Онлайн чтение книги Везунчик Джим Lucky Jim
Глава 19

У мисс Катлер телефон располагался в гостиной, на бамбуковом столике, на черной плюшевой салфеточке. Диксон чувствовал себя алкоголиком, медитирующим на бутылку джина — полегчает только после употребления, зато побочные эффекты, как показал недавний опыт, наверняка будут ужасны. Он должен отменить чаепитие с Кристиной, которое уже через шесть часов. Для этого надо, чтобы трубку взяла миссис Уэлч. При других обстоятельствах вероятность подхода к телефону именно миссис Уэлч явилась бы для Диксона сдерживающим фактором; теперь ему казалось, лучше так, чем смотреть Кристине в глаза и говорить об окончании их коротенького романа. Мысль, что это будет их последняя встреча, была из категории невыносимых. Диксон сел к телефону, набрал номер и через несколько секунд услышал голос миссис Уэлч. Он не задергался, как обычно, однако, прежде чем заговорить, изобразил лицом индуса в нирване. Это что же, миссис Уэлч от телефона вообще не отходит? Может, она и спит на расстоянии вытянутой руки — вдруг Диксону взбредет позвонить?

— Выполняется соединение, — пропел Диксон согласно плану. — Алло! Назовите, пожалуйста, свой номер.

Миссис Уэлч назвала.

— Лондон, говорите, — продолжал Диксон. — Соединение состоялось. — Диксон сжал челюсти, своротил губы набок и зарычал басом: — Але! Але! — Сам себя перебил пискливым «Лондон, говорите», продолжил раскатисто: — Але, мисс Каллаган у вас? Можно ее к телефону? — Затем произвел шипящий звук, по его мысли, имитирующий сбои на линии.

— А кто ее спрашивает?

Диксон принялся раскачиваться, словно убитый горем, подносить трубку близко-близко к губам и снова отдалять:

— Але! Але! Это Фортескью.

— Извините, плохо слышно…

— Фортескью. Фор-тес-кью…

— Кто говорит? Очень похоже на…

— Але! Это вы, мисс Каллаган?

— Это вы, мистер…

— Фортескью! — завопил Диксон в кулак и еле сдержал кашель.

— Это вы, мистер Диксон, да? Что вы пытаетесь…

— Але!

— Извольте прекратить… эту… эту… коме…

— Три минуты истекли, — проблеял Диксон. — Заканчивайте. Время вышло. — Выдавил напоследок дерущее горло «але», держа трубку на расстоянии вытянутой руки, и замолчал. Это был полный разгром.

— Мистер Диксон, если вы все еще на линии, — миссис Уэлч выждала с полминуты, голос, отделенный от Диксона какой-то полудюжиной миль, возымел эффект наждачки, — извольте выслушать мое последнее предупреждение. Только попробуйте еще раз вмешаться в мои дела или в дела моего сына — и я буду вынуждена просить мужа рассмотреть ваше поведение в дисциплинарном аспекте, а главное — в аспекте вашего дальнейшего пребыва…

Диксон повесил трубку и односложно выругался. Дрожащей рукой потянулся за сигаретами — в последние дни он окончательно перестал придерживаться какой-никакой нормы их потребления. Теперь придется идти пить чай с Кристиной; телеграфировать будет слишком грубо. А миссис Уэлч, чего доброго, попытается устроить Кристине перехват. Только Диксон закурил, как раздался телефонный звонок. Диксон вздрогнул, закашлялся, взял трубку. Кто бы это? Не иначе гобоист, а может, кларнетист.

— Алло, — сказал Диксон.

— Здравствуйте. Мистер Диксон здесь проживает? — спросили в трубке.

Диксон с облегчением не опознал голос с первой фразы.

— Диксон — это я.

— Мистер Диксон, какая удача. Этот номер мне дали в вашем колледже. Моя фамилия Кэчпоул. Полагаю, Маргарет Пил обо мне упоминала.

Диксон напрягся и процедил:

— Упоминала.

