Онлайн чтение книги Меч на закате
Глава седьмая. Границы

Аббат, что было совершенно естественно, пожаловался на меня епископу Линдума; но епископ, хоть и ревностный служитель веры, был маловнушительной фигурой — крикливый, но безобидный, как землеройка, — и его было нетрудно утихомирить. Тем не менее, это стало началом враждебных отношений между мной и церковью, которые продолжались с тех пор почти все время…

Прошло шесть лет, и каждое лето мы проводили в стычках с Октой Хенгестсоном и его сыном Оиском, который уже достиг того возраста, когда мог встать во главе войска. Линдум, от которого во все стороны, словно спицы в колесе, разбегались неухоженные дороги, был идеальной базой для кампаний тех лет; и там, в старой крепости Девятого легиона, которую передал в наше распоряжение герцог Гидарий, мы устроили зимние квартиры и наносили из них удары на юг, к Глейну и берегам Эстуария Метариса; на запад, вдоль открытого побережья; и на север, чтобы загнать Морских Волков обратно в реку Абус.

Тем временем, как я знал, Амброзий создал свой оплот против Тьмы и удерживал его в борьбе со старым и могущественным Хенгестом и новым врагом, неким Аэлле, который высадился со своим боевым флотом к югу от Регнума и стал страшной угрозой для восточного фланга бриттов. Все это не имело ко мне теперь никакого отношения; но, тем не менее, мне кажется, что если бы Амброзий позвал меня, я на время бросил бы все: Гидария, недоделанную работу, которую потом, вне всякого сомнения, пришлось бы переделывать заново, — и помчался к нему, на юг.

Но он не позвал, и я продолжал заниматься тем, что было под рукой.

Это были суровые годы, и не всегда мы возвращались домой с лаврами победителей; иногда нам оставалось только зализывать раны. Но к наступлению седьмой осени территория вокруг Линдума и северная часть иценского побережья были почти очищены и настолько опасны для саксонского племени, что в течение какого-то времени их неустойчивые боевые ладьи уже не приставали к берегу с каждым порывом восточного ветра (в те дни мы называли его «саксонским»). И мы знали, что когда весной откроются дороги и придет время снова выступить в поход, пора будет нанести удар на север, за реку Абус, — по Эбуракуму, который Окта и его орды сделали своим новым лагерем в древнем краю бригантов.

Этой осенью умер Кабаль. С тех самых пор, как он достаточно подрос, я никогда не выезжал на битву без того, чтобы он не бежал рядом с моим стременем; и все прошлое лето он сопровождал меня, как делал всегда. Но он был стар, очень стар, его морда поседела, а тело было покрыто шрамами, и в конце концов его мужественное сердце не выдержало. Однажды вечером, лежа, как обычно, у моих ног рядом с очагом в пиршественном зале, он внезапно поднял голову и посмотрел на меня, словно был озадачен чем-то, чего не мог понять. Я нагнулся и начал почесывать мягкую ямочку у него под подбородком, и он негромко вздохнул и положил голову мне на руку. Даже тогда я не осознал, что происходит; просто его голова становилась все тяжелее и тяжелее у меня на ладони, пока я не понял, что пришло время положить ее наземь.

Потом я вышел на галерею и долго стоял там в темноте, прислонившись к стене.

Но в конечном счете той осенью у нас было не так много времени, чтобы горевать над умершим псом.

Несколько вечеров спустя мы снова сидели в зале, в обеденном зале старой крепости легионеров, в котором на облупившейся штукатурке над дверью были нарисованы значки и перечислены титулы злосчастного Девятого легиона. Несколько собак лежали, растянувшись, вокруг центрального очага — собак, принадлежащих тому или иному из Товарищей. Я смотрел, как рыжая сука Фульвия кормит своих щенков, и думал о том, с какой замечательной легкостью мог бы найти себе другого пса, который заполнил бы топотом и постукиванием длинных когтей ту тишину, что ходила за мной по пятам. Но этот пес не был бы Кабалем.

