Онлайн чтение книги У водонапорной башни Le premier choc. Au château d'eau
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. Фасад с белыми изразцами

Тяжелей всего для Полетты сознавать, что она зависит от Жизели, стала ее прислугой. О таких вещах нельзя думать спокойно — сердце переполняется горечью.

Обычно девушек связывают с детством более прочные нити, чем юношей. И дольше живет дружба, начавшаяся еще на школьной скамье. Девушки с удовольствием встречаются, любят поболтать при встрече, протанцевать друг с дружкой вальс на вечеринке, если только удастся вырваться на вечеринку; они словно не желают замечать изменений, которые произошли с тех пор, как в уголке школьного коридора четыре подружки — четыре смешно подрагивающие косички — делились наивными, ребяческими секретами; с тех пор, как, возвращаясь с уроков, они нарочно делали крюк, чтобы пройтись по городскому саду, где так сладко мечталось посреди запретных газонов, или на берегу пруда с медлительными важными карпами, или на дорожках, где того и гляди появятся мальчики, от которых убегали с хохотом в последнюю минуту… И еще долго цепляешься за детские воспоминания, хотя уже еле виден с противоположного края все увеличивающейся пропасти белый платочек подруги, посылающей тебе прощальный привет. Все, что разделяет подруг, становится после окончания школы до ужаса ощутимым. В этой памяти о милых детских днях скрыто сожаление о том радостном, или, вернее, обманчивом начале жизни, когда казалось, что все пойдут бок о бок, как равные… Но всех разбрасывает в разные стороны. Сложная штука — жизнь!

В те безоблачные дни Полетта особенно дружила с четырьмя девочками из своего класса, четырнадцати-пятнадцати лет — с Жизелью, Люс, Франсиной и Марселью. Отец Полетты тогда работал вместе с отцом Марсели, у них была небольшая механическая мастерская, где они выделывали детали по заказу местных заводов; компаньоны прекрасно ладили между собой. Отец Жизели тогда только что открыл мясную лавку, правда, довольно скромную, но зато широковещательно объявил, что будет отпускать товар значительно дешевле остальных мясников, и это привлекло к нему много покупателей. Люс и Франсина, дочери докеров, получали в школе стипендию. Тогда уже началась война, но в первые ее месяцы в жизни девочек мало что изменилось. Только перед пасхальными каникулами 1940 года для дружной пятерки настали тяжелые времена. Отец Полетты и его компаньон работали теперь в убыток себе и вынуждены были продать мастерскую. Оба поступили на завод. Осенью Марсель все же пошла в школу, а Полетта поневоле осталась дома в ожидании лучших дней. В самом начале учебного года отца Франсииы арестовали и посадили в тюрьму, потому что он был коммунист. Люс еще некоторое время посещала уроки, но и она вскоре бросила ученье. Марсель и Жизель завели себе новых подруг. Сейчас Марсель, которой больше других повезло в жизни, преподает в Педагогическом институте, неподалеку от Парижа; вышла замуж тоже за педагога; в письмах она всегда спрашивает о прежних своих подругах и сообщает, что у нее самой только одно огорчение в жизни: до сих пор нет детей. Да, не то, что у нас! Здесь ребята, можно сказать, от одного морского воздуха родятся!

Отец Жизели разбогател, стал одним из самых крупных купцов в городе, теперь у него шикарный магазин в собственном доме, выложенном по фасаду белыми изразцами; его лавку нельзя не заметить, особенно с тех пор, как прямо напротив, в госпитале Вивьен, водворились американцы и водрузили огромный флаг, который торчит чуть ли не до середины улицы. Франсина и Люс, так же как и Полетта, остались в своей среде и вышли замуж за докеров.

Воспоминания детства… Они приводят тебя к тому дню, когда зарождается в сердце первая любовь. Полетта и Анри, казалось, были предназначены друг для друга с давних пор, еще с той первой встречи, когда он, тринадцатилетний озорной подросток, едва не довел ее, тринадцатилетнюю девочку, до слез.

И также сама судьба свела Жизель и Жерара, закадычного дружка Анри, с которым он поджидал девочек в городском саду после уроков. Насчет Жизели и Жерара тем более никто не сомневался. В пятнадцать лет они уже целовались вечерами у Башни Четырех Стражей, а когда ходили вместе в кино на дневной сеанс, сидели, тесно прижавшись друг к другу. Анри и Полетта не так торопились, словно знали, что перед ними еще вся жизнь.