Вот не ожидал, что у Кэчпоула окажется такой тихий, вежливый и даже робкий голос.

— Я позвонил вам, потому что подумал: вы, наверно, располагаете информацией о состоянии Маргарет. Я был в отъезде, ничего не знал, вернулся, а тут такое… Как она себя чувствует?

— Вот позвоните ей и у нее спросите. А может, вы уже звонили и она отказалась с вами разговаривать? Что ж, я ее понимаю. — Диксона снова затрясло.

— Мне кажется, произошла ошибка…

— У меня есть адрес Маргарет, но вы-то его и не получите.

— Мистер Диксон, не понимаю, откуда такой тон. Я только и хотел, что справиться о здоровье Маргарет. В этом нет ничего предосудительного, не правда ли?

— Предупреждаю: если вы надумали начать с ней по новой, только время теряете. Уяснили?

— Не понимаю, что вы имеете в виду. Вы точно меня ни с кем не путаете?

— Ваша фамилия Кэчпоул, верно?

— Да. Прошу вас…

— Значит, я в курсе, что вы за гусь.

— Мистер Диксон, пожалуйста, выслушайте. — Голос чуть дрогнул. — Я просто хотел узнать, как Маргарет себя чувствует. Неужели вам трудно ответить?

Диксон отчасти проникся к Кэчпоулу.

— Хорошо, я отвечу. Ее физическое состояние не вызывает опасений. Психическое состояние могло быть куда хуже.

— Огромное вам спасибо. Просто камень с души. Вы не против еще одного вопроса?

— Какого именно?

— Почему вы сначала так рассердились?

— По-моему, это вполне очевидно.

— Боюсь, для меня не вполне. Мне кажется, произошло недоразумение. В противном случае не вижу причин для вашей неприязни. Я хотел сказать, не вижу объективных причин.

Прозвучало на удивление искренне.

— Ну а я вижу. — Диксон не сумел скрыть замешательства в голосе.

— Да, тут явная путаница. Мистер Диксон, я бы хотел с вами встретиться и прояснить ситуацию. По телефону это не представляется возможным. Вы не против встретиться, мистер Диксон?

Диксон колебался.

— Будь по-вашему. Где и когда?

Они договорились выпить по предобеденному пиву в пабе в конце Колледж-роуд через два дня, в четверг. Кэчпоул повесил трубку, Диксон несколько минут напряженно курил. Вот не было печали; с другой стороны, в последнее время столько всего навалилось нового, не говоря уже о том, что и старое никуда не делось. В любом случае надо встретиться с этим Кэчпоулом. Маргарет, естественно, ни звука. Со вздохом Диксон достал ежедневник за сорок третий год, придвинул телефон и набрал лондонский номер. Подождал соединения.

— Будьте добры доктора Кейтона.

Пришлось еще подождать. Наконец прямо в ухе раздался приятный, уверенный голос:

— Кейтон слушает.

Диксон представился и назвал свой колледж. По неведомой причине голос мигом лишился и приятности, и уверенности.

— Чего вы хотите? — раздраженно бросили в трубке.

— Доктор Кейтон, я читал о вашем новом назначении — кстати, разрешите вас поздравить. Так я о чем: я тут думал, что теперь будет с моей статьей, которую вы столь любезно согласились напечатать. Вас не затруднит сообщить мне, когда выйдет интересующий меня номер?

— Видите ли, мистер Дикерсон, ситуация сейчас очень непростая. — Голос снова стал уверенным, будто Кейтон отвечал вызубренный урок. — Полагаю, вы отдаете себе отчет, что на очереди к публикации не только ваша статья. Материала накопилось очень много. Не понимаю, с чего вы взяли, будто ваша статья — которую, к слову, я нахожу весьма толковой, — что ваша статья выйдет первой.

— Я ничего такого не думаю, доктор Кейтон; я понимаю, придется подождать. Я только хотел выяснить приблизительный срок публикации. Если, конечно, это возможно.

