Онлайн чтение книги Любовь на фоне кур Love Among the Chickens
Глава X. Я ОБРЕТАЮ ПРИСПЕШНИКА

Хотелось бы знать, в какой мере на творчество писателей воздействуют события их личной жизни. Если она безоблачна, отмечены ли оптимизмом творения, создаваемые тогда? А если все идет наперекосяк, срывают ли они свой пессимизм на преданных читателях? Если бы, например, мистер У. Джейкобс мучился зубными болями, искрились бы его рассказы таким юмором? Но как бы то ни было, тяжкий период, который переживал я, сокрушающе сказывался на моем рождающемся детище. Я намеревался создать легкую, веселую вещицу, с вкраплением там и сям одной-двух страничек, предназначенных чуточку осерьезить читателей, доказать им, какой душещипательности могу я достичь при желании. Но в целом — солнечный свет и беззаботный смех. Однако теперь в замысел начали вторгаться внушительные пласты мрака. Лейтмотивом становились безысходность и отчаяние. Это ни в какие ворота не лезло. Я почувствовал, что обязан приложить все усилия и стряхнуть с себя депрессию. Еще острее я ощущал необходимость замирить профессора. Денно и нощно я пришпоривал свой мозг, изыскивая наиболее обнадеживающий способ.

Одновременно я усердно трудился на поприще кур, а когда уход за птицами не требовал моего непосредственного участия, гонял мячики на поле для гольфа и плавал по соседству с портом.

Дела же на нашей сверхсовременной ферме шли ни шатко ни валко. Мелкие происшествия омрачали гармонию жизни на курином выгуле. Однажды курица — не Тетя Элизабет, должен я с прискорбием сказать, — упала в ведро с дегтем и выбралась из него в невообразимом виде. Укридж сунул запасные теннисные туфли в инкубатор просушиться и навеки положил конец будущему полдюжины яиц, которые расположились там первыми. Цыплята имели обыкновение забегать в чужие курятнички, обитатели которых беспощадно их клевали. Эдвин сразил парочку виандоттов, и только слезы миссис Укридж спасли его от эшафота.

Всем этим катастрофам вопреки Укридж ни на йоту не утратил брызжущего оптимизма.

— В конце-то концов, — изрек он, — птицей больше, птицей меньше, какая, в сущности, разница? Да, я знаю, что расшумелся, когда зверюга-кот подзакусил этой парочкой, но дело в принципе. Я не намерен платить огромные суммы за куриц, чтобы кот, который никогда мне не нравился, подзакусывал вволю, когда пожелает. Однако их у нас осталось еще в избытке, а яйца откладываются усерднее, хотя тут нам предстоит выбрать еще немало слабины. Утром я получил письмо от «Уитли» с вопросом, когда им будет отправлена первая партия. Знаете, эти типчики совершают большую ошибку, дыша человеку в затылок. Это ему досаждает. Когда мы наберем темпы, Гарни, мой мальчик, я порву с «Уитли». Вычеркну их из моего списка и отправлю ящики предназначавшихся им яиц их коммерческим конкурентам. Немножко слишком множко. Работаешь тут не покладая рук, дирижируешь всем, а эти людишки имеют наглость беспокоить меня своими дурацкими претензиями. Идем-ка в дом, малышок, выпьем и обговорим, что к чему.

А на следующее утро я услышал, как он зовет меня голосом, в котором различались беспокойные нотки. Я прогуливался после завтрака по загону, как у меня было в привычке, грезил о Филлис и пытался привести мой роман в форму. Я только что отработал эпизод для начала книги, мутный более обычного, когда Укридж позвал меня из куриного выгула.

— Гарни, бегом сюда. Я хочу, чтобы ты увидел нечто.

— Что там еще? — спросил я.

— Чего не знаю, того не знаю. Посмотри на этих куриных, они вот уже полчаса так.