Только судьба могла послать мне другого Кабаля… Ужин был окончен, и ребята занимались своими обычными вечерними развлечениями. Двое из них, раздевшись до штанов, устроили по другую сторону очага борцовский поединок, а другие, собравшись вокруг, наблюдали за ними, подбадривая их криками. До меня доносилось тяжелое дыхание борцов и смех и советы зрителей. В углу, немного в стороне от остальных, сидел, склонившись над доской для шашек, Гуалькмай, а его противником был мой прежний оруженосец Флавиан. Они уже давно пристрастились играть в шашки друг с другом, эти двое, — возможно потому, что играли почти одинаково плохо. За прошедшие шесть лет мы вытопили из Гуалькмая весь жир, и теперь он ни в чем не походил на куропатку — худощавый, жилистый юноша со спокойным лицом.

Хорошо я сделал, подумал я, когда высвистал Гуалькмая из его монастыря на болотах; его отец был не прав, потому что верхом на лошади он оказался прекрасным бойцом, хотя в рукопашной хромота сковывала его движения; но главным образом он проявил себя как войсковой лекарь, ради чего я его и брал. Не один из Товарищей был к этому времени обязан ему жизнью. Какие бы ошибки я ни делал, подбирая себе людей, без сомнения, я не ошибся ни в нем, ни в Бедуире, ни в Кее. За те годы, что мы провели вместе, именно эти трое, и никто другой, стали, так сказать, внутренним ядром Братства.

Кей спал, опершись спиной на одну из скамеек и широко расставив вытянутые к очагу ноги в черно-малиновых штанах в клетку. Вскоре он встанет, встряхнется, как пес, так что зазвенят его яркие стеклянные браслеты и ожерелья, и неторопливо направится к Улице Женщин в нижний конец города.

Если Кей спал вечером, это в большинстве случаев означало, что у него есть на ночь какие-то планы и в этих планах есть кое-что более интересное, чем сон. Некоторые из ребят чинили сбрую или играли в кости; лениво, урывками, перебрасывались словами или просто смотрели в огонь, ожидая, пока Бедуир, сидящий на белой бычьей шкуре у моих ног, запоет снова. Просить у Бедуира песню или сагу было бесполезно; когда ему хотелось, он пел без всякого принуждения и так, что даже птицы заслушивались, а когда не хотелось, то ничто на свете не могло его к этому принудить.

Уголком глаза я заметил в тенях какое-то движение и, взглянув в ту сторону, увидел на одной из боковых лавок Голта и Левина, словно уединившихся в каком-то своем, особом мирке; они сидели, обняв друг друга за плечи, и пили пиво из одной кружки, негромко разговаривая и приглушенно смеясь. Такое случается во время кампаний, когда женщины бывают редки, и каждый командир об этом знает; но иногда, как с этими двумя, это становится частью жизни.

Бедуир заметил, куда я смотрю, и, едва слышно рассмеявшись, сказал:

— Может, это и к лучшему, что нашего доброго епископа Фелиция здесь нет и что он этого не видит. Церковь в ужасе воздела бы руки и начала бы говорить о смертном грехе.

— Смертный грех… Ну что ж, мы с церковью редко сходились во мнениях за эти шесть или сколько-то там лет. Если это доставляет ребятам удовольствие и поддерживает их в хорошей боевой форме…

Потому что это действительно поддерживало их в хорошей боевой форме: каждый старался быть достойным другого, дать ему повод гордиться своим другом; а я уже знавал случаи, когда любовь белокурой девушки делала жизнь слишком сладкой и лишала воли руку, держащую меч.

— Дай мне целый эскадрон таких грешников — лишь бы они были молоды — и я не стану жаловаться.

— А что будет, когда они состарятся/ — Они не состарятся, — ответил я. — Пламя горит слишком ярко.

И почувствовал печаль, которую, думаю, чувствуют время от времени все командиры, когда оглядываются вокруг и видят людей, откликающихся на их боевые трубы; печаль по юношам, которые никогда не состарятся…

Вдоль галереи послышались торопливые шаги, и в дверях появился стоявший на страже Овэйн (мы всегда выставляли легкий дозор, будь то в лагере или на зимних квартирах, особенно с тех пор, как Амброзий сообщил мне, что Хенгест собирает боевой флот в устье реки Тамезис).