— Жаль, мистер Дикерсон, что вы никак не возьмете в толк, насколько серьезная сейчас ситуация. Перенести на гранки материал вроде вашего под силу только очень опытному наборщику. Вы когда-нибудь задумывались, чего стоит набрать хотя бы полстраницы сносок? Какая это кропотливая работа?

— Нет, но я могу представить, что это непросто. Все, что я хотел бы выяснить, — это приблизительный срок публикации, самый приблизительный.

— Вопрос, мистер Дикерсон, куда сложнее, чем вам, человеку, нашей специфике чуждому, может показаться. Вероятно, вы знакомы с Гарди из Тринити-колледжа; так вот, его статья уже несколько недель в работе, и наборщики звонят мне по два-три раза на день, а то и чаще — у них постоянно возникают вопросы. Я, в свою очередь, вынужден перенаправлять наборщиков к Гарди, если речь идет о документах на иностранном языке и тому подобном. Молодые авторы вроде вас воображают, будто у редактора не жизнь, а малина; такое представление крайне далеко от истины, уж поверьте мне.

— Не сомневаюсь, доктор Кейтон, что ваша работа чрезвычайно хлопотна и сложна. Мне бы никогда в голову не пришло вас поторапливать, самому устанавливать сроки, предъявлять претензии. Но умоляю, поймите: мне необходима какая-никакая определенность. Меня удовлетворит любая дата, только бы она была конкретная.

— Не рассчитывайте, что ваша статья выйдет на следующей неделе, — произнес раздраженный голос, будто Диксон тупо требовал именно этого, — с учетом нынешней ситуации. Не понимаю, какие тут могут быть претензии. Похоже, вы не представляете себе, насколько тяжело планировать каждый номер — особенно первый номер. Это вам не расписание поездов нацарапать. Что? Что? — закричал Кейтон, громко и подозрительно.

Диксон испугался: неужели с его губ сорвалось проклятие, а он и не заметил? В трубке начался металлический стук, будто под соборными сводами молотили по бракованной рельсе. Диксон повысил голос:

— Разумеется, доктор Кейтон, это гораздо сложнее. Отсрочка публикации меня не смущает. Но, если уж совсем честно, мне, доктор Кейтон, нужно поскорее исправить мнение о себе на нашей кафедре. Вот если бы я мог с ваших слов точно сказать, когда…

— Сочувствую, мистер Дикинсон, но, боюсь, мои собственные проблемы изрядно перевешивают проблемы чьи бы то ни было, и ваши в том числе. В подобном положении находится множество молодых людей; не представляю, что стану делать, если все они вздумают требовать от меня обещаний, да еще в таком тоне.

— Но, доктор Кейтон, я не прошу обещания. Я прошу определенности, причем самой неопределенной — мне и такая поможет. К примеру, «второе полугодие следующего года» вполне подошло бы. Вас это ни к чему не обяжет, а у меня появится аргумент… — Последовало молчание; Диксон распознал в нем вызревающую ярость. — Так можно мне сказать от вашего лица, что публикация будет во втором полугодии следующего года? Можно, сэр?

Диксон прождал секунд десять, если не больше, однако дождался только нарастания металлического шума — как в плане децибел, так и в плане темпа.

— Непростая ситуация, непростая ситуация, непростая ситуация, — пробормотал Диксон в трубку, затем, в качестве рекомендации доктору Кейтону, перечислил несколько общеизвестных способов ее усугубления. Продолжая прорабатывать детали и дергая плечами и головой точно марионетка, вышел из гостиной. У Профессора Уэлча появился соперник в тактике уверток; выставлена целая дивизия словес; что касается маневра физического присутствия, Уэлч давно повержен — самоустранение в Южную Америку вообще классический пример уклонистского триумфа. У себя в комнате Диксон наполнил легкие до отказа и с полминуты выл на одной ноте, постепенно выпуская воздух и не вдыхая больше. Потом вернулся к заметкам по «Милой Англии» — стал компоновать из них речь.

