Онлайн чтение книги Мальчик: Рассказы о детстве
Автомобильные гонки

Кое-как я дотянул до конца первой четверти своего первого учебного года в школе св. Петра, и к концу декабря моя мама приплыла на колесном пароходе, чтобы забрать меня, чемодан и сундучок домой на рождественские каникулы.

О, какое это блаженство и чудо — вновь оказаться среди родных и близких после всех этих недель суровой дисциплины! До тех пор, пока не окажешься в школе-интернате, совершенно нельзя оценить роскошь житья в родном доме. Можно даже сказать, что стоит уезжать, потому что так замечательно возвращаться. Мне с трудом верилось, что не надо умываться холодной водой по утрам и не шуметь в коридорах, и говорить «сэр» каждому встречному взрослому мужчине, что не надо пользоваться ночным горшком, завтракать овсянкой, в которой, кажется, полно серых кругленьких катышков овечьего помета, и весь день напролет испытывать непреходящий страх перед длинной желтой тростью, лежавшей на шкафу в кабинете директора.

Погода для рождественских праздников выдалась необычайно мягкой, и в одно прекрасное утро вся наша семья приготовилась к первому выезду в самом первом купленном нами автомобиле. Эта новая машина представляла собой огромный длинный черный французский автомобиль марки «Де Дион-Бутон» с откидным брезентовым верхом. Вести машину должна была моя сводная сестра (тогда ей исполнился двадцать один год, и это та самая, у которой недавно удалили аппендикс).

Предварительно она получила два получасовых урока вождения, преподанных ей человеком, который доставил эту машину, и в столь просвещенном году, каков был 1925-й, это считалось вполне достаточным. Вы сами себе судья в вопросе собственной компетентности, и как только ощутите, что готовы ехать, поезжайте с Богом, и счастливого вам пути.

Когда мы забрались в машину, волнение так нас распирало, что мы с трудом сдерживались.

— А какая у него скорость? — кричали мы. — Километров восемьдесят в час выжать из него можно?

— Все сто! — отвечала сестра.

И в голосе у нее была такая самоуверенность и такой задор, что одно это должно было перепугать нас до смерти. Но мы ни чуточки не испугались.

— Ого! Так давай разгонимся до сотни! — кричали мы. — Прокати нас с ветерком! Обещаешь?

— Пожалуй, мы и побыстрее разогнаться сумеем, — объявила сестра, натягивая шоферские перчатки и повязывая голову шарфом в соответствии с водительской модой, господствовавшей в ту эпоху.

Брезентовый верх откинули ввиду мягкой погоды, превратив автомобиль в прекрасную и величественную открытую прогулочную карету. Спереди поместились трое: водитель за рулем, мой сводный брат (восемнадцати лет) и одна из моих родных сестер (двенадцатилетняя). На заднем сиденье нас было четверо: мать (сорок лет), две младшие сестры (восемь и пять лет) и я (девять).

Все мы дрожали от страха и радости, когда водительница отвела назад рукоятку коробки передач, и огромный длинный черный автомобиль подался вперед и едва заметно пошевелился.

— Ты хоть водить-то умеешь? Правда? — кричали мы. — А тормоза где у нее, знаешь?

— А ну-ка тихо! — огрызнулась сестра. — Мне надо сосредоточиться.

Покатили мы по подъездной дорожке и въехали в саму деревню Лландафф. К счастью, в те времена на дорогах попадалось очень мало, как это тогда называлось, подвижных экипажей. Лишь иногда навстречу ехал маленький грузовичок, или мимо спешила чья-либо личная легковушка, но риск столкнуться с чем-то иным был крайне незначительным, по крайней мере, до тех пор, пока удавалось удерживать автомобиль на проезжей части.

Блестящее черное авто лениво ползло через деревню, а его водитель что есть силы давил на резиновый пузырь клаксона всякий раз, когда мы проезжали мимо какого-нибудь человеческого существа, будь это мальчишка-разносчик из мясной лавки на велосипеде или же просто пешеход. Вскоре мы оказались среди зеленых полей и без единой живой души в поле зрения.

— Что, думали, не смогу, так, что ли? — прокричала сестра, оборачиваясь и ухмыляясь всем нам.

— Ты бы на дорогу лучше глядела, — обеспокоено сказала мать.