— Артос, вернулся один из разведчиков, и с ним еще какой-то человек. Они хотят немедленно поговорить с тобой.

— Иду, — сказал я, — Бедуир, прибереги следующую песню до тех пор, пока я не вернусь, — и, встав, вышел вместе с Овэйном в осеннюю темноту галереи.

Оба посетителя ждали меня в часовне, где легионеры когда-то хранили своего Орла, свои алтари и свою казну. Мы теперь тоже держали здесь казну и списки личного состава, а в углу стоял на своем раскрашенном древке Алый Дракон; и именно здесь я обычно принимал всех разведчиков и посыльных, которые к нам приходили. Разведчика я знал уже давно: он был одним из охотников Гидария и в северных болотах чувствовал себя как на собственной грядке с бобами; маленький человечек, похожий на хорька, но абсолютно надежный. Второй был мне незнаком — высокий юноша с раскрашенным боевым щитом, который выдавал в нем бриганта, и золотой гривной вождя на шее (подобно моим соплеменникам в горах, народы Северных болот вернулись к старым обычаям как в одежде, так и во многом другом с тех пор, как ушли легионы). Я выслушал их сообщение, и когда они закончили, отправил их поесть и выспаться, потому что они совершенно очевидно были чересчур измотаны, чтобы составить нам компанию этим вечером. Потом я снова пошел в обеденный зал и вызвал оттуда Бедуира и Кея.

Мы вместе вернулись в часовню, и Кей, все еще зевая спросонья, пинком прикрыл за собой дверь.

— Ну? — проворчал он. — Что скажешь? Я как раз собирался пойти в город.

Кей обычно просыпался в ворчливом расположении духа.

— Долго я вас не задержу, — пообещал я. — У тебя еще останется значительная часть ночи. И пока ты будешь со своей Кордаэллой или Лалагой, или как ее там зовут на этот раз, можешь с ней попрощаться.

Его глаза полностью раскрылись, а настроение улучшилось прямо на глазах.

— Ну-ну! Значит, вот так?

А Бедуир, который вышел прямо вместе со своей арфой и теперь, прислонившись к стене, наблюдал за нами, ударил по струнам, извлекая небольшой фонтанчик нот, очень похожий на восклицание.

— Вот так. Похоже, мы здесь слишком хорошо поработали для душевного спокойствия графа Хенгеста. Он пришел на помощь своему сыну — высадился на побережье к северу от Абуса и направляется к Эбуракуму.

— Значит, вот для чего он собирал свой боевой флот, — сказал Бедуир. И я кивнул.

Кей поддернул пояс с мечом.

— И мы теперь выступаем на север им навстречу.

— Да.

Бедуир сказал:

— Этим летом уже довольно поздно начинать новую кампанию.

— Я знаю. И мне сдается, что Хенгест это знает тоже и делает на это ставку.

Я начал расхаживать взад-вперед по небольшому помещению; четыре шага от окна до двери, четыре шага обратно — мне всегда было легче думать на ходу.

— Если мы сейчас оставим его в покое и у него будет целая зима, чтобы укрепить свои позиции, весной с ним будет гораздо труднее справиться; к тому же всегда есть риск, что он может сделать первый ход и сам напасть на нас. У нас остается еще месяц возможной благоприятной погоды — если нам повезет. Нам придется пойти на риск, что погода может испортиться рано.

— Ну что ж, полагаю, в Эбуракуме будут девушки, — философски заметил Кей.

Бедуир вздернул свою летящую бровь, и в его голосе задрожал смех.

— Тебя устраивает любая девушка, братец Кей? Любая девушка в любом городе?

— Любая девушка, лишь бы она была теплой и податливой, — наш счастливчик повернулся ко мне. — Что скажешь, Артос?

— Как скоро мы сможем выступить?

— Через три дня, — ответили они хором, а Кей добавил:

— Это относится к Товарищам; а люди Гидария — кто может сказать?

Я смотрел на Бедуира. Его пальцы все еще лежали на струнах арфы, но она молчала. Он поднял глаза, и его взгляд встретился с моим, серьезный и задумчивый под этими странно сочетающимися бровями.

— Кто может сказать? Гидарий, полагаю. Но в душе я спрашиваю себя, а можем ли мы вообще рассчитывать на людей из Линдума.