Но через всю их жизнь прошла война. Анри с Полеттой поженились в начале 1946 года. А для Жизели и Жерара все сложилось совсем иначе. Уж слишком они оказались далеки друг другу, даже им самим их любовь представлялась лишь мимолетной детской игрой. Отец Жизели занимал в городе такое видное положение, что ей не пристало показываться на людях с простым докером. Ей нравилось кокетничать своей драмой, изображать из себя мученицу. Она считала, что эта роль ей к лицу. То ли еще взбредет в голову от безделья! Отец не позволял Жизели появляться в лавке, он берег ее для блестящей партии — слава богу, не бесприданница, да еще с образованием. Мясник гордился дочерью, пожалуй, не меньше, чем своими коммерческими успехами. Жизель убивала время, наряжаясь, разъезжая по портнихам, изучая журналы мод, до одурения зачитываясь бульварными романами, листая рекламные обозрения с фотографиями кинозвезд, слушая радио, а в промежутках смотрела все новые фильмы подряд. Однако она и сейчас еще не стеснялась расспрашивать Полетту: «А как Жерар? Что он говорит обо мне?» Это некрасиво с ее стороны. У Жерара уже трое детей. Нехорошо играть людьми. И особенно потому нехорошо, что Жерар честный и прямой малый, но характер у него не особенно сильный. Правда, несколько лет тому назад, когда он увидел, какой оборот принимают их отношения, он решил положить конец недостойной игре и первый сказал Жизели: «Довольно ребячиться, мы с тобой не пара». Он действительно так думал. И, кроме того, Жерару вовсе не хотелось услышать эти же самые слова из уст господина мясоторговца, который был способен осрамить его при всех. Он стал избегать Жизели. Потом он познакомился с Мари, и через несколько месяцев они поженились. Теперь все эти штучки Жизели совсем ни к чему. Тем более, что отроческая любовь не так-то легко забывается, и в самой глубине сердца еще долго живет неприметный трепет, особенно когда все-таки иногда встречаешься друг с другом. Нехорошо делать из всего забаву, хотя Жизель, начитавшись разной чепухи, минутами сама верит, что она героиня трогательной драмы. В первое время после разрыва с Жераром Жизель, может быть, иногда и плакала, но Полетту она уверяла, что плачет чуть ли не все ночи напролет. Даже если в ее душе и живет печаль о солнечной, первой любви, все равно ее чувство неглубокое, ненастоящее. И грусть-то у нее какая-то кукольная, как и пристало барышне, которая спит чуть ли не на атласе, думает Полетта, когда приходит к ним убирать квартиру и долго возится в роскошной спальне, обмахивает на ночном столике пыль с низенькой лампы под зеленым шелковым абажуром, проводит пылесосом по толстому светло-желтому ковру, до блеска протирает радужные грани, гирляндой идущие по краям большого овального зеркала, спускает мыльную, еще теплую воду из ванны, которую только что приняла Жизель. Холодный дождь, который так красиво струится, когда смотришь на него из окон этой спальни сквозь великолепные кружевные занавески, должно быть, снова залил барак, превратил кухню в болото, а там ведь играют ребятишки… Нет, это все несерьезно. Просто Жизель от нечего делать выдумывает разные драмы. И даже когда она говорит: «Жизнь воздвигает между людьми такую высокую стену! Об этом даже страшно подумать», — чувствуется, что она вычитала эту слишком уж красивую фразу в романе или позаимствовала у героини нового фильма… Полетта не верит в искренность Жизели. И так некрасиво с ее стороны до сих пор пытаться флиртовать с Жераром, а главное, зачем все это? Неужели ей приятно мучить его? Просто блажная какая-то! Будь у нее в жизни настоящие заботы, настоящее дело, небось, сразу бы забыла все свои выдумки… Грусть и вздохи вовсе не мешают Жизели одеваться по последней моде, носиться по дансингам, играть в теннис, загорать на пляже, словом, жить в свое удовольствие.

