ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Онлайн чтение книги Майерлинг Mayerling
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

НА ОПАСНОМ ПУТИ

Среди сумятицы впечатлений и чувств, с которыми вернулась домой в тот день Мария, ей чаще приходили на память последние минуты, проведенные с принцем. Странная сцена долго не давала покоя; ей слышался умоляющий голос, она ощущала прерывистое дыхание принца на своей груди. Итак, он не был счастлив! Она и раньше это знала. Но могла ли представить себе глубину его отчаяния? А теперь он нуждался в ней. Она была ему необходима, именно она, Мария Ветцера, с которой он впервые говорил сегодня. Как поверить в это? Но и можно ли усомниться? Он страдал от того, что ее не было рядом. Есть от чего и скорбеть, и радоваться! Она сгорала от желания быть с ним вместе, обнять его. Она упрекала себя в том, что была недостаточно нежна, не сумела его утешить. Собственные слова теперь представлялись ей лишенными глубокого смысла. „Что подумает он обо мне? – спрашивала она себя. – Не сочтет ли меня бесчувственной?“

Но, подобно ветру, разгоняющему облака, дуновение счастья гнало прочь беспокойные мысли. Все исчезало перед очевидной уверенностью: „Он любит меня! Что может быть важнее этого?“ Быть любимой Рудольфом! Могла ли она надеяться на подобное чудо даже в самых сумасшедших мечтах? Еще месяц назад, еще неделю назад он казался таким далеким, таким недоступным… А сегодня он был у ее ног, она ласково дотрагивалась до него, он почти плакал у нее на плече. Да возможно ли все это? Он ничего не просил у нее… Но она чувствовала, что благодаря этому была еще ближе его сердцу, что она одержала самую большую победу. И другие женщины тайком приходили в его жилище. Но многим ли говорил он при прощании те же слова, что и ей? Разумеется, нет, и она гордилась этим! Она покорила лучшую сторону души Рудольфа, и здесь у нее не было соперниц.

Но любовь не знает покоя, не терпит разлуки. Как снова увидеть принца?

Днями и ночами она думала лишь об этом. Покидать дом она могла только в сопровождении матери, остерегавшейся вверять ее даже служанке. Одна графиня Лариш пользовалась ее безоговорочным доверием. Конечно, на нее Мария могла полностью положиться. Но ведь и у графини были свои заботы – о муже, о замке вдали от Вены… Она не могла встречаться с Марией каждый день. Стоило ли рисковать и выходить из дома одной, пользуясь отсутствием матери и сестры и рассчитывая на молчание слуг? Если бы ее выдали баронессе, она знала, что ее могло ожидать: в лучшем случае отправили бы подальше от Вены, в худшем – поместили бы в монастырь, пока не нашли бы подходящего мужа.

Старая кормилица не могла прийти ей на помощь. Она лишь отправляла и получала письма. Но теперь и это оказалось невозможным. Охваченная лихорадочным возбуждением во время свидания, Мария забыла договориться с Рудольфом о письмах. Приходилось ждать следующей встречи.

Но когда она будет? Никогда еще неделя не тянулась так долго. Графиня Лариш на время поездки принца в Будапешт уехала к себе в Пардубицы, пообещав вернуться в Вену одновременно с кузеном. А пока Марии некому было довериться. С того дня, как она побывала у принца, Мария дала себе слово ничего не рассказывать кормилице, бывшей до тех пор ее ежедневной наперсницей, которой доверялись и печали, и надежды. На этот раз дело зашло слишком далеко. Никто на свете, даже ее старая няня, не должен был знать, как она поступала… Но и в радости, и в горе трудно хранить молчание. Не прошло и двух дней после взятого на себя обета, как переполненное сердце Марии излило свои чувства кормилице. Мария достала из футляра драгоценное кольцо. Склонная все прощать своей воспитаннице, на этот раз няня не на шутку встревожилась. Ее опасения были так сильны, что дали ей силу поговорить с Марией и обрисовать грозящую ей бездну:

– Разве ты не видишь, моя маленькая, что стремишься к несчастью? Ничего хорошего тебя не ждет… Ты ведь знаешь, наши принцы – избалованные существа. Они походя срывают красивый цветок, а потом бросают его, чтобы наклониться за следующим. Ты ждешь чего-то лучшего?.. Он не женится на тебе. А у тебя слишком доброе сердце, дитя мое, ты будешь страдать.

Она взяла руку Марии и поцеловала ее. Мария видела, что причинила горе кормилице, но не хотела поддаваться печали. Она засмеялась и сказала на ухо старой женщине:

– Ты не знаешь его, няня. Если бы тебе было двадцать лет…

Наконец наступила пятница, и графиня Лариш нанесла визит мадам Ветцера. Принц-наследник накануне вечером прибыл в Вену, и Мария знала об этом. Но сможет ли, захочет ли он увидеть ее в субботу? Графиня Лариш тотчас же рассеяла ее сомнения. Она попросила мадам Ветцера доверить ей дочь завтра после полудня.

– Это дитя так забавно, а меня некому сопровождать во время покупок. Я вскоре верну ее вам.

На этот раз мадам Ветцера пришлось просить, но не потому, что у той возникли подозрения относительно роли, которую играла ее приятельница, а потому, что она сама намеревалась выйти с Марией. Но так как она была сговорчива, то пошла на компромисс. Условились, что все трое встретятся в пять часов в „Гранд-отеле“ за чаем.

Снова Мария была в уже знакомых апартаментах Хофбурга. Графиня, покидая ее у маленькой железной двери, сказала с едва уловимой иронией в голосе:

– Вы теперь уже взрослая девушка, Мария, и я могу вам позволить идти дальше одной.

Это „теперь“ неприятно задело Марию. „Что она подумала?“ При этом риторическом вопросе ее лицо порозовело.

Маленький салон, куда ее проводил Лошек, был пуст.

– Принц сейчас придет, – сказал Лошек, исчезая.

Салон заполняли чудесные азалии и белые хризантемы. Этот деликатный знак внимания доставил удовольствие Марии. „Несмотря на занятость, он успел подумать о цветах!“ Посередине стола пустыми глазницами глядел череп. Мария подошла ближе. Она никак не могла привыкнуть к мысли, что Рудольф все время жил рядом с символом смерти. И револьвер по-прежнему здесь! Зловещее соседство.

Она осмелилась прикоснуться ладонью к блестящему темени черепа. Его холод вызвал у нее дрожь.

– Я надеюсь, эта голова не внушает вам страха, – раздался голос позади нее.

Она резко обернулась. Принц подошел к ней почти вплотную, но она не услышала его шагов. На нем был гражданский костюм; таким она его никогда не видела. Это было сюрпризом!

– Вы по-прежнему наследный принц? – спросила она с улыбкой. – Еще немного, и я бы вас не узнала.

– Тогда я бегу переодеваться в мундир. А я был так счастлив хоть на часок избавиться то него!

Она внимательно его оглядела.

– Нет, оставайтесь как есть. Я вас и таким люблю, мой принц.

Он прижал ее к себе.

– Вы, подобно солнечному лучу, освещаете мое печальное жилище.

– Вы живете здесь в плохой компании, – сказала она, указывая на череп. – Да еще вот это. Она кивнула на револьвер.

– Револьвер необходим тем, у кого рискованная профессия. Не забывайте, маленькая красавица, что я прежде всего офицер. Первый военный мундир на меня одели в четыре года. Представьте себе кудрявого мальчика в форме улана! Первый револьвер я носил на поясе, став младшим лейтенантом, лет в двенадцать, мне кажется. Вот как меня воспитывали. Бедному солдату надо многое прощать.

Как Марии нравился этот шутливый тон! Покоясь в объятиях принца, она уносилась на седьмое небо и успокаивалась.

Рудольф заговорил о черепе.

– В нем нет ничего ужасного, уверяю вас. Тот, кому он принадлежал, был несчастным…

– А вы его знали? – испуганно перебила Мария.

– Нет, я хотел сказать, что он был таким же несчастным, как все мы. У него была скандальная жена, плохие зубы, его терзали заботы, так что он уже не мог дольше этого выносить. И вдруг в один прекрасный день нет больше скандальной жены, исчезли тревоги, наступил покой… Вы находите это ужасным? Нет ничего более утешительного…

Он склонился к Марии и увидел улыбающиеся ему синие глаза.

– Оставим эти мысли, – промолвил он. – Они больше подходят для часов одиночества, когда я не могу любоваться вашим прекрасным молодым лицом.

Он подвел девушку к дивану, помог снять манто и шляпу.

– Здесь ваше царство, а я ваш подданный. Вы это поняли в прошлый раз. Здесь вы в такой же безопасности, как и на Залецианергассе.

Час промелькнул, как во сне. Рудольф никогда еще не был так весел, так искренен. Рассказывал об охоте – он начал охотиться совсем молодым и сразу же получил от этого величайшее удовольствие.

– Именно так состоялась моя первая встреча с природой. Вы остаетесь в неведении, пока воспитываетесь в саду или в парке.

Мне жалко городских детей – богатых ли, бедных ли! Они никогда не узнают, что такое настоящий лес. В лесу надо бывать, как только вы встали на ноги, помногу ходить, спать при дневной жаре, вздрагивать от страха, когда опустятся тени, и гадать, можно ли выбраться из него до наступления ночи. Все это я пережил, когда мне не было и десяти лет.

Мария завороженно его слушала. „Не он ли самый человечный из всех? Не он ли самый простой из принцев? – говорила она себе. – Да, я в нем не обманулась. Я самая счастливая женщина на свете, потому что он здесь, рядом со мной, и я могу его слушать“.

Когда он остановился, она спросила:

– Не могли бы вы однажды взять меня с собою в лес, недалеко от Вены? Если бы у вас нашлось всего лишь два часа… Но я слишком многого прошу… И потом, лес менее красив зимой.

– Лес прекрасен всегда, независимо от времени года, только по-разному, вот и все. Да, мы поедем вдвоем в Венский лес.

– И заблудимся! В страхе я прижмусь к вам.

– И мы никогда не вернемся! Послеполуденные часы они проговорили о чем придется.

Когда наступил миг расставания, Мария воскликнула:

– Но ведь я только что пришла!

Рудольф посмотрел на часы и не поверил собственным глазам.

– Возможно ли, чтобы два часа так пролетели!

Мария едва не плакала.

– Уже уходить! Задержите меня еще. Но вы не захотите больше меня видеть, ведь я ничего не сделала, чтобы развлечь вас!

Однако это безысходное свидание, во время которого, как они считали, ничего не произошло, в памяти ни за что конкретное нельзя было уцепиться, осталось в их воспоминаниях как самое счастливое мгновение, которое им пришлось пережить.

Их ждали тяжелые времена. На следующей неделе Рудольф день провел в Праге, два на охоте. К великому несчастью, на те четыре дня, что принц был в Вене, графиню задержали в деревне дела. Мария металась в маленьком дворце на Залецианергассе, как в тюрьме. Можно ли вообразить судьбу ужаснее? Принц был неподалеку, он ее ждал, наполнил цветами райский уголок в Хофбурге, который, как он поклялся, принадлежал только им, а она оказалась прикованной к матери, как каторжник к скамье галеры!

И все же она получила от него два таких нежных письма, что они скрасили ей темницу. Они адресовались няне, которая за всю свою жизнь не получала столько корреспонденции.

Из Праги принц прислал короткую записку, которая стоила целого тома… „Как я смогу обходиться без вас?“

Второе письмо было венским. Тон его был печальным. Он жаловался на неприятности, достаточно неопределенные, природу которых она не могла угадать… Быть может, его жена тому причиной? Теперь Мария ненавидела ее. Что представляла собой эта бельгийка, столь неуклюжая, что не сумела вызвать любовь мужа, столь злая, что сделала несчастным самого милого из всех людей? Вот уже год, как она грозилась покинуть его. Ах, если бы она вернулась в Бельгию! Печальная складка на лбу Рудольфа сразу бы исчезла.

Мария ответила на оба письма. Она посылала их на имя Лошека, а в Хофбург их доставлял нарочный.

„Я люблю вас, – писала она, – и я несчастна. Как все это объять умом? Я хотела бы быть всем для вас, но ничего не могу…“ Отсутствие графини Лариш удручало ее. „А когда она вернется, вы, может быть, уедете! Мне горько, когда вы далеко от Вены. Если с вами что-нибудь случится, что станет со мной?..“ Так она исписала четыре страницы.

Мария видела принца в Опере, где давали „Тристана и Изольду“. Она постаралась выглядеть красивой и попросила мать одолжить ей несколько драгоценностей. Обычно молодые девушки в Вене не выходили в дорогих украшениях. Скромный эмалевый крестик – это было все, что они носили вплоть до замужества. Однако баронесса Ветцера долго жила на Востоке и вращалась в дипломатическом мире, где границы дозволенного не столь узки. Она гордилась красотой дочери и для этого вечера дала ей бриллиантовую диадему, которую Мария прикрепила к прическе.