— Давай быстрей! — кричали мы. — Гони! Чего она еле плетется? Дави на газ! Сильнее! Мы же и до двадцати километров в час еще не разогнались!

Подгоняемая нашими криками и подначками, сестра понемногу стала набирать скорость. Двигатель ревел, а корпус машины трясся. Сестра вцепилась в баранку, словно в волосы утопающего, а все мы следили за стрелкой спидометра, которая доползла сначала до цифры тридцать, потом до сорока, потом до пятидесяти. Мы мчались на скорости пятьдесят пять километров в час, когда вдруг дорога резко вильнула в сторону. Сестра, никогда прежде не сталкивавшаяся с чем-либо подобным, завопила: «Помогите!» — со всего маху нажала на тормоза и зверски крутанула баранку. Задние колеса резко повело в сторону, и мы со звоном, хрустом и треском врезались в кусты живой изгороди. Все пассажиры с переднего сиденья вылетели через переднее ветровое стекло, а с заднего сиденья — через заднее ветровое стекло. Стекло (тогда еще не знали никакого небьющегося триплекса) разлетелось во все стороны, и точно так же поступили и мы. Брат и одна сестра приземлились на капоте автомобиля, кто-то шмякнулся на дорогу и по меньшей мере одна из младших сестер залетела в гущу кустов боярышника, которые служили живой изгородью. Но чудом никто особенно не пострадал, не считая меня. Я почти лишился носа — он был срезан, когда я летел сквозь заднее стекло, и теперь болтался на тонюсенькой полоске кожи. Моя мать высвободилась из общей свалки и, схватив свою сумочку, вытащила из нее носовой платок. И торопливо приставила отваливающийся нос на место, придерживая его платком.

Нигде не было видно ни людей, ни жилья, не говоря уже про телефон. Какие-то птички чирикали на дереве у дороги, и больше ни единого звука.

Мать наклонилась надо мной, полулежавшим на заднем сиденье, и велела: — Откинь голову назад и так и держи. — А потом спросила у нашего шофера: — Завести снова ее сможешь?

Сестра нажала на стартер, и, ко всеобщему изумлению, мотор заработал.

— Вытаскивай ее из этих кустов, — сказала мать. — И поживей.

Сестре все никак не удавалось найти заднюю передачу. Шестеренки в коробке передач въедались друг в друга со страшным скрежетом истирающегося металла.

— На самом деле я никогда еще не ехала задним ходом, — призналась она наконец.

Все, кроме нее, моей матери и меня, в машину не садились и оставались стоять на дороге. Скрежет шестеренок, которые продолжали тереться друг о друга в коробке передач, ужасал. Словно газонокосилку волокли по камням. Сестра сказала несколько нехороших слов и побагровела лицом, но тогда брат просунул голову в кабину и сказал:

— А ногу на педаль сцепления ты ставила?

Водительница, которая в конец извелась, надавила ногой на педаль, шестерни сцепились зубцами одна с одной, и секунду спустя огромная черная зверюга скакнула назад и, двигаясь задом наперед, пересекла дорогу наискосок, и опять оказалась в гуще живой изгороди, только по ту сторону дороги.

— Постарайся хладнокровнее, — сказала мать. — Теперь попробуй вперед, но помедленней.

В конце концов, побитый автомобиль удалось извлечь и из второй живой изгороди и поставить боком поперек Дороги, так что он перегородил всю проезжую часть. И вот теперь появился человек с лошадью и телегой, и этот человек слез с телеги, подошел к нашей машине и склонился над задней дверцей. У него были большие ниспадающие усы и маленький черный котелок на голове.

— Вы, никак, в передрягу вляпались? — сказал он моей матери.

— Машину водите? — спросила у него мать.

— Не-а, — ответил он. — А вы весь путь мне начисто перегородили. У меня ж вон в повозке тысяча свежих куриных яиц только что из-под несушек, и я хочу довезти их на рынок до обеда.

— Освободите дорогу! — сказала ему моя мать. — Ребенок ранен, и серьезно, не видите, что ли?