Я проинспектировал указанных кур. Бесспорно, что-то с ними было не то. Они зевали — и так широко, будто мы наводили на них зеленую скуку. Стояли поодиночке и группами, разевая и закрывая клювы. Жутковатое зрелище.

— Так что с ними происходит?

— А куры могут впадать в депрессию? — спросил я. — Если да, так они в нее и впали. В жизни не видел таких изнывающих от апатии кур.

— Ах! Да поглядите на эту палевую бедняжку возле курятничка, — сочувственно сказала миссис Укридж. — Ей, по-моему, дурно. Видите, она легла. Что с ней может быть такое?

— Вот что, — сказал Укридж. — Надо спросить Бийла. Одно время он жил у своей тетки, которая держит кур. Он сразу все поймет. Би-ийл!

Нет ответа.

— Би-ийл!

Коренастая фигура без пиджака возникла из кустов с сапогом в руке. Мы, видимо, помешали ему дочистить сапог.

— Бийл, вы знаете о домашней птице все. Что происходит с этими куриными?

Наемный Служитель оглядел кур, изнывающих от сплина. Его лицо сохранило деревянное выражение.

— Ну? — сказал Укридж.

— Загвоздка тут в том, — сказал Наемный Служитель, — что все эти птицы взяли да и подцепили хрип.

Я никогда о такой болезни не слышал, но, несомненно, ничего хорошего ее название не сулило.

— И от этого они зевают? — спросила миссис Укридж.

— Да, мэм.

— Бедняжечки!

— Да, мэм.

— И они все перезаразились?

— Да, мэм.

— Так что нам делать? — спросил Укридж.

— Ну, моя тетка, сэр, когда ее куры подцепляли хрип, она им давала нюхательный табак. Дает им нюхательный табак, — повторил он смакующе. — Каждое утро.

— Нюхательный табак! — сказала миссис Укридж.

— Да, мэм. Дает им нюхательный табак, пока у них глаза не запузырятся.

Миссис Укридж слабо пискнула, представив себе эту словесную картину вживе.

— И табак их вылечивал? — осведомился Укридж.

— Нет, сэр, — успокоил его знаток куриных болезней.

— А идите вы, Бийл, чистить свои проклятущие сапоги! — сказал Укридж. — От вас никакого толку. Погодите минуту. Кто может что-нибудь знать про этот ваш инфернальный хрип? Кто-нибудь из субчиков-фермеров, надо полагать. Бийл, отправляйтесь к ближайшему фермеру, приветствуйте его от меня и узнайте от него, что он делает, когда его птицы подцепляют хрип.

— Да, сэр.

— Нет, Укридж, лучше сходить мне, — сказал я. — Хочу поразмять ноги.

Я свистнул Бобу, который изучал кротовую кучку в конце выгона, и направился в направлении деревушки Верхний Лайм, чтобы проконсультироваться с фермером Ли. Вскоре после нашего приезда он продал нам несколько птиц, а потому мог сочувственно отнестись к их занедужившим подружкам.

Дорога в Верхний Лайм ведет через луга с высокими травами и часто натыкается на пешеходные мостики через ручей, который петляет по лугам, как извивающаяся змея.

И у первого же мостика я повстречался с Филлис.

Увидел я ее внезапно. Дальний конец мостика был скрыт от моих глаз. Я слышал, что кто-то идет по траве, но, только взойдя на мостик, понял, чьи это были шаги. К мостику мы подошли одновременно. Она была одна. Она несла альбом для набросков. Все благовоспитанные девушки делают наброски в альбомах.

Ширина мостика была рассчитана на одну персону, и я отступил, давая ей пройти.

Право узнавать или нет принадлежит женщине, и я ничего не сказал. Только приподнял шляпу вежливо-безразличным жестом.

«Вы повернетесь ко мне спиной?» — спросил я безмолвно. И она ответила на мой беззвучный вопрос так, как я надеялся.