Пять часов спустя перед Диксоном лежал труд, по его предварительным оценкам, тянущий на сорокачетырехминутную лекцию. Диксону теперь казалось, что во всей Вселенной, в его собственной голове, в других головах или в свободном полете нет ни единого явления, не притянутого им за уши к «Милой Англии». И даже при таком раскладе большую часть этих сорока четырех минут придется балансировать на грани между явлениями, под определенным углом относящимися к делу, и явлениями, отнести которые к делу бессильны все, сколько их ни есть, оптические фокусы. До полновесных пятидесяти девяти минут оставалось пятнадцать минут; Диксон доберет их посредством далеко идущего вывода. Какого именно, он еще не решил; о том, чтобы доверить вывод бумаге, даже думать было тошно. Сам Диксон вполне удовольствовался бы фразой «Спасибо Господу за двадцатый век»; Уэлч не столь неприхотлив. Диксон снова взял карандаш, хохотнул и написал: «Было бы бессмысленно проводить сей экскурс в историю, хотя бы и краткий, только с целью перечислить факты». Диксон зачеркнул «перечислить факты» и продолжал: «…показать факты в хронологической последовательности. Нет: история преподает нам уроки — нам, живущим в эпоху сошедших с конвейера развлечений. Не правда ли, крайне интересно было бы посмотреть, как бы стали реагировать на кино, радио и телевидение мужчины и женщины, о мировоззрении которых я только что попытался дать представление? Что подумал бы такой человек, привыкший (привыкнувший?) сам сочинять музыку (не забыть в этот момент посмотреть на Уэлча), об обществе, где ему подобные — исключение, а не правило; где самому играть на музыкальном инструменте, а не платить за то, чтобы послушать других; петь мадригалы, а не примитивные эстрадные песенки, — означает носить пренебрежительное прозвище «чудак», где…».

Диксон оборвал писанину на полуслове, бросился в ванную и стал умываться с бешеной скоростью. Он нарочно дотянул до последнего; времени осталось, если обойдется без эксцессов, ровно чтобы привести себя в порядок и успеть на чай с Кристиной, но отнюдь не на то, чтобы думать о чае с Кристиной. И все равно, несмотря на энергичность действий, Диксона подташнивало.

В гостиницу он прибежал с опозданием на две минуты. Кристина ждала за столиком; при виде ее под диафрагмой взбрыкнул страх, а может, какое другое чувство — Диксон рассчитывал, что Кристина предоставит ему несколько минут на обдумывание комплиментов. Маргарет всегда предоставляла, и не несколько, а гораздо больше.

— Привет, Джим, — заулыбалась Кристина.

Диксона трясло от волнения.

— Привет, — ответил он и закашлялся.

Подавив искушение пощупать, не покосился ли галстук, не оттопырены ли карманы и застегнута ли ширинка, Диксон осторожно уселся напротив Кристины. Сегодня она надела жакет из того же материала, что лиловая юбка; и жакет, и белая рубашка производили впечатление свежеотутюженных. Она была безупречно хороша, настолько хороша, что от попыток измыслить фразу, прямо противоположную той, с которой он пришел, у Диксона свело мозг.

— Как дела? — спросила Кристина.

— Спасибо, все в порядке. Работал до последнего момента. Тебе легко удалось улизнуть? Без лишних расспросов?

— Если бы!

— Господи! Что случилось?

— Кажется, Бертран что-то заподозрил. Я сказала, у меня дела в городе, но не сказала, какие именно, потому что подумала — это будет выглядеть несколько…

— Пожалуй. И как он воспринял?

— Не обрадовался. Наговорил всякого. Что я сама себе хозяйка, что вольна поступать как захочу, что не должна чувствовать себя связанной в том или ином смысле. Вот я и чувствую себя… гадкой.

— Понимаю.

Кристина подалась вперед и поставила локти на низенький круглый столик.

— Видишь ли, Джим, я считаю, это неправильно и нехорошо — прийти сюда к тебе. Но я обещала — и вот я здесь. А еще потому, что я хотела прийти, хотела ничуть не меньше, чем когда ты предложил, а я согласилась. Только я все время думала, и вот что решила… Слушай, давай сначала чаю попьем, а?