Как все это чуждо Полетте! Нет, это просто нехорошо со стороны Жизели. Ничего у нее не выйдет, Жерар никогда не согласится на эту мерзкую игру… Ему двадцать семь лет, Мари двадцать девять… У них трое детей. Нищета быстро старит женщину, и Мари относится к Полетте, как к дочери, хотя «дочка» всего на четыре года моложе! И если в бараке такая нищета, то разве это вина Мари, и кто виноват, что есть мужчины, которым не по силам эта беспросветная жизнь и порой они готовы убежать от нее хоть на край света, как убежал сынишка Гиттона, — это видно по их глазам… Конечно, Жизель не злодейка какая-нибудь, у нее сохранились человеческие чувства, но сколько у нее кривлянья и какие противные повадки богатой выскочки… Она сама предложила Полетте работу, когда узнала, что та бедствует. И сделала это из добрых побуждений, что, впрочем, не мешает ей по-хозяйски повышать голос в разговоре с Полеттой. Мы уже не в школе! Папа платит Полетте жалованье… И все-таки… и все-таки Жизель не чувствует себя счастливой. Она говорит, что часто плачет, когда остается одна. Недоставало только, чтобы Полетта, у которой гроша ломаного нет за душой, утешала Жизель, которая с жиру бесится. Вот получилась бы картина! Что это за люди? Просто бешеные какие-то!

Правда, Жизель потеряла мать. Почему всегда так получается, что хорошие люди уходят из жизни? Жермену убило в 1944 году, когда город бомбили американские «летающие крепости», якобы с целью уничтожить немецкую базу подводных лодок. Десять жертв так и не нашли под развалинами, в том числе и Жермену. Дочь ее не может даже пойти на кладбище, поплакать на могиле. Для девушки, у которой такая пустая, такая бесцельная жизнь, лишиться матери — это страшная утрата. Жермена до последних дней жизни не забывала, что она сама из народа. В молодости она работала на сортировке рыбы, там, где работает сейчас Франсина, а муж ее служил приказчиком у Фуанье. Как все перепуталось. Например, у Фуанье, владельца лучшей в городе мясной, во время той же бомбежки уничтожило лавку; Фуанье с женой уцелели, но разорились, а обоих их детей убило бомбой в школе — всего в пятидесяти метрах от дома родителей… У Фуанье ничего не осталось в жизни. Они переехали в другой город, чтобы люди не видели их унижения. До чего же эта война перетасовала люден! Конечно, не рабочих; рабочие лишились последнего. Но вот другие слои. Словно все плугом перепахало, и многие поменялись местами. Прежние удачники разорились дотла, другие, наоборот, сумели воспользоваться событиями и в какие-нибудь полгода стали богачами. И война перетряхнула не только материальные блага. Люди уважаемые покрыли себя позором, а некоторые богачи заслужили уважение. Никому неведомые рабочие стали героями. Но и это еще не все: в тот день, когда над рейхстагом взвилось красное знамя, не было у нас ни одного патриота, который не водрузил бы в сердце своем это знамя, возвещавшее и освобождение Франции, обагренное священной кровью, которая, как своя собственная кровь, дорога и поныне каждому честному французу, независимо от того, что он любит и что ненавидит. Шесть лет прошло с тех пор, как окончилась война, но здешняя жизнь все еще представляет любопытную картину: после того как ее перетряхнуло, перемешало войной, измолотило бомбежками, она еще не устоялась, не вошла в прежнюю колею. Общество мучительно и бесплодно надеется обрести прежнее равновесие со всеми его бесчисленными, но привычными противоречиями. С одной стороны — сам город, с другой — обвеянные соленым морским ветром кварталы, прилегающие к порту; кварталов-то уже нет, их сравняло с землей, но город чувствует их отсутствие, как калека — ампутированную ногу. С одной стороны — линия бульвара, вернее сказать, будущих бульваров, намеченная лишь редким пунктиром деревьев на фоне нескольких больших светлых зданий, а с другой стороны — старый город, десятки сырых арок в торговых рядах, где тянется вереница маленьких и больших лавок, предлагающих покупателям все свои сокровища.

