Онлайн чтение книги Лукреция Флориани
XXI

Кароль хотел уже было задать себе тот же вопрос: «Уйду ли я? Смогу ли уйти? И не буду ли вынужден через четверть часа воротиться назад? Ну, а если так должно случиться, зачем без толку пускаться в дорогу?»

— Нет, я уйду! — вскричал он, бросаясь на еще влажную от росы траву.

Негодование вспыхнуло в нем сызнова, и к нему возвратились силы. Он снова пустился в путь, но вскоре усталость опять возродила в нем сомнения, и он ощутил упадок духа.

Князя терзали горькие сожаления, глаза его наполнились слезами, их слепили яркие лучи восходящего солнца, которое словно шло ему навстречу и будто говорило: «Мы с тобой движемся в противоположном направлении; стало быть, ты бежишь от меня и хочешь погрузиться в вечный мрак?» Кароль вспоминал, как счастлив он был еще накануне, когда в такой же вот утренний час Флориани вошла к нему в комнату, распахнула окно, чтобы он услыхал пение птиц и вдохнул аромат жимолости, остановилась возле его кровати, улыбнулась и, перед тем как подарить ему первый поцелуй, окинула его дивным взглядом, полным любви и обожания, взглядом более красноречивым, чем любые слова, более пылким, чем любые ласки. О, как он еще был счастлив тогда! Солнце лишь один раз успело совершить привычный путь по небосводу, и вот уже все рухнуло! Стало быть, он никогда больше не увидит эту нежную женщину, она больше не будет опьянять его своим проникновенным взглядом, пробуждаясь поутру, он не увидит больше ее спокойный лучезарный образ, прогоняющий ночные видения! Ласковая рука, которая, едва касаясь его волос, словно придавала ему новые силы, сердце, чей пламень никогда не угасал, согревая его сердце, теплое дыхание, которое поддерживало в нем прежде незнакомую ему ясность духа, неизменное дружеское внимание, постоянные заботы, еще более предупредительные и трогательные, чем заботы, которыми его в детстве окружала мать, светлый, веселый дом, где вся атмосфера была, казалось, смягчена и согрета чьим-то гипнотическим влиянием, тихий парк, цветы, что росли в саду, дети, чьи мелодичные голоса сливались с пением птиц, даже собака Челио, которая с такой грацией резвилась в траве и гонялась за бабочками, чтобы не отстать от своего юного друга, — все это заполняло в последнее время его жизнь, хотя он только сейчас это понял, и все это ему предстояло утратить навсегда!

И вот в ту самую минуту, когда Кароль вспомнил о собаке Челио, это красивое животное внезапно кинулось к нему и впервые стало ластиться. Удивившись неожиданному появлению собаки, князь сперва подумал, что и Челио где-то неподалеку. Однако мальчик не появлялся, и тогда Кароль вспомнил, что накануне вечером Лаэрт (так звали пса) носился по берегу, когда туда подплыли лодки; собаку тщетно подзывали, и Челио, вернувшись домой, забеспокоился, не найдя ее там. Снова принялись свистать и звать пса, предполагая, что он обогнул озеро и возвратился лугами, однако до ночи он так и не отыскался; Лукреция успокоила сына, сказав, что Лаэрт уже несколько раз не ночевал дома, что он достаточно умен и конечно же сам отыщет дорогу, когда ему этого захочется.

Молодой, красивый пес, как видно, выследил и в пылу охоты на свой страх и риск до самого рассвета преследовал какого-нибудь зайчишку; потом он то ли потерял след, то ли догнал и съел свою добычу и только затем вновь вспомнил о Челио, который всегда резвился вместе с ним, о Лукреции, которая его собственноручно кормила, о маленьком Сальваторе, который таскал его за уши, о своей мягкой подстилке и вкусном завтраке. Собака, должно быть, понимала, что уже поздно и пора возвращаться, а не то ее накажут за столь долгое отсутствие. Впрочем, вполне возможно, шаловливый пес льстил себя надеждой, что никто вообще ничего не заметил.

Увидев Кароля, собака, верно, вообразила, что тот оказался так далеко от дома потому, что разыскивал ее; сознавая свою вину и желая все как-нибудь загладить, она с приветливым и покорным видом двинулась навстречу князю, подметая землю длинным шелковистым хвостом и стараясь держаться как можно приветливее, чтобы получить прощение за свои проделки.