— Нет, сначала скажи что собиралась.

— Ладно. Так вот, Джим: я, кажется, немножко забылась, в смысле когда ты звал меня пить чай. Наверно, будь у меня время на размышления, я бы тебе отказала. Я бы все равно хотела с тобой встретиться, но я бы отказала. Жаль, что приходится с этого начинать, ну, мы же едва успели поздороваться, а я сразу с места в карьер, но ты ведь понимаешь, куда я клоню?

Уже с первых слов Диксон понял: ее позиция задачу не облегчит.

— Ты, значит, не хочешь продолжать со мной? — сухо уточнил он.

— Скорее я не представляю, как мы будем продолжать. Согласись, это проблематично. Мне неприятно так скоро обрывать, но я много думала, и вот… Ты ведь здесь все время, да? Или ты часто в Лондон ездишь?

— Нет, практически не езжу.

— Вот видишь. Значит, мы смогли бы встречаться, только когда Бертран приглашает меня к родителям, вот как сейчас, а каждый раз юлить, выдумывать предлоги, чтобы улизнуть из дому к тебе, — это низко. Я так не хочу. И вообще… — Кристина замолчала и кардинально изменила выражение лица, отчего Диксон обернулся.

Над ними стоял юный официант. Подошел неслышно — должно быть, ковер заглушил звук шагов, — и теперь переминался с ноги на ногу и дышал ртом. Диксону, кажется, еще никогда не доводилось видеть, чтобы человеческое существо выражало презрение посредством одной только внешности, без участия слов, жестов или хотя бы мимики. Данный индивидуум помахивал серебряным подносом, что, по его мысли, символизировало любезную непринужденность, и смотрел мимо Диксона, на Кристину. На «чай для двоих, пожалуйста» официант чуть покривился в сторону Кристины — дескать, выражаю искренние соболезнования — и, вихляясь, пошел исполнять. Поднос всю дорогу рикошетил от его коленной чашечки.

— Извини, ты что-то сказала?

— Я сказала, что связана с Бертраном, только и всего. Это даже не вопрос неких обязательств по отношению к нему или чего-нибудь подобного. Я просто не хочу делать глупости. Нет, я не считаю, что встретиться с тобой — глупость. Прости, у меня не получается внятно объяснить. — Кристина впадала в обычное свое «брежение» общественным мнением; правда, по чуть-чуть и как-то рывками. — Постарайся понять; боюсь, это единственное, о чем я могу попросить тебя. Знаю, фраза избитая, я сама толком не понимаю, поэтому как я могу от тебя требовать понимания, но все же постарайся.

— То есть Бертран тебя больше не утомляет?

— Нет, утомляет, и еще как. Я просто пытаюсь искать и светлые стороны. Темные стороны никуда не делись, мы о них в такси говорили. Но ведь нельзя жить по принципу: «Что хочу, то и ворочу». Никто не обязан вести себя так, как мне одной угодно, — ожидать этого от окружающих глупо и чревато. В отношениях, вроде как у меня с Бертраном, неизбежны спады и подъемы. Бессмысленно из-за этого беситься, спады нужно уметь принимать, даже если желания нет. Проблема в том, что я тебе только голову морочить буду.

— Не беспокойся. Делай как считаешь нужным.

— Ни одно мое решение на сто процентов меня не устроит, — возразила Кристина. — Кажется, я с самого начала сглупила. — Она успела окончательно превратиться в классную наставницу, но Диксон этого не замечал. — Мне бы хотелось, чтобы ты больше не считал меня доступной, ну, в смысле я же позволила себя поцеловать, согласилась на свидание, и все такое. Я не лукавила; иначе я бы ничего подобного не сказала и не сделала. Так что не думай, пожалуйста, будто я развлекалась или что ты мне недостаточно нравишься. Это не так, и ты не должен так думать.

— Все в порядке, Кристина. Не заморачивайся. О… вот и чай.