Я тоже спрашивал себя об этом. Все последние годы на побережье мы сражались бок о бок; разношерстные отряды Гидария действовали как копейщики и конные лучники — их крепкие надежные лошадки хорошо подходили для этой цели и для разведки, хотя в атаке им не хватало веса; и мы знали друг друга настолько хорошо, насколько это вообще возможно для людей, которые вместе провели в сражениях более семи лет. Я сомневался не в них, а в самом Гидарии.

— Тут уж будь что будет, — сказал я. — Дай знать остальным, и принимайтесь за дело, Бедуир. Теперь мне нужно пойти поговорить с Гидарием, но через час я вернусь.

— А я? — спросил Кей; его большие пальцы были, как и обычно, засунуты за пояс.

— Иди попрощайся с Лалагой. Утром можешь взять на себя двойную долю работы, чтобы уравнять счет.

Я вышел через главные ворота лагеря, слыша, как он уже начинает шевелиться и гудеть за моей спиной, и пересек улицу по направлению к старому дворцу коменданта, стоящему рядом с форумом. От реки, с прибрежных болот, на нижнюю часть города наползал горьковатый сентябрьский туман, и фонарь, который висел у входа в парадный вход Гидария, проливал желтую лужицу света на пожелтевшие тополиные листья, нанесенные ветром через порог. Было действительно опасно поздно выступать в новый поход.

Я разбудил привратника, мирно дремавшего рядом с пустым кувшином из-под пива, и сказал ему, что мне необходимо переговорить с герцогом Гидарием.

Гидарий проводил вечер в своих личных покоях вместе с женой и дочерьми. Когда после сводящей с ума задержки меня ввели в комнату, она показалась мне очень светлой от свечей, очень теплой от жаровни, стоящей в самом центре и окруженной ясным алым сиянием, и очень тесной от множества девушек.

Гидарий, который возлежал на обеденном ложе с изголовьем в форме волчьей головы и у ног которого подобающим образом сидела его жена, внешне очень походил на римлянина: его одутловатое лицо было тщательно выбрито, немногие сохранившиеся на голове волосы коротко подстрижены, маленькое тельце с заметным брюшком облачено в римскую тунику из тонкой белой шерсти; а платье его жены было перепоясано крест-накрест в классической манере, как уже почти не носили женщины, даже когда я был ребенком. Когда я видел Гидария, меня всегда удивляло, что он — после того, как несколько поколений его предков были магистратами или даже губернаторами провинций, — вернулся к титулу герцога, принадлежавшему им до прихода Орлов. Да, это случалось с другими людьми в разных частях Британии по мере того, как наши изначальные государства просыпались от спячки после многих лет, проведенных под властью Рима; но не с теми, кто все еще носил римские туники, клялся римскими богами и ужинал, украсив лысую голову венком из розмарина и осенних фиалок, — как это явно делал Гидарий, потому что остатки этого венка все еще висели у него над ушами.

При моем появлении он поднял глаза и любезно кивнул.

— А, милорд Арториус. Мне очень жаль, что тебя заставили ждать, но ты же знаешь, как это бывает, — нам необходимо время от времени сбросить с плеч ярмо государственных забот; ко мне всегда трудно пробиться, когда я провожу тихий часок в кругу семьи.

— Я знаю, как это бывает, — согласился я. — Но у меня срочное дело. Иначе бы я не нарушил твой покой.

Он какое-то мгновение пристально смотрел на меня, потом сделал несколько прогоняющих движений в сторону своих женщин, которые уже неуверенно поднялись на ноги; и они заторопились прочь, оставив за собой недоигранную партию в шашки, лоскут какой-то мягкой вышитой ткани, в котором сверкала иголка, — весь этот милый хлам, который собирается там, где побывали женщины.

Когда они вышли и тяжелый занавес закрыл дверной проем у них за спиной, Гидарий спустил ноги на пол и сел прямо.

— Ну? Ну-ну? Что такое?

Я подошел к нему.

— Герцог Гидарий, менее часа назад я получил сообщение, что граф Хенгест прибыл на север на помощь своим родичам; он высадился за Абусом и направляется к Эбуракуму.