Князь не мог устоять против заигрываний пса и решился даже погладить его по голове. «Вот и ты, ты тоже захотел порвать свою цепь и вкусить свободу! — подумал он. — А теперь стоишь на распутье, не зная, что хуже: вчерашняя зависимость либо сегодняшний страх перед неизвестностью!»

Сам Кароль не мог без ужаса вспомнить о своем былом одиночестве. И он убеждал себя, что лучше терпеть муки любви, омраченной сомнениями и стыдом, чем прозябать, как прежде. Что ожидает его, если он вновь отдалится от людей? Образы матери и Люции будут отныне представать его мысленному взору лишь для того, чтобы осыпать горькими упреками. Он попытался воскресить их в памяти, но они не послушались его призыва. До сих пор он никогда не мог до конца поверить в то, что мать умерла, а сейчас впервые почувствовал это — могила больше не возвращала своей добычи. Черты Люции так бесповоротно изгладились у него из памяти, что он тщетно пытался припомнить их — они были словно подернуты густым туманом. Теперь, когда Кароль испил из чаши жизни, общество этих призраков пугало его, былое очарование исчезло навеки. «Жить! Стало быть, надо жить даже против собственной воли, стало быть, надо любить жизнь, даже презирая ее, надо погрузиться в нее, вопреки страху и отвращению, которые она внушает? — думал он, борясь с самим собою. — Но как понять, что это: воля Господня или искушение духа тьмы и бездны?»

— Однако смогу ли я отныне жить рядом с Лукрецией? — вырвалось у него. — Не будет ли равносильна смерти эта привязанность, которая уже сейчас заставляет меня краснеть и которую будут отравлять постоянные сомнения? Ничего хорошего меня впереди не ждет! Так не лучше ли зачахнуть от тоски, сохранив чувство собственного достоинства, нежели влачить жалкое существование, сознавая собственную низость?

Князь не в силах был разрешить свои сомнения. Он поднимался, делал шаг, удалявший его от виллы, и тут же оглядывался. Сердце его мучительно сжималось при мысли, что он больше не увидит своей возлюбленной; казалось, оно вот-вот остановится, как будто эта женщина, и только она, побуждала биться это бедное сердце.

В душе Кароль уже покорился, но, как всякий слабый человек, ожидал какого-нибудь толчка извне, какого-нибудь события, которое можно было бы истолковать словно знак свыше, указующий на то, какую дорогу ему надлежит избрать. На помощь ему и пришел Лаэрт, который тем временем твердо решил вернуться. Как только Кароль поворачивался спиной к вилле, пес останавливался и с удивлением смотрел на него; когда же князь возвращался, Лаэрт начинал радостно прыгать, и его умные, выразительные глаза, казалось, говорили: «Вот это верный путь, а прежде вы заблуждались, следуйте же за мной!»

И тут князь придумал оправдание, достойное малого ребенка. Он сказал себе, что Флориани сильно привязана к собаке, что Челио будет плакать целый день, если Лаэрт не отыщется, что пес еще очень молод и неразумен, он, чего доброго, опять пустится в погоню за какой-нибудь дичью и может совсем потеряться или его уведет какой-нибудь охотник а потому он, князь, обязан отвести собаку домой.

Он кликнул Лаэрта и, не спуская с него глаз, направился вслед за псом на виллу. И, право же, можно сказать, что никогда еще ни один слепец не следовал так послушно за своим четвероногим поводырем.

Увидев, что калитка в парк открыта, Лаэрт, обрадовавшись, что наконец-то он дома, бегом пустился к ней, намного опередил Кароля, стрелой влетел в комнату Челио и, свернувшись клубком, улегся под кроватью, ожидая, когда проснется его юный хозяин. Таким образом, Кароль утратил благовидный предлог для возвращения и ничто больше не заставляло его войти в парк; тем не менее он уже собрался туда войти, как вдруг его глаза остановились на надписи, которая была выведена кистью на каменной ограде. То были знаменитые стихи Данте:

Ниже было прибавлено:

Предостережение путникам! Челио Флориани.