Как она сожалела, что не может надеть подаренное Рудольфом кольцо! Она поцеловала его перед поездкой в Онеру. На ней было платье из белого крепдешина. Она знала, что нравилась Рудольфу в этом наряде. Белыми цветами он украсил и салон в Хофбурге, в котором они провели незабываемые часы. Никогда она не наряжалась с такой тщательностью. В Опере ожидалась принцесса, а Мария хотела быть красивей всех и привлекать всеобщее внимание.

Отсутствующая графиня предоставила свою ложу, неподалеку от императорской, в распоряжение мадам Ветцера. В театре Мария имела большой успех. Диадема произвела сенсацию. Мария обрадовалась, узнав об этом от друзей во время антракта. Только теперь появились в театре принц с женой, которых сопровождала принцесса Кобургская, сестра Стефании. Принц сразу же повернулся к ложе, где сидела Мария. Хотя расстояние между ними было небольшим, он стал смотреть в бинокль и, выбрав удобный момент, незаметно, как он думал, послал ей знак восхищения. На этот раз Мария не покраснела. Вслед за тем – возможно, речь о ней зашла в императорской ложе – обе принцессы, к ее удовлетворению, стали смотреть на нее в бинокль… Позднее Мария в свою очередь рассмотрела их. И та, и другая были лишены красоты и элегантности. Сидящий позади них Рудольф казался существом другой расы… „Что может быть общего между ними?“ – думала Мария, и сердце ее сжималось при мысли, что судьба любимого ею человека связана с одной из этих женщин.

Конец вечера был невеселым. Все окружающее ранило ее, она как бы повсюду натыкалась на препятствия, разделявшие ее и Рудольфа.

Они находились в одном зале, но непреодолимая дистанция пролегала между ними. Он не мог сделать этих нескольких шагов до ее ложи – просто зайти и поздороваться, сесть рядом, как поступали другие мужчины, которых она знала. Ведь они любили друг друга. Между ними уже существовала та бесценная и столь редкая сердечная близость, та невыразимая нежность, которая соединяет человеческие существа надежнее любых официальных уз. Одновременно какой-то непонятный барьер вырастал на их пути, нечто, пришедшее из глубины веков, состоящее из груды условностей, хаоса правил, – старых, абсурдных, отживших, но сохранявших силу, достаточно неприступных, чтобы встать перед ними непреодолимой стеной. Они смогут видеться только украдкой, вырывая у судьбы короткие и всегда находящиеся под угрозой мгновения… Какое будущее!

На сцене умирал покинутый Тристан. Изольда следовала за ним в царство смерти. Неужели смерть – единственное убежище, где соединяются несчастные любящие души, – но зато навеки?

Вернувшись домой, Мария проплакала половину ночи.

Записка от Рудольфа не следующее утро вернула ее к жизни.

„Вы были самой красивой в Опере. Я люблю вас…

Р.“

Он писал на бумаге, помеченной грифом „Захер“ и датированной вчерашним вечером.

II

СТАККАТО

Прошла неделя. Графиня Лариш вернулась наконец в Вену и собиралась пробыть здесь до конца года. Между тем принц целыми днями был занят. Рутинные обязанности службы казались ему невыносимыми. Он не располагал своим временем, расписанным по часам и минутам, и это его особенно раздражало. Он смог уделить Марии только несколько коротких минут, и то не в Хофбурге. Графиня привезла ему Марию в уединенную аллею Пратера и оставила их одних.

Смеркалось. Принц, в наброшенном на плечи широком военном плаще, взял Марию под руку и энергичным шагом увлек ее на тропинку, ведущую в лес. Он шел так быстро, что Мария почти бежала рядом. Когда они углубились в гущу, он остановился.

– Ангелы, вероятно, потеряли наш след… Я окружен шпионами. Полицейский префект, премьер-министр, моя жена устроили за мной слежку. Меня гонят, как дичь… Что у меня за жизнь, моя маленькая Мария!.. И я не внушаю вам страха!.. Вы должны бы бежать от меня…

Он говорил отрывистыми фразами; ему не хватало дыхания. Продолжал жаловаться на окружающих его врагов, которые, по его словам, не успокоятся, пока не убьют его. Рассказывал также об изнуряющих, непереносимых головных болях. Его нервное возбуждение усиливалось, и сквозь наступающую темноту Мария различала лихорадочный блеск глаз и бледность принца.

Ее охватывали то ужас, то жалость. Что происходит с Рудольфом?.. Не сдадут ли у него до предела натянутые нервы? Его явно лихорадило, он мог заболеть. Она не осмеливалась прервать…

Не говоря ни слова и продолжая идти рядом, она взяла его за руку. Прикосновение прохладной руки подействовало на принца. Мало-помалу он успокоился и наконец умолк. Она старалась безмолвно внушить Рудольфу, что он был для нее дороже жизни, что с ним и смерть ей не страшна.

Опускалась ночь. Невидимые ветви деревьев хлестали их по лицу.

– Пора расставаться, Мария, – ласково сказал принц. – Пратер ночью опаснее дикого леса.

Он шел в темноте с уверенностью, которая удивила Марию. Деревья стали редеть, и они очутились на опушке.

– Карета графини вон там, – сказал он, показывая на горящие невдалеке фонари экипажа. – Я хороший проводник?.. Думайте только об этом и простите меня.

Его еще била дрожь. Внезапно он заключил молодую девушку в объятия и впервые страстно поцеловал в губы.

Мария одна подошла к карете графини. Поцелуй принца воспламенил ее. Зажженный Рудольфом огонь не угасал.

Время теперь понеслось галопом. В лихорадочном ожидании проходил каждый день, каждый час. Получить наконец долгожданное письмо; побежать на свидание, преодолев тысячу препятствий с той и другой стороны; заметить издали друг друга в Опере или в Пратере; вовремя заручиться помощью обязательной графини; с беспокойством ожидать газет, когда „он“ в отъезде – а это случалось каждую неделю, – и с замиранием сердца пробегать газетные полосы, испытывая радость, что они не сообщают крупным шрифтом о покушении на наследного принца; терзаться тревогой и тем не менее лучиться счастьем; каждое мгновение – когда кажется, что любой при желании узнает по вашему лицу о владеющей вами страсти, что это должно бросаться в глаза даже самому равнодушному, – каждое мгновение быть непроницаемой для окружающих, сохранять невозмутимость; говорить о вещах, ставших для вас посторонними, смеяться, выходить прогуливаться, выезжать в свет, танцевать, выслушивать пошлости и быть преследуемой тайной мыслью: „Где он сейчас? Не забыл ли он меня? Я люблю его!“

Оставаясь наедине с собой, Мария решительно отбрасывала всякую мысль о будущем. Что ее ждало? Каким будет конец этой великой любви? Можно ли думать об этом, когда перед вами настоящее, оно торопит, угнетает и чарует вас, наподобие властолюбивого и своенравного тирана – с хлыстом в одной руке и розой в другой.

Случалось, что в самые счастливые дни на Марию наваливалась тяжелая и беспричинная, как она думала, тоска. Ночью долго не приходил сон. Часто она засыпала с глазами, полными слез.

Здоровье принца ухудшалось. Его посетил личный врач императрицы, а за несколько дней до этого она имела тайную беседу с Лошеком. Рудольф родился на глазах доктора, который к тому же знал уязвимые места, если не сказать пороки, его предков в обеих, увы, ветвях. Он видел, что, несмотря на кажущуюся физическую крепость, Рудольф был натурой нервной, неустойчивой, уязвимой.

Доктору Видергоферу удалось завоевать доверие принца. В то утро они дружески беседовали за бутылкой вина. Доктор излагал одну из своих излюбленных теорий. Согласно ей, великие мира сего, на плечах которых лежит тяжелая ответственность, как правило, не созданы для того, чтобы вынести подобный груз. Жизнь у них самая суровая, а конституция самая хрупкая.

– Я знаю, – говорил он, – что с Вашим Высочеством можно беседовать откровенно. Вы просвещенный человек, мой принц, знакомый с новейшими научными теориями. Вам я могу сказать то, чего никогда не скажу в других покоях этого дворца. На сегодняшний день все ваши королевские династии дышат на ладан. И как может быть иначе? Те, кто к ним принадлежит, несут тяжкое бремя, вынуждены постоянно быть на людях и не имеют возможности расслабиться. Кроме того, ваше ремесло передается от отца к сыну, из поколения в поколение. Усталость накапливается и тоже передается по наследству. И в довершение всего царствующие особы женятся на себе подобных. Вот уже десять столетий ни одна капля свежей крови не проникла в ваши семьи. В сегодняшней Европе вы все кузены один другому. Вы вынуждены вступать в кровосмесительные браки… Это очень опасно…

– Я знаю кое-что об этом, доктор, – доброжелательно ответил принц. – Я истощен. Черт возьми, усталость десяти столетий давит на мои бедные кости. Им есть от чего сломаться. Но ведь от этого нет лекарства…

Старый врач опустил голову:

– Лекарства действительно нет. А вот семейному закону следовало бы вынуждать наследника в каждом поколении выбирать жену не среди порочного круга царствующих семей, а из буржуазного, аристократического общества, из народа, наконец. Такое случалось в далекие эпохи. Народные предания могут просветить нас на этот счет. Вам знакомы песни и сказки, в которых говорится о дочери короля, ждущей у окошка или спящей в замке в ожидании прекрасного искателя приключений. И он вдруг появляется и женится на ней. Или королевич влюбляется в Золушку с маленькой ножкой. Они становятся супругами и рожают много детей. Кровь смешивается и обновляется.

Свежее улыбающееся личико Марии предстало перед мысленным взором принца.

– Доктор, – сказал он, – я полностью согласен с вами. Попытайтесь убедить моего отца, и я быстро переменю веру. Я готов даже расторгнуть свой брак, чтобы последовать такому прекрасному примеру! Мне, возможно, и Золушку легко будет найти. А пока…

– А пока, мой принц, вам нельзя переутомляться. Вот единственный практический вывод из нашего разговора.

– Уж скорее попросите меня прекратить жить, – ответил Рудольф тоном, поразившим старого доктора. – Вы умный человек и сейчас, как и другие, посоветуете мне быть умеренным во Всем. А это как раз и невозможно. Хотите провести хотя бы один день со мной? Выслушайте меня, а потом решите. А пока выпейте порто. Если оно вам понравится, я пришлю вам несколько бутылок. Подобного ему вы не найдете нигде в Вене.

Он наполнил стакан доктора Видергофера и продолжал:

– В половине восьмого утра Лошек будит меня. Это нелегко, так как к этому часу я сплю крепко-накрепко, накануне улегшись, к сожалению, только в три часа, и сна мне не хватает.

– Вот теперь самое время вмешаться эскулапу, – прервал его врач. – Ложитесь до полуночи, и все постепенно наладится.

– Терпение, терпение, ваше суждение поспешно. В половине девятого начинается мой официальный день; я работаю с адъютантом, с военными, даю аудиенции, председательствую на комиссиях. Короче, не жалею сил. У меня возникают идеи – представьте, я все-таки принц, – и не только идеи, но и планы действий! Но чем все это кончается? На том посту, который я занимаю, нет места идеям. А если они у вас есть, вы вызываете недоверие. Если вы выдвигаете план, это еще хуже.

Вы сразу попадаете в разряд подозрительных личностей… Я – подозрительная личность, доктор, вам надлежит это знать. В официальных кругах мне противостоит твердая оппозиция, неослабевающее сопротивление. Конечно, все эти люди чрезвычайно вежливы и демонстрируют преданность. Формально они во всем со мной согласны. Но по существу не уступают ни на йоту. Ноль, ноль, ноль – вот результат моей упорной изматывающей работы, притом, осмелюсь подчеркнуть, многолетней работы ума… И так обстоит дело в любой области, какую ни возьмите. Я либерал, я вызываю подозрения. Подумайте, разве это не разрушает нервную систему? Вот вы медик. Предположим, что после упорных стараний вам удалось найти лекарство от болезни. Вы можете спасти жизнь несчастных. И что вы скажете, если ваши коллеги по университету единым строем выступят против вас и вашего открытия?

– Это случается, мой принц, и нередко, поверьте мне.