Он потрясенно взглянул на меня, а потом к его покрытым пятнами щекам прихлынула кровь.

— Ты получил? Почему это сообщение не принесли первым делом ко мне?

— Это происходит за пределами твоих границ, — сказал я ему. — Но я — граф Британский, и потому мои границы шире твоих.

Это было глупо, потому что мне следовало попытаться расположить его к себе, но в этом человеке было нечто такое, что всегда, с самого первого дня, как я вошел в Линдум, заставляло меня ощетиниваться; и годы, в течение которых я пытался действовать с ним заодно, ничего не исправили. Но, честно говоря, не думаю, чтобы что-нибудь изменилось, даже если бы я ползал перед ним на брюхе.

Он издал горлом какие-то звуки, но потом, видимо, решил пропустить все мимо ушей и только брюзгливо сказал:

— Ну-ну, говорят, молодые псы лают громче всех. Да будь ты хоть самим Александром, но только пододвинь сюда этот табурет и сядь. У меня начинает болеть шея, когда я пытаюсь говорить с тобой, а ты возвышаешься надо мной, точно сосна.

Я сделал, как он просил, а потом продолжил то, что хотел сказать.

— Я пришел, чтобы сообщить тебе об этом и о том, что через три дня я выступаю на север.

Тут уж он уставился на меня всерьез, и его лоб прорезали морщины.

— Этим летом уже слишком поздно начинать новую кампанию, — сказал он точно так же, как Бедуир.

— Почти, но не совсем.

Он пожал плечами.

— Тебе лучше знать; как ты и говорил, — ты — граф Британский. Что ж, думаю, если ты сможешь покончить со всем этим одной короткой доброй стычкой, то успеешь вернуться и уютно устроиться на зимних квартирах прежде, чем установится плохая погода.

— Герцог Гидарий, мы не вернемся ни до того, как начнется зима, ни после, — сказал я.

Он посмотрел на меня; его челюсть отвисла.

— Не… вернетесь?

— Не вернемся.

Он постарел на глазах, словно под его кожей стало меньше плоти. Я нагнулся к нему, стараясь говорить убедительно.

— Ты же знаешь, что в любом случае мы собирались уйти весной; а зимой у тебя не будет никаких беспокойств с Морскими Волками. Чем же тогда хуже то, что мы уходим сейчас?

— Следующая весна будет еще только через полгода, — он едва заметно, беспомощно развел руками. — Наверно, я надеялся, что ты передумаешь прежде, чем подойдет время.

Я покачал головой.

— У тебя есть два хороших военачальника, в Крэдоке и Гераникусе, и я обучил твоих людей. Когда я пришел сюда, они были отважны, но это была отважная толпа; теперь они стали опытным — даже в чем-то дисциплинированным — войском и быстро соберутся к тебе в случае необходимости. Сейчас вы должны быть в состоянии сами сдерживать натиск варваров; а во мне остро нуждаются в другом месте.

На один долгий, напряженный миг между нами повисла тишина, потом он слегка дернул своими пухлыми плечами, словно хотел их расправить, и мне показалось, что я вижу за обмякшими чертами его лица нечто от воина, которым он был в юности. Мне не нужно будет бояться за земли между рекой Абус и Метарисом, когда я уйду отсюда.

— Что ж, тогда, похоже, говорить больше не о чем.

— Есть еще кое-что — я хочу, чтобы четыре сотни твоих людей выступили со мной на север.

Мне показалось, что его глаза сейчас вылезут из орбит.

— Римские боги! Дорогой ты мой, да в этот самый момент чуть ли не сотня моих лучших воинов ошивается в рядах твоих Товарищей! И примерно столько же перешло к тебе за эти годы!

Чего тебе еще нужно?

— Четыре сотни, по их желанию и по моему выбору, которые пойдут со мной в этот поход как вспомогательный отряд, копейщики и лучники. Как я уже сказал, по меньшей мере на этот год у тебя не будет никакого беспокойства с Морскими Волками; а когда осенняя кампания закончится и мы благополучно выгоним графа Хенгеста из Эбуракума, я пришлю их тебе обратно.

— Тех, кто останется.