Позади Диксона возник официант с груженым подносом. Он полуопустил, полуобрушил поднос, однако удержал, когда до столешницы оставалось не больше дюйма; затем, с оскорбительно преувеличенной осторожностью, бесшумно установил на столе. Выпрямился, снова покривился, на сей раз в сторону Диксона, помедлил, словно намекая, что вовсе не намерен накрывать к чаю, и удалился фальшиво хромой припрыжкой.

Кристина принялась расставлять приборы, налила чай, протянула Диксону чашку и сказала:

— Мне жаль, Джим. Я это не от сердца говорю, а потому что должна. Сандвич будешь?

— Нет, спасибо. Я есть не хочу.

Она кивнула и взялась за сандвич с явным аппетитом. Такое шаблонное отсутствие шаблонной же чувствительности немало озадачило Диксона — едва ли не впервые при нем наглядно подтверждались типичные, если судить по анекдотам, женские черты.

— В конце концов, — заметила Кристина, — у тебя тоже обязательства. Перед Маргарет.

Диксон тоскливо вздохнул; худшая часть разговора вроде позади, оцепенение пока не навалилось (скоро навалится), а его до сих пор потряхивает.

— Да, — отозвался он. — Я и сам с этим пришел, да ты меня опередила. Я хотел сказать, мы не должны больше встречаться — из-за моих отношений с Маргарет.

— Понимаю. — Кристина приступила ко второму сандвичу.

— Я в последние дни много думал. В смысле с самого бала думал.

Кристина бросила на него быстрый взгляд.

— Что, скандал был, да?

— Можно и так сказать. Хотя на самом деле «скандал» — слишком мягкое определение.

— Вот видишь, я была права: нельзя мне двойную жизнь вести. От меня одни проблемы.

— Кристина, не глупи! — вскинулся Диксон. — Ты говоришь, будто это ты все начала. Если кто и несет ответственность за «одни проблемы», как ты выражаешься, так это я. Да и мне по большому счету не в чем себя упрекнуть — я тоже не виноват. Все было естественно. По-моему, самокритичность у тебя наигранная. Что не есть хорошо.

— Извини. Наверно, я неправильно выразилась. Я не играла.

— Я и не думаю, что ты играла. Обиделась? Прости за тон. Я после Маргарет никак не отойду.

— Все плохо, да? Что она тебе наговорила?

— Легче перечислить, чего она не наговорила.

— Ты меня пугаешь. Что конкретно произошло?

Диксон снова вздохнул и отпил чаю.

— Все так… так сложно. Не хочу тебя грузить.

— Ты не грузишь. Расскажи, тебе легче будет. И вообще твоя очередь.

Она хихикнула, чем едва не нокаутировала Диксона. Так ей, выходит, смешно?

— Хорошо, — процедил он. — У этих отношений долгая предыстория. Маргарет порядочная девушка, я к ней со всей душой — то есть был бы со всей душой, если бы она позволила. Только я сам не понял, как начал за ней ухаживать. Знаю, нелепо звучит. Когда мы познакомились — это было в октябре прошлого года, — она встречалась с парнем по фамилии Кэчпоул… — Диксон выдал сжатый, хотя в прочих аспектах лишь самую малость подредактированный отчет о своих отношениях с Маргарет, закончив вчерашним походом в кино. Предложил Кристине сигарету (она успела съесть все, что принес официант), закурил сам и добавил: — Так что теперь у нас вроде снова закрутилось; только не заставляй меня объяснять, что именно закрутилось, и вообще, «закрутилось» — это сильно сказано. Кстати, она вряд ли знает, насколько я тобой увлечен, и вряд ли обрадуется, если я ее просвещу.

Кристина избегала его взгляда, неумело попыхивала сигаретой. Спросила равнодушно:

— Какая она была, когда вы расстались?

— Да такая же, как и весь вечер. Притихшая. Сравнительно адекватная. Понимаю, звучит оскорбительно. Я не это имел в виду, я хотел сказать, она… она не такая возбудимая была, как обычно, не как натянутая струна, которая того гляди лопнет.

— Думаешь, она и дальше так будет себя вести — теперь, когда чувствует относительную определенность?

