паста, разные пустячки — вдруг странно тяжелели, словно на них грузом ложилось ее горе. Но сама Жоржетта пока еще чувствовала только какую-то смутную неловкость во всем теле, и ее словно била лихорадка. До отъезда оставалось несколько часов, а ей вдруг начинало казаться, что ничего еще не решено, что можно еще избежать разлуки. Но каждая минута неотвратимо несла свою крупицу тоски. Перед уходом в школу братья и сестры попрощались с Жинеттой, которая еще не подымалась с постели. Девочка хотела было встать, но мать крикнула ей:

— Поспи еще немножко! Перед дорогой надо хорошенько отдохнуть. Семь часов в вагоне — не шутка. Еще намаешься.

Дети со смехом тормошили сестру.

— Ты мне к рождеству непременно подарок привези, — крикнул с порога Жерар. — Скажи, привезешь?

Жинетта засмеялась, она радовалась предстоящему путешествию. А когда ребенок очень доволен, что покидает родительский дом, для матери это нелегко…

Ребята ушли в школу, и в доме вдруг воцарилась долгая тишина. Их оставалось всего трое: мать, Жинетта, которая честно пыталась уснуть, но все время ворочалась в постели, да младший сынишка, — он спал в кухне на трех стульях, составленных в углу у самой печки, и даже не проснулся от шума, поднятого детьми; в комнату доносилось его учащенное дыхание и тихие стоны. Неслышно переходя из кухни, где спал больной мальчик, в комнату, где лежала старшая дочка, которой предстояло уехать, Жоржетта укладывала вещи в большую корзину для голубей, заменявшую чемодан. Как противно скрипят плетеные корзины. Эта корзина попала к ним три года тому назад, осталась еще с тех времен, когда у Жоржетты жил сын шахтера; потом во время отпуска за мальчиком приехали родители; больше Жоржетта с ними не виделась, только изредка обменивались письмами, да вот осталась от них на память корзина. Все-таки куда легче взять к себе чужого ребенка, чем посылать к чужим людям своего…

Вдруг Жинетта проснулась и села на постели.

— Мама! — позвала она.

— Что тебе?

— Мама, ты здесь?

— Ну, конечно, здесь, разве не слышишь?

— А я, мама, какой сон видела! Будто я уже там. Проснулась — и не знаю, где я.

Жоржетта подбежала к постели, в сердце ее вдруг ожила смутная надежда, будто сон, приснившийся ребенку, мог что-то изменить…

— Ну, как там тебе было? Хорошо?

— Очень, очень. А ты, мама, будешь ко мне приезжать?

— Ну, конечно, — храбро солгала Жоржетта.

Маленький проснулся от крика сестры. Увидев, что она лежит в постели, он изумленно спросил:

— Ты тоже заболела, да?

Бак с водой для последнего домашнего омовения грелся на огне, и жестяное его дно время от времени глухо щелкало от жара. С улицы доносился вой ветра. Начиналась буря.

— Я сейчас принесу со двора половик, поставлю ведра в чулан, а кроличью клетку накрою клеенкой, — пояснила Жоржетта. — Значит, тебе выходить не за чем. Горе-то какое, что ты в такую погоду уезжаешь.

Все затихло и на улице и в доме. Мать принялась тереть и скрести Жинетту. В маленькой кирпичной кухоньке было жарко. Девочка голая стояла в корыте. Младший братишка повернулся к стене. Как никак, а Жинетте уже двенадцатый год. Особенно тщательно мать занялась волосами Жинетты, она всегда мыла ей первым делом голову, потому что у девчурки были чудесные белокурые волосы, падавшие локонами на плечи. Такая шевелюра стоит самых роскошных нарядов. Жаль, что в доме было только «зеленое мыло». А этим мылом разве промоешь волосы, от него еще посекутся, потускнеют кудри Жинетты, такие нежные, шелковистые, такие мягкие.

— Мама, больно делаешь!

— Сейчас кончаю, дочка, только еще раз хорошенько ополосну волосы. Никак мыло не смоешь!

Жоржетта не сказала вслух того, что она думала:

«Вот я мо́ю Жинетту в последний раз перед долгой разлукой». Быть может, потому и медлила она, сама того не сознавая, потому еще и еще раз споласкивала волосы, отжимала пряди, перебирала, гладила их.