Да, Жермена, бывшая сортировщица рыбы, так и не привыкла к своему новому положению. Жене крупного мясоторговца было стыдно за свое богатство перед теми, кто знал ее давно, и она становилась все мягче, словно извинялась перед бедняками, словно хотела дать им что-то взамен последних грошей, которые они оставляли в лавке ее мужа. Так что трудно даже сказать, радовалась ли она тому, что дело шло в гору. Когда мясник отправлялся за товаром на базар или на бойню с туго набитым бумажником в кармане, Жермена могла не сомневаться, что к вечеру он явится, еле ворочая языком, с багрово-красной физиономией, сытый, пьяный, и ей тяжело было видеть, как похотливо и самодовольно блестят глазки этого хорошо заработавшего и немало потратившего торгаша. Если бы Жермена не погибла, жизнь ее дочери все-таки сложилась бы иначе.

Сам мясник принял известие о смерти жены как нельзя более равнодушно. Он и раньше не особенно стеснялся, а теперь и подавно. К тому же Жермена, сохранившая в полной неприкосновенности свои простонародные вкусы, могла только сбить с толку дочь, ту самую дочь, с которой он связывал столько тщеславных планов. Впрочем, чтобы не повредить себе в глазах покупателей, он с месяц не показывался в городском кафе. Так сказать, носил траур. Но зато дома не отказывал себе ни в чем, как будто и не было войны. Полетта сама не раз слышала его рассказы о пирушках. Мясник и несколько его приятелей запирались в столовой, где на сей случай плотно завешивались окна — отнюдь не от излишней стыдливости: они вдвойне наслаждались своим циничным обжорством, зная, что в городе нет даже хлеба.

Мясник ненавидел всех людей, кроме тех, перед кем он холопствовал. А его самого презирали даже финансовые дельцы и торговцы. И все-таки он держал лучшую в городе мясную лавку и его товар шел в лучшие отели, где останавливались министры и важные иностранцы.

Он бегал за бабами, всем это стало известно, был усерднейшим завсегдатаем злачных мест самого низкого пошиба, но когда он стоял за прилавком, ни один человек не догадался бы, кто перед ним. Подлинный артист! Он стоял, исполненный достоинства, безукоризненно степенный — само благоразумие и предупредительность…

И еще одна мука для Полетты — видеть в таком изобилии мясо и знать, что ее Анри уже давно забыл вкус мясного. Хорошо еще, что в магазине она бывала редко. Только вечером, перед самым закрытием, протирала там тряпкой красный кафельный пол. Но из кухни или из столовой ей было слышно, как хозяйки требовали грудинку или филе, слышен отрывистый стук топора по колоде, скрип весов, разговоры о ценах… У Полетты никогда не лежало на сковородке такого отборного мяса, и она, пожалуй, не сумела бы его как следует приготовить. Правда, раз в неделю хозяин выдавал ей безвозмездно кусок мяса — сверх платы за те четыре дня в неделю, когда она с полудня до вечера работала у них в доме. Но благодеяния мясника пугали Полетту — в эти минуты он был омерзителен.

С тех пор, как американцы водворились в госпитале, напротив, в мясной постоянно толкуют о них. Говорят о войне, о торговых операциях в порту, о предполагаемом прибытии американских судов с вооружением. Чего-чего только не наслушается здесь Полетта. И откуда все эти люди набрались таких мыслей, просто уму непостижимо! Когда она иной раз передавала мужу прогнозы политиков из мясной, он глубоко задумывался. Удивительно другое — иногда людей, совсем, казалось бы, далеких от рабочих по своим взглядам, простой здравый смысл приводит к тем же выводам, что и нас. Но заблуждаться не следует — в общем весь этот квартал за американцев; во всяком случае, те, кто против, не смеют заявить об этом вслух. В основном мясную посещали супруги морских офицеров, судовладельцев, богатых коммерсантов из старого города, супруги судейских чиновников и врачей; правда, вся эта публика поблекла и пообтрепалась — иначе дамы не стали бы сами ходить за покупками, — тем не менее они являлись в магазин с гордым видом, словно попали сюда случайно, брезгливо озирались, притрагивались к мясу только кончиками пальцев и говорили преувеличенно громкими голосами. Время от времени заходили две престарелые девицы, которые вскидывали к глазам лорнет с таким видом, словно разглядывали в микроскоп каких-то противных насекомых.

— Я слышала, что недавно американцы прогнали одного подрядчика, потому что работа шла недостаточно быстро. Верно это или нет? И какого подрядчика?