– Но лично вы можете вылечить людей, которых вы пользуете. Вы добиваетесь положительных результатов. Я же лишен возможности действовать подобным образом, хотя мой пациент требует самого большого внимания, это ведь двойная монархия всего-навсего. А эти безмозглые господа позволят ей скорее околеть, чем хоть раз прибегнуть к прописанному мною лекарству. Я чувствую всю глубину творимого зла, и это меня мучает. Иногда мои головные боли настолько сильны, что вы сами из жалости даете мне немного морфия. К концу дня у меня остается только одно желание: забыть, что я делал, забыть собственный гнев, потерянное время, глупцов, против которых я сражался… Но я еще не свободен – мне надо появляться на приемах, на завтраках, обедах, ужинах. Я должен продолжать играть свою роль – хотя там можно умереть от скуки. Случаются такие обеды, за которыми, мне кажется, не выпей я вина, я поубивал бы всех сидящих за столом. Они и не подозревают, что обязаны своей жизнью превосходному шампанскому, которое мне наливают… Я не говорю уж о тех интригах, что плетутся вокруг меня. Со мной связывают надежды многие достойные люди. Прохвосты пользуются этим и не оставляют меня в покое. Иногда они проявляют столько хитрости, что мне не удается ускользнуть от них. Сколько времени они у меня отнимают!.. А женщины – поскольку мы говорим сегодня откровенно, – что сказать о женщинах? В кондитерских, чтобы отвратить продавщиц от сладкого, им позволяют есть все, что они хотят, целый день. Наступает пресыщение, и они больше ни до чего никогда не дотрагиваются! Увы, доктор, для наследного принца в Австрии не существует запретного плода. Меня должны бы пресытить столь доступные вещи… Так оно и есть в некотором роде, – принц заколебался, – по крайней мере в духовном плане, если вы понимаете, что я хочу сказать. Но я сделал открытие. Оно состоит в том, что женщины – народ удивительный, мой дорогой доктор, их никогда не постигнешь, и они настолько непохожи, что сказанное об одной неприменимо к другой, – женщины „тоже приносят забвение“, как поется в песне. И не обманывайтесь на мой счет – прежде всего я нуждаюсь в забвении… Вот и конец моей истории.

Он откинулся в кресле и закрыл глаза.

Длинная речь не оживила его, напротив, заставила побледнеть. Врач смотрел на него с беспокойством. Лицо принца осунулось, кожа под глазами, запавшими в результате посещений тех, кто „приносит забвение“, отливала голубизной; во вздувшихся на висках венах пульсировала кровь.

Прошла минута. Не заснул ли принц? Нет, он выпрямился, мгновение смотрел на доктора и продолжил, будто не было паузы:

– Мне надо забыть, кто я есть, значит, забыть, что я принадлежу к той породе, дышащей на ладан, о которой вы говорили. Мне надо забыть о несправедливости жизни, которая заставляет меня расплачиваться за безумие и злоупотребления предшествующих двадцати поколений. Мне надо забыть, наконец, – в его голосе послышалось нечто значительное, – что я не имею права быть счастливым, что ни на мгновение мне не дано свернуть с начертанного пути. Вот почему вечерами после таких дней, что я вам описал, я пускаюсь во все тяжкие… Забыться не так просто. Это требует времени… Вот я и возвращаюсь в этот старый дворец, к стерегущим меня предкам, между двумя и четырьмя часами утра.

В результате визита доктора Видергофера в высоких сферах было решено, что принц проведет две недели на Адриатическом море с женой и дочерью. Они должны будут покинуть Вену сразу после Рождества.

III

ТРЕВОГА

Мария узнала эту новость однажды вечером в Хофбурге от самого Рудольфа. Ей удалось чудом выскользнуть из дома, когда мать и сестра были в Опере. Она не смогла сдержать слез. Рудольф уезжал на целых пятнадцать дней. Никогда еще так долго он не отсутствовал. И в довершение всего его будет сопровождать принцесса, они окажутся в уединенном месте, где, за неимением других дел и развлечений, ему ничего не останется, как провести с женой второй медовый месяц. Все это было специально придумано императором для того, чтобы сблизить супругов, – в этом Мария не сомневалась…

Напрасно Рудольф старался ее разуверить. Он объяснял, что только опасения за его здоровье вынудили его старого друга Видергофера поставить вопрос об отдыхе. Принц настоятельно нуждался в нем – вдали от Вены и работы, в средиземноморском климате. Уж одно то хорошо, что его не посылают на французскую Ривьеру или на Мадеру! Его жена? При такого рода поездке он не имел возможности оставить ее в Вене. Но у них будут отдельные апартаменты в отеле: у нее – с фрейлиной, дочерью и гувернанткой, у него – с адъютантом. Он будет проводить дни в море на яхте, заниматься парусным спортом. А она не выносит моря. У него будут также дела в соседней Поле, где базируется флот.

Ничто не могло утешить Марию. Принц заключил ее в объятия, говорил как с маленьким ребенком, пытался рассмешить.

Его нежность успокоила наконец Марию. Никогда еще он не был так добр с ней. Обычно это она отвлекала Рудольфа, гнала прочь заботы и черные мысли, которые слишком часто преследовали его. Она получала огромное удовольствие, играя эту истинно женскую роль. Сегодня роли переменились.

Этот эпизод сильно подействовал на Рудольфа, пробудил в нем глубоко спрятанное чувство, о котором он и не подозревал. Плачущая в его объятиях невинная девушка; молодое тело, так целомудренно прижимавшееся к нему; слезы, которые он старался осушить; наконец, улыбка, которую ему удалось вызвать на прелестных устах Марии, – все это наполнило его неведомым ранее волнением.

В тот день он не смог выразить своих чувств Марии, он и сам не отдавал себе ясного отчета в том, что испытывал. Они рано расстались, ибо Рудольф должен был ехать в Оперу. Но весь вечер, где бы он ни был, он непрестанно думал об этом.

Обычно принц не позволял себе копаться в собственной душе, по опыту зная, что ничего, кроме горечи и отвращения, это принести не может. Но тот Рудольф, что пробудился от встреч с Марией Ветцера, был существом, симпатичным ему самому. Где еще можно повстречаться с ним? Только вблизи кудесницы, возрождающей его душу.

И принц стал искать новых встреч с Марией, а препятствия лишь обостряли его стремление. Рядом с ней он превращался в человека, забывшего, что такое пресыщенность, для него вещи вновь обретали первозданный вид и истинную цену. Этот новый Рудольф еще не вкусил настоящей жизни. Он только теперь раскрывался навстречу неизведанному. Именно этот Рудольф принимал Марию в Хофбурге и тайком бродил с ней по аллеям Пратера. Рядом с ней к нему возвращались стеснительность и заботливость шестнадцатилетнего влюбленного, доверчивое сердце которого никто не обманывал. Он был полон грез и надежд молодости, испытывая душевные порывы, свойственные тем, кто полюбил впервые. Непостижимым образом этот Рудольф существовал рядом с Рудольфом королевского дворца и ресторана Захера, рядом с политическими интригами и свиданиями с цыганками.

Только теперь он ясно увидел и понял, что не может жить без Марии. Это открытие завладело им мгновенно и целиком. Любовь питается и отсутствием любимой, и свиданием с ней. Отвращение к вещам и людям, которое он испытывал в череде однообразных дней, делало еще более радостными редкие часы, проводимые с любимой.

Как-то во второй половине декабря принцу удалось устроить продолжительное послеполуденное свидание с Марией в их утопавшем в цветах салоне в Хофбурге. Он любил слушать ее рассказы, ее смех, а сам чаще молчал. Обычно Мария не придавала этому значения, видя, как напряженная складка на лбу принца мало-помалу исчезает. Но в тот день он показался ей молчаливее обычного, она забеспокоилась, не осмеливаясь спросить о причине.

Рудольф, сидевший на пуфе у ее ног, внезапно поднялся и начал ходить по комнате. Он, казалось, с головой погрузился в свои мысли и забыл о Марии. Вдруг он поспешно вернулся к дивану, на котором она сидела, опустился рядом, обнял ее за талию и привлек к себе.

– Мария, – сказал он, – я хочу поговорить с вами.

Он произнес это так серьезно, что молодая девушка затрепетала от страха.

– Я долго думал об этом… – продолжал Рудольф.

Взглянув на Марию, он прочел в ее глазах такой испуг, что поспешил успокоить ее и, наклонившись к ней, прошептал:

– Не бойся, дорогая. – Впервые он обратился к ней на „ты“, и Мария опять встрепенулась, но уже от радости. – Я так люблю тебя, что не могу без тебя жить. Вот это я и хотел сказать. Хочешь, мы попытаемся устроить наше будущее?

Мария слушала его, не зная, что и подумать. Не потерял ли он голову? Наше будущее! Значит, оно у них есть? Она никогда об этом не задумывалась.

– Я не понимаю вас, – сказала она.

– Не следует говорить мне „вы“, моя маленькая Мария. И называй меня по имени – Рудольф.

– О! Для меня нет ничего легче! – воскликнула она в радостном порыве. – Ты всегда был для меня Рудольфом. Если бы ты знал, чего мне стоило говорить тебе „мой принц“. Мне казалось, что я обращаюсь к кому-то, кого я не знаю. Но если бы вы… если бы ты слушал, сколько нежных слов я посылала тебе, сидя одна в своей комнате, задолго до того, как мы встретились здесь! Они всегда предназначались Рудольфу… Еще недавно мне невыносимо было думать о твоем положении, которое нас разделяло… А теперь ты говоришь мне „ты“ и даже думаешь о нашем будущем!

Теряя голову от счастья, она бросилась ему на шею.

– Наше будущее, – повторила она, – но что это значит? Хотя не все ли равно? Достаточно и того, что любимые губы произносят „наше будущее“. Я не прошу большего. Наше будущее! Повтори еще раз, я должна быть уверена, что не ослышалась.

Еще долго Рудольф не мог вставить ни слова. Мария кружилась в танце, подбегала к нему, начинала его целовать, прикалывала ему цветок. Наконец она успокоилась в его объятиях и сказала торжественно:

– Я слушаю тебя.

Рудольф объяснил ей с некоторой долей смущения, что он затрудняется точно предугадать, что его ждет, настолько неопределенно его положение в государстве и императорском дворце. Могут возникнуть непредвиденные обстоятельства и в мгновение ока изменить ход событий. Он окружен врагами, которые занимают самые высокие государственные посты. Стоит отцу подхватить насморк, и все окажутся у его ног. Но в настоящее время ему не на кого рассчитывать. У него прохладные отношения с большей частью членов своей семьи, людьми недалекими, отсталыми и упрямыми.

– Об отце мы поговорим как-нибудь потом. Моя мать близка мне по духу, но она избегает не только меня, но и бежит от себя самой. Часто она одиноко бродит по этому огромному дворцу, двери которого раскрываются при ее приближении. Однажды я случайно наткнулся на нее в одном из приемных залов. Захваченная врасплох, она ускорила шаги, давая понять, что не хочет беседовать со мной. Проходя мимо, едва кивнула мне. И все же она любит меня… Знаешь, кого она напоминает? Узницу. И Хофбург, и Вена, и вся Австрия – ее тюрьма. Ей легко дышится только вдали от всего этого. Она желала бы сбежать отсюда и никогда не возвращаться… А разве я не такой же узник?

Он на мгновение умолк, потом, наклонившись к молодой девушке, прошептал ей на ухо, точно опасаясь быть кем-нибудь услышанным, как если бы и стены здесь имели уши:

– В один прекрасный день я уеду… И ты последуешь за мной.

Мария ошеломленно слушала этот полный таинственности шепот. Уехать! Конечно, по первому же знаку она последует за ним. Но как ему удастся покинуть Вену и Австрию? Это казалось невозможным. Но если он так говорил, следовательно, имел в виду нечто конкретное. Она не осмеливалась в это поверить, но сердце ее начинало биться при мысли, что судьба соединит их. Где? Это неважно, лишь бы они были вместе. Она не решилась расспросить его, хотя ей хотелось знать больше.

В другой раз, в Пратере – он только что возвратился из Мюнхена – принц заявил, что больше не в силах жить с женой. Быть может, в минуту гнева она наконец осуществит так часто повторяемую ею угрозу и уедет в Бельгию? Но в глубине души он в это не верил.

– Никогда она не уедет. Ее угроза – лишь способ вывести меня из себя, и ничего больше.

Сам он вынашивал смелый замысел. Он будет просить у папы римского расторжения своего брака. Сошлется на то, что принцесса неспособна дать наследника короне. После рождения дочери у нее не было больше детей, хотя он жил с ней еще четыре года после появления на свет первого ребенка. Тяжелые роды принцессы привели, по-видимому, к бесплодию. Это – сильный довод, и папа, без сомнения, проявит понимание.

Затем принц пускался в бесконечные политические рассуждения, за которыми Мария следила с трудом. Но было очевидным, что после того, как его брачный союз с принцессой будет аннулирован, он рассчитывал соединиться с Марией морганатическим браком.

– Я буду свободным, и мы больше никогда не расстанемся.

Временами, забывая о папе римском, он рисовал еще более прекрасное будущее, которое может открыться перед ними.

– Окружающие меня люди убеждены, что я стремлюсь к власти. Они ошибаются. Они были бы счастливы узнать, до какой степени внушили мне отвращение к ней. Сколько интриг! Сколько предательства! И столько лицемерных физиономий я вижу каждый день! Быть таким же свободным, каким станет однажды мой кузен, эрцгерцог Иоганн! Вести вдали отсюда независимую жизнь! И не надо думать, дорогая, что это невозможно. Может быть, достаточно только захотеть…

В другой раз, лихорадочно строя планы – а теперь он не мог ни о чем говорить без возбуждения, – он внезапно остановился, потом как-то странно рассмеялся, насторожив Марию.