— Тех, кто останется.

— А тем временем никто, даже ты, мой самый премудрый в военных делах граф Британский, не может сказать наверняка, что именно будут делать Морские Волки, ибо они так же непредсказуемы, как те ветра, что пригоняют их к нашим берегам; а моя боевая мощь не вынесет потери четырех сотен людей.

Я перебил его:

— Никто, даже ты, мой самый премудрый герцог Коританский, не знает более точно, чем я, какова твоя боевая мощь и какие потери она может вынести.

Новая сила, появившаяся в его лице, теперь обращалась против меня.

— Для нас достаточно отгонять Морских Волков от наших собственных пастбищ; почему я должен посылать своих парней сражаться в краю бригантов?

На этот раз уже я внезапно почувствовал себя старым, усталым и беспомощным.

— Потому что если мы будем стоять поодиночке, королевство, герцогство, племя, каждое внутри своих собственных границ, — то все мы, и королевство, и герцогство, и племя, падем, одно за другим, каждое внутри своих собственных границ.

Только тогда, когда мы сможем держаться вместе, мы загоним саксов обратно в море.

Не знаю, сколько мы спорили, но мне это время показалось очень долгим. Думаю, один раз он чуть было не предложил мне все четыре сотни, если я соглашусь вернуться еще на год, когда закончится осенняя кампания; но к этому времени мы уже хорошо знали друг друга — и он передумал делать мне это предложение еще до того, как успел произнести его.

В конце концов все обернулось не так уж плохо для меня, потому что я ушел, вырвав у него ворчливое обещание дать мне две сотни, если я поклянусь на большой печати Максима, что они действительно вернутся, когда закончится битва за Эбуракум.

Из нашей части города поднялся туман; он был пропитан запахом горящего дерева и сырых листьев и, когда я снова вышел на улицу, окружал фонарь на дворе кольцом влажного желтого дыма. Холод этого тумана лежал у меня на сердце. Как мы сможем устоять против варварского Потопа? Какая может быть надежда даже на Амброзиевы сто лет, если мы не можем научиться стоять вместе, щит к щиту, вдоль наших собственных границ?

Два последующие дня были заполнены обычной суматохой войска, готовящегося выступить в поход; мы получили пайки и амуницию и упаковали их в большие корзины с кожаными крышками, получили и проверили пучки стрел и запасное оружие, привели лошадей с осенних пастбищ и изготовили для них новые кожаные ногавки, в последний раз осмотрели доспехи и боевое снаряжение, чтобы убедиться, что все находится в идеальном порядке; и день и ночь Линдум гудел глубоким, похожим на колокольный, звоном молотов, ударяющих по наковальне, и ржанием возбужденных лошадей, стоящих у самодельных коновязей. И еще за эти два дня повсюду в старом городе-крепости должно было быть много расставаний. К этому времени в рядах Товарищей было, как сказал Гидарий, около сотни коритан, и у многих других в городе были девушки. Некоторые (видит Бог, я всегда старался удержать их от этого, когда только мог) успели жениться с тех пор, как мы устроили здесь нашу ставку. Расставания, исполненные обещаний в один прекрасный день вернуться или послать за девушкой…

Расставания с легкой душой, поцелуем и новым ярким ожерельем и без каких бы то ни было обещаний… Однако это были не только расставания, потому что когда мы наконец выступили, наш обоз пополнился четырьмя или более десятками отважных девиц, которые ехали в легких повозках, перевозящих мельницу и полевую кузню, или, подоткнув юбки до колен, шли свободным, размашистым шагом среди погонщиков и нагруженных вьючных пони.

Это не так уж плохо, когда за войском следует несколько женщин, при условии, что они будут достаточно выносливыми и энергичными, чтобы самим позаботиться о себе и не обременять мужчин; их умение готовить имеет свои преимущества, а забота о раненых может означать для тех разницу между жизнью и смертью.

Но, конечно, когда женщин мало, а мужчин много, это всегда чревато неприятностями, и они возникают тогда, когда несколько мужчин одновременно пожелают одну и ту же девушку или когда кто-нибудь захочет, чтобы какая-то девушка принадлежала только ему и никому больше. Именно тогда Братство начинает распадаться. Мой Бог! Именно тогда Братство начинает распадаться. Я дал знать по войску, что как только первые слухи о неприятностях из-за женщин достигнут моих ушей, я брошу весь их выводок на месте, где бы мы не находились. И оставил дело на этом.