Действительно, американцы очень торопятся. По прибытии в город они поселились в госпитале Вивьен и сразу же переделали по своему вкусу это старинное здание, исторический памятник, который как раз незадолго до того решено было превратить в музей. Американцы сломали внутри все стены и перегородки, все ободрали и перекрасили, устроили роскошные канцелярии, понаставили повсюду телефоны. Сейчас они наглухо закладывают кирпичом все окна в двух первых этажах. Должно быть, боятся демонстраций. Несмотря на непомерную величину вывешенного ими флага, они чувствуют себя здесь не слишком уверенно. А «исторический памятник»? Для них это просто старый и грязный дом. Уж эти французы! Отсталый все-таки народ! Твердят о какой-то старине… Ясно, что пришельцам наше старье не по вкусу. И если американцы остановили свой выбор на этой французской развалине, то только потому, что она расположена далеко от рабочих кварталов.

— Прогнали подрядчика Пренана, мадам Дюкен.

— Ах, Пренана… Ну, и поделом! Он, кажется, при немцах очень старался…

Вот, оказывается, какие революционные речи ведет мадам Дюкен. Зато мясник, когда при нем говорят о немцах и о тех, кто были их прислужниками, держится более чем нейтрально. У себя в лавке он только коммерсант. Теперь повсюду говорят о перевооружении Германии, об освобождении фашистских генералов. Он лично не против: уж лучше они, лишь бы не русские. Не такой сейчас момент, чтобы ругать тех, кто при нацистах умел устраивать свои делишки. А почему мадам Дюкен ополчилась против Пренана? Наверно, досадил ей чем-нибудь, а немцы — это только предлог.

— Должен вам доложить, мадам Дюкен, что Пренан здесь ни при чем. Виноваты рабочие, они все срывают. Пренан прямо так и заявил американским офицерам.

Мясник говорил, как всегда, пренебрежительно пофыркивая, словно презирал все на свете, даже собственные слова.

— Конечно, американцы зажмут в кулак покрепче, чем нацисты. При американцах не очень-то поленишься.

— Еще бы! Они привыкли требовать…

— Здешние рабочие не могут жить без политики. У них только одно на уме: политика да забастовки… Послушайте, неужели мясо опять подорожало?

— Поверьте совести, мадам Дюкен, тут моей вины нету. Слава богу, мы с вами не первый год знакомы. Мне самому каждый день приходится переплачивать. А налоги? И опять же, наши поставщики маху не дают — набивают мошну.

— А знаете, многие думают иначе. У моего зятя большая ферма, прекрасное хозяйство. Так вот, он утверждает, что наживаются как раз торговцы. Кто какую газету читает, тот так и думает. Что в одних газетах белое, в других — черное.

— Я никого не хочу упрекать. Каждый выкручивается, как может. Каждый зарабатывает, как умеет, мадам Дюкен, но не в этом дело. А уж насчет американцев надо прямо сказать: они сумеют прибрать рабочих к рукам, для их же блага. Крепкий кулак — вот что нам нужно, мадам Дюкен. Я-то знаю, что такое работа. Сам начинал мальчиком в мясной. Без чужой помощи выбился в люди. Будешь трудиться — и капитал наживешь.

— Но ведь, говоря откровенно, люди просто бедствуют, работы для всех не хватает. Порт…

— Что порт? Чья вина, я вас спрашиваю, что наш порт бездействует, а?

В разговор вмешивается новый мужской голос, и в кухню, где моет посуду Полетта, доносится каждое слово.

— Господа рабочие слишком привередливы: одно они, видите ли, согласны разгружать, а другое — нет. Оттого наш порт и пустует. Возьмите, к примеру, такую солидную компанию, как «Мессажери маритим». Надо же понять ее положение; она присылала к нам суда, а докеры отказывались работать под тем предлогом, что грузы пойдут во Вьетнам. Они предпочитают сидеть сложа руки. Не удивительно, что компания к нам больше ни одного самого захудалого парохода не пришлет. Найдутся во Франции другие порты.

— Вот я и говорю, — замечает мадам Дюкен. — Я же сказала, что не для всех есть работа.