– Дорогая, – сказал он, – ну не глупость ли это – так суетиться? Разве нет иного средства бежать от мира и навсегда соединиться друг с другом?

Она пристально смотрела на него, стараясь угадать суть его мысли, но он только добавил неопределенно:

– Что бы я ни предпринял, я знаю, что могу на тебя рассчитывать.

Мария прижалась к нему. Из его бессвязных слов она поняла одно: какое бы решение ни принял Рудольф, оно коснется и ее. Все ведет в конечном итоге к их соединению.

Сердце Марии наполнилось радостью. Она не хотела взвешивать все „за“ и „против“, отказывалась рассчитывать вместе с ним степень вероятности. Живя среди бесчисленных опасностей, она ничего не хотела знать, кроме очевидной для нее истины: он любил ее превыше всего и не хотел с ней разлучаться.

Они совершали прогулку в Шенбрунн. Мария давно хотела увидеть парк, закрытый для публики, в котором Рудольф играл ребенком. Впервые презрев предосторожности, которым он обычно следовал, принц ждал ее в ландо Братфиша на углу Марокманергассе, неподалеку от Залецианергассе. Выходя из дома в сопровождении графини, Мария огляделась – каждый раз, отправляясь на свидание, она опасалась слежки. Улица была пустынна. Только двое рабочих в пальто с поднятыми воротниками медленно шли в направлении Траунгассе. Графиня села вместе с Марией в ландо Братфиша и вышла из него на первой же стоянке фиакров. Братфиш доехал до Шенбрунна и остановился недалеко от входа. К воротам парка Рудольф и Мария отправились пешком.

У ограды Мария обернулась. В сотне шагов не спеша, несмотря на холод, прохаживались двое мужчин. Воротники их пальто были подняты; их рост и походка сразу напомнили Марии двух рабочих в Залецианергассе.

– За нами следят, – взволнованно предупредила она принца.

К ее великому удивлению, это не вызвало у него беспокойства. Он устало махнул рукой, произнес безразлично:

– Что с этим поделаешь? – И даже не оглянулся.

Мария похолодела. Так вот оно что, полиция знала об их связи! И, возможно, уже давно. За ней следили, а она этого пока не замечала! Эти люди, вернувшись в Вену, доложат куда следует. На чей стол ляжет сегодня вечером их донесение? Кому будет направлено далее? Наверняка дойдет до императора. Внезапно она ощутила себя такой слабой и беззащитной в тисках тайных имперских сил. Как с ними бороться? Она будет раздавлена, не успев и пикнуть.

Между тем Рудольфа удивило молчание любимой, и он спросил, что с ней. Не желая его тревожить и портить своими страхами прогулку, которая обещала ей столько удовольствия, она улыбнулась в ответ. Они шли теперь укромными аллеями парка.

– Где ты играл в детстве? – спросила она.

Рудольф рассмеялся.

– Мне не пришлось долго играть. С младенческого возраста меня отдали в руки генерала Гондрекурского, и я попал под обаяние строгой военной дисциплины. Ты знаешь, дорогая, можно сколько угодно протестовать, находить все это абсурдным, но, если с детства попадаешь в эту машину, освободиться от нее невозможно. Я – взрослый мужчина, образован, разделяю либеральные идеи, абсолютно чуждые генералу Гондрекурскому, однако и по прошествии двадцати пяти лет он сохраняет надо мной власть. Я слышу его высокий дискант, отдающий команду, и щелкаю каблуками. Ты видишь, я еще не свободен, я остаюсь солдатом… Какай ужас! – весело заключил он. – Ты сможешь любить солдата?

Мария взяла его руку в свою. „Бедный малыш, не знавший детства, – думала она. – Мне следует вернуть тебе радость, заставить смеяться“.

Опускалась ночь. Они возвратились в Вену. К Марии, оставшейся одной, вернулись страхи. Их связь не составляла больше тайны. Сколько потребуется времени, чтобы новость получила огласку и в конце концов дошла до ее матери? Куда бы Мария ни обратила взор, всюду ее ожидала неотвратимая катастрофа.

И все же ей пришлось смириться с отъездом Рудольфа, ее единственной опоры в жизни. В последний момент в доказательство своей великой любви он отложил отъезд к морю на двадцать четыре часа.

IV

ЖЕЛЕЗНОЕ КОЛЕЧКО

Ко всем тревогам добавилась еще одна. Разве может любящее сердце не беспокоиться по поводу супружеского уединения на берегу моря? Не попытается ли принцесса пустить в ход любые средства, чтобы вернуть мужа?

Мария получала от Рудольфа нежные послания. Могли ли они успокоить ее? Она повторяла его слова, его обещания соединить их судьбы. Эти слова, эти клятвы – такие прекрасные, такие пылкие, когда они выходили из его уст, – здесь, в домашнем одиночестве, казалось, теряли душу, становились неподвижными, тусклыми, холодными. Ей негде было искать утешения – перед отъездом Рудольф предостерег ее об опасности доверяться в чем бы то ни было графине Лариш.

Через две недели Рудольф вернулся еще более влюбленным. Быть вдали от Марии стало для него невыносимой мукой. В его испепеляющую или сжигающую жизнь она вносила живительную струю; он буквально был томим жаждой новых встреч. Их отношения были еще чисты; но потребность в физической близости уже давала ему о себе знать. Безыскусная речь этой молодой и красивой девушки, ее радостный смех, невинные ласки благотворно действовали на пребывающего в постоянном напряжении принца. В эту жизнь, которая сжигала его, она вносила живительную свежесть. Он больше не мог обходиться без Марии. Быть может, поначалу он думал позабавиться с ней, как со многими кокетливыми женщинами, которые знали, зачем идут к нему, и старались его не разочаровать. Но с первой же встречи с ней Рудольф понял, что Мария – из другой породы – самой высокой пробы. С тех пор, очарованный тем, что он называл чудом, он проникся к ней искренним уважением. А теперь поклялся сделать ее своей женой, чего бы это ему ни стоило.

Едва приехав в Вену, он должен был отправиться в Прагу и только издали видел Марию в Опере. Но двумя днями позже, в воскресенье, ловкая графиня привезла ее к семи часам вечера в Хофбург.

Силы почти оставили девушку. Но она дала себе слово, что скроет свою печаль от несчастного человека, который так нуждался в радости. Увы, разлука была слишком долгой и жестокой, и потому, как только Мария увидела Рудольфа, она потеряла самообладание.

Залившись слезами, она бросилась в объятия любимого, воскликнув:

– Так значит, я всегда буду вдали от тебя? Я не смогу так жить.

Интонация ее голоса, мучительное ощущение уязвимости их любви, постоянно находившейся под угрозой, волнение, которое он почувствовал, прижав к себе Марию, – полностью захватили его. Рудольф забыл о данной себе клятве. Мария, переполненная счастьем от встречи с любимым, не противилась.

С того дня, как они стали принадлежать друг другу, Рудольф знал, что медлить больше нельзя, надо обеспечить их совместное будущее. Даже если весь мир ополчится против влюбленных, это не разъединит их. Время речей прошло, и Рудольф перешел к решительным действиям.

В ту же ночь, вернувшись из театра, он сел за письмо папе римскому. Он описал свою семейную ситуацию, неспособность жены дать наследника династии, глубокий разлад между супругами, грозивший неминуемым скандалом – либо ее шумным отъездом в Бельгию, либо его собственным решением окончательно порвать с женщиной, с которой не мог жить вместе. Он просил Его Святейшество подумать о роковых последствиях этих семейных неурядиц для дома Габсбургов, для государства и церкви. Он умолял папу согласиться аннулировать его брак с принцессой Стефанией.

Письмо, написанное им собственноручно и в лихорадочном возбуждении, получилось достаточно убедительным. Оно ушло из Вены на следующий день с верным другом принца, которому поручалось передать его папе в собственные руки.

Когда к принцу вернулось самообладание, он счел свой поступок авантюрным. „Нет и десятой доли вероятности, что я получу то, чего прошу, – говорил он себе. – И все же, если есть хоть один шанс из тысячи, я должен попытать счастье“.

Через день он уезжал в Будапешт. Накануне тайком посетил кузена, эрцгерцога Иоганна Сальватора. Они не виделись после той драматической сцены, которая положила конец отношениям этих людей, схожих во взглядах на многие вещи, но по другим столь же важным вопросам придерживающихся противоположных мнений. В этот раз ощущение старой дружбы стерло все разногласия. Они еще раз откровенно поговорили, затронув и политические темы, ибо ни тот, ни другой не были частными лицами, и даже их личная жизнь, увы, была тесно связана с жизнью государства. Эрцгерцог Иоганн был поражен мертвенным цветом лица и нервным возбуждением кузена, который, казалось, был на исходе сил. Если бы какой-нибудь нескромный свидетель подслушал у дверей, он пришел бы в ужас от того, как часто повторялось слово „смерть“ в их беседе. На прощание эрцгерцог по-братски обнял Рудольфа и сказал:

– Ты единственный, кто меня здесь удерживает. Если тебя не станет, знай, что я и дня не останусь в этой проклятой стране.

В субботу утром 19 января Рудольф вернулся из Будапешта. Он назначил свидание во дворце. Мария удивилась, когда после расставания с графиней у железной двери Лошек повел ее к принцу незнакомой дорогой.

– У принца утренние аудиенции, – объяснил старый слуга. – Он примет баронессу в салоне, смежном с тем, где он принимает.

Лошек ввел Марию в просторную комнату, отделанную белыми с золотом деревянными инкрустациями в стиле Людовика XV. У одной из стен она увидела ковровые банкетки и старинное бюро. Другую часть салона, за широкой ширмой, занимали современный письменный стол английской работы, диван и два кожаных кресла.

Рудольф еще не пришел. Но спустя несколько минут Мария услышала голоса, доносившиеся из-за ширмы. Открылась дверь, и Рудольф бросился к ней.

– У меня полно работы в это утро, любимая моя, – сказал он. – Извини меня, но мне хотелось поскорее увидеть тебя, и я назначил свидание здесь. Еще одна депутация, и я буду свободен… А пока вот кое-что для тебя.

Он достал из кармана полированное железное кольцо прекрасной работы и протянул его Марии.

– Посмотри на внутреннюю сторону. Ты ведь знаешь, как я искушен в надписях.

Мария прочитала: „13 января 1889, 1. L.V.В.I.D.Т.“

– Я поняла лишь дату, и она мне нравится, – сказала она, бросая восхищенный взгляд на Рудольфа. – Прочти же остальное.

Торжественным голосом Рудольф прочел:

– „In Liebe vereint bis in dem Tode“ – „Соединенные в любви и в смерти“.

Мария прижалась к нему. Она не могла говорить. Слова этого чародея затрагивали ее за живое, воскрешали в душе видение, в которое она пристально вглядывалась. Он умел придать смерти странное очарование, венчая.

Она подняла глаза на Рудольфа, который крепко сжимал ее в объятиях.

– Я последую за тобой, куда захочешь, любимый.

Кто-то тихо постучал в дверь.

– Не беспокойся, это Лошек, – сказал Рудольф.

Это был в самом деле он. Депутация уже ждала принца в соседнем салоне.

– Я отлучусь ненадолго, – сказал принц Марии. – Скажу лишь несколько банальных слов этим достойным людям. Ничего не опасайся. Здесь ты ничем не рискуешь. Лошек тебя охраняет.

Он вышел, и Мария осталась одна.

Она чувствовала, что душа ее воспарила над бренным телом. Одно произнесенное принцем слово открывало ей доступ в неведомый мир, мир, недоступный земным бурям, погруженный в безмятежный покой. Тревоги и муки, терзавшие Марию, оставались по ту сторону этого мира. Здесь же не было места ни потрясениям, ни битвам, ни жестокому одиночеству, против которого нет лекарства. Здесь было царство вечного покоя и вечного единения.

Углубившись в свои мысли, испытывая острое чувство счастья, Мария вздрогнула, когда послышался звук голосов из-за маленькой двери позади ширмы. Дверь отворилась. Женский голос приблизился:

– Где ты был, Лошек? Я искала тебя в малых апартаментах сына.

В ответ раздался смущенный голос Лошека:

– Прошу прощения у Вашего Величества. Принц принимает сегодня здесь, и я его сопровождаю.

Марию за ширмой охватила дрожь.

– Как он себя чувствует по возвращении из Будапешта?

На этот раз голос слышался почти рядом.

– Принц чувствует себя хорошо… Он, несомненно, нуждается в отдыхе, но серьезных опасений не внушает.

Мария, скованная страхом, понимала, что Лошек делает все возможное, чтобы помешать императрице пройти в салон. Хоть бы ему удалось задержать ее перед ширмой.

– Передай ему, что я приходила осведомиться о его здоровье.

– Принц будет тронут заботой Вашего Величества.

Наступила тишина. Мария уже подумала, что спасена, когда женский голос произнес:

– Я оставлю ему записку на письменном столе.