Кароль вспомнил, что несколько дней тому назад Челио, который выучил наизусть этот классический отрывок из «Божественной комедии» и все повторял его вслух с той смесью восхищения и насмешки, какая свойственна детям, надумал, забавы ради, написать эти стихи на каменной ограде парка, возле калитки, и сопроводил их шутливым предостережением прохожим. Вилла была расположена вдали от проезжей дороги, и потому вполне можно было оставить надпись Челио до первого дождя; Флориани только посмеялась, прочтя ее, и даже Кароль не усмотрел тогда ничего особенного в этих мрачных стихах и нисколько не встревожился. Он несколько раз за последние дни проходил через калитку, не обращая никакого внимания на надпись, он бы и сейчас не придал ей значения, если бы не перемена, произошедшая в его душе. В первую минуту слова о «погибших поколениях» показались ему ужасным, но, быть может, оправданным намеком, а потому он решил тут же их стереть. Потом, невольно перечтя последнюю строку, он вдруг ощутил суеверный страх, подумав, что дети часто, сами того не ведая, пророчествуют и смеясь изрекают роковые истины. Сорвав пучок травы, Кароль стал тщательно стирать написанное; однако последний стих пришелся на более шероховатый камень, и в силу этого простого обстоятельства князю, несмотря на все старания, не удалось полностью стереть его: надпись потускнела, но ее все же можно было разобрать.

— Ну что ж, стало быть, так начертано в книге моей судьбы! — воскликнул Кароль, стремительно входя в парк. — А потому эти роковые слова не должны ранить мой взгляд! О Лукреция, до сих пор ты дарила мне одно лишь блаженство, отныне мне предстоит страдать из-за тебя и ради тебя, и теперь я постиг, как сильно тебя люблю!

Флориани между тем уже очень тревожилась; она обыскала весь парк, не понимая, почему Кароль изменил своим привычкам, поднялся раньше нее и один отправился на прогулку. Она была в хижине старого рыбака и увидела оттуда, как князь стер надпись у калитки и быстро вошел в парк, точно он, по примеру Лаэрта, боялся, что его станут бранить. Она бросилась к своему возлюбленному, заключила его в объятия и с волнением спросила:

— Стало быть, вам это кажется кощунством?

Кароль в ту минуту был вне себя; ему не пришло в голову, что Лукреция видела, как он стирал с камня стихи Данте, он уже и думать забыл об этих стихах, его мысли были опять заняты воображаемым предательством со стороны Сальватора. Он решил, что Лукреция отвечает на его тайные мысли, что она догадалась о его душевных муках, поняла, что он пытался бежать. Бог знает, о чем именно он думал, но только самые невероятные предположения теснились в его мозгу, и он с потерянным видом пробормотал:

— Уж будьте лучше сами судьею, я не вправе решать за вас.

Лукрецию слегка удивил его ответ, и она даже немного испугалась, таким странным он ей показался. Еще до того, как она отдала свое сердце князю, Сальватор несколько раз предупреждал ее, что Кароль — человек со странностями. Но она не могла в это поверить, потому что после своего выздоровления Кароль постоянно был на седьмом небе от счастья и не внушал ей даже мимолетного беспокойства. А теперь она спрашивала себя, вполне ли он поправился, не грозит ли ему новый приступ болезни и уж впрямь не терзают ли его ослабевший ум бредовые фантазии. Она засыпала его вопросами. Однако он не пожелал отвечать, а только несколько раз поцеловал ей руку и просил простить его. За что, собственно? Этого она так и не могла от него добиться, несмотря на самые нежные настояния. Манеры Кароля, выражение лица, даже речь — все вдруг резко переменилось. Решив вернуться к Лукреции, он дал себе зарок не задавать ей никаких вопросов и ни в чем ее не упрекать, ибо не хотел, чтобы упреки, которые могли вырваться у кого-либо из них, унизили его любовь; словом, он задумал окружить свою возлюбленную поистине рыцарским обожанием и, удвоив внимание к ней, как бы загладить этим оскорбление, которое он невольно нанес ей своим недоверием.

Флориани всегда необычайно трогало то глубокое уважение, которое Кароль выказывал ей при детях и слугах. В его манерах ничто не напоминало обидную бесцеремонность и грубую развязность счастливых любовников. Но она не могла понять, почему теперь, даже наедине с нею, он избегает ее поцелуев, сам же только целует ей руки, точно аббат, почтительно прикасающийся губами к руке знатной вдовы. Она попыталась сломать лед, нежно его упрекала, дружески вышучивала — все было напрасно. Он спешил возвратиться в дом, ибо чувствовал, что еще не справился со своим душевным страданием и ему трудно казаться счастливым.