Молодой вождь и охотник, которые принесли мне известие о высадке Хенгеста, пошли с нами как проводники. В течение первых трех дней охотник вел нас на север — сначала по дороге, потом по петляющим болотным тропкам, которые придерживались участков твердой земли между камышами, извилистыми полосками воды и зарослями ивы и терновника; предоставленные самим себе, мы безнадежно заблудились бы здесь через какой-нибудь час; и даже так наши лошади то и дело брели по щетки в темной, кисло пахнущей жиже. Как-то в сумерки мы прошли мимо обгоревших остатков саксонского поселения — дело наших рук за предыдущий год — и кто-то, может быть, дикая кошка, зарычал на нас из развалин. Спустя три дня мы начали подниматься из топей к волнистой равнине и низким холмам, где посвист ветра в сухих кустиках вереска резал нам уши после нежной песни, которую мы в течение стольких лет слышали над болотами. А на четвертый вечер мы вышли на дорогу, ведущую от Лагентуса к Эбуракуму, и повернули вдоль нее на север. Разведчик, который уже вышел за пределы своей территории, повернул здесь назад, к своим охотничьим тропам, а молодой вождь, для которого этот край был родным, занял его место в качестве проводника.

В двух переходах к северу дорога пересекала какую-то реку, проходя по широкому мощеному броду, охраняемому одним из тех угрюмых, заброшенных сторожевых постов, которые все еще усеивают округу. И здесь-то мы и встретили саксонское войско, стоящее под своими белыми знаменами-бунчуками.

Прослышали ли они о нашем приближении и выдвигались нам навстречу или же думали зайти с тыла на наши старые позиции в Линдуме и застать нас врасплох, я не знаю; да теперь это и не имеет значения. Мы вступили в бой при первом свете пасмурного и ветреного октябрьского утра, и по пропитанным влагой остаткам прошлогоднего папоротника хлестал дождь. У них было преимущество в расположении: их левый фланг, стоящий близ реки, был защищен мягкой, болотистой почвой, а правый — густой порослью терновника. Они значительно превосходили нас числом, за что мы должны были благодарить Гидария; и наши тетивы ослабли от дождя, который, естественно, был нипочем метательным топорикам, которыми были вооружены многие из них. Мы, со своей стороны, имели преимущество в коннице, что при таком узком фронте не более чем уравнивало шансы. К полудню все было закончено; короткое, страшное, кровавое дело. Никто из нас не добился победы; и те, и другие были слишком сильно потрепаны, чтобы еще раз начать боевые действия в этом году.

Хенгест и его войско отступили обратно в Эбуракум, а мы направились в Дэву, которую до сих пор называют Городом Легионов. Это был очевидный выбор для зимних квартир — обширные пастбища за спиной и богатые зерном земли Мона неподалеку. Но нам пришлось дорого заплатить за то, чтобы добраться туда, и не один из наших раненых умер по дороге.

Наконец мы проделали весь этот путь — как нельзя вовремя — и под бешеными порывами западного ветра и проливным дождем, который уже начал превращать высохшие за лето болота в сочащуюся сквозь мох жижу, въехали в Дэву; и люди, и лошади шатались от усталости и были накоротке с голодом. Нам было не впервой находить себе пропитание на месте, но горы в октябре не так уж богаты пропитанием — что для людей, что для животных.

Молодой вождь, который был ранен в плечо, поднялся с нами довольно высоко в горы, но дальше не пошел. Он сказал, что его деревня находится меньше чем в дне пути к востоку, но когда мы вернемся весной, он присоединится к нам. Мы дали ему одну из вьючных лошадей, потому что он совсем ослабел от своей раны, и наши пути разошлись, и он поехал прочь, обернувшись один раз, чтобы помахать нам с гребня своих родных холмов, прежде чем они скрыли его у нас из виду. Потом я иногда гадал, доехал ли он до своей деревни. Мы его больше не видели.