Вдруг крупными хлопьями повалил снег. Когда пришло время вытирать Жинетту, всю розовую, блестевшую после купанья, Жоржетта спохватилась, что забыла выстиранное полотенце во дворе, где сама повесила его на толстую стальную проволоку. Должно быть, оно уже насквозь промокло. Мать обтерла девочку фартуком, чтобы та не замерзла, а сама вышла во двор за полотенцем — надо торопиться, небо такое, что снег до вечера будет идти. Какая она, Жоржетта, стала рассеянная, все делает сегодня как-то машинально.

Отворив кухонную дверь, которая по обыкновению громко скрипнула, Жоржетта отшатнулась, и сердце ее бешено застучало от страха: из угла двора вдруг что-то выскочило, что именно, она и не разобрала в первую минуту — нынче у нее голова не работает. Оказалось, что старый пес рылся в разбитой лоханке, куда теперь сваливали мусор, — придется, видно, самим отнести ее на берег, на свалку, раз из города второй месяц не приезжают очищать помойки. Все одно к одному. Но через минуту она уже забыла о своем страхе — около сарайчика прямо на земле валялась кукла Жинетты, завернутая в шерстяной лоскут, заменявший ей одеяло, насквозь промокшая тряпичная кукла… и ее тоже забыли здесь. Странно было видеть, что снег, сразу же таявший, едва только он касался крыш и земли, не таял в волосах куклы. Пожалуй, даже не стоило теперь ее и подбирать. Но Жоржетта все-таки взяла куклу, сильно ее встряхнула и положила на выступ окна, куда не залетали снежинки. Забытое полотенце еще не залубенело, но подмерзло и стало тяжелым.

— Мама, что же ты не идешь? Вытри меня, мне холодно стало.

Верно ведь!.. Жоржетта так упорно думала о дочери, что в конце концов забыла о ней. Каково-то ей будет там, в Париже? Ведь, можно сказать, Жинетта и сейчас уже не здесь, не с ними.

Больной мальчик завозился на стульях:

— Можно мне уже повернуться или нет?

Все так же без мысли Жоржетта одела девочку — еще с вечера она приготовила белье и платье, которые более или менее годились для носки. За последний год Жинетта очень выросла и хоть не потолстела, но раздалась в кости. Все ей стало узко, пуговицы вырывались «с мясом», пояс приходился выше талии, из-под короткой юбки выглядывали покрасневшие от холода коленки. Особенно пальто — в плечах жмет, верхнюю пуговицу не застегнешь. Зато уж можно было поручиться, что все вещи чистые, аккуратно подштопаны, отутюжены.

Но по-настоящему Жоржетта осознала все только тогда, когда в порту пробило двенадцать. Оставалось всего лишь четверть часа. Слишком, слишком мало. Настолько мало, что теперь уже не было никакой надежды. Жоржетта поспешила отвернуться, чтобы девочка не увидела ее лицо. Слезы сами навертывались на глаза, это было сильнее ее воли, сильнее ее самой. У Жоржетты не хватило духу даже приготовить завтрак. Она только поставила на плиту спитой кофе, который варили еще накануне, — попьем с хлебом, и ладно. Девочка, как было условлено, позавтракает с Жоржем перед отъездом. Жорж, депутат-коммунист, обещал отвезти Жинетту в Париж, в семью одной учительницы, выразившей желание взять на время девочку лет двенадцати, дочь безработного докера. Что ни говорите, а выходит, что не родители выбрали людей, к которым посылают своего ребенка, а те, незнакомые парижане, сами все решили по своему усмотрению. Конечно, Жоржетта верила этим людям, раз им верил Жорж, но, все равно, эта мысль непереносима для материнского сердца… Девочке там, наверно, будет неплохо… А впрочем, как сказать, — поручиться заранее тоже нельзя. Так или иначе, Жоржетта предчувствовала, что ей не совладать с затаенной и острой материнской ревностью к той славной женщине, далекому другу, которая берет к себе ее ребенка, берет надолго.

Когда Жоржетта услышала, что вернулся Люсьен, вернее, услышала, как он поставил свой велосипед в чулан, она громко высморкалась, утерла глаза и встретила мужа со спокойным лицом; но он заговорил первый, даже пытался пошутить:

— Ну как, распрощались?

Жоржетта сразу поняла, что все утро ее муж думал ту же невеселую думу. Такой натянутой вышла у него эта шутка, что ей стало жаль мужа и она почти забыла свою собственную боль. Она пристально поглядела на Люсьена и испугалась. Таким она еще никогда не видела его за все тридцать лет их совместной жизни — лицо замкнутое, на скулах и в углах рта ходят желваки.

Люсьен, в свою очередь, посмотрел на жену. Он почувствовал, что она ждет от него каких-то слов, хоть самых пустячных, и тогда им обоим станет легче.