Послышались звуки быстрых шагов по паркету, и императрица, подойдя к английскому столу, увидела покрасневшую, сконфуженную Марию, которая не знала, куда себя деть. После секундного колебания императрица произнесла с изысканной вежливостью:

– Прошу прощения, что побеспокоила вас, мадемуазель.

И, живо повернувшись к Лошеку, лицо которого окаменело от смущения, добавила:

– Ты должен был меня предупредить, что здесь кто-то есть, простофиля… Оставь нас.

Лошек вышел.

Глаза императрицы снова обратились на Марию, которая, придя в себя, наконец присела в глубоком реверансе.

– Я хотела узнать, как дела Рудольфа. Я все-таки напишу ему пару слов, если позволите.

Она села за письменный стол, положила веер, нашла бумагу и перо. Потом посмотрела на Марию.

– Вы видели моего сына этим утром, мадемуазель?

– Да, мадам, – чуть слышно произнесла Мария и снова сделала реверанс.

– Как он выглядит?

– Он показался мне немного утомленным.

– Бедный мальчик! – сказала императрица, поднимаясь и говоря как бы сама с собой. – Судьба слепа. Он не создан для жизни, которую я ему дала.

Голос, манера произносить некоторые слова, даже смысл того, что она говорила, так живо напоминали Марии Рудольфа, что страх уступил место душевному волнению.

Императрица взяла веер и направилась к двери. Собиралась ли она совсем уйти? Теперь Марии хотелось, чтобы она осталась, возможно, потому, что почувствовала: в этом враждебном мире императрица могла бы стать ее союзницей.

Между тем, поколебавшись, императрица изменила решение и вернулась к Марии.

– Я никогда не встречала вас, мадемуазель, я больше не выезжаю в свет. Мне, однако, известно, кто вы. Наши дороги не должны были пересечься, но раз уж случаю было угодно, чтобы мы встретились, хочу этим воспользоваться. Присядьте.

Она указала ей на кресло, сама же опустилась на диван. Несколько раз взмахнула веером, затем быстрым движением ноги поправила шлейф своего черного платья и внимательно посмотрела на Марию.

– Вы еще более прелестны, нежели мне говорили… И вы так молоды!.. Сколько вам лет? Вас об этом еще можно спрашивать.

– Мне семнадцать, мадам.

– Семнадцать! – задумчиво повторила императрица. – Неужели возможен такой возраст?

Она помолчала, потом добавила, словно забыв о Марии:

– В семнадцать лет я была замужем и уже несчастна. Однако я была молода, – она взглянула на Марию, – и красива, как вы.

Мария осмелилась произнести:

– Ваше Величество красивы и сейчас.

– Как может быть красива пожилая женщина…

Эти слова, произнесенные особым тоном, упали как бы последним камнем надгробия, под которым она навсегда похоронила молодость. Мария не осмеливалась поднять глаз. Она лишь слышала тихий шорох веера.

Императрица продолжала:

– Какое сияние излучает молодость, какое очарование! Мы пытаемся бороться со временем, прилагая массу усилий, чтобы сохранить фигуру. Но ребячьи пухлые щеки, живой блеск глаз, само колдовство юности – где найти его, когда оно исчезает!.. Истинна и прекрасна только молодость. Она не ошибается. Все, что она делает, прекрасно… Ей принадлежит мир. Лучше умереть молодым!

На какое-то время она углубилась в собственные мысли, потом уже другим тоном произнесла:

– Прошу у вас прощения, мадемуазель – я позволила себе помечтать вслух, как это случается с теми, кто долго живет в одиночестве… Лучше, чтобы мой сын не видел нас вместе. Я довольна, что познакомилась с вами. Теперь я знаю, что вы прекрасны и в вас нет зла… Я хотела бы, чтобы мой сын был счастлив. Ему отпущено для счастья слишком мало лет, ведь только оно наполняет смыслом жизнь. Но стать счастливым, будучи принцем, трудно. Часто мне хочется пожалеть его, но я не говорю ему об этом. Растроганность чувств не ведет ни к чему… Мы живем в печальном дворце… В нем вы напоминаете цветок. Не возвращайтесь сюда. Здесь тяжело дышится. Здесь даже цветы быстро вянут… Позвольте мне поцеловать вас, дитя мое. Вы близки моему сердцу.

Она поднялась, обняла Марию и поцеловала в лоб. Потом быстрой походкой, с высоко поднятой головой, пошла к дверям. Шелковое платье мягко шелестело при каждом ее шаге.

Уступая наплыву чувств, Мария упала на диван и, обхватив голову руками, тихо заплакала.

Мария не заметила, как открылась большая двустворчатая дверь и появился Рудольф.

Завершая разговор с депутацией, находившейся в смежной комнате, он сказал:

– Господа, я благодарю вас и говорю „До скорого свидания“.

Дверь закрылась. Рудольф увидел плачущую, как ребенок, Марию. Он подошел к ней и, лаская, спросил о причине слез.

Быстро утешившись, но еще вся в волнении, Мария рассказала ему о только что состоявшейся встрече с императрицей.

– Я была так напугана, что не могла и слова произнести. Но мои страхи оказались напрасными. Я сразу же поняла, что она по крайней мере не стремится нас разлучить. Есть в ней что-то такое, что нелегко объяснить, – великое и высокое, даже таинственное, как если бы она знала нечто, неведомое нам… Она употребляет простые слова, но смысл их так глубок… Не думай, что она старалась запугать меня. Напротив, она была добра со мной и даже нежна. Ты не поверишь – она меня поцеловала! Возможно, она почувствовала, что нас ждет большое несчастье, и поддалась чувству жалости. Она об этом не говорила, но это можно было прочесть в ее манере держаться, в том, как она смотрела на меня и молчала… Когда она вышла, я была так взволнована, что принялась плакать без причины. Ты видишь, какая я глупая… И все же, Рудольф, – добавила она, обвивая его шею руками, – я счастлива. Истинным несчастьем была бы только разлука с тобой, но кольцо, которое ты мне подарил сегодня, внушает надежду.

V

СЛУХИ

В хорошо информированных кругах двора и города стали распространяться слухи. „Это неправда, – говорили одни, – что принц находит удовольствие только в разврате. На сей раз он влюблен“. Более проницательные добавляли, что это случилось отнюдь не вчера, а гулянки у Захера преследовали только одну цель – скрыть истину от публики. Восхищались двойной игрой принца и элегантностью, с которой он провел любопытствующих.

Но кого же он полюбил? Здесь мнения расходились. Одни утверждали, что нашлась молодая красивая девушка, которая сумела завоевать сердце этого мужа, дотоле не отдававшего его ни одной женщине. Другие с сомнением покачивали головой: „Кто поверит, что такой мужчина, как наследный принц, удовольствуется неопытной девочкой, какой бы хорошенькой она ни была?“ Обмен взглядами в Опере, тайная встреча в Пратере (об этом свидании говорили, как о достоверном факте) – неужели этого достаточно для такого пресыщенного человека, как принц? О том, чтобы он встретился с ней в интимной обстановке, не могло быть и речи. Молодая девушка, имя которой передавалось шепотом, нигде не появлялась одна, только в сопровождении матери или графини Лариш. (При этом имени два-три собеседника, для которых у венского общества не имелось секретов, обменивались быстрыми понимающими взглядами, но по вполне понятной причине избегали комментариев.) Приходилось допускать, что молодая красавица, бесспорно, не оставившая принца равнодушным, в свою очередь, служила прикрытием для кого-то другого. Но для кого? Вот здесь-то обладающие самым тонким нюхом ищейки теряли след… Упоминалась высокопоставленная польская дама немецкого происхождения, наверняка шпионка, или, если это слово шокировало, агент дьявольски хитрого железного канцлера, который, будучи недоволен либеральными идеями принца, рассчитывал вернуть его на праведный путь дорогой, усыпанной розами… Была, наконец, и такая версия: некая мещаночка неземной красоты заставила принца потерять голову до такой степени, что и империя и корона стали представляться ему безделушками по сравнению с обладанием этой скромной особой.

Как бы там ни было, но все сходились во мнении, что на сей раз непостоянный и неуловимый принц попался в сети. Что касается последствий этого события для государства, короны, династии, политических партий, для оппозиции и правительства, армии и, наконец, для самого принца, то их невозможно было точно предсказать, слишком сложными, неопределенными и переменчивыми они обещали быть.

Имя молодой баронессы Марии Ветцера произносилось в этой связи так часто, что это не могло не дойти до ушей двух наших героев. Граф Ойос, питавший к принцу истинно дружеские чувства и державшийся в стороне от дворцовых интриг, счел необходимым предупредить его. И был несказанно удивлен, услышав простой ответ принца:

– Благодарю вас, Ойос. Я действительно люблю эту девушку, но я рассчитываю, что вы будете опровергать всякие сплетни, в которых ее имя связывается с моим.

Что касается самой Марии, то глаза ей открыл случай, произошедший в опере. Приехав туда до поднятия занавеса, она шла по коридору, ведущему к ложам, опережая мать и сестру. Из приоткрытой двери одной из лож до нее донеслись голоса двух дам, приятельниц матери. Мария решила подойти к ним, чтобы поздороваться. Дамы, сидевшие к ней спиной, беседовали так оживленно, что не услышали легких шагов молодой девушки. Мария была совсем рядом, как вдруг различила свое имя и имя наследного принца… В этот момент дамы заметили ее и прикусили язык. Хотя обе были искушены в светской жизни, они не смогли скрыть некоторого замешательства. Растерялась и Мария. Приближение баронессы Ветцера положило конец неловкости, длившейся всего секунду, но показавшейся бесконечной.

Подобный инцидент, произойди он месяцем раньше, ужасно напугал бы Марию. Но в тот Вечер он оставил ее почти равнодушной. Она чувствовала себя игрушкой опасных и неподвластных ей сил, способных расправиться с ней по своему усмотрению. Не все ли равно, что в Вене распространялись сплетни о ее связи с принцем? Требовалось время, чтобы слухи достигли ушей ее матери, – все эти „говорят, что…“ не были подкреплены фактами. Время! С некоторых пор она не загадывала дальше трех дней вперед. Кто мог с уверенностью сказать, где она будет через месяц или неделю?

Рудольф к тому же был в очередной двухдневной отлучке. Ее заботило только это. Что нового привезет он? Получит ли телеграмму из Рима? Ее жизнь висела на этой короткой ниточке.

Вернувшись после двух дней охоты из замка Орт на Дунае, принц не обнаружил так нетерпеливо ожидаемого ответа от папы. Надо полагать, услышанное им в Хофбурге вынудило его принять дополнительные меры предосторожности при свиданиях с Марией. Опасаясь скандальной выходки со стороны принцессы, которая несколькими двусмысленными словами намекнула, что знает о его последней связи, он не осмелился пригласить любимую к себе и попросил свою услужливую кузину привезти Марию в Пратер к девяти вечера. В зимний сезон в конце дня Пратер был самым надежным местом для свиданий.

В ландо Братфиша Мария с удивлением обнаружила если не веселого, то достаточно спокойного Рудольфа, который говорил о чем придется с непривычным для Марии безразличием. Он завернул ее в полу своего широкого манто, а она удобно устроилась в его объятиях, зябко прижавшись к нему. Дороже ее у него не было ничего на свете, и в этот вечер он и не просил большего у жизни. Рудольф не желал внимать слухам, расползавшимся вокруг них, не придавал значения завуалированным угрозам со стороны жены. Ответ от папы задерживался – ну что ж, если папа откажет в поддержке, придется обойтись без этого.

– До тех пор, пока я уверен в тебе, – нежно сказал он Марии, – ничто не сможет выбить меня из седла.

Легко вообразить радость, испытанную Марией при этих словах. Только для того, чтобы еще раз услышать их из уст любимого человека, она готова была пойти на все муки ада.

Ночные тени окружали их. Вдали мерцали огни враждебного города. Мороз покрыл инеем окна кареты, которая пусть ненадолго увозила прочь от людей два существа, отрешенных от всего на свете, кроме высшего счастья быть вместе.

VI

ИМПЕРАТОР И СОЛДАТ

Суббота 26 января должна стать, как они думали, счастливым днем: утром они предполагали увидеться тайком в Хофбурге, а вечером встретиться на балу, который давал немецкий посол, принц Ройсский. Марии предстоял первый выход в высший свет. Рудольф будет на балу с принцессой. Мария готовила свой самый изысканный наряд, намереваясь украсить прическу бриллиантовой диадемой матери и надеть подаренный ей Рудольфом перстень. Она сказала матери, что перстень этот – подарок по случаю ее светского дебюта, сделанный их дорогой приятельницей графиней Лариш.

Однако колесо фортуны повернулось совсем в иную сторону, нежели предполагали двое влюбленных.