— Мистер Гарнет, — начала она, сойдя с мостика. Последовала пауза. — Прежде мне не представлялось случая сказать вам, как я сожалею о происшедшем.

— Огромное спасибо, — сказал я, осознав в процессе, насколько беспомощен наш родной язык. В критический миг, когда я отдал бы свой месячный доход, лишь бы сказать что-то острое, афористичное и одновременно почтительное и чарующее, мне удалось выговорить только заезженное безликое клише, будто в ответ на приглашение какого-нибудь зануды перекусить с ним в его клубе.

— Вы, конечно, понимаете, что мои друзья должны быть друзьями моего отца.

— Да, — сказал я мрачно, — полагаю, это так.

— А потому вы не должны считать меня грубиянкой, если я… если я…

— Повернетесь ко мне спиной, — докончил я с мужской неотесанностью.

— …как будто бы вас не заметила, — докончила она с женской деликатностью. — Если рядом мой отец. Вы поймете?

— Я пойму.

— Видите ли, вы под арестом, как говорит Том. — Она улыбнулась.

Том!!!

— Вижу, — сказал я.

— Всего хорошего.

— Всего хорошего.

Я смотрел ей вслед, пока она не скрылась из вида, а затем продолжил свой путь, чтобы получить нужные сведения от мистера Ли.

У нас с ним завязалась долгая и крайне интересная беседа о болезнях, которым подвержены куры. Он был многословен и любил приводить примеры, ссылаясь на собственный опыт. Он прогулялся со мной по своей ферме, демонстрируя мне то доркингов с интригующим прошлым, то кохинхинов, которых вылечил от болезней, обычно смертельных, опираясь, насколько я понял, на целительные принципы Мэри Эдди, небезызвестной основательницы секты «Христианская наука».

В конце концов я все-таки ушел с указанием смазать горло больным птицам терпентином (задача неописуемой трудности, которую я намеревался предоставить исключительно Укриджу и Наемному Служителю), а также с легкой головной болью. Посещение волнолома, подумал я, пойдет мне на пользу. Утром я не ходил купаться, и мне требовалось подышать морским воздухом.

Был прилив, и с трех сторон волнолом окружала высокая вода.

В лодочке неподалеку профессор Деррик словно бы занимался рыбной ловлей. Я уже раза два наблюдал его за этим занятием. Общество профессора разделял только гигант лодочник по имени Гарри Хок, возможно, потомок джентльмена того же имени, упомянутого в известной балладе, когда в компании Билла Брюера и старого дядюшки Тома, а также всех прочих он отправился на Уиддикомбскую ярмарку и вместе с ними поспособствовал горькой судьбе серой кобылы Тома Пирса.

Я сел на скамью в конце волнолома и предался наблюдению за профессором. Это было поучительное зрелище, наглядный урок тем, кто утверждает, будто оптимизм в роду человеческом вымер полностью. Я так и не увидел, чтобы он поймал хотя бы одну рыбешку. И на мой взгляд, он вообще не принадлежал к тем, у кого есть хоть малейший шанс поймать ту или иную рыбешку. Тем не менее он продолжал удить.

Мало что дарит такое отдохновение, как зрелище кого-то другого, трудящегося под палящим солнцем. Пока я сидел там, затягиваясь своей трубкой без малейших помех с ее стороны — результат проведенной утром инспекции с помощью соломинки, — мои мысли лениво блуждали между важными и пустяковыми темами. Я думал о любви и куроводстве. Я размышлял над бессмертием души и над прискорбной быстротой, с какой испепелились две унции табака. Но всякий раз они вновь и вновь возвращались к профессору. Сидел я спиной к пляжу, а потому ничего, кроме его лодки, не видел. А в ее распоряжении был весь океан.

Я сосредоточился на профессоре. Мечтательно взвешивал, не изнывает ли он от жары. Пытался представить себе его детство и отрочество. Воображал его будущее, прикидывал, какие удовольствия извлекает он из жизни.