— Ты зачем ей в волосы бант нацепила? Может быть, в Париже уже не носят таких штук, а?..

— Снять, значит?..

Девочка утвердительно кивнула головой.

— Смотри сама — так гораздо красивее, проще.

Отец взвесил на ладони вьющиеся у шейки чудесные локоны, словно пропуская сквозь загрубелые пальцы позолоченные солнцем зерна пшеницы. Целое богатство!

Он привлек к себе дочку и крепко поцеловал ее.

— Расстегни пока пальтишко. Время еще есть. А то тебе на улице холодно станет.

— Неудобно задерживать Анри, — вмешалась мать. — Он обещал отвезти Жинетту к Жоржу на велосипеде. Ну, теперь пора прощаться…

Воцарилось молчание. Никто не знал, что сказать, час разлуки приближался. С минуты на минуту подъедет Анри и они услышат, как стукнет о стену руль его велосипеда.

Люсьен взглянул на жену и повторил:

— Ну, пора. Ничего не поделаешь. Так надо… Мы не можем иначе поступить, жена.

Давно уж Люсьен не называл так Жоржетту. Они молча глядели друг на друга, да и что говорить, особенно при ребенке? Правда, Жинетта привыкла к разговорам старших, при ней не очень-то скрытничали: к чему рисовать девочке мир в розовом свете? Мальчик снова задремал. Он спал целые дни. Он был такой слабенький. Но раз он спит, значит, хоть не мучается. У отца и матери нервы были натянуты, оба не знали, что им сейчас предпринять, как все это произойдет. Сразу стало заметно, как постарел Люсьен. Он часто повторял: «Мне уже пятьдесят один год, ты, дочка, будешь к старости моей опорой». Вдруг он резко поднялся со стула. Жоржетта сказала первое, что пришло ей в голову:

— Нелли уже получила бумагу. Пишут, что перережут провода, потому что за электричество не плачено. Через неделю свет выключат.

— Вот видишь, как оно все идет.

— Я ничего не приготовила поесть.

— Ну, сегодня это не важно.

Люсьен снова сел и притянул к себе девочку.

— Слушай меня, Жинетта. Там у тебя будет елка. Я хочу, чтобы ты все знала, дочка, нам-то не на что елку устроить.

— Да не нужно, папа, я ведь понимаю, не нужно, — сказала девочка.

Отец слегка потряс Жинетту за плечи, как бы желая поблагодарить ее; снова потрогал ее волосы и стал рассеянно играть ими, словно перекатывал в пальцах бусинку.

— Не забывай причесывать волосы каждое утро щеткой, — сказала мать, — тогда они еще лучше будут.

Люсьен деланно засмеялся.

— Ты у нас настоящая путешественница, верно ведь? Францию увидишь.

Вдруг ему в голову пришла новая мысль. И он повторил, глядя на Жоржетту:

— …Францию… А тут у нас, Жинетта, по правде говоря, наступили тяжелые времена. В твои годы не годится голодать.

Трудно было выговорить эти слова. Но Люсьен считал, что обязан сказать дочери все; надо, чтобы она поняла. Не должен ребенок уехать из родного дома, не зная причины отъезда, иначе он нивесть что может вообразить.

— Да и картошки у нас чуть-чуть осталось, — пришла к нему на выручку Жоржетта. — Дня на два всего хватит…

Люсьен стукнул по столу тяжелым кулаком, стукнул с негодованием, а не со злобой, потому что злоба, в конце концов, — чувство поверхностное.

— Каждый день я прохожу мимо их складов… Четвертый год сотни тонн бобов лежат зря, загнивать стали, крысы их растаскивают. Вместе с селитрой из Чили прислали бобы. Там-то не знают, куда их девать. А теперь, когда товар подпортился, его даже стеречь перестали. Говорят, что плесенью от них песет. Для винегрета еще сгодились бы, сошло бы с луком да с перцем; но лежалый боб не разваривается, не разжуешь его. В другом складе — зерно, оно уже прорастать начало. А в третьем — сахар, уж не знаю, сколько сахару… Сегодня при таком дожде он, поди, весь растаял, течет из-под дверей сироп… Впрочем, сахар — это по другому ведомству, это из запасов для армии… Ну, ладно. Посмотрим, долго ли такое протянется. Какая же ты у нас сегодня чистенькая, Жинетта. Будь вежливой со старшими, девочка. И не капризничай, не пользуйся тем, что люди к тебе хорошо будут относиться, поняла?