Уже утром она нашла Рудольфа весьма озабоченным, и, хотя он постарался скрыть свое состояние от Марии, ему этого не удавалось – Мария слишком хорошо его знала. Из Рима не поступило никаких известий. Только ли из-за этого он был печален? Пытаясь развеять его, она прибегла к средству, которое часто оказывалось успешным: стала говорить об ожидающих их счастливых днях, когда Рудольф, отрекшись от своего сана, получит возможность как частное лицо жить с ней вдали от Австрии. Никакая другая перспектива не была близка сердцу Рудольфа. Если же папа даст согласие на признание его брака недействительным, он сохранит титул наследного принца со всеми вытекающими из этого высокого положения обязанностями, функциями, ответственностью и постоянной утомительной работой. Конечно, у него оставалась надежда получить согласие своего отца на морганатический брак с Марией. Но осуществима ли она? Марию приводила в ужас сама эта идея. „Счастья на людях не бывает“, – говорила она. Жить вдали от высшего света – как дорога была эта мечта им обоим!

В то утро она вновь заговорила на эту неиссякаемую тему.

– Ты знаешь, – рассуждала она, – я боюсь, не будет ли тебе в тягость безделье. Ведь ты к нему не привык.

– Два десятилетия отдыха будут едва ли достаточны, чтобы сбросить накопленную усталость. Куда мы поедем?

И вот они уже мысленно отправлялись из Андалузии в страну басков, из Алжира в Нормандию, с островов Тихого океана на Цейлон.

Итог подвела Мария.

– Какая мне, в сущности, разница, куда ехать? Рай – это то место, где я смогу никогда с тобой не расставаться.

Рудольф обнял ее.

– Я заключаю тебя в твою собственную тюрьму!

Мария вернулась к более конкретному примеру.

– Ты забыл, что уже давно должен показать мне зимний лес? Как я могу верить человеку, который не выполняет своих обещаний?

– В следующий понедельник и вторник я буду на охоте в Майерлинге, посреди Венского леса, где начинаются горы. Там у меня небольшой охотничий замок. Хотелось бы провести эти дни с тобой, но пока это, увы, невозможно!

– А как бы я была там счастлива! Но будь осторожен, Рудольф, если ты возьмешь меня с собой, я никогда не вернусь в Вену.

– Хорошо, будь по-твоему. Когда нам уже не надо будет расставаться, я повезу тебя туда.

Именно в этот момент донеслось поскребывание со стороны двери, которым Лошек давал о себе знать, и настроение принца мгновенно изменилось.

– Ты видишь, – сказал он Марии, – они не оставляют меня в покое. Они сговорились… Что я им сделал? Неужели они не могут забыть про меня хотя бы на день?.. Входи! – крикнул он Лошеку.

Появился старый слуга.

– Что там еще, почему ты меня беспокоишь? – В голосе принца прозвучала тревога.

– Мой принц, адъютант Его Величества желает говорить с Вашим Высочеством.

Рудольф повернулся к Марии.

– Пройди на минуту в мою комнату. Наверняка ничего важного, но мне необходимо его принять.

Как только Мария исчезла, Лошек ввел офицера. Тот пришел уведомить принца, что император желает его видеть сию минуту в своем кабинете.

Адъютант еще не закончил фразу, а Рудольф уже понял, что отец вызывает его по самому важному для него делу и их беседа решит его участь.

– Я следую за вами, – ответил он.

Офицер вышел. Рудольф открыл дверь комнаты, где находилась Мария. Она заметила, что его лицо переменилось.

– Я должен идти к отцу. Он всегда многословен. Я не могу заставлять тебя ждать, любовь моя.

Марию объял ужас.

– Он будет говорить с тобой обо мне?

– Маловероятно. Скорее, речь пойдет о скучных служебных проблемах.

Тревога не покидала Марию.

– Я так боюсь! Рудольф обнял ее.

– Ничего не бойся, дорогая. Ты знаешь – ничто уже не может нас разлучить. В крайнем случае мы вместе отправимся в Майерлинг, готовые к тому, чтобы никогда оттуда не вернуться… Я попытаюсь после полудня послать тебе записку. Если удастся, найду способ вечером в посольстве дать тебе понять, что нас ожидает.

В страстном порыве они бросились в объятия друг друга.

Несколько минут спустя Рудольф входил в кабинет императора – просторное неприветливое помещение, в котором мебель никогда не меняли местами. Стулья и кресла напоминали строй солдат, ни одной бумаги не было забыто на столе или бюро, ни одно перо, ни один карандаш не покидали того места, где им надлежало быть. Свет в кабинет поступал через два больших окна, окаймленных зелеными, прямо ниспадающими гардинами. Когда принц вошел, в кабинет проникал печальный зимний свет низкого серого неба.

В этот день у него были самые серьезные причины опасаться разговора с отцом, и, поскольку Рудольф боялся, что в предстоящем поединке силы окажутся неравными, его охватило тягостное чувство, которое, постепенно усиливаясь, стало невыносимым. Холодная обстановка кабинета представлялась ему полем битвы, где два противника сойдутся в рукопашной, которая закончится гибелью одного из них. Увы, заранее предназначенный на роль жертвы, он опасался, что нервы его не выдержат. Какое оружие пустит в ход отец? В их разговорах темы личной жизни Рудольфа не затрагивались, и он не мог себе представить, каким окольным путем император приступит к ним. „Лишь бы он оставался официальным!“ – думал Рудольф.

Император сидел за столом, облаченный в повседневную форму фельдмаршала. Его редкие волосы, усы и бакенбарды стали совсем белыми. На крупный нос были водружены очки. Он читал бумагу большого формата, водя карандашом по строчкам.

Взмахом руки он дал понять сыну, чтобы тот сел и подождал.

Рудольф разглядывал императора так, будто давно его не видел. Между тем, он обедал с ним накануне. „Он сильно постарел, – отметил принц, – а ему всего лишь шестьдесят. А был ли он когда-нибудь молодым? Он похож на старого бюрократа, которому поручено ведение дел фирмы Габсбургов, – целыми днями не отрывает носа от бумаг. Теперь он займется досье „Рудольф – Мария“, и наша драгоценная жизнь подвергнется анализу, как если бы речь шла о выборе шинельного сукна для армии“.

Император закончил чтение. Открыл ящик письменного стола и аккуратно опустил в него бумагу. Положил карандаш в компанию карандашей другого цвета, подравнял их. Снял очки, протер их, спрятал в футляр, который в свою очередь улегся между чернильным прибором и карандашами.

Проделав все это, император повернулся к сыну и начал говорить бесцветным голосом:

– Этим утром я получил письмо из Ватикана, которое весьма меня удивило. Это личное письмо от Святейшего Отца, письмо, которое не прошло через официальных лиц курии. Его содержание, следовательно, известно только Его Святейшеству и мне.

„Он избрал официальный тон, я был прав“, – нетерпеливо подумал Рудольф. Вопреки напряженности момента – ведь сию минуту он должен был узнать жизненно важный для него ответ папы – его стало охватывать раздражение от монотонного голоса отца.

– Мне также стало известно, – продолжал Франц Иосиф, – что ты писал непосредственно папе 14 апреля этого года по поводу дела, о котором ты со мной не поговорил.

Император взглянул на сына, ожидая ответа. Рудольф сказал:

– Это личного свойства, отец.

– Ты заблуждаешься, – произнес лишенный краски голос. – Это дело не может никоим образом рассматриваться как личное, оно касается высших государственных интересов. Святейший Отец того же мнения, вот почему он адресовал ответ на просьбу, направленную тобой, мне. Такого рода просьба могла исходить лишь от меня как главы семьи и императора, наделенного абсолютной властью, согласно пакту, регулирующему эту сферу.

Тут император пустился в сложные и хитроумные юридические толкования статуса 1839 года, в котором мудро определялись права и прерогативы главы императорской семьи. Он скрупулезно рассуждал о том, связан ли император параграфами этого статуса, или в качестве главы семьи он выше их. Казалось, ему хочется, чтобы Рудольф разделил его восхищение Фердинандом 1 и его советниками, так тонко отредактировавшими этот государственный акт.

Внутри Рудольфа все кипело. И он нетерпеливо бросил, когда император наконец умолк:

– Каков же ответ?

Император удивленно взглянул на сына:

– Неужели тебе не хватило проведенных здесь минут, чтобы понять?.. Ответ отрицательный, мой мальчик, отрицательный…

Он одобрительно покачал головой и счел нужным добавить несколько соображений общего порядка. Рудольф уже не слышал его.

Теперь, узнав реакцию папы, он понял, что ни секунды не верил, что ответ может быть иным. А действовал он под давлением обстоятельств. Человек, у которого есть лишь два пути, позволяющие избежать смерти, должен испробовать и тот, и другой. Он обнаружил, что первый путь ведет в тупик, однако у него в запасе другой – уехать вместе с Марией…

Сейчас он желал только одного: на этом прекратить разговор. Рудольф еще не вступил в борьбу, но уже чувствовал себя усталым до изнеможения. Ему нужен краткий отдых, чтобы суметь подготовить тайный побег…

Но, затронув тему, император непременно развивал ее дальше. „Какая медлительность! – думал Рудольф. – Это свойственно старикам“. Он посмотрел на уши отца. Они и раньше казались ему огромными. Не увеличились ли они еще в размере? Уши были пергаментного цвета; казалось, что кровь не циркулирует в них. „Они мертвы, – говорил себе Рудольф, – быть может, они отвалятся“. Эта мысль показалась ему забавной.

Император умолк. Наступила тишина. Рудольф, считая аудиенцию законченной, поднялся.

Жестом отец удержал его.

– Я еще не кончил.

Он пощипывал усы – безошибочный признак нервности. „Ну вот мы и приехали, – заключил Рудольф, – сейчас начнется бой“. Улыбающееся лицо Марии предстало перед его взором, и он почувствовал прилив сил.

– Я никогда не беседовал с тобой о твоей личной жизни, – тон императора изменился, – и предпочел бы вовсе не говорить о ней. Но в настоящее время ситуация такова, что император, а не отец вынужден вмешаться. У тебя связь…

Рудольф не мог больше сдерживаться. Его терпение и так подверглось длительному испытанию. Он забыл об уважении, которое должен был выказывать отцу, и резко спросил:

– У меня одного?

Властно и сухо, но с прежним спокойствием император продолжил:

– Речь идет сейчас о тебе. Тебе не удалось сохранить свою связь в тайне. Ты был крайне неосторожен. Твоя жена в курсе дела, и ты знаешь, чем это нам грозит. Мы должны избежать скандала. Для людей нашего ранга он недопустим. А по тому, как развиваются события, можно ожидать взрыва… Он падет позором на наш дом. – Это слово, полное для него глубокого смысла, император произнес с особой силой. – Мы окружены врагами. Многие люди готовы воспользоваться всем, что может ослабить монархию. И ты собираешься скомпрометировать своей легкомысленностью дело, над которым мы трудимся столетиями?

Слишком много слов в этой краткой речи задело Рудольфа за живое. Можно ли было без гнева слышать, как термином „связь“ называется вечный союз между ним и Марией? Как он мог вынести слово „легкомысленность“ по отношению к чувствам, которые бросали вызов самой смерти? Этого было достаточно, чтобы вывести его из себя. Но он сдержался и сделал усилие, чтобы остаться спокойным.

Между тем император ждал ответа.

– Тебе нечего сказать по этому поводу?

– Чего вы хотите от меня?

– Я хочу, чтобы ты порвал с мадемуазель Ветцера.

Хотя Рудольф ожидал, что имя будет произнесено, он вздрогнул, услышав его. Ему показалось, что оно заполнило всю огромную немую комнату и даже мебель сдвинулась с места. Только император, пристально глядя на сына, оставался мрачным и бесстрастным. Задохнувшись от волнения, Рудольф не мог вымолвить ни слова, только отрицательно покачал головой.

– Мне кажется, ты меня не понял, – произнес император.

На этот раз Рудольф смог заговорить, сначала глухим, потом все более отчетливым голосом.

– Ваше требование не удивило меня. Когда вы прислали за мной, я уже знал, что вы собираетесь мне сказать. Порвав с…

Он мгновение колебался. Произносить имя Марии в присутствии отца казалось ему кощунством. Мадемуазель Ветцера? Кто такая мадемуазель Ветцера? Он взял себя в руки.

– Порвать? Это невозможно. Не рассчитывайте на это. Не думайте, что я говорю сейчас в раздражении. Вот уже не один месяц этот вопрос стоит передо мной. Так вот, я сделал открытие, да-да, важное открытие, что у меня только одна жизнь и что я хочу быть… мне почти стыдно вымолвить это слово, которое, может быть, никогда здесь не звучало… я хочу быть счастлив.

Он смолк, потому что ему показалось, что отец смотрит на него с любопытством. „Я, должно быть, выгляжу в его глазах весьма странным созданием“, – подумал Рудольф. Он вдруг почувствовал какую-то отрешенность и продолжал говорить свободно, тоном, в котором проскальзывало немножко дерзости.