— Честно говоря, я уже начал надеяться… — Впервые озвученная, надежда показалась наивной до нелепости. — Не знаю. Все равно это ничего не изменит.

— Ощущение, что тебе изрядно надоело.

— Разве? Да, мне нелегко пришлось.

— И, заметь, легче не будет. — Рассерженный Диксон не ответил, и Кристина продолжала, стряхивая пепел на блюдце: — Вряд ли тебе мои слова понравятся, но ты, кажется, и без меня понимаешь. Вы с Маргарет не будете счастливы.

Диксон попытался подавить раздражение.

— Пожалуй, не будем, ну да ничего не поделаешь. Мы связаны и развязаться не можем.

— Ну и каковы твои дальнейшие шаги? Ты что же, обручишься с ней?

В голосе было ровно то же любопытство, какое Кристина проявляла несколько недель назад на тему алкогольных предпочтений Диксона.

— Не знаю, — холодно отвечал Диксон, стараясь не думать, каково это — быть обрученным с Маргарет. — Пожалуй. Если так и дальше пойдет.

Кристина как будто проигнорировала враждебность в голосе. Покачиваясь на стуле, оглядела комнату и заметила поучительно:

— Кажется, мы оба пристроены. Оно и к лучшему.

Пошлость вкупе с авторитетным тоном вступила в реакцию с основным ощущением — ускользающего единственного шанса — и заставила Диксона зачастить:

— Да, нечего сказать, мы с тобой друг друга стоим. Ты вцепилась в Бертрана, потому что так, видите ли, спокойнее, чем со мной судьбу искушать. Его подводные камни тебе все известны, а насчет меня вопрос еще открытый. А я вцепился в Маргарет, потому что у меня духу не хватает бросить ее — пускай сама о себе заботится. Нет, я с ней ношусь как курица с яйцом, вместо того чтоб своими делами заниматься, исключительно из природной трусости. Этакая липкая осторожность, все равно что дешевый маргарин; мы в ней увязли; тут даже не об инстинкте самосохранения речь идет. — Диксон взглянул на Кристину с легким презрением; это же чувство в ответном взгляде резануло по сердцу. — Только и всего. А самое гадкое: я буду продолжать в том же духе. Из чего ясно, как мало проку от понимания собственных ошибок. — По некоей причине эта последняя фраза навела Диксона на мысль, что в его власти «отцепить» Кристину от Бертрана, надо только передать ей слова Кэрол. С другой стороны, может, Кристина в курсе; может, настолько предана Бертрану, что не порвет с ним из-за этакой малости, что скорее предпочтет делить его с другой, чем вовсе от него отказаться. И вообще, что Кристина подумает о Диксоне, если он сейчас вылезет со своей, гм, информацией? Нет, надо забыть об этом. Похоже, веский повод поделиться с кем бы то ни было вообще не появится — что несправедливо, учитывая благородное молчание Диксона и долгое ожидание подходящего момента.

Кристина склонилась над блюдцем — с какой тщательностью расчесаны ее волосы! — и принялась тушить окурок.

— Мне кажется, ты устроил много шума из ничего. Та малость, что произошла между нами, не стоит этакой тирады. — Она говорила не поднимая головы.

— Пожалуй, но разве можно судить…

Теперь она встретила его взгляд, вспыхнула — и он замолчал на полуслове.

— По-моему, глупо так горячиться. — Определенно у нее выговор кокни, едва уловимый, но все-таки; ему не послышалось. — Ты, похоже, вообразил, будто что-то доказал этой своей тирадой. Разумеется, мы это делаем, но ты говорил так, будто мы только это и делаем. А ты никогда не думал, что люди совершают поступки потому, что хотят их совершать, потому, что хотят как лучше? Ты вот обозвал стремление сделать как лучше трусостью и липкой осторожностью — не понимаю зачем. Чего ты добился? Порой поступать по правилам тяжело — но не бессмысленно. Из твоих слов я поняла, что ты считаешь, будто я сплю с Бертраном. И вот что я тебе скажу: если так, то ты совсем женщин не знаешь. Неудивительно, что у тебя не клеится, при таких-то подозрениях. Ты из тех мужчин, которым быть счастливыми не грозит, хоть из кожи вылези. А теперь, Джим, я, пожалуй, пойду — не вижу смысла в дальнейшей…

— Нет, не уходи, — почти вскрикнул Диксон. События развивались для него слишком быстро. — Не сердись. Побудь еще.