— А чья вина? — гремит в ответ все тот же голос. — Будь это торговые перевозки, как выражаются наши докеры, — хотя все перевозки, прошу запомнить, торговые, — так они бы еще снизошли, стали разгружать. Да и то, если им вдруг что-нибудь не понравится, возьмут и бросят работу. А для компании это убыток, подрыв всех ее операций. Значит, она вправе устраиваться иначе. И скажу, между нами, что если бы это не било по нашему карману, я бы первый порадовался: заварили кашу — сами и расхлебывайте. Не желаете работать — сидите голодные.

Мадам Дюкен уходит из магазина, не проронив больше ни слова, даже не попрощавшись.

— Ох, уж эти мне женщины! — со смехом продолжает все тот же голос. — Ничего не понимают. Возьмите хотя бы моих дам. При мне все тихо, рта не открывают, а иной раз случайно подслушаешь, что они там между собой говорят, так, извините, уши вянут!

Наконец-то Полетта узнала этот голос: говорит Деласю, теперешний хозяин Франсины и бывший хозяин Жермены, когда та еще работала на сортировке рыбы. Должно быть, помня об этом времени, мясник обращается с рыбником довольно почтительно.

— Во всяком случае, американцы с нашими докерами советоваться не станут: порт будет работать, дела пойдут, не беспокойтесь. Этого все хотят. Ведь я, слава богу, часто встречаюсь с коммерсантами — я, как вы знаете, член комитета нашего объединения. Если бы мы рассчитывали в наших торговых делах только на рабочих, мы бы давно пропали.

— Это верно, ведь они-то ничего не покупают, — вдруг заявляет мясник, который до сего времени молчал и только звонко стучал топором по колоде, словно ставил после каждой фразы рыбника Деласю огромный восклицательный знак.

— При американцах, будьте спокойны, торговля пойдет. Уже и сейчас их в городе около тысячи человек, они привозят с собой жен и детей, все они кушают и пьют… И платят им не так, как нашим несчастным пехотинцам, не шесть франков в день. Да, у американцев денежки в кармане не залеживаются.

В порту заревели гудки.

— Уже полдень, мне пора!

— Нет, подождите немножко, — говорит мясник. — Я вам сейчас одну забавную штучку покажу. Смотрите-ка сюда. Я сам два раза в день любуюсь.

Полетта уже знает, что последует за этими словами. Ежедневно, в полдень и вечером, когда молоденькие продавщицы, работающие в старом городе, спешат домой, мясник, выглядывая из-за шторки, жадно наблюдает за развертывающейся на улице сценой. Услышав гудок, американские солдаты высыпают толпой из-под арки старинного госпиталя; они громко хохочут, энергично работают челюстями, жуя свою резинку. Торопясь, отталкивая друг друга, они стараются занять на краю тротуара наиболее выгодную позицию. И когда мимо них проходят девушки, американцы предлагают: «Прогуляемся, мамзель?» — процеживая слова сквозь резиновую жвачку, грубо острят, пристают к девушкам, идут за ними следом, дают волю рукам. Девушки сердятся, отбиваются; более робкие жмутся к стене, ускоряют шаг, стараясь не глядеть на преследователей, а те что-то шепчут, придвигаются все ближе. Но попадаются и такие девицы, которые отвечают на шутки, хихикают, берут предложенную сигарету или жевательную резинку.

— Ну как?

Полетта отчетливо представляет себе, как мясник подталкивает локтем рыбника. Она знает, что и Жизель иной раз любуется из спальни этим зрелищем. Жизель ведь просто помешана на всяких сомнительных похождениях.

— Ну как, забавно?

— А родители, что же, молчат?

— Подите вы! Барышни достаточно взрослые, знают, что делают. Небось, половина из них видала виды. Впрочем, чего и ждать от теперешней молодежи.

Полетта представляет себе похотливо поблескивающие глазки мясника.

Нельзя забыть, как мясник поглядел на нее, когда она в первый раз пришла на работу к Жизели. Полетта растерянно смотрела тогда на все это мясное изобилие и думала: «Хорошо бы побаловать Анри отбивной котлетой». А мясник, словно угадав ее мысли, шепнул:

— Если тебе хочется мяса, пожалуйста, можешь заработать…

Полетта, робкая по натуре, промолчала. И правильно сделала. Увидев глазки мясника, она поняла смысл его слов.