Заметив, что его друг весь день молчалив и мрачен, Сальватор нимало не удивился: ведь он-то часто видел его таким!

— Я очень встревожена, — тихо сказала графу Лукреция, — Кароль с самого утра бледен и печален.

— Тебе пора бы уже привыкнуть, что он засыпает в одном расположении духа, а просыпается совсем в ином, — отозвался Альбани. — Ведь он непостоянен и изменчив, как облако.

— Нет, Сальватор, это вовсе не так. Все эти два месяца Кароль походил скорее на ясное летнее небо без единого облачка, без самой легкой дымки.

— Неужто? Какие чудеса ты рассказываешь! Даже поверить трудно.

— Клянусь! Что с ним могло случиться?

— Да ничего! Просто дурной сон привиделся.

— Все это время ему снились только приятные сны!

— Это просто загадка или редкое везение… Я, например, не могу припомнить ни одной недели… Да что я говорю?! Ни одного дня, когда бы он не впадал в черную меланхолию.

— А по какой причине он так часто бывал мрачен?

— Ты спрашиваешь меня о том, чего я и сам никогда не мог постичь. Разве Кароль — не ходячий иероглиф, не олицетворенный миф?

— До сих пор он мне таким не казался. Уж сама не понимаю как, но до сих пор мне удавалось делать его счастливым и доверчивым, стало быть, вчера я перед ним провинилась, чем-то ему не угодила.

— Может, вы этой ночью поссорились?

— Поссорились? Что за слово!

— Ого! Я вижу, ты стала такой же утонченной, как он, и следует изобрести особый лексикон, чтобы беседовать с вами. Так вот, скажи на милость, уж не коснулись ли вы, разговаривая минувшей ночью, какого-либо горестного происшествия, когда-нибудь случившегося с одним из вас?

— Минувшей ночью я, как и во все прошлые ночи, не покидала своих детей. Мы расходимся по нашим комнатам, как только стемнеет, а поднимаюсь я со светом и, пока малыши еще спят или одеваются с помощью служанки, иду в комнату Кароля, осторожно бужу его и мы беседуем вдвоем; еще чаще мы просто глядим друг на друга с немым обожанием. Так мы проводим два неповторимых часа, и в эти счастливые часы нет места ни тягостным речам, ни житейским соображениям, ни воспоминаниям о докучных заботах и горестях повседневной жизни. Сегодня утром я, как обычно, вошла в комнату Кароля, чтобы распахнуть окна, — я так всегда делаю еще со времени его болезни. Он уже куда-то ушел, чего еще ни разу не случалось. И где-то пропадал два часа кряду. Когда он вернулся, вид у него был потерянный, он произносил какие-то непонятные мне слова, да и держался странно. Я даже немного испугалась, а сейчас он до того подавлен и так старательно нас избегает, что у меня просто сердце болит. Ты ведь его хорошо знаешь, постарайся же выведать, что с ним такое!

— Я его и в самом деле хорошо знаю, но могу сказать тебе только одно: коли вчера он был весел, то это верный знак, что нынче утром он будет печален. Если Кароль хотя бы один час бывает общительным, то потом во искупление сего греха он на много часов замыкается в молчании. Тому, конечно, есть важные причины, но они столь неуловимы, столь непостижимы, что невооруженным глазом их не обнаружишь. Нужен микроскоп, чтобы разобраться в этой душе, куда почти не проникает свет, а ведь без света нет жизни.

— Сальватор, как плохо ты знаешь своего друга! — возразила Лукреция. — У него совсем иная натура. Яркое, ослепительное солнце озаряет своими лучами его пылкую и благородную душу.

— Ну, это уж как тебе угодно, — улыбнулся Сальватор. — В таком случае изучай тайники его души сама и не проси меня держать свечу.

— Ты шутишь, друг мой, — с грустью сказала Флориани, — а ведь я страдаю! Тщетно я вопрошаю себя, но никак не могу понять, чем омрачила душу моего возлюбленного. Его холодный взгляд леденит меня до мозга костей, и когда я вижу его таким печальным, мне кажется, что я вот-вот умру.