Но только когда я услышал, как он призвал Хока быть поосторожнее, так как резкое движение этого гребца расшатало лодку, я начал сплетать вокруг него романтические истории, в которых нашлось место и мне.

Однако, раз начав, я быстро продвинулся. Мне вообразилась внезапно перевернувшаяся лодка. Профессор барахтается в волнах. Я (героически): «Держитесь! Я плыву к вам!» Несколько стремительных гребков. Спасен! Следствие: присмиревший профессор, щедро роняя соленые капли морской воды и слез благодарности, умоляет меня стать его зятем. Обычная ситуация в беллетристике. И просто стыд, что в реальной жизни такое не случается. В пылу моей юности я как-то раз за один месяц разместил семь рассказов в семи еженедельных газетах, расходящихся по пенни за экземпляр, и во всех в основе сюжета лежала именно такая ситуация. Разнились только детали. В «Нет, он не трус» Винсент Деверн вынес графскую дочку из горящей виллы, тогда как в «Герое Хильды» Том Слингсби, наоборот, спас раздражительного папашу. И, как ни странно, от смерти в пучине морской. Иными словами, я — очень средний бумагомаратель — семь раз за один месяц свершил то, что Силы Вселенной не сумели свершить хотя бы разочек и в более скромном масштабе.

Было точно без трех минут двенадцать — я как раз взглянул на свои часы, — когда в мой мозг ворвалась потрясающая идея. Без четырех минут двенадцать я бессильно ворчал на Провидение. Без двух минут двенадцать я решительно остановился на достойном настоящего мужчины и независимом плане действий.

Вкратце он сводился к следующему. Провидение оказалось не на высоте, а посему я прекращаю связь с ним и открываю соперничающее агентство на собственный страх и риск. В конце-то концов, если вы ищете безупречности, сделайте все сами.

Иными словами, если несчастный случай с героическим спасением не намерен случиться сам, так я лично его устрою. Хок показался мне человеком, который окажет любую дружескую услугу за несколько шиллингов.

Теперь мне предстояло выдержать бой с совестью. Привожу краткий отчет, который затем появился в «Бюллетене записи грехов».

Я поднялся со скамьи очень освеженный.

В тот же день я проинтервьюировал мистера Хока в зале кабачка «Сети и макрели».

— Хок, — сказал я ему зловеще над кружкой эля самого заговорщицкого вида, — когда вы в следующий раз повезете профессора Деррика на рыбную ловлю, я хочу… — тут я покосился по сторонам, проверяя, не подслушивают ли нас, — чтобы вы его перевернули.

Его изумленное лицо медленно возникло над кружкой эля, будто восходящая луна.

— За что бы я его так? — охнул он.

— Надеюсь, за пять шиллингов, — сказал я. — Но готов поднять цену до десяти.

Он забулькал.

Я сбисировал его кружку эля.

Он продолжал булькать.

Я принялся его убеждать.

Говорил я великолепно. Я был красноречив, но в то же время лаконичен. Мой выбор слов не оставлял желать ничего лучшего. Я отливал свои идеи в сочные фразы, которые понял бы и младенец.

По истечении получаса он осмыслил критические моменты плана. А к тому же вбил себе в голову, что переворачивание профессора входит в какой-то розыгрыш. Он дал мне понять, что именно такого рода юмор присущ лондонским джентльменам. Боюсь, на каком-то этапе своей карьеры он жил на одном из тех водных курортов, где скапливается разношерстная публика. И видимо, составил невысокое мнение о лондонцах.

Я не стал выводить его из заблуждения. Истинную причину я открыть ему не мог, а эта годилась не хуже любой другой.

В последний миг он сообразил, что в процессе этого происшествия тоже промокнет, и поднял цену до соверена.

Корыстолюбец! Больно видеть, с какой быстротой дух старинного простодушия вымирает в наших сельских местностях! Двадцать лет назад любой рыбак был бы в восторге выполнить такую пустячную работу за кусок жевательного табака.