Но девочка не успела ответить — в наступившей тишине слышно было, как Анри прислонил к стене свой велосипед. Люсьен и Жоржетта разом поднялись с места. Мать не могла сдержать слезы. Отец сердито кусал губы. И девочка, глядя на родителей, вдруг начала колебаться, вопросительно переводила глаза с матери на отца. До этой минуты все казалось ей простым.

Люсьен обнял жену за плечи, то ли хотел утешить ее, то ли поддержать — трудно ведь сказать, что произойдет в такую минуту.

— Ты не первая уезжаешь, Жинетта. Во время «Дьеппа»[2]То есть во время забастовки докеров, отказавшихся грузить оружие на пароход «Дьепп» для воины против Вьетнама. — Прим. ред. больше пятидесяти детей уехало. И все благополучно вернулись, ты же сама знаешь. А как их баловали там — словно принцев!

В комнату вошел Анри.

— Не плачьте, Жоржетта, — сказал он. — Жорж хорошо знает эту семью. Они не в партии, но очень славные люди.

Люсьен, стоя позади Жоржетты, крепко сжал ей плечо и сделал Анри неприметный знак — поторопись, мол, не задерживайся.

— Видишь, — обратился Люсьен к жене, — и Анри то же самое говорит.

— Ну, нам пора, — сказал Анри. — А то не успеем до поезда закусить.

Больной мальчик, спавший у печки, опять проснулся. Он удивленно огляделся вокруг, хотел было заплакать, видя, что плачет мама, но не посмел.

— Что это? — спросил он.

Люсьен прижал к себе Жинетту, быстро поцеловал ее в обе щеки, затем неловко коснулся губами белокурых волос. Пришлось чуть не силой вырвать дочку из рук Жоржетты, которая совсем уж не понимала, что происходит. Анри быстро привязал корзину к багажнику — к счастью, у него были с собой ремни. Затем он посадил Жинетту на раму велосипеда и даже пошутил:

— Пассажиры на Париж, по местам!..

При виде плачущей матери Жинетта совсем растерялась. Теперь она начала сомневаться в прелести поездки. Анри взглянул на Люсьена, тот опять сделал ему знак. Но едва только отъехали метров десять, как Жинетта стала биться на раме и заплакала. Мать пронзительно закричала. И даже Люсьен на мгновение потерял голову: что произошло с ним в эту минуту, он и сам потом не мог объяснить. В такие минуты человек способен задушить, убить. Он сделал два шага, словно хотел броситься вдогонку за тем, кто увозил его ребенка. Однако он не окликнул Анри. В груди у него словно что-то оборвалось.

— Ну, что ж. Так лучше…

Из бараков вышли люди. Соседки приблизились к Жоржетте, им хотелось помочь ей, утешить. Сам не зная почему, Люсьен махнул рукой: не надо, спасибо.

— Пойдем, — сказал он Жоржетте, — пойдем скорее. Не нужно, чтобы люди видели… Пойдем.

Жоржетта, рыдая, припала грудью к столу. Но когда она почувствовала, что пальцы Люсьена, с силой сжимавшие ей плечо, вдруг ослабели, она тревожно оглянулась.

Люсьен был крепкий человек, быть может, во всем порту не найдется и двух таких, но сейчас он побледнел как полотно.

— Люсьен!

Если бы Жоржетта не знала, какой твердый характер у ее Люсьена, она не так бы испугалась. Она глядела, как он молча сжимал огромные кулаки. Ведь борьба для него всегда проявлялась в мускульном действии, даже борьба с самим собой.

— Люсьен!

Люсьен взглянул на нее, не отвечая, он стоял вытянувшись, как будто окаменел. Вся его сила сосредоточилась сейчас во взгляде. И впервые за их долгую совместную жизнь Жоржетта увидела, что глаза Люсьена затуманились слезами.

— Люсьен, — сказал она тихо. — Послушай меня, Люсьен…

Жоржетта, жена и мать, не думала больше о себе. Сейчас самое главное — он. Губы Люсьена дрожали. И он с трудом выговорил наконец:

— Мне больно с ней расставаться, но еще тяжелее сознавать, что я, мужчина, не могу прокормить свою семью. Мне стыдно, Жоржетта, как же мне стыдно!..

— Не говори так, Люсьен! Успокойся, сейчас дети вернутся из школы. Они могут заметить.

Больной малыш снова заснул.

— Какое горе! — быстро проговорила Жоржетта и умолкла, потому что вернувшийся из школы мальчик уже открывал дверь.