– Я удивлен, что вы вынуждаете меня принимать определенное решение. Я предполагал, что при вашей мудрости и опыте вы позволите мне выбрать тот образ жизни, который примирил бы противоречивые обязательства – в отношении к вам и к самому себе. Разве такое невозможно?

Император отрицательно покачал головой. Он постукивал по столу кончиком ножа для резки бумаги, и только в этом проявлялась его нервозность. Настырный звук раздражал Рудольфа. Он почувствовал, что не выиграл и малой толики битвы, и вдруг решился перейти в атаку.

– Я не стремлюсь к власти, я задыхаюсь в ее отравленной атмосфере. Долгое время я думал, что могу оказаться полезным. Ваши советники, отец, избавили меня от иллюзий…

– Советников нет, – заметил император, – есть я.

– Все едино. Ни мои разнообразные занятия, ни работа, которую я выполняю, не избавили меня от чувства, что я бесполезен для империи. У меня чисто декоративная роль, и я не верю в то, что делаю. Вот почему я отказываюсь от власти. Насколько я знаю, нет закона, запрещающего так поступать.

Нож сухо ударил по столу.

– Что я слышу? – гневно произнес император. – Ты забыл, что должен выполнить миссию…

Рудольф не дал ему закончить:

– Кто-нибудь другой ее выполнит. Ведь не впервые в династии Габсбургов престол был бы унаследован побочной ветвью? Мой кузен Франц-Фердинанд займет мое место и справится наилучшим образом. Его идеи вполне безопасны, тогда как мои отдают крамолой. В правительственных кругах на меня смотрят с недоверием. Моему уходу будут только рады.

– Ты не уйдешь.

Тон был резким. Лицо Рудольфа побагровело. Но он сделал еще одно усилие, чтобы сдержаться.

– Я мог и не родиться и могу завтра умереть. Монархия не кончится вместе со мной.

Мои кузены составляют неисчерпаемый резерв…

– Достаточно софизмов, – прервал его император.

– Но это вовсе не софизмы, – бросил Рудольф. – Вы что же, не поняли, о чем мы спорим в течение часа? Я нашел наконец счастье и от него не откажусь. Если вы не позволите мне как официальному лицу воспользоваться им, я стану лицом частным.

– А на что ты будешь жить?

Вопрос прозвучал так неожиданно, что Рудольф осекся. Он в ярости смотрел на отца.

– Вы хотите сказать, что лишите меня всех материальных средств к существованию? Это в вашей власти, но это будет недостойный поступок.

– Замолчи! Я не собираюсь давать тебе отчет… Я поступлю, как сочту наиболее целесообразным.

– Будьте осторожны. Из тупика, в который вы меня загоняете, есть и иной выход.

За этой угрожающей фразой последовало долгое молчание. Франц Иосиф поставил локти на стол и охватил голову руками, как делал всякий раз, когда хотел поразмышлять.

Рудольф поднялся и, забыв об этикете, ходил взад-вперед по кабинету. Он сделал выбор и добьется свободы, а если нет… Мысль о возможном расставании с Марией ни разу не пришла ему в голову. Они останутся вместе, как бы ни сложилась их судьба. Их союз не будет разорван.

Рудольфа охватила ужасная усталость, он жаждал полного отрешения от происходящего вокруг него. Зачем он все еще находится в этой холодной комнате? Почему немедленно не уйдет? На что еще надеется? Что за абсурд продолжать сражаться, когда так легко достигнуть обители, где нет места борьбе, где царит вечный покой. Очарованная страна за границами земного мира представлялась ему такой безмятежной, такой притягательной, что ее образ он хранил до конца этой тягостной сцены.

Император наконец встал. Он подошел к сыну и, положив руку ему на плечо, повел к дивану.

– Присядем. Теперь с тобой говорит не император. Побеседуем как отец с сыном.

И жест, и тон императора удивили Рудольфа. Но он не позволил себе расслабиться. Отец, будучи старым опытным политиком, умевшим манипулировать людьми, приготовил, без сомнения, некую западню. Принц дал себе слово быть настороже и не рисковать. А на приглашение императора ответил с такой охотой, что тот не усомнился в его искренности.

– Ничто не могло бы доставить мне большего удовольствия.

Император усадил Рудольфа рядом.

– Ты мой сын, единственный сын. Я люблю тебя и жалею, что у нас не было возможности поговорить друг с другом с открытым сердцем. Мое время не принадлежит мне, ты знаешь. – Он вздохнул. – Сколько трудов, сколько забот!

Он продолжал тем же доверительным тоном рассказывать о своей жизни, о том, как в восемнадцать лет его царствование началось среди урагана, свирепствовавшего над Европой и опрокидывавшего династии как карточные домики; как все эти годы его лампа первой загоралась в еще спящей ночным сном Вене; о том, что с тех пор четыре десятилетия прошли в тяжелом и неблагодарном труде и теперь подошла старость, а у него не было ни дня отдыха.

Он говорил мягко, не жалуясь, не стараясь возвеличить себя, с видимым безразличием. На фоне этой рисуемой крупными мазками картины у Рудольфа мало-помалу возникало новое представление об отце. „До какой степени он хитер, я и не представлял себе“, – размышлял он про себя. Ему пришло на память замечание современного писателя: „Все Габсбурги – прирожденные артисты“, – которое его озадачило. И вот теперь он открыл – невозможно не поверить, – что его отец был наделен талантом! В этот момент Рудольф восхищался им, но твердая решимость выстоять, с которой он начал беседу, оставалась непоколебимой.

Император продолжал рассуждать: – Мы представители многовековой династии, сын мой. В оппозиционных кругах, которые ты посещаешь… о, я не сержусь на тебя, – поспешил он добавить, – это входит в твою роль наследного принца… в этих кругах мою политику судят без снисхождения. Люди, не обладающие властью, думают лишь о настоящем. Что касается меня, то, будучи звеном в длинной цепи людей, выполнявших одну и ту же задачу, я вынужден думать о поколениях, которые придут за нами. Мои народы не всегда понимают причинность моих действий, но я завоевал их доверие, потому что они смутно чувствуют, что их император и король беззаветно работает для них… Если мы откажемся от нашей миссии, сын мой, если династия прекратится, ныне объединенные народы разделятся и начнут вести братоубийственные войны. На месте процветающей и славной империи, которую твои предки складывали по камушку, останется горстка государств, слабых, уязвимых, со страхом смотрящих в свое завтра, границам которых будут угрожать мощные соседние державы… Ты же понимаешь, Рудольф, что невозможно опровергнуть то, о чем я тебе говорю.

При других обстоятельствах Рудольф был бы счастлив впервые в жизни вступить с императором в политическую дискуссию. Теперь было слишком поздно, на карту оказались поставленными не сорок миллионов жителей и сама империя, а жизнь его и Марии. Рудольфу стало совсем не по себе. Ему противостоял искушенный противник, навязавший сражение на своей территории. Рудольф неминуемо обречен на поражение. Лучше бы разом порвать все, спастись бегством… Проявив слабость, принц не решился на такой шаг и все-таки ввязался в спор:

– А не является ли служение ради будущего ничем иным, как самообманом? Народы никогда не бывают довольны, они постоянно жалуются, они неблагодарны. Да и неизвестно, что может случиться. Ураган может обрушиться на нас с севера. Где сказано, что наша тысячелетняя династия будет продолжаться бесконечно?

– Не знаю, – заметил император, – иногда и у меня появляются сомнения. Возможно, я буду последним императором. И все же наш долг от этого не меняется. Солдат не обсуждает приказов. Скоро наступит твоя очередь взять бразды правления в свои руки. Я рассчитываю на тебя.

Глухим голосом, будто обращаясь к самому себе, Рудольф промолвил:

– Единственное, что имеет значение, – это чтобы бразды правления были переданы. Упавшего солдата заменяет другой.

Император вздрогнул при этих словах. Неужели так рассуждает его сын, представитель династии Габсбургов? Вот они – бок о бок, двое мужчин одной крови. Однако их разделяет бездна. Император сидел неподвижно, опустошенный, не зная, что делать.

Вдруг с Франценсплац донесся звук горна, оповещающий о смене караула. Сорокалетнее царствование приучило императора наблюдать за прохождением батальона, который в этот час вступал во дворец. Каким бы делом он в данный момент ни был занят – давал ли аудиенцию или председательствовал на совете, – он отвлекался, шел к окну, и его сердце солдата по-особому радовалось строю бравых солдат, которых он готовил для защиты империи.

В этот раз, как и всегда, он встрепенулся, услышав звук горна, и подошел к окну. Рудольф последовал за ним. Бодрые звуки военного марша донеслись до них, и враждебная атмосфера салона преобразилась. Теперь здесь находились два человека одной профессии, со знанием дела наблюдавшие спектакль, к которому оба были причастны.

– Полк тирольских егерей, – отметил император. – Какой шаг, какая осанка!

– Это выходцы из Мерана и Инсбрука. Они исключительно выносливы и никогда не жалуются.

– Ты знаешь, новый устав содержит много прогрессивного в области подготовки новобранцев. Большая часть этих солдат – всего полгода в казармах. И вот видишь, каков результат.

Они беседовали теперь как люди, которые с юных лет носили военную форму и никогда с ней не расставались. Они забыли о своих разногласиях.

Внезапно император взял сына за руку.

– Ты солдат, как и я. Мы можем найти общий язык… Посмотри на этих молодцов. Они молоды, у них вся жизнь впереди… Они не знают меня и ничего от меня не ждут. Для них я только воплощение тяжелой военной службы… Но если завтра случатся осложнения, какой-нибудь ураган с севера, как ты говоришь, обрушится на нас, я обращусь к ним, и они ответят на мой призыв все, как один, чтобы отдать самое ценное – свою кровь!.. Ты думал над этим, Рудольф? И ты, мой сын…

Пока император говорил, отчаяние Рудольфа достигло предела. Император с неповторимой виртуозностью проигрывал ему мелодию, которая заставляла звучать самые чувствительные струны его души. В этом приеме было нечто вероломное. Казалось, император подстроил появление военного оркестра в определенный час, чтобы придать своим аргументам больше пафоса, наподобие того, как в мелодрамах в самые драматические моменты смычковые берут верхние ноты, подхлестывая нервы зрителей. „Я не попаду в его сети, – думал Рудольф, – но как ускользнуть от них?“

Он больше не слушал отца и повторял про себя слова, сказанные ранее императором: „Я поступлю, как сочту наиболее целесообразным“. Именно к этому выражению он прибегал, когда хотел отложить ответ на просьбу, в которой уже решил отказать. Над этой фразой иногда посмеивались в семье, когда обстоятельства тому благоприятствовали. Теперь она имела точный смысл: император, единолично распоряжавшийся всем состоянием и имуществом дома Габсбургов, не даст сыну ни гроша, если тот покинет Австрию… „Я поступлю, как сочту наиболее целесообразным“ – это было ничем иным, как шантажом с целью вынудить его порвать с Марией, шантажом тем более абсурдным, что теперь разлучить их было невозможно. Император со своим непробиваемым упрямством и черствым сердцем поймет это слишком поздно, когда они оба умрут… Но пока, сдерживая нараставший в нем гнев, Рудольф сохранял ясность ума… Ему надо было прибегнуть к хитрости, иначе отец не отпустит его, не взяв с него обещания… Чего стоила бы клятва, вырванная в таких условиях? По этому поводу еще можно было бы поспорить. Но, даже припертый к стене, Рудольф не желал быть клятвопреступником. Следовало найти какую-нибудь лазейку и обещать лишь то, что он мог выполнить… Короче, все упиралось в слова. Кто виноват в том, что они оба оказались в таком сложном положении? Разумеется, император упрям в своем ослеплении.

Начиная с этой минуты Рудольфу ничего не остается, как маневрировать, чтобы получить право на смерть, маневрировать с тем же хладнокровием, мужеством и ловкостью, с какими при других обстоятельствах защищается право на жизнь.

Все это с бешеной скоростью проносилось в его голове, пока отец продолжал говорить. Император закончил фразой из своего лексикона:

– Итак, мы договорились, Рудольф.

– Надо внести ясность еще в один вопрос, – ответил принц, сознательно выбирая тот же тон, что и отец. – Не мог бы я повидаться с мадемуазель Ветцера? Я не могу ее отослать, как вы увольняете какого-нибудь министра. Есть в этом какая-то бесполезная жестокость.

Лицо императора просияло, он почти улыбался. Он действительно гордился своей способностью элегантно отделываться от министра, который переставал ему нравиться. Выходя после любезного приема на аудиенции, тот чувствовал себя осыпанным императорской милостью. А возвратившись к себе, находил распоряжение о своей отставке, и ему ничего не оставалось, как поставить свою подпись под приказом.

– Я не буду возражать, если ты увидишь ее еще раз.

– Тет-а-тет? – спросил Рудольф.

– Тет-а-тет, если желаешь, хотя подобные свидания тягостны. Разумнее их избегать.

Рудольфа снова охватила ярость.

– Это мое личное дело, – выдохнул он.