— Я не сержусь. Просто устала.

— Я тоже.

— Четыре шиллинга, — объявил Диксону официант. Судя по голосу, раздавшемуся впервые, за щекой у него таяла тянучка.

Диксон пошарил по карманам и дал две полкроны. Хорошо, что официант встрял — можно восстановить эмоциональное равновесие. Когда они остались одни, Диксон спросил:

— Так мы еще увидимся?

— Один раз — обязательно. Я приду к тебе на лекцию. То есть сначала к ректору на херес, а потом на лекцию.

— Ох, Кристина, может, не надо? Скука же смертная будет.

— Дядю Джулиуса позвал ректор — видно, застал врасплох, вот дядя и согласился. А теперь хочет, чтобы я с ним пошла. Скрасишь, говорит, мероприятие.

— Странно.

— Дядя очень хочет с тобой встретиться.

— Со мной? С чего бы это? Я же ему двух слов не сказал.

— Вот и он так говорит: Диксон мне двух слов не сказал. Только не спрашивай, что он имеет в виду.

— Значит, в любом случае я хоть издали на тебя посмотрю. Очень хорошо.

Кристина внезапно сменила тон:

— Что хорошего? Что, Джим? Я, значит, буду, как пай-девочка, мило беседовать с Бертраном, и дядей Джулиусом, и со всей компанией? Куда уж лучше. Прямо-таки повеселюсь от души. Это же… это же невыносимо. — Она поднялась, Диксон тоже. Сказать ему было нечего. — Все, хватит. На этот раз я ухожу. Спасибо за чай.

— Кристина, дай мне адрес.

Она смотрела с презрением, карие глаза под темными бровями округлились.

— Это еще зачем? Ты что задумал?

— Ничего. Просто тогда у меня будет иллюзия, что мы еще встретимся.

— Не нужна тебе такая иллюзия. — Кристина поспешила прочь, даже в дверях не оглянулась.

Диксон снова сел, выкурил еще одну сигарету, допил остывший чай. Ему и не снилось, что человек, столь детально выполнивший задуманное, может столь жестоко терзаться ощущением полного провала и тотальной тщеты. На секунду прикинул: будь у Кристины внешность Маргарет, и наоборот, ему бы сейчас не было так тошно. Пустое предположение: Маргарет с лицом и фигурой Кристины никогда не стала бы Маргарет. Логический вывод? Пожалуйста: Кристине просто повезло родиться такой лапочкой. Куда ни кинь, всюду нужно везение; чуть побольше везения — и Диксон мигом перевел бы свою жизнь на соседний путь, на путь, нарочно проложенный, чтобы уехать от себя самого. Диксона передернуло; он подскочил — с минуты на минуту начнется встреча с приглашенными экзаменаторами. Стараясь абстрагироваться от мысли, что там будет и Маргарет, Диксон вышел из зала, но вернулся. Официант подпирал стенку.

— Сдачу можно получить?

— Какую сдачу?

— Обыкновенную. Которая мне причитается.

— Вы дали мне пять шиллингов.

— Да. А счет был на четыре шиллинга. Верните шиллинг.

— Я думал, это мои чаевые.

— Я тоже так думал; теперь думаю иначе. Отдайте шиллинг.

Официант не дрогнул, не сунул руку в карман, только прочавкал:

— Большинство посетителей дают мне чаевые.

— Большинство посетителей надавали бы тебе по заднице. Не вернешь шиллинг через пять секунд — позову управляющего.

Четыре секунды спустя, с шиллингом в кармане, Диксон выходил на солнечный свет.