— Тыща яиц только что из-под несушек, — повторил возница, пяля глаза прямо на руку матери, на пропитанный кровью носовой платок и на кровь, текущую по ее запястью. — А коли я сегодня до обеда не доберусь до рынка, так я же их тогда и до следующей недели не продам. И тогда они уже перестанут быть свеженькими, верно ведь? И буду я тогда сидеть на тысяче тухлых старых яиц, а на кой ляд они такие кому нужны?

— Хорошо бы они сейчас сгнили, — воскликнула мать. — А теперь сию секунду прочь с дороги! Уберите телегу! — А детям, стоявшим на дороге, она крикнула: — Быстро все в машину! Мы едем к доктору!

— Стекла повсюду на сиденьях! — закричали дети:

— Подумаешь, стекла! — сказала мать. — Мы должны поскорее доставить парня к врачу.

Пассажиры прыгнули в машину. Человек с лошадью и телегой отпрянул на безопасное расстояние. Сестра умудрилась, наконец, развернуть машину, и автомобиль помчался по шоссе в сторону хирургической клиники доктора Данбара, что на улице Катедрал-роуд в городе Кардиффе.

— Я же никогда не ездила по городу, — бормотала трепещущая сестра.

— Ну так скоро поедешь, — сказала мать. — Ты двигайся давай.

На скорости не более десяти километров в час мы в конце концов добрались до клиники. Меня вытащили из кабины и завели внутрь, причем мама все время крепко прижимала окровавленный носовой платок к моему носу.

— Боже милостивый! — вскричал доктор Данбар. — Он же срезан у него подчистую!

— Больно, — ныл я.

— Нельзя же ему всю оставшуюся жизнь обходиться без носа, — сказал врач моей матери.

— Боюсь, как раз это ему и предстоит, — заметила мать.

— Ерунда какая! — сказал ей врач. — Я его поставлю на место и пришью.

— А сумеете? — спросила у него мать.

— Попробую, — отвечал врач. — Пока что я его покрепче примотаю бинтом и в течение часа буду у вас в доме вместе с ассистентом.

Все мое лицо залепили огромными полосками лейкопластыря, чтобы удерживать нос на полагающемся ему месте, и забинтовали. После чего меня снова отвели в машину, и мы проползли те три с хвостиком километра, которые отделяли клинику от нашего дома в Лландаффе.

Примерно через час я оказался лежащим на том самом столе в детской, который несколько месяцев назад занимала моя сводная сестра, когда ее оперировали по поводу аппендицита. Сильные руки придавили меня к столу, пока мне на лицо накладывали маску из двух слоев марли, между которыми была вата. Я увидал над собой ладонь с бутылочкой, в которой, содержалась светлая жидкость, и эта жидкость лилась на маску и пропитывала вату внутри ее. Еще раз я снова почувствовал резкий запах хлороформа в смеси с эфиром, и потом какой-то голос сказал: — Дыши глубже. Вдохни полной грудью.

Я отчаянно старался вырваться, но мои плечи были надежно пригвождены к столу всей тяжестью навалившегося на меня взрослого и очень крупного мужчины. Ладонь, державшая бутылочку над моим лицом, наклоняла ее все сильнее и сильнее, и белая жидкость капала и капала на вату. Кроваво-красные круги пошли у меня перед глазами, и эти круги закружились, завертелись, пока не превратились в багровый водоворот с черной дырой посередине, и откуда-то из дальней дали, находившейся за многие километры от меня, доносился голос, произносивший: «Вот хороший мальчик. Ну, вот, еще чуть-чуть… совсем немножко еще… глазки закрой и спи…»

Я очнулся в собственной своей кровати, а рядом сидела встревоженная мать и держала меня за руку.

— Думала уж, что ты так и не соберешься пошевелиться, — сказала она. — Ты проспал больше восьми часов.

— А доктор Данбар пришил нос на место? — спросил я у нее.

— Пришил, — сказала она.

— А он там останется?

— Сказал, что останется. Как ты себя чувствуешь, миленький?

— Плохо мне, — сказал я.

После того, как меня вырвало в тазик, мне стало чуточку легче.

— Глянь-ка под подушку, — сказала мать, улыбаясь. Я повернулся и отогнул угол подушки, и под нею, на снежно-белой простыне, лежала монета — прекрасный золотой соверен с профилем короля Георга Пятого на лицевой стороне.

— Это тебе за отвагу, — сказала мать. — Ты очень хорошо вел себя. Я тобой горжусь.