– Изволь. Встречайтесь, но чтобы в последний раз. Дай мне слово.

– Я даю его.

Император поднялся. Он сделал нерешительную попытку обнять сына. Но лицо Рудольфа было так бледно и искажено, его глаза так обжигали, что Франц Иосиф только вздохнул и заключил официальным тоном:

– Ты свободен.

VII

МАЙЕРЛИНГ

В эту субботу, 26 января 1889 года, в германском посольстве принц Генрих Vll Ройсский дает самый блестящий бал сезона. Присутствуют императорская семья, наследный принц и принцесса Стефания, эрцгерцоги и эрцгерцогини, дипломатический корпус, императорский двор, важные сановники, армейские начальники. Здесь можно видеть первых красавиц двойной монархии, любоваться туалетами и мундирами, платьями на широчайших кринолинах, туниками, расшитыми золотом, фамильными диадемами, которые достаются из футляров три-четыре раза в год, рыцарскими знаками на груди старых служак, жемчугами, бриллиантами, ожерельями, колье, подвесками, серьгами, играющими под хрустальными люстрами тысячами отсветов! Оркестр Иоганна Штрауса исполняет самые знаменитые вальсы, танцы перемежаются непродолжительным отдыхом, повсюду царят роскошь и удовольствия. Короткое забытье и передышка в суровой борьбе за существование, улыбка, просиявшая сквозь гримасы – вот что такое бал.

Кто бы мог подумать, что здесь находятся двое обреченных умереть? Им остается жить всего три дня. Однако оба приехали на бал. Он – первое лицо на празднике, Его Императорское и Королевское Высочество, принц-наследник Рудольф; она – самая красивая, самая соблазнительная, самая молодая из участниц бала, – ей, баронессе Марии Ветцера, совершающей свой первый выход в свет, только семнадцать. На ней бледно-голубое платье, диадема в волосах, бриллиантовая брошь и перстень на пальце. Она очаровательна, любезна, легко завоевывает сердца. Уже десять элегантных, знатных и богатых претендентов предлагают ей руку и сердце. Но она предпочла тайно обвенчаться со смертью.

Принц сегодня в радостном настроении. Он смеется, шутит и ухаживает за женщинами. Обменивается несколькими словами с Марией Ветцера – в этот момент глаза многих устремлены в их сторону. Сколько людей наслышаны об их безумной страсти! Но можно ли верить этим слухам? Как он непринужденно держится! Как она грациозна! О чем они говорят? После обычных комплиментов, которые принц умеет расточать хорошеньким женщинам, удается перехватить несколько слов: „Мы охотимся в Майерлинге, в понедельник и вторник“. И все. Но в этом решительно нет ничего подозрительного. Еще минуту они беседуют, потом расходятся и теряют друг друга в водовороте бала. Где им придется встретиться вновь?

Можно ли вести себя так раскованно и непринужденно в преддверии смерти? Без сомнения, они не знают, что умрут. Вот простое объяснение их радости в этот вечер – такой естественной, такой искренней – и счастья, которым полны прекрасные глаза девушки.

Но нет, они знают все. В книге судеб стоит их подпись. Утренняя беседа с императором подвела черту. Они едут в Майерлинг и там… Мария узнала об этом несколько часов назад из записки Рудольфа, полной нежности, и любви, и почти что радости при мысли о том, что они наконец-то смогут вырваться из столь жестокого мира. Пока она думает лишь об одном – она будет жить рядом с ним день или два, вдали от всех. Этого достаточно, чтобы светилось ее лицо. Сегодня вечером он находит ее прекрасной, она нравится ему, он хотел бы заключить ее в объятия. Этот бал – самая чудесная вещь на свете.

Граф Ойос приглашает ее на танец; она рада видеть его с тех пор, как узнала, что Рудольф дружит с ним. Она вальсирует и с Мигелем Браганским, кузеном принца. Он также ухаживает за ней и, стоит ей захотеть, женится на ней хоть завтра и обеспечит ей легкую, роскошную жизнь в любом уголке Европы. Не слишком ли поспешно отказывается она от такого выгодного брака? Но в этот вечер ей нравится быть легкомысленной.

Танцующие пары замирают. Что произошло? Принцесса под руку с германским послом обходит салоны. При ее приближении мужчины склоняют головы, женщины приседают в реверансе.

Мария и Мигель Браганский также останавливаются. Принцесса подходит все ближе, расточая приветствия. Она высокого роста, полная, ей так и не удалось восстановить фигуру после первых и единственных родов. Она кажется Марии обделенной красотой, грацией и, главное, нежностью. Она довела до отчаяния принца, подобного которому не знала Австрия, – надежду народов двойной монархии; она осудила его на смерть. Эти лихорадочные мысли вихрем кружатся в голове Марии, разжигая ее гнев… Принцесса всего в трех шагах от нее, с любопытством и вызовом разглядывает Марию… Как выдержать эту дерзость?.. Десятки пар глаз наблюдают немую сцену между принцессой и той, кого молва считает ее соперницей. Еще шаг. Рядом с Марией все склоняются в поклонах и реверансах. Взгляд принцессы меряет Марию, но… та остается неподвижной. Ее ноги не сгибаются, как повелевает этикет, голова гордо запрокинута. Мария смотрит прямо в глаза неприятелю… Принцесса и посол проходят мимо. От группы к группе передается молва об инциденте, о нем сообщают на ухо, он летает из уст в уста под хрустальными люстрами, над бархатом банкеток, сопровождаемый веселыми звуками вальса Штрауса и звоном бокалов с шампанским…

А два дня спустя – иная сцена: зимние сумерки; небо в облаках, гонимых резкими порывами ветра; розовая полоса на западном небосводе поверх горной гряды; ветки елей, отяжелевших от мокрого снега; группа низких строений, окруженных стеной, тянущейся по склону холма. С этого места открывается вид на долину, где несколько домов теснятся вокруг островерхой церкви, а на заднем плане виднеются заросшие лесом откосы гор. Это Майерлинг – охотничий замок в сорока километрах от Вены, владение наследного принца.

Рудольф и Мария идут по тропинке, вьющейся через лес. Они держатся за руки. И если принц прокладывает путь, то она – та опора, которая его поддерживает, – таково реальное положение дел. Слышны то глухие удары дятла по коре бука, то его шумный, похожий на хохот крик, когда путники заставляют его сниматься с места. Тропинка поднимается круто в гору. Иногда Мария останавливается.

– Я запыхалась, – говорит она Рудольфу, прикладывая его руку к своей груди.

Принц различает частые удары сердца, доносящиеся сквозь бобровую шубку. Жизнь кипит в этом молодом теле…

– Мне бы хотелось заблудиться, Рудольф, но с тобой это не удастся. Ты здесь знаешь каждое дерево. Они охраняют нас. Среди них мне совсем не страшно.

Дальше они идут молча, им не нужны слова. Безмолвные думы не вызывают в них страха. Им нечего скрывать друг от друга. Мария ощущает себя частицей зимнего леса, побывать в котором она так давно мечтала.

Однако пора возвращаться, ночь здесь особенно темна. Лишь вдалеке мерцают два-три деревенских огонька. Пройдя еще немного, они оказываются на пороге охотничьего замка.

Просторная комната, которая служит и гостиной, и обеденным залом. Стены украшены лесными трофеями и гравюрами с охотничьими сценами. И повсюду цветы – сколько же их здесь! Никогда еще Марию так не встречали. А сама она – не подобна ли розе, которой суждено умереть, едва распустившись? Рудольф раздвигает занавес – за ним скрывается широкая кровать, занимающая почти все пространство этой крошечной спальни. В задней стене – дверь в туалетную комнату.

– Это все, – говорит, извиняясь, принц. – Тебе будет удобно?

Она бросается ему на шею, чтобы скрыть смущение.

Мария бежала из дома с одной ручной сумкой, как если бы пошла за покупками. Но в туалетной комнате она находит ночное белье, элегантное домашнее платье из тонкой ткани с белыми кружевами и очаровательные туфельки, отделанные лебяжьим пухом. Рудольф подумал обо всем. Она целует его еще и еще – ведь он пожелал видеть ее красивой за ужином.

В другие времена ей было бы не по себе, окажись она вот так, за одним столом, с принцем Филиппом Кобургским и графом Ойосом – компаньонами Рудольфа по охоте. Но и она, и Рудольф уже далеки от этого мира, для них не важны больше ни этикет, ни „что об этом подумают“. Она продолжает говорить „ты“ своему возлюбленному. Неужели, слушая ее, они не понимают, что она стоит на краю могилы? Удивительно, но ни у кого не возникает даже тени подозрения. Ужин проходит весело. Братфиш, приглашенный по этому случаю, насвистывает популярные арии с таким искусством и с такой пародийной издевкой, что Мария изнемогает от хохота.

Все рано отправляются спать – охота завтра начинается спозаранку. К несчастью, погода ужасна, в горах буря. Возможно, завтрашний день пропадет для охоты.

Впервые после того, как они осыпали друг друга нескончаемыми ласками, Мария испытывает незнакомое наслаждение – заснуть в объятиях Рудольфа. Она просыпается поздно и обнаруживает его рядом. Сюрприз, чудо из чудес – он не пошел на охоту! Он не оставит ее ни на минуту. За окнами шквалы снега с дождем обрушиваются на стонущие деревья. Рудольф шутит с Марией, поддразнивает, развлекает. Как счастлива она видеть его нежным и беззаботным!

После завтрака, воспользовавшись тем, что распогодилось, они снова идут в лес. У них уже успели сложиться общие привычки! Она замечает, что Рудольф спокоен, лоб его разгладился. Раньше его тревожило обремененное заботами прошлое; теперь его глаза, как и ее, смотрят в будущее. Мгновение размышляет она о том, от чего он отказывается из любви к ней… Однажды она видела в сокровищнице корону Карла Великого – из массивного золота, инкрустированную драгоценными камнями. Она тайком посматривает на Рудольфа, мысленно примеряя древнюю корону к любимому. „Как бы он был красив… И из-за меня…“ Она не думает, чем жертвует сама – о божественном даре молодости, об ужасе приближающегося последнего часа. Ей радостно, что она будет сопровождать Рудольфа в пути, который он выбрал. Может ли она отпустить его одного в путешествие, откуда не возвращаются? Ведь он может быть счастлив только вместе с той, кого любит… Мария опасается, что сумерки плохо подействуют на любимого, и приказывает принести лампы.

– Я хотел бы написать письмо, – говорит Рудольф.

Она с беспокойством смотрит на него. „Его еще занимают дела, что-то еще привязывает его к жизни, от которой он стремился прочь?“

Он понимает ее без слов.

– Письмо матери… Есть кладбище в лесу неподалеку отсюда, в Алланде. Пусть нас положат там рядом. Те страждущие, кому мешают любить друг друга, будут приносить цветы и молиться на нашей могиле. Она всегда будет в цветах, и в нашем вечном сне мы будем слушать, что нашептывают влюбленные.

Мария тоже пишет своей матери, сестре, брату. Она просит прощения за то, что так уходит. Ее жизнь навсегда связана с жизнью Рудольфа. А здесь, на бренной земле, им не суждено обрести покой. Ее слова нежны и наивны. Она просит брата не оплакивать ее и обещает хранить его оттуда, из другого мира.

На ужине к ним присоединяется только Ойос. Принц Кобургский уехал в Вену предупредить императорскую семью, что Рудольф не приедет в Хофбург, где его ожидают к семейному ужину.

Наступает ночь. Они остаются одни, в объятиях друг друга. То молчат, то обмениваются нежными словами любви, как тысячи любовников до них. Мария не знает, какое решение принял Рудольф, когда наступает конец. Она спит, полная доверия, счастливым сном ребенка. Ночь убаюкивает Марию. Ей что-то привиделось в забытьи, и она улыбается. Она не чувствует, как Рудольф осторожно поднимается с постели, не слышит ни едва заметного скрипа, ни звука выдвигаемого ящика, ни щелчка стального курка… Она не видит, как в неясном свете, чуть струящемся от окна, неслышными шагами приближается к ней сказочный король ужасов.

Первый выстрел разбудил Лошека, спавшего поблизости. Еще не совсем проснувшись, он не сразу разобрал, откуда донесся звук выстрела. Кто-то охотится, наверное… И все же он поднялся с постели. В тот момент, когда он входил в прихожую перед комнатой принца, раздался второй выстрел. Он бросился к двери – она была заперта. На звук выстрелов прибежал граф Ойос. Вместе они взломали дверь.

На постели лежала Мария Ветцера, покрытая розами. Смерть сразила Марию во сне, не нарушив выражения умиротворенности на ее лице.

Поперек постели был распростерт бывший наследный принц Австро-Венгерской империи, его череп был наполовину снесен выстрелом револьвера в правый висок.


Читать далее

Клод Анэ. Майерлинг
ПРОЛОГ 13.04.13
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 13.04.13
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 13.04.13
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 13.04.13
ЭПИЛОГ 13.04.13
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть