Онлайн чтение книги Мельница на Флоссе
Книга третья. Крушение

Глава I ЧТО СЛУЧИЛОСЬ ДОМА

Когда мистер Талливер узнал, что его дело в суде проиграно и что Пиварт и Уэйкем торжествуют над ним победу, он, по мнению всех, видевших его в то время, принял удар удивительно спокойно для такого горячего и самолюбивого человека. Он и сам так полагал. Если Уэйкем или еще кто другой, думал он, считают его разбитым, он покажет им, что они очень и очень ошибаются. Он не закрывал глаза на то, что издержки этой затянувшейся тяжбы больше стоимости всего его имущества, но старался убедить самого себя, что у него сколько угодно способов свести на нет неприятные последствия своего провала и сохранить видимость прежнего благополучия. Все присущее ему упрямство, вся заносчивость, перед которыми оказались закрыты старые пути, требовали немедленного решения задачи, как выйти из создавшегося положения и остаться, несмотря ни на что, мистером Талливером с Дорлкоутской мельницы. В уме его толпилось множество проектов, когда он расстался со своим поверенным, мистером Гором, и сел на лошадь, отправляясь домой из Линдума, и не приходилось удивляться, что он выглядел таким красным и возбужденным. Вот Фёрли, к примеру, который держит закладную на его землю, — ведь он разумный человек, он поймет, какое выгодное предложение делает ему мистер Талливер, и будет, конечно, рад не только приобрести все его имение, включая мельницу и усадьбу, но и отдать его мистеру Талливеру в аренду и охотно ссудит ему деньги, которые с лихвой будут возмещены доходами с мельницы — ведь мистер Талливер станет оставлять себе только самую малость, необходимую для поддержания семьи. Кто упустит такой выгодный случай? Уж конечно, не Фёрли, раз мистер Талливер заранее решил, что Фёрли с величайшей готовностью пойдет ему навстречу. Есть люди, которым даже в спокойном состоянии — а ведь мозг мистера Талливера был воспламенен проигрышем тяжбы — свойственно считать, что их интересами и желаниями должны руководствоваться в своих поступках все другие. Нет никакого сомнения, думал мельник, что Фёрли сделает то, чего он от него ждет, а раз так — что ж, положение еще не страшное. Мистеру Талливеру с семьей придется жить более скромно, во многом себя урезывая, но это продлится только до тех пор, пока доходы с мельницы не покроют взятые взаймы деньги, а этого не так уж долго придется ждать. Он уверен, что расходы по тяжбе удастся выплатить, не покидая насиженного гнезда, избежав банкротства. Конечно, положение дел у него не блестящее. А тут еще это поручительство за Райли, который внезапно умер в апреле прошлого года, предоставив своему другу уплатить за него долг в двести пятьдесят фунтов — в результате чего банковский счет мистера Талливера представлял собой к концу года куда менее приятное зрелище, чем можно было пожелать. Ну что же, он никогда не был одним из тех подлых трусов, что отказываются протянуть руку помощи ближнему, шагающему рядом по путям этого мудреного света. Куда досаднее, что несколько месяцев назад человек, у которого он занял пятьсот фунтов, чтобы вернуть долг миссис Глегг, забеспокоился насчет своих денег (по наущению Уэйкема, разумеется), и мистер Талливер, все еще уверенный, что выиграет дело, и считая крайне неудобным доставать такую сумму до того, как произойдет это долгожданное событие, опрометчиво согласился выдать в обеспечение долга вместо векселя закладную на мебель и прочее домашнее имущество. Все одно, сказал он себе, он скоро выплатит эти деньги, а какая разница — по векселю или по закладной? Но сейчас последствия этой опрометчивости предстали перед ним в новом свете, и он вспомнил, что подходит срок уплаты и, если у него не окажется в наличии денег, его имущество будет продано с торгов. Два месяца назад мистер Талливер решительно объявил бы, что ни за что не станет одолжаться у родных своей жены, но теперь он так же решительно сказал себе, что будет только справедливо и вполне естественно, если Бесси пойдет к Пуллетам и обо всем им расскажет. Вряд ли они захотят, чтобы мебель Бесси пустили с молотка, а Пуллет, ежели и даст деньги, может взять закладную, так что в конце концов тут и речи нет ни о каком подарке или одолжении. Для себя мистер Талливер никогда не стал бы ничего просить у такого ничтожества, как мистер Пуллет, но, коли Бесси так уж этого хочется, пускай, он не возражает.

Как ни странно, самые гордые и упрямые люди способны скорее других менять свою позицию и противоречить самим себе столь неожиданным образом; для них нет ничего труднее, чем признать, что они потерпели поражение и должны начинать жизнь сначала. Л мистер Талливер, пусть всего лишь превосходный мельник и владелец солодовни, был, как вы могли уже заметить, не менее горд и упрям, чем какая-нибудь выдающаяся историческая личность, у которой эти свойства характера зачастую приводят к получающей широкую известность трагедии, придающей возвышенность даже самым скучным хроникам и воплощаемой затем на сцене, где персонажи величественно выступают в царских мантиях.

Гордость и упрямство мельников и других незаметных людей, мимо которых вы проходите каждый день, не обращая на них внимания, тоже ведет к трагедиям, но о них никто не знает, никто не проливает над ними слез, они переходят от отца к сыну, не оставляя следа в летописях. Разве не трагедия — тягостные переживания жаждущих радости юных сердец, когда судьба вдруг повернется к ним спиной и утро не сулит надежды рассеять мрак, нависший над их домашним очагом, где под гнетом обид и разочарований измученных, отчаявшихся родителей дети задыхаются, как в затхлом воздухе, губительном для всего живого? Разве не трагедия — медленная или внезапная смерть из-за разбитой любви, пусть даже похороны будут за счет прихода? Ее животные, для которых неподвижность — закон жизни; троньте их, и они зачахнут. Так и некоторые человеческие существа: сознание превосходства для них такой же закон жизни; они могут пребывать в унижении, только пока не верят в него, пока хотя бы мысленно все еще чувствуют себя выше других.

Подъезжая к Сент-Оггу по пути домой, мистер Талливер все еще считал, что он хозяин положения. Но что подтолкнуло его, когда он увидел дилижанс из Лейсхема, последовать за ним до почтовой конторы и попросить клерка написать Мэгги, чтобы она немедленно приехала домой? Руки мистера Талливера так тряслись от возбуждения, что сам он не мог писать. Он попросил кучера доставить утром письмо в школу мисс Фёрнис. Его томило желание, объяснить которое он не мог бы даже самому себе, — желание видеть Мэгги немедленно. Она должна приехать завтра с утренней каретой.

Вернувшись домой, он не стал посвящать миссис Талливер в свои затруднения и оборвал ее сетования по поводу проигранного дела, сердито заявив, что плакать тут особенно не о чем. В тот вечер он ничего не сказал ей о закладной на мебель и предстоящем ей разговоре с миссис Пуллет, так как в свое время не поставил ее в известность о характере этой сделки и объяснил необходимость составить опись имущества тем, что это нужно для его завещания. Если жена Заметно уступает вам по уму, это, подобно другим крупным преимуществам, влечет за собой и некоторые неудобства, в частности необходимость прибегать изредка к обману.

На следующий день мистер Талливер после обеда снова отправился в Сент-Огг, в контору мистера Гора. Мистер Гор должен был повидаться утром с Фёрли и позондировать почву насчет его взгляда на предложение мистера Талливера. Но не успел мистер Талливер проехать и половины пути, как встретил клерка Гора, который вез ему письмо. Мистера Гора неожиданно вызвали по делу, и он не сможет, как они условились, ждать мистера Талливера в конторе, но будет там завтра в одиннадцать часов утра, а пока передает какие-то важные известия письмом.

— А! — сказал мистер Талливер, взяв письмо, но не вскрывая его. — Так передайте мистеру Гору, что я буду у него завтра в одиннадцать. — И он повернул лошадь.

Клерк, пораженный тем, как лихорадочно блестели глаза мистера Талливера, несколько секунд глядел ему вслед и затем поехал обратно. Чтение писем было для почтенного мельника нелегким делом: до него очень медленно доходил смысл не только написанного от руки, но даже печатного слова; поэтому он положил письмо в карман, намереваясь прочитать его дома, в своем кресле. Но затем ему пришло в голову, что там могут содержаться вещи, о которых миссис Талливер лучше не знать, а если так — незачем ей и видеть это письмо. Он остановил лошадь, вынул письмо из кармана и прочитал его. Письмо было очень короткое: мистер Гор установил из секретных, но достоверных источников, что у Фёрли последнее время были денежные затруднения и он расстался с частью своих ценных бумаг, в том числе с закладной на имущество мистера Талливера, которую он передал… Уэйкему.

Полчаса спустя возчик мистера Талливера нашел его, без сознания, у края дороги, с раскрытым письмом в руке; рядом стояла серая кобыла, тревожно втягивая ноздрями воздух.

К тому времени, как Мэгги, выполняя просьбу отца, добралась до дома, к мистеру Талливеру уже вернулось сознание. Примерно за час до ее приезда он пришел в себя и, посмотрев вокруг отсутствующим взглядом, пробормотал что-то насчет письма и затем нетерпеливо повторил это слово еще несколько раз. По настоянию доктора Тэрнбула, письмо Гора было принесено и положено на постель, и больной, казалось, успокоился. Некоторое время он лежал, устремив глаза на письмо, словно пытался при его помощи связать воедино свои мысли. Но вскоре в его уме, по-видимому, всплыло другое воспоминание и смело все предыдущее; он перевел глаза с письма на дверь и, тревожно вглядываясь, словно стремясь рассмотреть что-то невидимое его взору, произнес: „маленькая“. Он то и дело беспокойно звал дочь, по всей видимости глухой ко всему, кроме этого своего неотступного желания, и ничем не показывал, что узнает жену или кого-нибудь еще; и бедная миссис Талливер, потерял последнюю способность рассуждать от сыплющихся на ее голову ударов, каждую минуту выбегала к воротам посмотреть, не едет ли карета из Лейсхема. хотя ждать ее было еще рано.

Но наконец карета прибыла, и из нее вышла бедная, встревоженная девочка, „маленькая“ только в воображении любящего отца.

— О. мама, что случилось? — спросила, побледнев, Мэгги, когда мать в слезах встретила ее у ворот. Ей не пришло в голову, что отец болен, потому что только сегодня она получила из Сент-Огга письмо, написанное под его диктовку.

Но тут к ней вышел мистер Тэрнбул. Доктор — это ангел-хранитель в доме, где случилось несчастье; и Мэгги обратила тревожный взгляд на старого друга, которого она помнила с тех пор, как стала сознавать окружающее.

— Не надо так пугаться, дорогая, — сказал он, беря ее за руку. — У твоего отца был удар, и к нему еще не совсем вернулась память. Он спрашивает о тебе все время, и твое присутствие пойдет ему на пользу. Постарайся быть как можно спокойнее, раздевайся и пойдем со мной наверх.

У Мэгги так отчаянно колотилось сердце, что, казалось, вся жизнь сосредоточилась в этих болезненных толчках. Даже само спокойствие мистера Тэрнбула вызывало в ее разгоряченном воображении всякие ужасы. Глаза отца по-прежнему были с тревогой устремлены на дверь; она вошла и встретила этот странный, тоскливый, беспомощный взгляд, который так долго искал ее и все напрасно. В тот же миг кровь прихлынула к его лицу, и, протянув к ней руки, он приподнялся на постели… Мэгги кинулась к нему и, обняв, осыпала горячими поцелуями.

Бедное дитя! Как рано пришлось ей испытать один из тех переломных моментов в жизни, когда наши надежды и радости, наши страхи и терзания теряют вдруг всякий смысл… тонут, как незначащая мелочь, в той простой, извечной любви, которая связывает нас с самыми близкими нам существами, когда им в их горе так нужна наша поддержка.

Эта вспышка сознания оказалась слишком тяжелой для больного, ослабленного разума ее отца. Он снова впал в беспамятство, длившееся много часов подряд, лишь изредка ненадолго приходя в себя. Тогда он безразлично съедал все, что ему давали, и, казалось, испытывал младенческое удовольствие от присутствия Мэгги — как ребенок, попавший наконец на руки к няньке.

Миссис Талливер послала за сестрами, и гостиная стала свидетельницей бесчисленных причитаний и бесконечного воздымания рук: оба дядюшки и обе тетушки сошлись на том, что Бесси и ее дети, как они и предрекали, полностью разорены, что мистера Талливера постигла вполне заслуженная кара и было Си даже грешно смягчать ее излишней добротой. Но Мэгги почти ничего этого не слышала, она не покидала комнаты отца и, сидя у его постели, держала его за руку. Миссис Талливер хотела, чтобы приехал домой и Том, и, казалось, думала о сыне больше, чем о муже; но тетушки и дядюшки воспротивились этому: Тому куда лучше быть в школе, раз, как сказал доктор Тэрнбул, прямой опасности для жизни, по-видимому, нет. Но к концу второго дня, когда Мэгги привыкла к тому, что отец временами впадает в забытье, и уже спокойнее ждала, покуда он снова очнется, мысль о Томе стала тревожить и ее, и когда мать, проплакав весь вечер, сказала со вздохом: „Мой бедный мальчик, сам бог велел ему быть сейчас дома“, Мэгги отозвалась:

— Разреши, я съезжу за ним и расскажу ему все, мама. Я поеду завтра утром, если отец не позовет меня и я не буду ему нужна. Тому будет так тяжело, если он приедет, еще ничего не зная.

И на следующее утро, как мы уже видели, Мэгги отправилась в Кинг-Лортон. Сидя в карете по пути домой, брат и сестра разговаривали печальным шепотом, перемежаемым длинными паузами.

— Говорят, мистер Уэйкем получил закладную или что-то такое на нашу землю, — сказала Мэгги. — Полагают, что как раз письмо, где об этом было написано, и довело отца до удара.

— Я уверен, что этот негодяй уже давно задумал разорить отца, — сказал Том, делая скачок от туманных предположений к неопровержимым выводам. — Он у меня за это поплатится, когда я вырасту. Смотри никогда больше не разговаривай с Филипом.

— О, Том, — с печальным укором сказала Мэгги, но у нее не было ни сил, ни тем более желания спорить с братом и досаждать ему своими возражениями.

Глава II ДОМАШНИЕ БОЖКИ МИССИС ТАЛЛИВЕР, ИЛИ ЛАРЫ И ПЕНАТЫ

С тех пор как Мэгги отправилась из дому, прошло уже пять часов, и, когда они вышли из кареты, Мэгги с беспокойством подумала, что была здесь нужна отцу и он напрасно звал свою „маленькую“. Ей и в голову не приходило, что могут произойти еще какие-нибудь события.

Мэгги чуть не бегом пустилась по усыпанной гравием дорожке, ведущей от ворот к дому, но у входа в удивлении остановилась, почувствовав сильный запах табака. Дверь гостиной была распахнута настежь — табачный дым шел оттуда. Странно, кто бы это мог курить здесь в такое время? А мама где? Надо сказать ей, что они приехали. Мэгги только было открыла дверь, как подоспел Том, и они одновременно заглянули в гостиную. В кресле отца сидел какой-то неряшливый, грубого вида человек с трубкой в зубах, и лицо его показалось Тому как будто знакомым; перед ним на столе стоял кувшин с элем и стакан.

Тома точно осенило. Он с детства привык слышать: „У них в доме был судебный пристав“ или „Их распродали с молотка“, — это входило в то представление о позоре и несчастье, которое несет в себе слово „прогорел“, — когда человек теряет все свои деньги, впадает в нищету, опускается до положения простого работника. Чего же еще ждать, если отец лишился своего состояния! Ему и в голову не пришло, что посещение судебного пристава может быть связано с чем-нибудь еще, кроме проигранной тяжбы. Но когда Том воочию убедился в павшем на них позоре, это поразило его куда сильнее, нежели самые худшие предчувствия, словно сейчас только и начались истинные его страдания: так прикосновение к обнаженному нерву заставляет забыть долго мучившую нас тупую боль.

— Здравствуйте, сэр, — с грубоватой вежливостью сказал человек, вынимая трубку изо рта. Их юные испуганные лица привели его в некоторое замешательство.

Том, не ответив, поспешно отвернулся; вид пристава был для него невыносим. Мэгги не поняла, что означает приход этого незнакомца, и последовала за Томом, шепча: „Кто бы это мог быть, Том… в чем дело?“ Затем; испугавшись вдруг, не связано ли как-нибудь его присутствие с переменой в состоянии отца, она взбежала наверх, на минутку задержалась в дверях, чтобы скинуть шляпку, и на цыпочках вошла в комнату. Все было тихо: отец лежал с закрытыми глазами, безразличный ко всему окружающему, так же, как утром, когда она его оставила. Возле него сидела служанка, но матери не было и здесь.

— Где мама? — шепнула Мэгги. Служанка не знала. Мэгги быстро вышла из комнаты и сказала Тому:

— Отец лежит спокойно; давай пойдем поищем мать. Не представляю себе, где она.

Внизу миссис Талливер не было… Не нашли они ее и ни в одной из спален. Оставалась только одна комната под чердаком, куда Мэгги еще не заглядывала, — кладовая, где миссис Талливер хранила белье и все свои драгоценные „лучшие вещи“, которые разворачивали и выносили оттуда только в торжественных случаях. Том обогнал Мэгги, открыл туда дверь и воскликнул:

— Мама!

Миссис Талливер сидела там среди всех накопленных ею сокровищ. Один из сундуков с бельем был открыт, серебряный чайник был вынут из своих бесчисленных оберток, на крышке другого сундука стоял ее лучший фарфоровый сервиз, на полках рядами лежали ложки, вертела и уполовники, и бедная женщина, горько сжав губы, плакала, разглядывая метку „Элизабет Додсон“ на уголке скатерти, лежавшей у нее на коленях.

Услышав голос Тома, она вскочила, и скатерть упала на пол.

— О, мой мальчик, мой мальчик, — всхлипывала она, обнимая его. — И подумать только, что я дожила до такого дня! Мы разорены… Все будет продано с торгов… Подумать только, что ваш отец женился на мне, чтобы довести нас до такого позора! У нас ничего не осталось… Мы пойдем по миру… Нам придется жить в работном доме.

Она поцеловала его, затем снова села и, взяв другую скатерть, развернула ее, чтобы посмотреть на узор, а дети стояли рядом, не в силах произнести ни слова, совершенно подавленные мыслью о „работном доме“ и о том, что они „пойдут по миру“.

— И подумать, что я сама пряла для этих скатертей пряжу, — продолжала она, вынимая их из сундука и разворачивая с волнением тем более странным и жалостным, что эту дородную белокурую женщину обычно нелегко было вывести из равновесия; если что и задевало ее раньше, то не очень глубоко. — И Джоб Хэкси соткал мою пряжу и принес весь кусок на спине, и я, помню, стояла и смотрела, как он идет к нам, когда у меня еще и в мыслях не было выходить замуж за вашего отца. И узор я сама выбирала, и так хорошо отбелено, и я своими руками делала на них метки, да такие, что раньше никто и не видывал — прочные, хоть вырезай, такой тут особый стежок. И все они будут проданы… и разойдутся по чужим домам, и, кто знает, может их изрежут ножами и до дыр протрут раньше, чем я умру. И ни одна из них теперь тебе не достанется, мой мальчик, — вздохнула она, глядя на Тома глазами, полными слез, — а я хранила их для тебя. Все вот с этим узором. А для Мэгги те, что в крупную клетку… Они не так красиво выглядят, когда на них стоит посуда.

Том был глубоко тронут, но тут же в нем вспыхнуло возмущение. Покраснев, он сердито сказал:

— Неужто тетушки потерпят, чтобы все это распродали, мама? Они знают о том, что у нас описывают имущество? Ведь они же не допустят, чтобы твое белье ушло из семьи. Ты их известила?

— Да, я послала Люка сразу, как пришел судебный пристав, и ваша тетушка Пуллет приезжала, и… О боже, боже, она так плачет и говорит — ваш отец опозорил нашу семью, теперь вся округа станет про нас языки чесать; и она купит те скатерти, что в горошек, потому как она очень любит этот узор, и сколько у нее ни есть, ей все мало, и они останутся в семье, но клетчатых у нее и так больше, чем нужно. (Здесь миссис Талливер принялась прятать скатерти обратно в сундук, машинально разглаживая их и складывая.) И ваш дядюшка Глегг тоже был, и он говорит — для нас нужно выкупить кой-какие вещи, чтобы хоть было куда голову положить, да ему надо посоветоваться с вашей тетушкой; и они приедут и все решат… Но я знаю, никто из них не возьмет мой сервиз, — добавила она, глядя на чашки и блюдца, — они все хаяли его, когда я его купила, потому что между цветами пущена золотая веточка. А ни у кого из них нет посуды лучше, даже у самой сестрицы Пуллет… и я купила его на свои собственные деньги, что откладывала с пятнадцати лет; и серебряный чайник тоже… ваш отец на них ни пенни не потратил. И подумать только, что он женился на мне и довел меня до этого.

И прижав платок к глазам, миссис Талливер снова принялась плакать. Но вот она отняла платок и нетвердым еще голосом произнесла, словно не могла больше молчать:

— А ведь я тысячу раз ему говорила: „Поступай как знаешь, но только не судись“. Ну, что я еще могла сделать? Я должна была сидеть и смотреть, как пускают на ветер мое состояние и все, что должно было отойти детям? У тебя теперь нет и пенни за душой, мой мальчик… но твоя бедная мать в этом не виновата.

Протянув руку к сыну, она жалобно посмотрела на него беспомощными детскими голубыми глазами. Бедный паренек подошел к ней и поцеловал, и она прильнула к нему. В первый раз Том подумал об отце с упреком. Его врожденная склонность искать виноватого, до тех пор не распространявшаяся на отца, поскольку Том заранее считал его всегда правым, просто по той причине, что он отец Тома Талливера, теперь, после сетований матери, нашла себе новый выход, и к негодованию против Уэйкема стало примешиваться еще одно близкое к нему чувство. Возможно, отец тоже приложил руку к их разорению, к тому, чтобы люди смотрели на них сверху вниз; но никому не удастся долго смотреть сверху вниз на Тома Талливера. В нем заговорили присущие ему сила и твердость характера, вызванные к жизни с одной стороны злой досадой на тетушек, с другой — сознанием, что он должен держать себя как мужчина и позаботиться о матери.

— Не убивайся, мать, — нежно сказал он. — Я скоро начну зарабатывать, я достану себе какое-нибудь место.

— Благослови тебя господь, мой мальчик! — проговорила миссис Талливер, немного успокоившись. Затем, печально поглядев вокруг, добавила: — Я бы так не расстраивалась, если бы могла оставить себе вещи с моей меткой.

Мэгги наблюдала эту сцену со все возрастающим гневом. Скрытые упреки по адресу отца — ее отца, который лежал там, словно живой труп, развеяли нею ее жалость к матери, так горюющей об утрате скатертей и посуды; и обиду за отца еще усугубляло горькое чувство, что Том, так же как и мать, казалось, вовсе исключил ее из их общей печали. Мэгги привыкла к неодобрительному равнодушию матери, я ее это уже почти не трогало, но мысль, что Том, пусть даже внутренне, соглашается с таким отношением, заставила ее жестоко страдать. Бедняжка Мэгги не была создана для безответной любви и, если любила, хотела, чтобы ей платили тем же. Наконец, не выдержав, она разразилась взволнованной, почти исступленной речью:

— Мама, как ты можешь так говорить? Значит, для тебя важны только те вещи, на которых стоит твое имя, а те, где отцовское — нет?.. Как ты можешь думать о чем-нибудь, кроме нашего дорогого отца, когда он лежит там словно мертвый? Вдруг мы никогда больше не услышим его голоса? Том, что же ты молчишь? Почему ты разрешаешь попрекать его?

Мэгги душили гнев и обида; выбежав из комнаты, она села на свое обычное место у постели отца. При мысли, что его винят и упрекают, сердце ее устремилось к нему с еще большей любовью. Мэгги ненавидела упреки: всю жизнь ее за что-нибудь упрекали, но это лишь заставляло ее злиться. Отец всегда защищал и оправдывал ее, и память о его нежности придавала ей силы; нет такой вещи, которой бы она не сделала или не вынесла ради него.

Том был возмущен вспышкой Мэгги… Подумать только — диктует ему и матери, как себя вести. Пора бы уж ей оставить этот высокомерный, вызывающий тон. Но когда он вошел в комнату отца, зрелище, которое он там застал, так взволновало его, что совершенно изгладило все предыдущие впечатления. Мэгги почувствовала, как он потрясен, подошла к нему, обняла, и оба они забыли обо всем, кроме отца и своего общего горя.

Глава III СЕМЕЙНЫЙ СОВЕТ

Назавтра, в одиннадцать часов утра, дядюшки и тетушки прибыли на семейный совет. В большой гостиной затопили камин, и бедная миссис Талливер, со смутным ощущением, что происходит некое торжество, нечто вроде поминок, сняла чехлы с кисточек на шнурах от колокольчика и, отколов занавеси, расправила как следует складки. Обводя взглядом все вокруг, каждую полированную ножку стула, каждую столешницу, которые даже сама сестрица Пуллет не могла бы обвинить в недостаточном блеске, она печально качала головой.

Мистера Дина не ждали — он уехал по делам; но миссис Дин прибыла точно в назначенное время, в той красивой новой коляске с ливрейным лакеем за кучера, которая, по утверждению сент-оггских приятельниц миссис Дин, пролила такой яркий свет на некоторые черты ее характера.

Мистер Дин столь же быстро поднимался по общественной лестнице, сколь быстро мистер Талливер спускался по ней, и в доме миссис Дин додсоновское белье и посуда уже отошли на второе место, уступив другим, более дорогим предметам, купленным за последние годы. Перемена эта привела даже к временному охлаждению между миссис Дин и миссис Глегг, которая видела, что Сюзан делается такой же, „как все“, и скоро единственной носительницей истинного додсоновского духа останется она одна да еще, надо надеяться, те племянники, что поддерживают честь имени на наследственных землях далеко в нагорьях. Люди, живущие далеко от нас, естественно, имеют меньше недостатков, нежели те, кто находится на глазах, и если учесть отдаленность Эфиопии и то, как мало дела имели с ее обитателями греки, излишне спрашивать, почему Гомер называл эфиопов безгрешными. Миссис Дин прибыла первой, и как только ее проводили в большую гостиную, к ней спустилась миссис Талливер; ее миловидное лицо припухло, словно она все это время плакала. Ей не свойственно было проливать слезы по пустякам, но сейчас ведь ей угрожает опасность потерять всю свою мебель, и она чувствовала, что оставаться спокойной при создавшихся обстоятельствах было бы просто неприлично.

— Ах, сестрица, как устроен этот мир! — воскликнула она, входя в комнату. — Беда-то какая! О боже мой!

Миссис Дин, тонкогубая женщина, имела обыкновение в особо важных случаях изрекать сентенции, которые затем повторяла слово в слово мужу, для того чтобы он подтвердил, насколько она права.

— Да, сестрица, — ответила она, обдумывая каждое слово, — мир изменчив, и мы не знаем сегодня, что с нами будет завтра. Но мы должны быть готовы ко всему и, если нам ниспослано несчастье, не забывать, что все имеет свою причину. Мне очень жаль тебя, как сестру, и когда доктор пропишет мистеру Талливёру желе, я надеюсь, ты сообщишь мне об этом, я охотно пришлю вам баночку. Пока мистер Талливер болен, за ним должен быть самый лучший уход.

— Спасибо, Сюзан, — едва слышно проговорила миссис Талливер, пожав своей пухлой рукой худую руку сестры. — Пока о желе еще не было речи. — Затем, помолчав, добавила: — А наверху у меня есть дюжина граненых вазочек… Никогда уж мне больше не класть в них желе.

При этих словах в голосе ее послышалось волнение, но стук колес отвлек ее мысли в другую сторону. Прибыли мистер и миссис Глегг и почти сразу следом за ними мистер и миссис Пуллет.

Миссис Пуллет вошла со слезами, которые считала наилучшим способом выразить без долгих разговоров свои взгляды на жизнь вообще и на данный случай в частности.

На миссис Глегг была самая растрепанная из всех ее накладок и платье, которое, судя по залежавшимся складкам, только недавно было извлечено на свет божий после погребения в сундуке: костюм, выбранный с высокоморальной целью — внушить Бесси и ее детям должное смирение.

— Миссис Глегг, не хотите ли сесть у камина? — спросил ее муж, опасаясь занять удобное место, не предложив его прежде жене.

— Вы видите, что я уже сижу, мистер Глегг, — ответила эта превосходная женщина, — можете сами поджариваться, коли вам угодно.

— Ну-с, — не вступая с нею в спор, спросил мистер Глегг, усаживаясь, — а как дела наверху, у бедняги Талливера?

— Доктор Тэрнбул считает, что ему сегодня лучше, — сказала миссис Талливер. — Он больше обращает внимания на то, что делается вокруг, и заговорил со мной, но он так и не узнал Тома… Смотрит на бедного мальчика словно на чужого, хотя и вспоминал, как Том катался на пони. Доктор говорит — у него в памяти осталось только то, что было много лет назад, и он не узнает Тома, потому что думает о нем как о маленьком мальчике. О боже, боже!

— Верно, это вода кинулась ему в голову, — сказала тетушка Пуллет, отходя от зеркала, перед которым с меланхолическим видом поправляла чепец. — Хорошо, если он вообще встанет с постели. Да если и встанет, то может впасть в детство, как бедняжка мистер Кар. Его три года кормили с ложечки, словно младенца. И он не мог шевельнуть ни одним пальцем. Но зато у него было кресло-каталка и человек, который его возил, а у тебя, Бесси, этого, боюсь, не будет.

— Сестра Пуллет, — грозно произнесла миссис Глегг, — ежели я не ошибаюсь, мы собрались сегодня, чтобы решить, что делать, когда такой позор пал на нашу семью, а не для разговоров о людях, которые нам сбоку припека. Мистер Кар нам не родственник и, насколько я знаю, даже не свойственник.

— Сестрица Глегг, — плачущим голосом сказала миссис Пуллет, снова натягивая перчатки и в волнении поглаживая пальцы, — если ты хочешь сказать что плохое о мистере Каре, будь добра, не говори этого при мне. Я-то знаю, каким он был, — со вздохом добавила она, — он страдал такой одышкой, что его было слышно за две комнаты.

— Софи. — с возмущением заявила миссис Глегг, — ты столько говоришь о чужих хворостях, что это становится просто неприличным. Но я опять повторяю — я приехала сюда не для того, чтобы обсуждать наших знакомых, с одышкой они или без одышки. Мы, кажется, собрались здесь для того, чтобы обсудить промеж себя, как спасти сестру и ее детей от работного дома, а ежели не так — я уезжаю. Я думаю, порознь тут ничего не сделаешь. Не ожидаете же вы, что я все взвалю на свои плечи…

— Но, Джейн, — сказала миссис Пуллет, — я не вижу, чтобы ты так уж спешила что-нибудь сделать. Насколько я знаю, после того как стало известно, что в доме судебный пристав, ты приехала сюда в первый раз, а я была здесь вчера и осмотрела все белье и посуду и сказала Бесси, что выкуплю скатерти в горошек. Большего от меня и требовать нельзя: а что до чайника, который Бесси не хочет продавать чужим людям, — каждому ясно, что мне ни к чему два серебряных чайника, тем более — у него прямой носик… А полотно в горошек я всегда любила.

— Мне бы очень хотелось, чтобы мой чайник, и сервиз, и лучшие судки для соли и перца не пошли в распродажу, — умоляюще произнесла миссис Талливер, — и щипчики для сахара — первая вещь, что я приобрела в своей жизни.

— Ну, тут уж, знаете, ничего не поделаешь, — сказал мистер Глегг. — Ежели кто из семьи захочет их купить, его воля, но все должно идти с торгов.

— И нечего ожидать, — сказал дядюшка Пуллет с необычной для него независимостью суждений, — что ваши родные станут платить больше, чем дадут другие. Все вещи могут пойти за бесценок.

— О боже, боже, — вздохнула миссис Талливер, — подумать только, что мой сервиз будет продан с молотка… А я купила его, когда вышла замуж, в точности как ты, Джейн, и ты Софи, и я знаю — он вам не нравится из-за веточек, но я так его любила, и ни одна чашечка не разбита, потому как мыла их я всегда сама, а какие на них тюльпаны и розы, просто глаз не отвести. И ты бы не хотела, Джейн, чтобы твой сервиз продали за гроши и разбили, хотя на твоем и совсем нет никакого рисунка — он белый с бороздками и стоил дешевле моего. А судочки? Сестрица Дин, неужто ты не захочешь купить судочки? Ведь ты говорила, что они хорошенькие.

— Что ж, я не прочь купить кое-что из лучших вещей, — снисходительно обронила миссис Дин, — мы можем себе позволить иметь в доме не только самое необходимое.

— Из лучших вещей! — воскликнула миссис Глегг с запальчивостью тем более сильной, что она так долго молчала. — Тут потеряешь всякое терпение, слушая, как вы толкуете о лучших вещах да о покупке того, другого и третьего вроде серебра и фарфора. Ты, видно, не понимаешь, в каких ты обстоятельствах, Бесси; тебе не о серебре и фарфоре думать, а о том, будет ли у тебя хотя бы стул, чтобы присесть, да тюфяк, чтобы лечь, да одеяло, чтобы укрыться. Ты должна помнить, что, ежели они у тебя и будут, то лишь благодаря тому, что их для тебя выкупили и ты всем обязана своей родне; ведь твой муженек лежит там, наверху, без Движения, и у него — ни гроша за душой. Я говорю это для твоего же блага — ты должна сознавать свое положение и какой позор твой муж навлек на всю семью: ведь у тебя теперь и рубашки своей нет на теле, и не след тебе много о себе понимать.

Миссис Глегг остановилась: поучать ближних ради их блага, да еще с таким жаром, — естественно, занятие утомительное. Миссис Талливер, которую миссис Глегг всегда подавляла своим превосходством, еще с детских лет, когда, как старшая, держала ее под своей ферулой, умоляюще проговорила:

— Видит бог, сестрица, я никого ни о чем не прошу, как только купить вещи, которые каждому будет приятно иметь в доме, — боюсь, что их попортят чужие люди. Я не прошу, чтоб выкупали вещи для меня и моих детей, хотя там есть белье, что я пряла своими руками, и я думала, когда Том родился, — первое, о чем я думала, когда он лежал в колыбельке, — что все вещи, которые я купила на свои деньги и держала в таком порядке, перейдут потом к нему. Но я не прошу, чтоб мои сестры тратились на меня. А что сделал мой муж для своей сестры — это один бог ведает, и мы бы сейчас так не нуждались, ежели бы он не давал денег без отдачи.

— Полно, полно, — добродушно промолвил мистер Глегг. — Зачем видеть все в таком мрачном свете? Что сделано, то сделано. Мы постараемся купить то, что вам нужно, хотя, как говорит миссис Глегг, это должны быть простые, полезные вещи. Только самое необходимое: стол, пара стульев, кухонная утварь, хорошая кровать и еще что-нибудь. А что же, были времена, когда я не имел даже мешка, чтобы подостлать под бок. Мы накупаем кучу бесполезных вещей только потому, что у нас есть лишние деньги.

— Мистер Глегг, — сказала миссис Глегг, — будьте так добры, разрешите и мне вымолвить словечко: вы не даете мне и рта раскрыть… Так вот, Бесси, не очень-то тебе пристало говорить, что ты не просишь нас ничего покупать; разреши тебе заметить, ты должна была нас просить. Скажи, пожалуйста, как ты жить станешь, ежели твои родные тебе не помогут? Да тебе придется брать деньги в приходе! И ты должна это помнить и со смирением просить нас сделать то, что мы можем, а не хвалиться, что ни о чем нас не просишь.

— Вы говорили о Моссах и о том, что для них сделал мистер Талливер, — сказал дядюшка Пуллет, у которого даже кое-какие мысли появлялись, когда грозила опасность его деньгам. — Почему они не с вами? Они тоже должны что-нибудь сделать для вас, как и другие, и если мистер Талливер одолжил им деньги, надо заставить их эти деньги вернуть.

— Да, конечно, — подтвердила миссис Дин, — я тоже об этом думала. Как это вышло, что мы не видим здесь мистера и миссис Мосс? Будет только справедливо, если и они внесут свой вклад.

— О господи, — сказала миссис Талливер, — я им даже весточки не послала насчет мистера Талливера, а они живут в самом конце Бассетского прихода, так далеко, что новости узнают только тогда, когда мистер Мосс бывает на рынке. Но я о них даже не вспомнила. Удивляюсь, как это Мэгги о них не подумала — она всегда так любила тетю Мосс.

— Почему не пришли сюда твои дети, Бесси? — спросила миссис Пуллет при упоминании о Мэгги. — Им не вредно бы послушать, что скажут их тетушки и дядюшки, а Мэгги бы следовало больше думать о своей тете Пуллет, нежели о тете Мосс: ведь я, как-никак, платила за нее половину в пансион. А вдруг я скончаюсь внезапно, когда вернусь сегодня домой… кто знает?

— Ежели бы тут все делалось по-моему, — заметила миссис Глегг, — дети были бы здесь с самого начала. Пора уже им знать, на кого они только и могут рассчитывать, и кто-нибудь должен же поговорить с ними, растолковать, в каком они сейчас положении, как низко они опустились, да заставить их почувствовать, что они страдают за грехи своего отца.

— Что ж, я пойду позову их, сестрица, — покорно сказала миссис Талливер. Она была совершенно подавлена и о сокровищах в кладовой думала с полным отчаянием.

Она поднялась наверх, чтобы позвать детей, сидевших в комнате отца, и уже шла вниз, когда, при взгляде на дверь кладовой, ей пришла в голову новая мысль. Она направилась туда, предоставив детям спуститься одним.

Тетушки и дядюшки о чем-то горячо спорили, когда брат и сестра вошли в комнату, оба — с большой неохотой. Хотя Том, практический ум которого был пробужден потрясениями вчерашнего дня, обдумывал некий проект, чтобы предложить его кому-нибудь из тетушек или дядюшек, он отнюдь не испытывал к ним дружеских чувств и думал о встрече с таким же страхом, с каким мы думаем об ожидающей нас большой дозе лекарства, которое и маленькими-то порциями трудно проглотить. Мэгги же в тот день была в особенно угнетенном состоянии; ее разбудили в три часа утра, и ею владела та странная дремотная усталость, что охватывает человека, когда он просидит холодные предутренние часы и первую пору рассвета у постели больного и жизнь за окном кажется потерявшей всякий смысл, а дневной свет — лишь обрамлением мрака спальни… При их появлении все замолкли. Молча и торжественно они совершали приветственную церемонию, и лишь дядюшка Пуллет сказал, когда Том подошел, чтобы пожать ему руку:

— Ну-с, молодой человек, мы как раз говорили, что нам могут понадобиться твои перо и чернила; ты теперь, поди, превосходно пишешь, проучившись столько лет.

— Верно, верно, — поддержал его дядюшка Глегг, добродушным тоном смягчая укор, — пора уже увидеть пользу от всей этой науки, на которую твой отец ухлопал столько денег.

А теперь пришла пора, Том, увидеть пользу от всего этого учения. Посмотрим, больше ли ты преуспеешь в жизни, чем я, — ведь я составил себе состояние без всякой науки. Но я, когда начинал, довольствовался малым: я мог жить на миске каши и корке хлеба с сыром. Боюсь, после роскошной школы да роскошного житья тебе, молодой человек, это будет потрудней, чем мне.

— Ну, работать ему придется, трудно ему будет или нет, — энергично прервала мужа миссис Глегг. — Не о том он должен думать, чтоб ему было полегче, а о том, чтоб не сидеть у родных на шее. Он должен пожинать плоды заблуждений своего отца и уразуметь, что его ждет тяжелая жизнь и тяжелая работа. Он должен смирить свою гордость и быть благодарен тетушкам и дядюшкам за то, что они делают для его отца с матерью. Ведь, коли родня им не поможет, их выгонят на улицу, и им придется идти в работный дом. И сестра его тоже, — продолжала миссис Глегг, сурово глядя на Мэгги, которая села на диван возле миссис Дин только потому, что она — мать Люси, — она тоже должна быть смиренной и работать, теперь некому будет ей прислуживать… пусть зарубит это себе на носу. Она должна взять на себя всю работу по дому, должна уважать и любить своих тетушек, которые так много для нее сделали и которые копили деньги, чтобы оставить их своим племянникам и племянницам.

Том все еще стоял у стола посреди комнаты. Он густо покраснел, и вид его далеко нельзя было назвать смиренным, но он собирался со всей почтительностью заговорить о том, что надумал до прихода сюда. Вдруг дверь отворилась, и в комнату вошла мать.

Бедная миссис Талливер держала л руках небольшой поднос, на котором она разместила серебряный чайник, чашку и блюдце из сервиза на образец, судочки для соли и сахарные щипчики.

— Взгляни, сестрица, — сказала она миссис Дин, ставя поднос на стол, — я думала, коли ты снова посмотришь на чайник — ты его давненько не видела, — он тебе, может статься, больше понравится, и в нем получается такой вкусный чай, и к нему есть подставка и все остальное, ты можешь пустить его на каждый день, а не то спрятать для Люси, когда она сама станет хозяйкой. Мне бы так не хотелось, чтобы он попал в „Золотой лев“, — сказала бедная женщина, и глаза ее наполнились слезами, — я его купила, когда вышла замуж, и подумать только, что на нем будут царапины и его станут подавать приезжим и всем, кому попало, а ведь тут мои буквы — посмотри: Э. Д. — и все это увидят.

— Ах, боже мой, — вздохнула тетушка Пуллет, скорбно покачивая головой, — что может быть хуже… Подумать только, что наши инициалы разойдутся по всей округе… У нас этого вовек не бывало; незадачливая же ты у нас, Бесси. Но какой толк покупать чайник, раз белье, и ложки, и все остальное все равно будет распродано, а на некоторых вещах даже твое полное имя… да к тому же у чайника прямой носик.

— Ну, что до позора для всей семьи, — сказала миссис Глегг, — тут покупкой чайников делу не поможешь. Позор, что одна из нас вышла замуж за человека, который довел ее до нищеты. Позор, что их пустили с молотка. Мы не можем воспрепятствовать всей округе узнать об этом.

При намеке на отца Мэгги, покраснев, вскочила с дивана, но Том увидел это вовремя, чтобы помешать ей заговорить. „Помолчи, Мэгги“, — повелительно сказал он, толкнув ее обратно. И, проявив удивительное для мальчика его лет самообладание и рассудительность, он начал спокойно и почтительно, хотя голос его дрожал, так как слова матери задели его самолюбие.

— Раз вы считаете, тетушка, — сказал он, глядя прямо в глаза миссис Глегг, — что распродажа — позор для семьи, не лучше ли будет не допустить до нее совсем? И если вы и тетушка Пуллет, — продолжал он, взглянув на вторую тетушку, — думаете оставить мне и Мэгги какие-нибудь деньги, не лучше ли дать их нам сейчас, чтобы мы могли заплатить долг, из-за которого у нас описали имущество, и избавить мать от разлуки с ее вещами?

Несколько секунд царило молчание: все, включая Мэгги, были поражены его неожиданно взрослым тоном. Первым заговорил дядюшка Глегг:

— Ого, молодой человек, а ты кое в чем разбираешься. Но ты забыл о процентах: твои тетушки получают пять процентов на свои деньги, и коли они дадут их вам сейчас, они на этом проигрывают — вот о чем ты не подумал.

— Я буду работать и выплачивать проценты каждый год, — не колеблясь ответил Том. — Я сделаю все, что угодно, только бы матери не пришлось расставаться со всем своим добром.

— Молодец! — с восхищением заметил дядюшка Глегг. Не то чтоб он считал проект Тома осуществимым, но ему хотелось послушать, что тот еще скажет. К сожалению, его слова рассердили миссис Глегг.

— О да, мистер Глегг, — сказала эта леди с едким сарказмом, — вы неплохо придумали — отдать мои деньги, а сами еще прикидывались, будто оставляете их в моем распоряжении. Значит, и то, что получено мной от отца, и то, что я сама копила, каждый год откладывая все больше и больше, — все это растранжирят на чью-то мебель, чтобы кто-то продолжал жить в роскоши и расточительстве, на которые и средств-то не будет. Мне что же — менять свое завещание или сделать приписку и оставить после смерти на две или три сотни фунтов меньше? Я всегда поступала, как положено, и не сорила деньгами, да я и самая старшая в семье, а теперь мои деньги будут переведены на тех, кто имел такие же шансы в жизни, да не боялся бога и свои деньги бросал на ветер? Сестрица Пуллет, ты можешь поступать как знаешь, можешь позволить своему муженьку отобрать обратно то, что он тебе дал, но со мной это не выйдет.

— Фу, Джейн, ну разве можно так горячиться? — сказала миссис Пуллет. — Тебе еще худо станет, и придется кровь отворять. Мне очень жаль Бесси и детей… видит бог, я всю ночь только о них и думала, потому что очень плохо сплю с этим новым лекарством; но какой мне толк делать что-нибудь, если ты умываешь руки?

— Тут вот о чем надо подумать, — сказал мистер Глегг. — Нет смысла отдавать этот долг, чтобы сохранить мебель, когда так или иначе на судебные издержки уйдет все до последнего шиллинга, больше, чем можно выручить за землю и инвентарь, — так я понял из слов мистера Гора. Нам понадобятся наши деньги, чтобы поддержать беднягу там, наверху, и нет смысла тратить их на мебель, которая ему обеда не заменит. Непременно тебе надо вскинуться на человека, Джейн, словно я сам не знаю, что разумно, что нет.

— А знаете — так и говорите дело, мистер Глегг, — сказала его жена, отчеканивая каждое слово, и многозначительно кивнула головой.

У Тома вытянулось лицо и задрожали губы, но он твердо решил не давать волю чувствам. Он будет вести себя как мужчина. Мэгги, напротив, лишь на миг воспрянув духом, пока слушала Тома, снова погрузилась в отчаяние, смешанное с возмущением. Мать стояла рядом с Томом, прижавшись к его плечу; Мэгги внезапно вскочила с места и, отстранив их, стала перед тетушками и дядюшками; глаза ее сверкали, как у молодой тигрицы.

— Зачем же вы пришли тогда, — взорвалась она, — болтать тут и вмешиваться в наши дела и отчитывать нас, если вы не собираетесь помочь моей бедной матери — вашей родной сестре, если вы не жалеете ее, когда у нас несчастье, и не хотите расстаться ни с единым пенни, хотя вам это совсем не трудно, чтобы избавить ее от страданий? Раз так, не приходите к нам бранить моего отца — он был лучше, чем вы все, он был добрый, он бы помог вам, если бы вы попали в беду. Мы с Томом и брать не станем ваших денег, раз вы не желаете помочь матери. Они нам не нужны! Мы обойдемся без вас!

Излив свое возмущение, Мэгги стояла, сверкая черными глазами, готовая ко всему.

Миссис Талливер пришла в ужас; было что-то чудовищное в этой бешеной вспышке, ей казалось — мир сейчас перевернется. Том рассердился: что толку с ними так говорить? Тетушки застыли в изумленном молчании. Наконец, решив, что такая сумасшедшая выходка не заслуживает даже ответа, миссис Пуллет заметила:

— И когда ты перестанешь мучиться с этой девочкой, Бесси? Ну до чего дерзкая и неблагодарная, прямо ужас! И зачем только я давала деньги на ее учение? Она стала еще хуже, чем прежде.

— А что с нее спрашивать! — присоединилась к сестре миссис Глегг. — Меня это не удивляет. Я твердила без устали еще много лет назад: „Попомните мои слова, из этого ребенка не выйдет ничего хорошего; в ней нет ни капли нашей крови“. А что до учения, я никогда не ждала от этого проку — я знала, что делаю, когда сказала, что не дам ни пенни.

— Полно, полно, — перебил ее мистер Глегг, — хватит тратить время на разговоры, давайте займемся делом. Том, неси сюда перо и чернила…

В это время в окне промелькнула высокая темная фигура.

— Ой, да это же миссис Мосс, — воскликнула миссис Талливер. — Значит, до нее уже дошли дурные вести. — И она вышла, чтобы отпереть дверь, а Мэгги метнулась за ней следом.

— Вот удачно, — сказала миссис Глегг. — Она тоже примет участие в выкупе вещей по нашему списку. Это будет только справедливо — ведь он ей родной брат.

Миссис Мосс была в слишком большом волнении, чтобы протестовать, когда миссис Талливер по привычке повлекла ее в гостиную, не подумав, что ей тяжело будет очутиться среди такого множества людей в первый печальный момент встречи. Высокая, темноволосая, измученная женщина в поношенном платье и наспех накинутых шали и шляпке представляла разительный контраст сестрам Додсон. Она вошла в комнату, безразличная ко всему от горя и, казалось, никого не видя, кроме прильнувшей к ней Мэгги и Тома. Она подошла к нему и взяла за руку.

— Милые мои детки, — воскликнула миссис Мосс, — я не виню вас, что вы обо мне не подумали: чем я могу вам помочь, когда сама только беру, а не даю? Как себя чувствует братец?

— Мистер Тэрнбул считает, что скоро ему должно стать лучше, — сказала Мэгги. — Садись, тетя Гритти. Не расстраивайся так.

— Славная ты моя девочка, у меня прямо сердце надвое разрывается, — сказала миссис Мосс, послушно идя вслед за Мэгги к дивану и, казалось, все еще не замечая никого вокруг. — Мы взяли у братца три сотни фунтов, и теперь они нужны ему и вам, мои бедняжки!.. Но чтобы вернуть их, мы должны будем распродать все до последнего, а что делать с детишками — ведь их целых восемь, меньшенькая еще даже и не говорит. И на душе у меня так, словно я граблю вас. Но, видит бог, я и не знала, что братец…

Слезы помешали бедной женщине продолжать.

— Триста фунтов! О боже, боже! — воскликнула миссис Талливер. Когда она говорила, что муж ее дает сестре бог весть сколько денег, она не представляла, какая это может быть сумма, и чувствовала теперь законное негодование, что муж держал ее в неведении.

— Действительно, безумие, — проворчала миссис Глегг. — Семейный человек! Он не имел права раздавать деньги таким образом. И, верно, без всякого обеспечения, если говорить начистоту.

Голос миссис Глегг привлек внимание миссис Мосс, и, взглянув на нее, она сказала:

— Нет, с обеспечением. Мой муж дал долговую расписку. Не такие мы люди, чтобы грабить детей родного брата, и мы надеялись отдать долг, когда у нас станет немного полегче с деньгами.

— Все это так, — мягко сказал мистер Глегг, — но не может ли ваш муж достать сейчас эти деньги? Потому что для них это будет вроде целое состояние, ежели только Талливеру удастся избежать банкротства. У вашего мужа есть кое-какие запасы ч хозяйстве: мне кажется, только справедливо будет, ежели он вернет сейчас эти деньги… хотя мне и очень вас жаль, миссис Мосс.

— О, сэр, вы не знаете, как нам в этом году не везло. На ферме не осталось никаких запасов; и мы продали всю пшеницу, и задержались с выплатой ренты… Не то чтоб мы не хотели сделать по справедливости, и я бы работала по ночам, кабы это могло помочь… но дети… и четверо еще совсем маленьких…

— Не плачь, тетя… не расстраивайся, — шепнула Мэгги, не выпуская ее руки.

— Вам мистер Талливер дал эти деньги разом? — спросила миссис Талливер, все еще растерянно пытаясь понять, что же это творилось без ее ведома.

— Нет, за два раза, — ответила миссис Мосс, вытирая глаза и стараясь сдержать слезы. — Во второй — после моей болезни, четыре года назад, когда нам во всем была неудача, и тогда Мосс написал новую расписку. Из-за моих болезней да невезения я только обузой была брату все эти годы.

— Да, миссис Мосс, — решительно подтвердила миссис Глегг. — Незадачливая ваша семья — тем печальней это для моей сестры.

— Я отправилась сюда, как только услышала, что случилось, — сказала миссис Мосс, глядя на миссис Талливер. — Я бы уже давно приехала, кабы вы прислали мне весточку. И не подумайте, что я лишь о своей семье тревожусь, а о брате нет… а только у меня всё эти деньги с ума нейдут… вот я и заговорила перво-наперво о них. Мы с мужем хотим поступить по справедливости, сэр, — добавила она, глядя на мистера Глегга, — и мы сделаем, что в наших силах, и выплатим деньги, коли это все, на что братец может надеяться. А там — будь что будет! Нам не привыкать к нужде. Мне только ребятишек жаль, прямо сердце надвое разрывается.

— Да, но тут нужно вот о чем подумать, миссис Мосс, — сказал мистер Глегг, — и нечестно будет вас не предупредить: ежели Талливера объявят несостоятельным должником и у него есть вексель вашего мужа на триста фунтов, вам все равно придется выплатить эти деньги, кредиторы с вас их взыщут.

— О боже, о боже, — вздохнула миссис Талливер, думая о банкротстве, а никак не о последствиях его для миссис Мосс. Сама миссис Мосс смиренно и испуганно слушала мистера Глегга, а Мэгги в мучительном недоумении смотрела на Тома, стараясь уловить, понимает ли он, в чем эта новая беда, и жалеет ли он тетю Мосс. Но Том сосредоточенно разглядывал скатерть.

— А ежели его не объявят несостоятельным, — продолжал мистер Глегг, — триста фунтов будут для него, бедняги, как я уже сказал, целым состоянием. Мы ведь не знаем — может, он на всю жизнь останется калекой, даже ежели и поднимется с постели. Мне очень жаль, что вам все это так трудно, миссис Мосс, но… мое мнение такое: с одной стороны поглядеть — только справедливо, чтоб вы отдали эти деньги мистеру Талливеру, а с другой — с вас все равно их взыщут. Вы на меня, надеюсь, не в обиде за то, что я сказал вам правду.

— Дядюшка, — неожиданно заговорил Том, оторвав взгляд от скатерти. — Я думаю, тетя Мосс не должна отдавать деньги, если это против воли отца, — правда ведь?

Мистер Глегг удивленно взглянул на него, затем сказал:

— Пожалуй, что нет, Том, но ведь тогда бы он уничтожил долговую расписку. Надо ее поискать. А почему ты думаешь, что это против его воли?

— Да потому, — ответил Том, покраснев, но стараясь говорить твердо, хотя голос его прерывался, — что я хорошо помню, как перед моим отъездом к мистеру Стеллингу отец сказал мне однажды вечером, когда мы сидели вдвоем у камина и никого больше не было в комнате… — Том запнулся, но тут же продолжал: — Он сказал мне кое-что насчет Мэгги, а потом добавил: „Я всегда был добр к моей сестре, хотя она и вышла замуж против моего желания… и я одолжил Моссу деньги. Но я и не подумаю их с него требовать, пусть лучше совсем потеряю. Мои дети не должны жалеть, что станут от этого немного беднее“. И раз теперь отец болен и не может сказать об этом, мне бы не хотелось, чтобы что-нибудь делалось не так, как бы он сделал сам.

— Да, но в таком случае, мой мальчик, — сказал мистер Глегг, доброжелательность которого помогла ему понять Тома, хотя ему нелегко было отрешиться от естественного отвращения к такому безрассудству, как ликвидация ценных бумаг или отказ от суммы, довольно ощутимо меняющей состояние, — в таком случае нам придется уничтожить расписку, чтобы избежать возможных последствий, ежели отца объявят несостоятельным.

— Мистер Глегг, — возмущенно прервала его жена, — думайте, что вы говорите. Вы слишком много берете на себя в чужих делах. Не пеняйте потом на меня, коли сами несете невесть что.

— В жизни не слышал ничего подобного, — сказал дядюшка Пуллет, чуть не подавившись мятной лепешкой, так он торопился выразить свое удивление. — Уничтожить долговую расписку! Да вас любой может отвести к констеблю за такие штуки!

— Да, — сказала миссис Талливер, — но ежели расписка стоит столько денег, почему бы нам не отдать ее в счет долга и не спасти мои вещи? Нечего нам вмешиваться, Том, в дела твоего дяди и тети Мосс, коли ты думаешь, что отец осерчает за это, когда поправится.

Миссис Талливер была несведуща в вопросе учета векселей, просто мысли ее устремлялись все на ту же проторенную дорожку.

— Ну-ну-ну, вы, женщины, не разбираетесь в таких вещах, — проворчал дядюшка Глегг. — Единственный способ, чтобы мистер и миссис Мосс не пострадали, — это уничтожить расписку.

— В таком случае, дядюшка, я надеюсь, вы поможете мне это сделать, — серьезно сказал Том. — Если отец не поправится, мне будет очень тяжело думать, что мы поступили против его желания. А я твердо знаю — он хотел, чтобы я запомнил то, что он сказал мне в тот вечер. Я должен следовать воле отца насчет его имущества.

Даже миссис Глегг не могла удержаться от одобрения, глядя на Тома; она увидела в нем додсоновскую кровь, хотя, ежели бы его отец был Додсон, Тому и в голову бы не пришла такая глупость, как отказываться от своих денег. Мегги едва не кинулась Тому на шею, но тетя Мосс ее опередила. Быстро встав с места и взяв Тома за руку, она произнесла прерывающимся от волнения голосом.

— Ты от этого не обеднеешь, мой мальчик, бог свидетель, и ежели эти деньги будут нужны твоему отцу, мы с Моссом выплатим их — все равно, есть долговая расписка или нет. Мы не сделаем другим того, чего сами себе не желаем, и, коли нашим детям нет ни в чем другом удачи, у них хотя бы честные отец и мать.

— Ну что ж, — сказал мистер Глегг, все это время раздумывавший над словами Тома, — мы не нанесем ущерба кредиторам, даже ежели отца и объявят несостоятельным. Я сам был кредитором, и меня без конца обманывали. Коли он задумал отдать деньги твоей тете еще до того, как ввязался в это дело с Пивартом, — это все равно что он бы сам уничтожил вексель, раз он решил не брать денег обратно. Но, когда имеешь дело с деньгами, о многом приходится думать, молодой человек, — предостерегающе заметил дядюшка Глегг, глядя на Тома, — а то, может статься, заберешь у одного обед, чтобы сделать другому завтрак. Но тебе этого, верно, еще не понять.

— Нет, я понимаю, — решительно ответил Том. — Я знаю, что если я должен деньги одному человеку, я не вправе давать их другому. Но если мой отец решил отдать деньги тете до того, как попал в долги, он имел на то полное право.

— Хорошо сказано, мальчик! — от души промолвил дядюшка Глегг. — Я не ожидал от тебя такой сметки. Но, возможно, отец и сам уничтожил расписку. Давай, пойдем, поищем ее в сундуке.

— Сундук у отца в комнате. Пойдемте тоже туда, тетя Гритти, — шепнула Мэгги.

Глава IV ПРОБЛЕСК НАДЕЖДЫ

Даже между приступами спазматического оцепенения, в которое мистер Талливер погружался время от времени с той самой минуты, как упал с лошади, он находился в состоянии столь глубокой апатии, что можно было свободно входить к нему в комнату, не боясь его потревожить. Все это утро он лежал совершенно неподвижно, с закрытыми глазами, и Мэгги сказала тете Мосс, что вряд ли отец заметит их приход.

Они вошли тихо, миссис Мосс села у изголовья, а Мэгги — на свое обычное место на краю постели; она положила руку на руку отца, но на лице его не дрогнул ни один мускул.

Мистер Глегг и Том осторожно вошли за ними следом и теперь из связки, взятой Томом в конторке отца, подбирали ключ к старому дубовому сундуку. Им удалось без особого шума открыть сундук, стоявший в ногах кровати мистера Талливера, и подпереть крышку железной подпоркой.

— Смотри, жестяная коробка, — шепнул мистер Глегг, — вполне возможно, что отец положил сюда такую небольшую бумажку, как вексель. Возьми ее, Том, а я посмотрю, что под теми бумагами — это, верно, документы на мельницу и дом.

Вынув бумаги, мистер Глегг отошел на шаг от сундука — к счастью для себя, так как подпорка вдруг соскочила и тяжелая крышка с треском захлопнулась. Шум раскатился по всему дому.

Видно, было в этом звуке что-то еще, кроме простого колебания воздуха. Чем иначе объяснить тот эффект, который он произвел на лежащего пластом человека, мгновенно выведя его из оцепенения? Сундук принадлежал его отцу, а до того — его деду, и мистер Талливер всегда с некоторым волнением открывал его. Все знакомые с детских лет предметы, будь то простая задвижка на окне или дверная щеколда, имеют свой неповторимый голос — голос, который, затронув в нас душевные струны, пробуждает глубоко скрытые чувства. Крышка захлопнулась, и в тот же миг мистер Талливер сел на постели и совершенно сознательным взглядом посмотрел на сундук, мистера Глегга с документами в руках и Тома, державшего жестяную коробку. Все взоры обратились к мистеру Талливеру.

— Что вы хотите делать с этими бумагами? — спросил он раздраженным тоном, обычным для него, когда что-нибудь вызывало его неудовольствие. — Подойди сюда, Том. Что тебе нужно в моем сундуке?

Том, весь дрожа, повиновался. В первый раз отец узнал его. Но, ничего ему не сказав, отец со все растущим подозрением смотрел на мистера Глегга и бумаги у него в руках.

— Что здесь происходит? — сердито произнес мистер Талливер. — Зачем вы суете нос в мои бумаги? Разве Уэйкем уже на все наложил свою лапу?.. Почему вы не говорите мне, что вы тут делаете? — нетерпеливо повторил он, так как мистер Глегг подошел и стал в ногах кровати, все еще не проронив ни слова.

— Нет, нет, друг Талливер, — успокаивая его, сказал мистер Глегг. — Никто ни на что лап не накладывал. Просто мы с Томом пришли посмотреть, что здесь в сундуке. Вы были немного нездоровы, и нам пришлось приглядывать за делами. Ну, будем надеяться, вы теперь скоро встанете и сами всем займетесь.

Мистер Талливер задумчиво посмотрел кругом, на Тома, на мистера Глегга и на Мэгги, затем, видимо вдруг почувствовав, что кто-то сидит рядом, в головах у него, он резко повернулся и увидел миссис Мосс.

— А, Гритти, — сказал он тем немного печальным и ласковым голосом, каким обыкновенно говорил с сестрой. — И ты здесь! Как тебе удалось оставить детишек?

— О, братец! — воскликнула миссис Мосс, забывая от радости всякую осторожность. — Я благодарю бога, что приехала и увидела тебя снова в полной памяти… Я боялась, ты никогда больше нас не узнаешь.

— Что? У меня был удар? — с беспокойством спросил мистер Талливер, глядя на мистера Глегга.

— Вы упали с лошади… небольшое сотрясение… вот и все, я думаю, — сказал мистер Глегг. — Но будем надеяться, что вы скоро поправитесь.

Мистер Талливер уставился на одеяло и несколько минут молчал. Затем на лице его мелькнула новая мысль. Он взглянул на Мэгги и тихо спросил:

— Значит, ты получила мое письмо, дочка?

— Да, отец, — ответила она, горячо его целуя. Ей казалось, что отец воскрес из мертвых и что наконец будет удовлетворена ее жажда показать ему, как она его любит.

— Где мать? — спросил он, настолько занятый своими мыслями, что принял ее поцелуй так безучастно, как могло бы его принять какое-нибудь смирное животное.

— Она внизу с тетушками, отец. Позвать ее?

— Да, да. Бедная моя Бесси! — И, когда Мэгги вышла, он обратил свой взгляд к Тому:

— Ты должен позаботиться о них обеих, когда я умру, Том. Боюсь, трудно вам придется. Но ты уж постарайся всем заплатить. И не забудь — я взял у Люка пятьдесят фунтов, вложил их в дело… Он давал деньги по частям, а доказать это ему нечем. Перво-наперво отдай деньги ему.

Дядюшка Глегг невольно покачал головой, еще более озабоченный, чем прежде, но Том твердо сказал:

— Хорошо, отец. А где у тебя расписка на те триста фунтов от дяди Мосса? Мы как раз пришли, чтобы поискать ее. Что ты хочешь с ней сделать, отец?

— А, я рад, что ты об этом вспомнил, сынок, — сказал мистер Талливер, — я никогда не собирался требовать с них уплаты — это ради твоей тети. Ты не должен жалеть, что потеряешь эти деньги, коль они не могут их выплатить… а они скорей всего не смогут. Расписка в этой коробке, помни! Я всегда хотел быть тебе хорошим братом, Гритти, — сказал мистер Талливер, оборачиваясь к сестре, — хотя ты знаешь, что рассердила меня, когда вышла за Мосса.

В эту минуту в комнату снова вошла Мэгги, а с ней миссис Талливер, сильно взволнованная известием, что муж пришел в себя.

— Ну, Бесси, — сказал он, когда она его поцеловала, — ты уж прости меня, коли оказалась беднее, чем ожидала. Но это всё виноваты законники… а не я, — добавил он сердито. — Это мошенники виноваты. Том, смотри крепко запомни: ежели будет случай, заставь Уэйкема за все ответить. Коли ты этого не сделаешь, ты мне дурной сын. Ты мог бы отхлестать его кнутом, но он притянет тебя к суду — суд только и делает, что покрывает мошенников.

Мистер Талливер говорил все более и более возбужденно, на лице его заиграл опасный румянец. Мистер Глегг хотел было сказать что-нибудь успокоительное, но мистер Талливер снова заговорил, на этот раз обращаясь к жене:

— Они уж постараются все выплатить, Бесси, — сказал он, — а твои вещи все же от тебя не уйдут, и сестры тебе как-никак пособят… и Том вырастет… правда, что из него выйдет, я не знаю… я сделал что мог… отдал его в ученье… а маленькая — она выйдет замуж… но это когда еще будет…

Действие целебного стука упавшей крышки окончилось. С последними словами несчастный снова без сознания упал на постель.

Хотя он всего лишь вернулся в состояние, ставшее уже привычным, это поразило присутствующих, словно пришел конец — и не только по контрасту с его недавним возвращением к жизни, но и потому, что в словах его слышалось ожидание смерти. Однако бедному Талливеру не суждено было одним прыжком покинуть земную юдоль — его ожидало еще долгое томительное погружение в небытие.

Послали за мистером Тэрнбулом. Услышав о последних событиях, он сказал, что это восстановление памяти, пусть временное, указывает на отсутствие органической травмы и внушает надежду на полное исцеление.

Среди нитей прошлого, которые подхватил разбитый параличом человек, он упустил одну — закладную на мебель; мгновенное просветление позволило ему увидеть лишь то, что находилось на поверхности сознания, и он снова впал в беспамятство, так и не узнав о всей тяжести выпавшего на его долю позора.

Но Том твердо запомнил две вещи: что расписка его дяди Мосса должна быть уничтожена и что Люку непременно следует вернуть пятьдесят фунтов — если не удастся иначе, то из его и Мэгги собственных денег, лежащих в банке. Как вы видите, кое-что Том понимал куда лучше, нежели тонкости латинских конструкций или соотношение математических доказательств.

Глава V ТОМ ПЫТАЕТСЯ САМ РАСКРЫТЬ СТВОРКИ УСТРИЦЫ

На следующий день в десять часов утра Том шел в Сент-Огг к своему дядюшке Дину, который, по словам миссис Дин, должен был вернуться домой накануне вечером; а Том решил, что дядюшка Дин как раз подходящий человек, чтобы посоветоваться с ним насчет работы. Он был компаньоном крупной фирмы, он шире смотрел на вещи, чем дядюшка Глегг, и он шел в гору с быстротой, отвечающей честолюбивым замыслам Тома.

Было темное, сырое, туманное, сулящее дождь утро — одно из тех, когда даже счастливые люди ищут прибежища в надеждах. А Том был очень несчастлив: его гордая натура не могла смириться с бесчестьем и предстоящей им нищетой, и, как ни был для него неколебим авторитет отца, Том не мог подавить в себе возмущение, вызванное его поступком, а незаслуженность несчастья делала его еще тяжелей. Если все это — результат пристрастия к тяжбам, — значит, его дядюшки и тетушки правы, и отец действительно заслуживает порицания. Хотя Том и считал, что тетушки должны помочь матери, он — и это весьма показательно для него — вовсе не возмущался, подобно Мэгги, не видя с их стороны особого рвения проявить великодушие и щедрость. Не в его характере было ожидать от людей того, чего он не мог требовать от них по праву. С какой стати давать кучу денег тем, кто не сумел уберечь свои собственные капиталы? Том видел в их осуждении справедливость своего рода, тем более что уж он-то — в этом Том не сомневался — никогда не навлечет на себя подобного справедливого осуждения. Конечно, ему очень не повезло, что неосмотрительность отца поставила его в столь невыгодные условия, но он не собирался жаловаться и бранить других за то, что они не спешат ему помочь. Он просит одного — дать ему работу и платить за нее. Бедняга Том тоже искал в надеждах прибежище от холодного, сырого тумана, обступившего его со всех сторон, как стены тюрьмы — под стать его домашним невзгодам. В шестнадцать лет даже самый рьяный сторонник фактов не свободен от иллюзий и преувеличения своих достоинств; и Том, рисуя в воображении будущее, руководствовался лишь тем, что подсказывала ему храбрая уверенность в себе. Он знал, что оба его дяди — и мистер Глегг и мистер Дин — были когда-то бедны; но он не хотел медленно копить деньги, как дядюшка Глегг, и удалиться от дел, имея скромный доход; он станет таким, как дядя Дин, — получит место в какой-нибудь крупной торговой фирме и быстро добьется успеха. Он почти не видел дядюшки Дина за последние три года — их семьи встречались все реже и реже, — но именно поэтому так надеялся на его помощь. Дядюшка Глегг, он в этом уверен, ни за что не поддержит смелого начинания, а дядюшка Дин, казалось ему почему-то, обладает почти неограниченными возможностями. Том помнил — еще давно отец рассказывал, как мистер Дин стал совершенно незаменим у Геста и К0, и старшие компаньоны фирмы были только рады, когда он согласился войти в дело; именно так Том представлял себе свое будущее. Он не мог вынести мысли, что останется на всю жизнь бедным и на него будут смотреть сверху вниз. Он обеспечит мать и сестру и заслужит всеобщий почет и уважение. Так Том перескочил через годы и, подгоняемый жаждой достигнуть цели, забыл, что годы эти складываются из медленных дней, часов и минут.

К тому времени, как он прошел каменный мост через Флосс и вступил в Сент-Огг, Том добрался в своих мечтах до того, как, разбогатев, он выкупит отцовскую землю и мельницу, починит дом и станет там жить; он предпочтет его любому другому более новому, более нарядному; к тому же он сможет держать там столько лошадей и собак, сколько его душе угодно.

Том быстро и твердо шагал уже улицей, как вдруг мечты его были прерваны человеком, незаметно приблизившимся к нему и заговорившим грубоватым, словно бы знакомым голосом:

— Ба, мастер Том! Как себя чувствует сегодня ваш отец?

Это был трактирщик из Сент-Огга, постоянный клиент мистера Талливера. Тому было неприятно, что с ним заговорили, но он вежливо ответил:

— Он все еще очень болен, благодарю вас.

— Да, не повезло вам, молодой человек, что тяжба эта повернулась против него, — сказал трактирщик, в хмельном благодушии полагая, что выказывает Тому свое сочувствие.

Том покраснел и прошел мимо: даже куда более тонкий и деликатный намек на их обстоятельства был бы для него прикосновением к открытой ране.

— Это сын Талливера, — заметил трактирщик торговцу бакалеей, стоявшему у соседней двери.

— Да? — отозвался бакалейщик. — То-то мне его лицо показалось знакомым. Он пошел в мать; она из Додсонов. Славный, крепкий паренек. Чему он обучен?

— О! Задирать нос перед старыми клиентами своего отца и корчить из себя важного джентльмена — вряд ли чему еще, так я думаю.

Том, возвращенный от мечтаний о будущем к реальности настоящего, ускорил шаг, торопясь поскорей добраться до расположенной при складах конторы Геста и К0, где он рассчитывал найти дядюшку Дина. Но мистер Дин по четвергам всегда проводит утро в банке — с презрением к его невежеству сообщил ему клерк: мистера Дина никогда в этот день не найдешь утром на Ривер-Стрит.

В банке Тома, когда он назвал свое имя, немедленно провели в кабинет его дяди. Мистер Дин проверял со старшим клерком бухгалтерские книги, но, когда Том вошел, он оторвался на миг от своего занятия и, протянув ему руку, сказал:

— Ну, Том, ничего нового, надеюсь? Как отец?

— Благодарю вас, дядя, почти без перемен, — сказал Том, волнуясь. — Мне бы хотелось поговорить с вами, когда вы освободитесь.

— Присаживайся, присаживайся, — сказал мистер Дин, снова погрузившись в книги, и в течение получаса они с клерком были так поглощены своим делом, что Том уже стал побаиваться, не придется ли ему просидеть тут до закрытия банка — казалось, эти холеные, преуспевающие деловые люди никогда не кончат своей монотонной неспешной проверки. А что, если дядя предложит ему место в банке? Э будет очень скучная, прозаическая работа, думал он, целыми днями строчить здесь под громкое тикание часов. Он предпочитает другие способы разбогатеть… Но наконец дядя взял перо и написал что-то, закончив росчерком.

— Сходите, пожалуйста, сейчас в контору Торри, мистер Спенс, — сказал мистер Дин, и тикание часов сразу перестало быть таким громким и медленным.

— Ну, что скажешь, Том? — произнес мистер Дин, когда они остались одни, и, повернувшись в кресле всей своей дородной фигурой, вынул табакерку. — Какое у тебя ко мне дело, мальчик? — Мистер Дин, слышавший от жены о том, что произошло накануне, был уверен, что Том пришел к нему с просьбой как-нибудь предотвратить распродажу их домашней утвари.

— Прошу извинить за беспокойство, дядя, — сказал Том, — но, я думаю, никто лучше вас не посоветует мне, что делать. — Он покраснел, но голос его, хотя и прерывался от волнения, звучал довольно гордо и независимо.

— Вот как? — сказал мистер Дин, все еще держа понюшку и взглянув на Тома с неожиданным интересом. — Ну, говори.

— Я хочу получить место, дядя, чтобы зарабатывать деньги, — сказал Том, не любивший ходить вокруг да около.

— Место? — повторил мистер Дин и принялся методично закладывать в нос понюшку, стараясь не обидеть ни одну ноздрю. Том подумал, что нюханье табака — на редкость раздражающая привычка.

— Постой-ка, а сколько тебе лет? — спросил мистер Дин, снова откидываясь в кресле.

— Шестнадцать… то есть мне скоро будет семнадцать, — сказал Том, надеясь, что дядя заметит пушок у него на щеках.

— Так, так… Твой отец как будто хотел сделать из тебя инженера?

— Ну, вряд ли я смогу этим сразу зарабатывать деньги, как вы думаете?

— Это верно, но человек вообще не зарабатывает много денег, когда ему всего шестнадцать, мой мальчик. Однако ты много учился, ты, верно неплохо разбираешься в счетоводстве, а? Знаешь ты бухгалтерию?

— Нет, — запинаясь ответил Том. — Мы до нее еще не дошли. Но мистер Стеллинг говорил, что у меня хороший почерк, дядя. Вот посмотрите, — добавил Том, кладя на стол копию списка, который он сделал накануне…

— Неплохо, неплохо. Но, видишь ли, при самом лучшем почерке ты можешь стать не более чем простым переписчиком, если ты нисколько не разбираешься в бухгалтерии и не знаешь счетоводства, А переписчики — это дешевый товар. Чему же ты тогда учился в школе?

Мистера Дина никогда не интересовали вопросы образования, и он не имел ни малейшего понятия о том, чем занимаются в дорогих школах.

— Мы изучали латынь, — начал Том, останавливаясь после каждого пункта, словно пересматривая книги на парте, чтобы помочь своей памяти, — много латыни, и последний семестр я писал сочинения, одну неделю по-латыни, другую — по-английски; и греческую и римскую историю; и геометрию; и я начал алгебру, но скоро снова бросил; и один день в неделю мы занимались арифметикой. Потом мне давали уроки рисования, и еще были разные книги, которые мы читали или учили из них наизусть: „Английская поэзия“ и „Часы досуга“,[56]Книга религиозного содержания. а последнее полугодие — „Риторика“ Блэра.[57]Учебник риторики Блэра (1718–1800), шотландского проповедника.

Мистер Дин снова постучал по табакерке и поджал губы; он чувствовал себя в положении тех достойных людей, которые, прочитав таможенный справочник, обнаруживают, что в страну ввозится множество товаров, о которых они никогда не слышали; как деловой человек, он был слишком осторожен, чтобы поспешно судить о сырье, с которым не имел раньше дела, но он предполагал, что если бы это на что-нибудь годилось, ему, мистеру Дину, вряд ли было бы о том неизвестно: Что касается латыни, он имел на этот счет свое мнение: он считал, что в случае новой войны, поскольку никто больше не носит пудреных париков, было бы неплохо ввести налог на латынь как предмет роскоши, нужный только высшим классам и не приносящий никакого дохода фирме Гест и К0. Но, как он понимал, „Часы досуга“ могли быть вещью менее безобидной. В целом этот список предметов вызвал в нем нечто вроде отвращения к бедному Тому.

— Ну что ж, — сказал он наконец довольно холодным, даже саркастическим тоном, — ты потратил три года на все эти вещи — ты должен был все это неплохо усвоить. Не лучше ли тебе выбрать такое занятие, где это может пригодиться?

Том покраснел и продолжал с новой энергией:

— Мне бы не хотелось ничем таким заниматься, дядюшка. Я не люблю латыни и всех этих наук. И на что они мне, если не сделаться младшим учителем в школе, — а для этого я недостаточно хорошо их знаю. Да я скорее пойду в погонщики. Я не хочу быть учителем или чем-нибудь вроде этого. Я бы хотел заняться таким делом, где я мог бы добиться успеха… мужским делом, где бы я должен был присматривать, чтобы все шло как надо, и мог заслужить всеобщее уважение. И я хочу содержать свою мать и сестру.

— Ну, молодой человек, — сказал мистер Дин, движимый склонностью разбивать юношеские надежды — что дородные, преуспевающие в жизни джентльмены пятидесяти лет считают одной из приятнейших своих обязанностей, — это легче сказать, чем сделать, вот оно что.

— Но разве вы не так добились успеха? — сказал Том, несколько раздосадованный тем, что дядя не спешит стать на его точку зрения. — Я хочу сказать — разве вы не получали должности все лучше и лучше благодаря своим способностям и хорошему поведению?

— Да, да, сэр, — сказал мистер Дин, поудобней устраиваясь в кресле, с полной готовностью заняться обозрением своего прошлого. — Но я расскажу тебе, как я добился успеха. Я не сел верхом на палочку в расчете, что она превратится в лошадь, если я посижу на ней достаточно долго. Я внимательно ко всему приглядывался и ничего не пропускал мимо ушей, сэр, и я не жалел своей спины, и интересы моего хозяина были моими интересами. К примеру — посмотрев, как идут дела на мельнице, я сразу увидел, что там зря тратится пять сотен фунтов в год. Да, сэр, когда я начинал, я знал не больше мальчишки из приюта, но я скоро понял, что и шагу не смогу ступить без бухгалтерии и стал изучать ее в свободные часы, после работы. Посмотри-ка. — Мистер Дин раскрыл конторскую книгу и показал Тому страницу. — У меня неплохой почерк, и мало кто может потягаться со мной в устном счете, а добился я всего этого тяжелым трудом и платил за обучение из заработанных мною же денег — часто за счет обеда и ужина. Я старался докопаться до сути всего, с чем мы сталкиваемся в нашем деле, и узнать побольше о своей работе, а потом я над всем этим раздумывал. Да что там, я не механик и не претендую на это, но я предложил кое-какие вещи, которые и в голову не пришли механикам, и это неплохо сказалось на наших доходах. И нет таких товаров из тех, что грузят на корабли в нашей пристани или сгружают с них, чтобы я не разбирался в их качестве. Если я получал новую должность, сэр, то потому, что умел стать годным для нее. Ежели ты хочешь попасть в круглую дырочку, ты должен превратиться в шарик… вот оно что.

Мистер Дин снова постучал по крышке табакерки. Он увлекся предметом разговора и совершенно забыл, какое отношение имеет этот ретроспективный обзор к его слушателю. Он нередко и раньше находил повод поговорить на эту тему и сейчас совершенно упустил из виду, что это не беседа за рюмкой портвейна.

— Но, дядюшка, — чуть-чуть жалобно сказал Том, — это как раз то, что бы я хотел сделать. Разве я не могу добиться успеха таким же образом?

— Таким же образом? — повторил мистер Дин, внимательно глядя на Тома, словно прикидывая, чего он стоит. — Ну, тут надо выяснить еще кое-какие вопросы, мастер Том. Прежде всего — из какого ты сделан теста и ту ли ты прошел обработку, что надо. Но вот что я тебе скажу. Твой бедный отец пошел по неверному пути, дав тебе образование. Это не мое было дело, я и не вмешивался, но вышло так, как я думал. Ты научился таким вещам, которые недурны для молодого джентльмена, вроде нашего Стивена Геста, которому всю жизнь придется только одним заниматься — подписывать чеки, так что он может с таким же успехом держать латынь в голове, как и любую другую начинку.

— Но, дядя, — серьезно сказал Том, — я не понимаю, чем латынь может мне помешать. Я скоро все это забуду, что за важность! Я должен был готовить уроки, когда учился в школе, но я всегда думал, что проку мне от них потом не будет… Я и не очень-то старался.

— Да, да, все это прекрасно, — согласился мистер Дин, — но это не меняет того, что я хотел сказать. Латынь и прочую ерунду ты скоро забудешь, верно, — но что у тебя останется? К тому же это избавило тебя от грубой работы, и ты вырос белоручкой. А что ты знаешь? Начнем с того, что ты совсем не разбираешься в бухгалтерии, а считаешь хуже простого торговца. Тебе придется начинать с самой нижней ступеньки, если ты хочешь преуспеть в жизни. Что толку забывать науку, за которую отец платил столько денег, ежели ты не выучишься ничему другому?

Том изо всей силы закусил губу; он чувствовал, что к глазам его подступают слезы, и готов был скорее умереть, чем заплакать.

— Ты хочешь, чтобы я помог тебе устроиться, — продолжал мистер Дин. — Что же, в этом нет ничего предосудительного. Я охотно для тебя что-нибудь сделаю. Но вы, теперешние молодые люди, думаете, что можно начать с легкой работы и веселой жизни: вы хотите сесть на лошадь, прежде чем походите пешком. Ты должен помнить, что ты собой представляешь, — ты парень шестнадцати лет, не обученный никакому определенному делу. Вас таких, ни на что не годных, пропасть — хоть пруд пруди. Ну, ты мог бы пойти куда-нибудь в ученики — например, к аптекарю, там бы хоть твоя латынь пригодилась…

Том хотел было заговорить, но мистер Дин движением руки остановил его.

— Стоп! Послушай, что я тебе скажу. Ты не хочешь быть учеником — я знаю; я знаю, ты хочешь быстро двигаться вперед… и тебе не по душе стоять за прилавком. Но если ты будешь переписчиком, тебе предстоит стоять за конторкой и целый день не видеть ничего, кроме пера и чернил; это не сулит никакого будущего, и в конце года ты будешь не намного умней, чем был в начале. Жизнь состоит не из одной только бумаги, пера и чернил, молодой человек, и если ты хочешь продвинуться, ты должен знать, что она собой представляет. Самое лучшее место для тебя сейчас было бы в гавани или на товарных складах, там бы ты узнал, что к чему… Но, я уверен, тебе это будет не по вкусу; там придется и померзнуть и помокнуть, да еще толкнуть могут какие-нибудь грубые парни. Слишком ты для этого деликатный джентльмен.

Мистер Дин замолчал и испытующе посмотрел на племянника. Не без внутренней борьбы Том ответил:

— Я лучше буду делать то, что окажется полезным для меня в конечном счете, сэр, и примирюсь с тем, что неприятно сейчас.

— Неплохо, если только ты выдержишь до конца. Но ты должен помнить — мало ухватиться за веревку, нужно тянуть и тянуть. Вы, парни, у которых пусто в голове или в кармане, ошибаетесь, когда думаете, что скорее чего-нибудь добьетесь, если попадете на место, где не испачкаете ручек, чтобы продавщицы из магазинов могли принимать вас за важных джентльменов. Я не так начинал, молодой человек: когда мне было шестнадцать, моя куртка пахла смолой, и я не боялся взять в руки головку сыра. Вот почему я ношу теперь тонкое сукно и сижу за одним столом с хозяевами лучших фирм в Сент-Огге.

Мистер Дин постучал по табакерке и расправил плечи: казалось, он даже несколько раздался вширь под своим жилетом с выпущенной поверх цепочкой от часов.

— А сейчас у вас нет, дядюшка, какого-нибудь свободного места, для которого я мог бы подойти? Мне бы хотелось сразу взяться за работу, — сказал Том дрогнувшим голосом.

— Погоди, погоди, спешить некуда. Ты должен иметь в виду, что, если я устраиваю тебя на место, для которого ты еще молод, только потому, что ты случайно мой племянник, то я за тебя отвечаю. И никаких других оснований кроме того, что ты мой племянник, пока нет; ведь еще надо посмотреть, выйдет ли из тебя толк.

— Надеюсь, я не опозорю вас, дядюшка, — сказал Том с обидой, естественной для мальчика его лет, когда он убеждается в малоприятной истине, что на него не очень-то спешат положиться. — Я слишком дорожу своим добрым именем.

— Славно сказано, Том, славно сказано! Так и надо смотреть на вещи, и я никогда не откажу в помощи тому, кто сам знает себе цену. Я сейчас присматриваюсь к одному юноше — ему двадцать два года. Я посодействую ему как смогу, у него есть хватка. Но он зря времени не терял — первоклассный калькулятор: в одну секунду может сказать, какому кубическому объему соответствует такой-то вес любого товара, а на днях надоумил меня насчет нового рынка сбыта шведской коры; удивительно хорошо разбирается в товарах, этот молодой человек.

— Я, пожалуй, сразу возьмусь за бухгалтерию — да, дядюшка? — сказал Том, стремясь доказать свою готовность сделать все, что в его силах.

— Да, да, это не помешает. Только… А, Спенс, вы вернулись? Ну, Том, сейчас я тебе больше ничего не могу сказать, и мне пора снова приниматься за работу. До свиданья. Передай привет матери.

Мистер Дин дружески протянул ему руку, показывая, что разговор окончен, и Том не осмелился задать ему больше ни одного вопроса, особенно в присутствии мистера Спенса. Он вышел на улицу. Было по-прежнему сыро и холодно. Ему нужно было зайти к дядюшке Глеггу насчет своих денег в банке, и к тому времени, когда он двинулся в обратный путь, туман сгустился еще больше, и в двух шагах уже ничего не было видно. Но когда он снова шел по Ривер-Стрит, его внимание привлекли слова „Дорлкоутская мельница“, написанные крупным шрифтом на афише, выставленной в витрине магазина. Казалось, ее поместили там нарочно, чтобы она бросилась Тому в глаза. Это был перечень вещей, поступающих на следующей неделе в продажу с аукциона, — и Том прибавил шагу, чтобы поскорее выбраться из города.

На обратном пути Том уже не строил планов относительно далекого будущего — он только чувствовал тяжесть настоящего. Ему казалось несправедливым, что дядюшка Дин не доверяет ему — не увидел с первого взгляда, что Том справится с любой работой, в чем сам Том нисколько не сомневался. Похоже на то, что ему, Тому Талливеру, вряд ли удастся занять заметное место в обществе, и в первый раз у него упало сердце при мысли, что он действительно ничего не знает и очень мало умеет. Кто этот достойный Зависти юноша, которому ничего не стоит в одну секунду сказать вам кубический объем любой вещи и который вносит предложения насчет шведской коры? Шведская кора! Том был всегда очень доволен собой, несмотря на то, что он не умел доказывать теоремы и переводил „Nunc illas promite vires“[58]Теперь приложите эти силы (лат.). как „Теперь обещайте этим людям“, но тут он вдруг почувствовал себя в невыгодном положении из-за того, что знает меньше другого. Наверно, с этой шведской корой связана куча вещей, которые, знай он их, помогли бы ему добиться успеха. Да, куда легче играть важную роль, имея горячего скакуна под новым седлом.

Два часа назад, когда Том шел в Сент-Огг, он видел отдаленное будущее как заманчивую песчаную отмель, которую отделяет от него узкая полоса гальки; он был на поросшем травой берегу и надеялся быстро оставить гальку позади. Но теперь в ноги ему врезались острые камни, полоса гальки стала шире, а песчаная отмель почти совсем скрылась вдали.

— Что сказал дядюшка Дин, Том? — спросила Мэгги, беря Тома под руку, когда он угрюмо стоял на кухне, греясь у огня. — Обещал он тебе место?

— Нет, не обещал. Он вообще не обещал мне ничего определенного; он, по-видимому, думает, что мне не получить хорошего места. Я слишком молод.

— Но он разговаривал с тобой любезно?

— Любезно?! Да какое это имеет значение? Пусть бы говорил как угодно, лишь бы дал мне работу. Но все так досадно и неудачно… Я все эти годы учил латынь и прочие глупости, а мне это совершенно ни к чему… И теперь дядюшка говорит, что я должен взяться за бухгалтерию и калькуляцию и еще что-то в этом роде. Он, видно, считает, что я ни на что не годен.

И Том, горько сжав губы, уставился в огонь.

— Ах, как жаль, что здесь нет Домини Сэмсона,[59]Домини Сэмсон — один из персонажей романа В. Скотта «Гай Мэннеринг». — сказала Мэгги, которая не могла отказаться от шутки даже в грустную минуту. — Если бы я занималась с ним бухгалтерией, двойной и итальянской, как Люси Бертрам,[60]Люси Бертрам — персонаж из того же романа. я могла бы выучить и тебя, Том.

— Ты выучишь! Ну, еще бы! Другого от тебя не услышишь, — рассердился Том.

— Том, милый, я просто пошутила, — сказала Мэгги, прижимаясь щекой к его плечу.

— Ну, Мэгги, вечно у тебя одно и то же, — проворчал Том, хмурясь, как всегда, когда хотел выказать справедливую строгость. — Вечно ты задираешь передо мною нос и ставишь себя выше всех. Я уже несколько раз хотел сказать тебе об этом. Ты не должна была так говорить с тетушками и дядюшками — и могла предоставить мне позаботиться о матери и о тебе, а не выскакивать вперед. Тебе кажется, что ты знаешь все лучше всех, а сама почти всегда неправа. Я получше во всем разбираюсь, чем ты.

Бедный Том! Ему только что пришлось выслушать нотацию и проглотить не одну горькую пилюлю: он искал случая поднять себя в своих глазах, а тут можно было с полным основанием сорвать на ком-то сердце. Мэгги вспыхнула, и губы ее задрожали. В ней боролись разноречивые чувства: возмущение и любовь, благоговейный трепет и невольный восторг перед его столь твердым и непреклонным характером. Она молчала. С языка ее рвались злые слова, но она проглотила их и наконец промолвила:

— Ты часто думаешь, Том, что я важничаю, когда у меня этого и в мыслях нет. Я вовсе не хочу ставить себя выше всех: я знаю, вчера ты вел себя куда лучше, чем я. Но ты всегда так со мной резок, Том. — В ней снова поднималось негодование.

— Нет, я не резок, — сурово и решительно произнес Том. — Я добр к тебе и всегда буду добрым, я всегда буду о тебе заботиться. Но ты должна меня слушаться.

Тут в комнату вошла мать, и Мэгги выбежала, чтобы подступающие к горлу слезы не вырвались наружу прежде, чем она будет в безопасности у себя в комнате. Это были очень горькие слезы. Все, все относились к ней так жестоко; ни от кого она не слышала доброго слова, не видела нежности, никто не жалел, не баловал ее, как в том воображаемом мире, который она создавала в мечтах. В книгах все были милые и ласковые, им доставляло удовольствие сделать другого счастливым, и не в постоянных попреках выражалась их доброта. Но действительный мир, Мэгги чувствовала, был далеко не таким приятным; в этом мире люди лучше всего относятся вовсе не к своим родным, которых они якобы любят. А если в жизни нет любви, что еще остается в ней для Мэгги? Ничего кроме нужды да мелких огорчений матери… да еще, может быть, надрывающей сердце детской беспомощности отца. Нет печали безнадежнее, чем печаль ранней юности, когда душа наша полна порывов, а опыт прошлого, опыт жизни других людей, еще не может служить нам поддержкой; те, кто смотрит со стороны, слишком легко относятся к этим юношеским терзаниям, как будто их способность заглядывать в будущее может осветить настоящее для слепого страдальца.

Девочку в коричневом платье, с глазами, покрасневшими от слез, и откинутыми на спину толстыми косами, что сидела у постели больного отца, глядя на унылые стены печальной обители, ставшей теперь средоточием ее мира, переполняли нетерпеливое стремление ко всему прекрасному и радостному и страстная жажда знания; ее ухо старалось уловить сказочную музыку, которая, так и не приблизившись, замирала вдали; ее томила глухая, неосознанная тоска по чему-то, что связало бы воедино все удивительные впечатления этой непостижимой жизни и помогло ей найти свое место в ней.

Нечего удивляться, что такое противоречие между внутренним и внешним миром приводит к мучительному душевному разладу.

Глава VI В ОПРОВЕРЖЕНИЕ РАСПРОСТРАНЕННОГО ПРЕДРАССУДКА, БУДТО НЕ СЛЕДУЕТ ДАРИТЬ НОЖЕЙ

Продажа домашнего имущества продолжалась два дня, два темных декабрьских дня. Мистер Талливер, который в моменты просветления выказывал признаки раздражительности, часто снова приводившей к потере сознания и к прострации, в те критические часы, когда шум аукциона разносился по всему дому, лежал живым трупом в своей спальне. Мистер Тэрнбул решил, что они меньше рискуют, оставив его там, чем если перенесут в коттедж Люка, как предложил миссис Талливер этот верный слуга, решив, что нехорошо будет, если хозяин очнется среди шума распродажи; и теперь жена и дети сидели, запершись, в его спальне, молча глядя на распростертое в постели тело и трепеща от страха, что неподвижное лицо вдруг дрогнет при звуке ударов, которые отдавались у них в ушах с упорным, мучительным однообразием.

Но наконец все осталось позади — и назойливый стук и томительное бдение. Металлический голос, почти такой же резкий, как следующий за ним удар молотка, умолк, затихли шаги на гравиевой дорожке. Розовое лицо миссис Талливер, казалось, постарело на десять лет за эти тридцать часов: каждый раз, когда ужасный молоток возвещал, что вещь перешла к новому владельцу, бедная женщина старалась догадаться, куда уходят ее главные сокровища; сердце ее сжималось при мысли, что тот или иной предмет попал в ненавистный ей „Золотой лев“ и будет там опознан всеми как собственность одной из Додсон, а ей все это время приходилось сидеть, ничем не выказывая своего волнения. Такие минуты оставляют морщины на гладком круглом лице и делают шире белую прядку в волосах, которые когда-то выглядели так, словно их окунули в солнечный свет.

В три часа Кезия, их служанка с дурным характером и добрым сердцем, считавшая всех пришедших на распродажу своими личными врагами — даже грязь на сапогах у них особенно мерзкая, — принялась скрести и мыть с энергией, поддерживаемой неумолкающей воркотней насчет „людей, что приходят покупать вещи других“, и которым ничего не стоит поцарапать стол красного дерева, пусть над ним получше их люди трудились до седьмого пота. Скребла она не везде, а с разбором — придут еще те, кто сразу не забрал купленных вещей, и нанесут еще такой же отвратительной грязи; но она хотела сделать хотя бы гостиную, где до тех пор сидела „эта прокуренная свинья“ судебный пристав, настолько уютной, насколько этого можно было добиться, чисто прибрав и расставив те несколько предметов меблировки, которые выкупили для них родственники. Кезия твердо решила, что ее хозяйка и Том с Мэгги будут в тот вечер пить чай в гостиной.

Между пятью и шестью часами, незадолго до чаепития, Кезия поднялась наверх, и сказала, что Тома спрашивают. Человек, который хотел его видеть, находился в кухне, и в первый момент, при слабом свете очага и свечки, Том никак не мог узнать этого приземистого, подвижного на вид парня, возможно, года на два старше его, с голубыми глазами на круглом, усыпанном веснушками лице и рыжими вихрами, которые он тут же принялся теребить, всячески стараясь выказать Тому свое уважение. Клеенчатая шляпа с низкой тульей и отложения грязи на всем его костюме, блестевшем, как чисто вытертая грифельная доска, наводили на мысль о занятии, связанном с рекой; но это никак не освежило памяти Тома.

— Мое почтение, мистер Том, — приветствовал его рыжеволосый, не в силах сдержать улыбки, хотя он, видимо, считал необходимым хранить грустный вид. — Вы меня, поди, и не признали? — продолжал он, видя, что Том вопросительно смотрит на него. — Я бы хотел потолковать с вами с глазу на глаз, коли вы не против.

— Я затопила камин в гостиной, мастер Том, — сказала Кезия, не желавшая уходить из кухни в самый разгар поджаривания гренков.

— Пойдемте туда, — предложил Том, подумав, не работает ли этот парень на пристани Геста и К0; мысли его все обращались к тому же, так как он ждал, что в любую минуту может освободиться место и дядюшка Дин пришлет за ним.

Лампа в гостиной зажжена не была, но яркий огонь камина достаточно хорошо освещал голый пол, несколько стульев, конторку и единственный стол… нет, не единственный — в углу стоял еще один, где лежали Библия и несколько книг. Тома так поразила эта непривычная пустота, что он не воспользовался случаем повнимательнее взглянуть на лицо парня, теперь тоже хорошо видное при ярком свете. Тот бросил на него украдкой смущенный взгляд и сказал таким же чужим, как лицо, голосом:

— Надо же, вы так и не признали Боба — Боба, которому подарили когда-то складной нож! — И он тут же вынул из кармана нож с роговой ручкой и открыл большое лезвие, считая это самым неопровержимым аргументом.

— Как! Боб Джейкин? — воскликнул Том, нельзя сказать, чтобы с особым восторгом, так как немного стыдился этой детской дружбы, символом которой был вынутый нож, и совсем не был уверен, что мотивы, заставившие Боба вспомнить о ней, заслуживают безоговорочного восхищения.

— Так, так, Боб Джейкин — коли без Джейкина не обойтись, потому как Бобов на свете хоть отбавляй. Боб, с которым вы ходили охотиться на белок, — я еще в тот день грохнулся с дерева и здорово распорол ногу… Но я все равно поймал белку… Ну и царапалась же она. А вот это маленькое лезвие сломалось, видите, но я не захотел вставлять новое, а то еще надуют да подсунут чужой нож заместо этого, а другого такого во всей округе не сыщешь… он прямо как по моей руке сделан. И мне сроду никто ничего не дарил, разве что я сам у кого выманю хитростью, вот только Бил Фокс отдал мне щенка терьера, которого хотел утопить, да и то пришлось два часа его уламывать.

Все это он бойко произнес звонким дискантом и, с удивительной быстротой добравшись до конца своей долгой речи, нежно потер лезвие о рукав куртки.

— Ну, Боб, — немного покровительственно произнес Том, которого все эти воспоминания побудили отнестись к Бобу настолько дружески, насколько это подобало ему в его положении, хотя лучше всего из истории их знакомства он помнил причину прощальной ссоры, — могу я быть тебе чем-нибудь полезен?

— Что вы, что вы, мастер Том, — ответил Боб, со щелканьем закрывая нож и пряча его в карман, где тут же стал нашаривать что-то другое. — Я бы не стал к вам соваться, когда с вами такая беда приключилась и люди говорят, что хозяин — я еще для него птиц пугал, и он меня разок вытянул кнутом для потехи, когда увидел, как я таскаю с поля репу, — хозяин, говорят, больше никогда и головы не подымет… Я бы не пришел просить у вас второй нож, потому что вы дали мне раньше этот. Коли мне кто подставит фонарь, с меня этого хватит — я не жду второго, а тут же даю сдачи: услуга за услугу, а добрая услуга не хуже дурной, что там ни говори. Я снова вниз расти не стану, мастер Том, а вы мне больше всех по сердцу пришлись, когда я сам был еще мальчишкой, хоть вы и вздули меня тогда и ушли — и даже обернуться не захотели. Вот, к примеру, Дик Брамби, — да я мог дубасить его сколько душе угодно, а что за радость! Тут и рука устанет колотить парня, коли он все одно не видит, куда ему надо целить. Я знал парней, что битый час стояли, выпялив глаза на дерево, и не видели, где хвост птицы, а где листок. Нет хуже, чем водиться с таким дурачьем… Вот вы так умели бросать в цель, мастер Том: уж я знал, что вы в самый раз попадете палкой в крысу, или в ласку, или какая там еще была дичь, когда я выгонял их из-под кустов.

Боб вытащил из кармана грязный парусиновый мешочек и, возможно, продолжал бы свою речь, если бы в комнату не вошла Мэгги. Увидев ее, он в знак почтения снова принялся теребить свои рыжие вихры. Мэгги бросила на него удивленный и любопытный взгляд, но в следующий миг вид почти пустой комнаты поразил ее с такой силой, что она совсем забыла о присутствии Боба. Ее глаза сразу обратились туда, где висела раньше книжная полка, но на ее месте осталась лишь полоса невыцветших обоев, а под ней — столик с Библией и жалкой стопкой книг.

— О, Том! — воскликнула она, всплескивая руками. — Где же книги? Мне казалось, дядюшка Глегг обещал купить их… разве нет?… Неужто это все, что они нам оставили?

— Видно, так, — ответил Том с безразличием отчаяния. — С чего бы им покупать много книг, когда они купили так мало мебели?

— О, но ведь… — И, еле сдерживая слезы, она бросилась к столу, где лежали книги, чтобы посмотреть, что из них уцелело. — Наш дорогой „Путь паломника“, который ты сам раскрасил, когда был еще совсем маленьким! Помнишь эту картинку, где пилигрим одет в мантию и так похож на черепаху… О боже! — продолжала, чуть не плача, Мэгги, перебирая немногие оставшиеся книжки. — Я думала, мы никогда не расстанемся с ними, до самой смерти… а теперь все от нас уходит… и в старости ничто нам не напомнит наши детские годы!

Крупные слезы готовы были брызнуть у нее из глаз. Мэгги отошла от стола и бросилась в кресло, совершенно позабыв о Бобе, который неотступно следил за ней взглядом, как умный пес, чувствующий куда больше, чем может понять.

— Ну, Боб, — сказал Том, считая, что разговор о книгах был довольно неуместен, — ты, видимо, пришел повидать нас, потому что мы в горе? Это очень хорошо с твоей стороны.

— Я вам выложу все, как оно есть, мастер Том, — сказал Боб, начиная развязывать парусиновый мешочек. — Я, знаете, плавал на барке эти два года — надо же на хлеб заработать; а то смотрю за топками на маслобойне у Торри. Ну, и на прошлой неделе мне такая удача привалила… я всегда знал, что я парень везучий: уж коли поставлю ловушку, в нее всегда что-нибудь да попадет; но в этот раз была не ловушка, а пожар на маслобойне, и я погасил его, а то бы загорелось все масло, и хозяин дал мне десять соверенов… сам, своими руками. Сначала он сказал, что я храбрый малый — ну, да про то я и сам знаю, — но потом он выложил десять соверенов, а это мне уже в диковинку. Вот они — все, кроме одного! — И с этими словами Боб высыпал монеты из мешочка на стол. — Когда я получил эти деньги, у меня в голове закипело, словно в котле с похлебкой, — я все прикидывал, за какое бы дело мне теперь взяться, потому как у меня много к чему душа лежит, а баркой я сыт по горло, дни там тянутся, что свиные кишки. Сначала я подумал было накупить собак и хорьков да заделаться крысоловом, а потом решил взяться за что-нибудь новенькое, чтоб свет поглядеть, а то ловлю крыс я уж вдоль и поперек знаю. Думал я, думал и решил наконец стать бродячим торговцем — вот это дошлые парни!.. И я стал бы носить самые легкие товары и мог бы пустить в ход свой язык, а при крысах да на барке с него мало проку. И я бы ходил по всей округе, из конца в конец, и стал бы заговаривать зубы женщинам, и ел бы горячее в харчевнях — вот это была бы жизнь!

Боб остановился и затем сказал с отчаянной решимостью, мужественно отворачиваясь от этой райской картины.

— Но мне не жалко — право слово, не жалко! Я разменял одни из соверенов — купил матери гуся на обед и себе синюю плюшевую жилетку и шапку вот эту. Раз я хотел стать бродячим торговцем, так надо делать все, как положено. Но мне не жалко — право слово, не жалко! У меня на плечах голова, а не репа, сэр, и я, может статься, еще какой пожар потушу. Так вот, сделайте милость, мастер Том, возьмите эти девять соверенов и пустите, куда вам там нужно, — раз оно правда, что с хозяином дело худо. Надолго-то их не хватит, но малость они вас выручат.

Том был так тронут, что забыл и подозрения свои и гордость.

— Ты добрый парень, Боб, — сказал он, покраснев, с той легкой дрожью застенчивости в голосе, которая придавала очарование даже его высокомерию и суровости, — и я больше тебя не забуду, хотя сегодня и не узнал. Но я не могу взять твои девять соверенов: я заберу все, что у тебя есть, а мне они мало чем помогут.

— Да, мастер Том? — сказал Боб сокрушенно. — Вы так говорите потому, что думаете — они мне нужны? А я вовсе не такой уж бедный парень. И мать неплохо зарабатывает — она щиплет птицу, и всякая другая работа есть, и посади ее хоть на хлеб и воду, у нее это все одно идет в жир. И мне всегда так везет, а вам, поди, не очень, мастер Том… Старому хозяину, уж верно, нет… Чего ж вам не взять маленько моей удачи; кому от того худо? Да послушайте только — я выловил раз целый окорок в реке: видать, упал с одной из этих голландских лоханок, лопни мои глаза, не вру. Может, все-таки возьмете — а, мастер Том? Ради старого знакомства… не то я подумаю, что у вас против меня зуб.

Боб подвинул монеты вперед, но, прежде чем Том успел что-нибудь сказать, Мэгги, стиснув руки, заговорила, покаянно глядя на Боба:

— О, мне так стыдно, Боб… я никогда не думала, что ты такой хороший. Да ты самый добрый человек на свете!

Боб не знал о том нелестном мнении о себе, в котором Мэгги теперь внутренне раскаивалась, но судя по его улыбке, ему приятно было выслушать этот красноречивый панегирик, особенно от молодой девушки с такими, как он сообщил в тот вечер матери, „диковинными глазами; они так на него глядели, что он стал сам не свой“.

— Нет, право, Боб, я не могу взять деньги, — сказал Том, — но ты не думай, раз я отказываюсь, так не чувствую твоей доброты. Я не хочу ничего ни у кого брать, я хочу сам зарабатывать на жизнь. А эти деньги не очень бы мне помогли — правда, даже если бы я их и взял. Разреши мне вместо того пожать твою руку.

Том протянул розовую ладонь, и Боб не замедлил вложить в нее свою загрубелую смуглую руку.

— Дай, я спрячу соверены в мешочек, Боб, — сказала Мэгги, — и приходи повидаться с нами, когда накупишь себе товару.

— Выходит, я словно нарочно пришел похвалиться деньгами, — сказал Боб с досадой, беря у Мэгги мешочек, — коли беру их обратно. Я сплутовать не прочь, это верно, да только здесь я не плутовал; вот когда попадется мне жулик или простофиля, я люблю его немного околпачить, а так — нет.

— Ты лучше брось свои проделки, Боб, — сказал Том, — а то смотри — вышлют тебя в колонии в один прекрасный день.

— Ну уж нет, только не меня, — отозвался Боб с радостной уверенностью. — Против блошиных укусов закона нет. А коли я когда и облапошу дурака, так он с того только умнее будет. Ну, хоть один соверен возьмите, купите себе и мисс что-нибудь на память… вы ведь подарили мне нож.

С этими словами Боб положил на стол соверен и решительно завязал мешочек. Том отодвинул монету и сказал:

— Нет, право, Боб, благодарю тебя от всего сердца, но принять я его не могу.

И Мэгги, взяв монету, протянула ее Бобу и добавила как можно убедительнее:

— Сейчас нет… но, возможно, в другой раз. Если Тому или отцу понадобится твоя помощь, мы тебе сообщим… правда, Том? Ведь ты хочешь, чтобы мы всегда рассчитывали на тебя как на друга?

— Да, мисс, благодарю вас, — сказал Боб, неохотно забирая деньги. — Я того хочу, чего вы хотите. До свидания, мисс, желаю удачи, мастер Том, спасибо, что пожали мне руку, хоть вы и не хотите взять деньги.

Приход Кезии, которая с самым мрачным видом спросила, можно ли подавать чай или гренки непременно должны превратиться в уголь, своевременно оборвал поток красноречия Боба и ускорил прощание.

Глава VII КУРИЦА ПУСКАЕТСЯ НА ХИТРОСТЬ

День шел за днем, и у мистера Талливера появились, по крайней мере на взгляд врача, более определенные симптомы выздоровления: мало-помалу он начал владеть руками и ногами и рассудок его делал судорожные усилия вырваться из сковывающего его оцепенения, точно живое существо, выкарабкивающееся из-под снежного сугроба, который все снова и снова оседает, засыпая только что проделанное отверстие. Если бы те, кто сидел по ночам у его постели, измеряли время лишь неверной надеждой, ведя счет часам, проведенным в спальне больного, оно бы потянулось для них невыносимо медленно, но они измеряли его, ведя счет дням, оставшимся до страшной минуты, когда состоится продажа мельницы, — а их оставалось все меньше и меньше, — и ночи мелькали для них слишком быстро. Пока мистер Талливер постепенно возвращался к жизни, все ближе и ближе подходил тот миг, когда в его судьбе должна была произойти решительная перемена. Чиновники, определяющие судебные издержки, делают свое дело так же добросовестно, как почтенный оружейник, изготовляющий мушкет, который, попав, когда придет срок, в храбрые руки, оборвет не одну жизнь. Взыскание судебных издержек, опротестовывание векселей, постановления о продаже имущества — все это дозволенное законом оружие, корабельные ядра или картечь, которые поражают не одну только намеченную цель, но и все вокруг. Так уж устроена наша жизнь, где одни страдают за грехи других, где так неизбежно взаимосвязаны человеческие страдания, что даже у правосудия есть свои жертвы, и возмездие часто идет дальше цели, карая ни в чем не повинных людей.

На второй неделе января повсюду были развешаны объявления о том, что в „Золотом льве“ в отведенное для таких дел послеобеденное время состоится продажа с торгов сельскохозяйственного и другого инвентаря мистера Талливера, а вслед за тем — принадлежащих ему мельницы и земли. Сам мельник, не подозревая, что прошло уже так много времени, думал, что находится в той ранней стадии своих Злосчастий, когда можно еще найти какой-нибудь выход, и нередко в те часы, когда он приходил в себя, бессвязно толковал слабым голосом о планах, которые приведет в исполнение, когда поправится. У жены и детей была некоторая надежда на такой исход дела, который по крайней мере позволит мистеру Талливеру не покидан, родного дома и не искать совершенно нового для себя занятия. К этому времени мельницей заинтересовался мистер Дин. Он рассудил, что для Геста и К0 может быть небезвыгодно купить Дорлкоутскую мельницу, которая и сейчас дает прибыль, а может дать и больше, если применить паровую энергию; в таком случае Талливера можно было бы оставить управляющим. Однако мистер Дин не мог еще сказать ничего определенного: раз у Уэйкема в руках закладная на землю, ему может прийти в голову купить также и мельницу и набить на нее цену, а фирма Гест и К0 в делах не руководствуется чувствами. Когда мистер Дин вместе с мистером Глеггом приезжал на мельницу, чтобы проверить, в каком состоянии находятся документы, он вынужден был сказать миссис Таллигер что-то именно в этом духе, так как она заметила: „Пусть бы Гест и К0 подумали только, что отец и дед мистера Талливера владели мельницей задолго до того, как на свете появилась их маслобойня“. Мистер Дин в ответ выразил сомнение в том, чтобы солидный возраст Дорлкоутской мельницы неопровержимо доказывал, насколько выгоднее вкладывать капитал в нее, чем в маслобойню Геста и К0. Что касается дядюшки Глегга, то все это лежало за пределами его понимания. Добросердечный старик искренне сочувствовал Талливеру и его семье, но все его деньги были помещены в превосходные закладные, и он не мог рисковать — это было бы несправедливо по отношению к его собственным родным; зато он твердо решил послать Талливеру фланелевые жилеты, от которых сам отказался в пользу сделанных из более эластичного материала, и время от времени покупать миссис Талливер фунт чая; он уже заранее тешился мыслью о собственной щедрости, предвкушая, как преподнесет ей чай и как она будет довольна, узнав, что это самый высший сорт. Все же было ясно, что мистер Дин расположен к Талливерам. Как-то раз он привез с собой Люси, приехавшую домой на рождественские каникулы; она прильнула к смуглой щеке Мэгги златокудрой ангельской головкой и, орошая обильными слезами, осыпала сестру поцелуями. Эти стройненькие белокурые дочки занимают самый уютный уголок в сердце не одного почтенного компаньона почтенной фирмы, и, может быть, тревожные и сочувственные расспросы Люси о брате и сестре как раз и заставили мистера Дина поспешить с подысканием Тому временного места на товарных складах и рекомендовать человека, который обучал бы его по вечерам счетоводству и калькуляции.

Это приободрило бы мальчика и несколько оживило его надежды, если бы в это время не обрушился тот удар, которого он так страшился: его отец будет объявлен банкротом; во всяком случае, придется просить кредиторов взять меньше того, что им следует, а для не изощренного в юридических тонкостях Тома это было то же банкротство. Про отца не только станут говорить, что он потерял все свое состояние, но и что он прогорел, а Том не знал более позорного слова. Когда были внесены судебные издержки, остался еще счет мистера Гора и дефицит в банке, да еще ряд мелких долгов; все это значительно превышало сумму, которую можно было выручить за имущество мистера Талливера, и кредиторам оставалось „максимум по десять или двенадцать шиллингов за фунт“, как поджав губы, авторитетно предсказал мистер Дин; слова эти кипящей смолой обожгли Тома, оставив в нем неутихающую боль.

А ему так нужна была какая-нибудь поддержка, чтобы не пасть духом в эти первые тягостные дни его новой жизни, когда ему внезапно пришлось сменить легкую скуку занятий в уютном доме мистера Стеллинга и деятельную праздность последнего полугодия, посвященного возведению воздушных замков, на общество мешков, и кож, и шумных парней, с грохотом кидающих на пол тяжелый груз чуть не прямо ему под ноги. Первый» шаг на пути к успеху приходилось делать среди пыли, холода и шума, и, кроме всего прочего, Том каждый день сидел до ночи не евши, потому что оставался в Сент-Огге для вечерних занятий с одноруким клерком в комнате, пропахшей крепким табаком. К тому времени, когда он добирался до дому и, голодный как волк, садился за ужин, его румяное лицо успевало сильно побледнеть. Нечего удивляться, что он не особенно приветливо отвечал, если мать или Мэгги с ним заговаривали.

Все это время миссис Талливер вынашивала план, при помощи которого она, и никто другой, отвратит то, чего они больше всего боялись, и заставит Уэйкема отказаться от покупки мельницы, если он питает такое намерение. Представьте себе почтенную и приятную во всех отношениях курицу, которая по странной прихоти природы вдруг примется изобретать способы, как бы помешать хозяйке свернуть ей шею или отправить вместе с цыплятами на рынок; вряд ли из этого получится что-нибудь кроме громкого кудахтанья и хлопанья крыльями. Миссис Талливер, видя, в какую они попали беду, решила, что была недостаточно энергична и что, если бы она занималась делами и время от времени вставляла свое твердое слово, это пошло бы на благо и ей и всей семье. Никто, оказывается, и не подумал обратиться к самому Уэйкему относительно мельницы; а ведь это рассуждала миссис Талливер, кратчайший путь к достижению цели. Конечно, мистеру Талливеру к нему ходить не стоит, даже если бы он мог и хотел это сделать, — ведь он тягался с ним и ругал на чем свет стоит все эти десять лет; ничего удивительного, если Уэйкем затаил против него злобу. И поскольку миссис Талливер пришла к убеждению, что ее муж кругом ошибался, раз довел ее до такого несчастья, она была склонна думать, что его мнение об Уэйкеме также ошибочно. Оно верно, Уэйкем посадил судебного пристава в дом и пустил все с молотка, но она предполагала, что он сделал это в угоду своему клиенту, одолжившему мистеру Талливеру деньги, — ведь адвокату приходится многим угождать, и с чего бы ему ставить мистера Талливера, который к тому же с ним судился, выше других? Этот поверенный, может статься, даже вполне разумный человек — почему бы нет? Он женился на одной из мисс Клинт, и когда миссис Талливер услышала об этой женитьбе — это было в то самое лето, когда она сделала себе голубой атласный спенсер и еще даже не помышляла о мистере Талливере, — за Уэйкемом не водилось ничего дурного. И не может того быть, чтобы к ней, которую он помнит еще как мисс Додсои, он отнесся недоброжелательно, коль скоро она объяснит ему, что она лично всегда была против всяких тяжб и сейчас вообще скорее склонна разделять во всем его, мистера Уэйкема, точку зрения, нежели точку зрения мужа. Короче говоря, если этот поверенный увидит, что почтенная матрона вроде нее, миссис Талливер, желает поговорить с ним по душам, почему бы ему и не отнестись благосклонно к ее ходатайству? Ведь она ему все толком объяснит, а этого еще ни разу никто не сделал. Не отправится же он поднимать цену на аукционе, только чтобы досадить ей, невинной женщине: ведь они, возможно, даже танцевали вместе когда-то у сквайра Дарли на этих больших балах — она со многими тогда танцевала, разве всех упомнишь?

Миссис Талливер таила все эти аргументы про себя, ибо, когда она заикнулась было мистеру Дину и мистеру Глеггу, что не прочь сама пойти поговорить с Уэйкемом, они сказали: «Нет, нет, нет», «Глупости, глупости», «Оставьте Уэйкема в покое», — и тон их показывал, что вряд ли они отнесутся с должным вниманием к более детальному изложению ее проекта. В еще меньшей степени могла она решиться намекнуть о своих планах Тому и Мэгги; ведь «дети всегда во всем против того, что им говорит мать», а Том, она заметила, был почти так же настроен против Уэйкема, как и сам мистер Талливер. Но это не присущее ей напряжение ума вызвало у миссис Талливер не присущие ей изобретательность и решимость, и за несколько дней до аукциона, когда уже нельзя было больше терять ни минуты, она придумала, как привести свой план в исполнение. Она завела речь о маринадах — большом запасе маринадов и кетчупа, которые мистер Хиндмарш, бакалейщик, несомненно у нее купил бы, если бы она могла лично вступить с ним в переговоры; поэтому она хочет пойти утром с Томом в Сент-Огг. Когда Том стал убеждать се пока не трогать маринадов — ему бы не хотелось, чтобы она сейчас появлялась в городе, — она сделала вид, что обиделась на такое отношение родного сына: спорит с ней насчет маринадов, которые она собственноручно варила по фамильным рецептам, унаследованным еще от его бабушки, умершей, когда его мать была маленькой девочкой. Том уступил, и они вместе дошли до Даниш-Стрит, где находилась бакалейная лавка мистера Хиндмарша, а неподалеку от нее контора Уэйкема.

Мистер Уэйкем еще не пришел, не присядет ли пока миссис Талливер у огня в его кабинете? Ждать ей пришлось недолго, поверенный явился точно в положенное время и, нахмурив брови, окинул испытующим взглядом полную белокурую женщину, которая поднялась, когда он вошел, и сделала ему почтительный реверанс. Перед ней был высокий мужчина с орлиным носом и густыми волосами с проседью. Вы никогда раньше не видели мистера Уэйкема и, возможно, интересуетесь, действительно ли он такой исключительно ловкий мошенник и злейший враг каждого честного человека вообще и мистера Талливера в частности, каким он представлялся вспыльчивому мельнику.

Вы уже могли убедиться, что мистер Талливер был из той породы людей, которые каждый случайный, слегка их Задевший выстрел толкуют как покушение на свою жизнь и легко попадают впросак в нашем мудреном свете, а это, если учесть, что сами они, разумеется, непогрешимы, можно объяснить лишь происками дьявола и его приспешников. Вполне вероятно, что Поверенный был виноват перед ним не больше, чем сложная, безостановочно действующая машина — перед неосторожным человеком, который, подойдя слишком близко, попадает в маховое колесо и неожиданно для себя превращается в фарш.

Но, просто поглядев на мистера Уэйкема, решить все эти вопросы, право, было невозможно: черты и выражение лица, подобно другим символам, нелегко прочитать без ключа. На первый взгляд орлиный нос поверенного, так раздражавший мистера Талливера, столь же мало, как и фасон его крахмального воротничка, указывал на то, что владелец его — мошенник; но стоило только признать это положение априори, и воротничок, как и нос, становился неопровержимым доказательством его вины.

— Миссис Талливер, если не ошибаюсь?

— Да, сэр. Урожденная мисс Элизабет Додсон.

— Садитесь, пожалуйста. У вас ко мне дело?

— О да, сэр, да, — сказала миссис Талливер; теперь, оказавшись перед этим грозным человеком и сообразив, что она так и не решила, как ей начать разговор, она испугалась собственной смелости. Мистер Уэйкем, сунув пальцы в карманы жилета, молча глядел на нее.

— Надеюсь, сэр, — начала она наконец, — надеюсь, сэр, вы не думаете, что я желаю вам зла, раз мой муж проиграл тяжбу, и в дом посадили судебного пристава, и пришлось продать все белье… О боже!.. Разве меня так воспитывали! Вы, верно, помните моего отца, сэр, они были закадычные друзья со сквайром Дарли, и мы всегда ходили к ним на танцы… Мы те самые мисс Додсон… Ни на кого так не обращали внимания… Оно и понятно, нас было целых четверо, и вы, верно, знаете, что миссис Глегг и миссис Дин мне доводятся сестрами. А что до судов, и чтобы потерять все свои деньги, и пустить все с молотка еще при жизни — такого я отроду не видела до замужества, да и после того долгое время. Ведь не виновата же я, что, по несчастью, попала из нашей семьи в такую, где все так нескладно делается. А чтобы я оскорбила вас когда, как другие люди, сэр, — никто вам этого про меня не скажет.

Миссис Талливер слегка покачала головой и поглядела на рубчик носового платка.

— Я не сомневаюсь в том, что вы говорите, миссис Талливер, — сказал мистер Уэйкем с холодной вежливостью. — Но вы хотели меня о чем-то просить?

— Да, сэр. И я вот что сказала себе; я сказала — ведь и у вас есть свои чувства, а что до моего мужа — он вот уже два месяца не в себе — я его не защищаю ни вот столечко, что он такой шум поднял из-за этого орошения… Хотя есть и хуже его люди, он никого не обманет и на шиллинг, даже на пенни, разве что ненароком… А коли он такой горячий и любит судиться, что я могу тут поделать? Как получил он письмо, где написано было, что земля теперь в ваших руках, тут с ним удар и приключился, — лежал будто мертвый. Но я знаю, вы будете вести себя как джентльмен.

— Что все это значит, миссис Талливер? — сказал мистер Уэйкем довольно резко. — О чем вы хотите меня просить?

— Да вот, сэр, кабы вы были так добры, — вздрогнув, заторопилась миссис Талливер, — кабы вы были так добры и не покупали мельницу и землю… землю-то еще куда ни шло… а только муж с ума сойдет от злости, ежели все вам достанется.

В глазах мистера Уэйкема промелькнула новая мысль, и он спросил:

— Кто вам сказал, что я собираюсь ее покупать?

— Ах, сэр, где мне самой такое выдумать? Мне бы это и на ум не пришло — ведь мой муж, а уж ему ли не знать законников, он всегда говорил, что им не к чему покупать дома или там землю — они их заполучают другим путем. Верно, и вы сделаете так же, я никогда и не говорила, что вы иначе станете делать.

— Ну, хорошо, а кто же это все-таки сказал? — спросил мистер Уэйкем и, откинув крышку конторки, стал перебирать там бумаги, еле слышно что-то насвистывая.

— Да мистер Глегг и мистер Дин, сэр, — они теперь занимаются всеми делами; и мистер Дин думает, что Гест и К0 купят мельницу и оставят мистера Талливера работать для них, ежели вы не захотите сами ее купить и не поднимете цену. А для мужа было бы так хорошо остаться на старом месте, коли он только сможет там заработать на хлеб: ведь она раньше его отцу принадлежала — мельница-то, а выстроил ее его дед; хотя мне и не нравилось, как она шумит, когда я только вышла замуж, — у нас в семье мельниц не было, у Додсонов-то, — и кабы я знала, что с этими мельницами вечно надо судиться, пусть бы другой кто из Додсонов выходил замуж за мельника, а не я; но я шла с завязанными глазами, уж это так, а тут все эти орошения и прочее.

— Что?! Гест и К0 покупают мельницу? Они, конечно, все возьмут в свои руки и будут платить вашему мужу жалованье?

— О боже, сэр, тяжко подумать, — сказала бедная миссис Талливер, и по щеке ее скатилась скупая слезинка, — что мой муж станет получать жалованье. Но это будет все же больше похоже на прежние времена, ежели мы останемся жить на мельнице, и нам не придется уйти куда глаза глядят… И вы только одно возьмите в соображение — ежели вы купите мельницу, мужа может опять удар хватить, и он никогда больше не встанет на ноги.

— Ну, а если бы я купил мельницу и оставил вашего мужа управляющим — тогда как? — спросил мистер Уэйкем.

— О, сэр, боюсь, он в жизни не согласится, даже коли сама мельница остановилась бы и стала молить его об этом. Ваше имя для него хуже яда, а уж особенно теперь; он так полагает, что это вы довели его до разорения, еще с тех пор, как оттягали по суду ту дорогу через луг — восемь лет назад; вот он с тех пор и начал… А я всегда говорила ему, что он неправ…

— Он тупоумный сквернослов и болван! — взорвался мистер Уэйкем, не в силах больше сдерживаться.

— О боже, сэр! — воскликнула миссис Талливер, в ужасе, что слова ее привели к таким неожиданным результатам. — Я не хочу с вами спорить, сэр, и он, возможно, изменил свое мнение за время болезни… он забыл многое из того, о чем раньше толковал частенько. И ведь не захотите вы иметь покойника на совести, ежели он вдруг помрет; а люди, и правда, говорят, что это не к добру, когда Дорлкоутская мельница переходит из рук в руки: может вся вода уйти, и тогда… Но вы не подумайте, что я желаю вам зла, сэр, и я забыла сказать, что я помню вашу свадьбу, словно это только вчера было… ведь миссис Уэйкем урожденная мисс Клинт, я это доподлинно знаю… И мой мальчик—а такого славного, красивого, статного мальчика только поискать — учился вместе с вашим сыном, и…

Мистер Уэйкем поднялся, открыл дверь и позвал клерка.

— Простите, что я вас прерываю, миссис Талливер, но мне сейчас надо заняться делами; и, я думаю, все, что нужно, уже сказано.

— И кабы вы имели все это в виду и не шли против меня и моих детей… Я не спорю, мистер Талливер неправ, но он уже довольно наказан, и есть и похуже люди, потому как его вина только в том, что он все раздает другим. Он никому не причинил вреда, только себе да своей семье… Тем хуже для нас… И я каждый день смотрю на пустые полки и вспоминаю, где что стояло…

— Да, да, я буду иметь это в виду, — быстро проговорил мистер Уэйкем, глядя на раскрытую дверь.

— И ежели вы будете так добры — не говорите никому, что я приходила к вам, а то мой сын будет сердиться на меня — скажет, я себя роняю, а у меня и без того довольно неприятностей, не хватает еще, чтоб меня бранили родные дети.

Голос бедной миссис Талливер задрожал, и, не в силах вымолвить ни слова в ответ на «прощайте» мистера Уэйкема, она только присела и молча вышла из комнаты.

— Когда состоятся торги на Дорлкоутскую мельницу? Где объявление? — спросил мистер Уэйкем у клерка, как только они остались одни.

— В следующую пятницу, в шесть часов вечера.

— А! Сбегайте-ка к Уиншипу, аукционисту: у меня есть к нему дело. Если он дома, попросите его зайти.

Хотя, направляясь в то утро в контору, мистер Уэйкем и не помышлял о Дорлкоутской мельнице, сейчас он уже твердо решил купить ее: толчком послужил разговор с миссис Талливер, из которого его быстрый ум сделал все необходимые выводы. Мистер Уэйкем принадлежал к тем людям, которые умеют быть стремительными без опрометчивости, ибо все желания их направлены к одной цели и их никогда не мучают внутренние противоречия.

Предположить, что мистер Уэйкем относился к Талливеру с той же непримиримой ненавистью, с какой Талливер относился к нему, значило бы представить, будто щука и плотва могут смотреть друг на друга с одной точки зрения. Плотва, естественно, питает отвращение к тому способу, каким щука удовлетворяет свой аппетит, а щука если и думает о плотве, даже о самой негодующей, то разве как о великолепном блюде; и только когда плотва встанет у нее поперек горла, щука начнет испытывать к ней личную вражду. Если бы мистер Талливер как-нибудь серьезно навредил поверенному или расстроил его планы, мистер Уэйкем не преминул бы почтить его своей местью. Но когда в базарный день мельник во всеуслышание называл мистера Уэйкема мошенником, клиенты стряпчего вовсе и не думали из-за этого забирать у него свои дела, и если при этом случае какой-нибудь шутник скототорговец, подзадоренный примером и выпитым бренди, делал выпад против Уэйкема, намекнув на завещания старых леди, поверенный, случись ему быть тут же, сохранял полнейшее sang froid,[61]Хладнокровие (франц.). ибо не сомневался, что большинство состоятельных граждан Сент-Огга вполне довольны тем, что «Уэйкем есть Уэйкем», другими словами — человек, который и в мутной водице не слишком благовидных дел всегда сумеет сыскать брод. Джентльмен, составивший себе большое состояние, имеющий прекрасный загородный дом в Тофтоне и безусловно лучший винный погреб в Сент-Огге и его окрестностях, мог не бояться общественного мнения. И я не уверен, что даже сам честный мистер Талливер, глядящий на зал суда как на арену для петушиных боев, не стал бы одобрительно относиться к тому, что «Уэйкем есть Уэйкем», если бы обстоятельства сложились иначе; согласно свидетельству лиц, сведущих в истории, нам всегда свойственно смотреть сквозь пальцы на слабости победителей, если победа на нашей стороне. По всем этим причинам Талливер не мог быть помехой Уэйкему — напротив, этот бедняга сам получил от адвоката несколько жестоких ударов; глупец всегда вредит себе своей запальчивостью. Уэйкем ничуть не мучился угрызениями совести из-за того, что он разок-другой провел мельника. С чего же ему было ненавидеть этого незадачливого тяжебщика — этого достойного жалости бешеного быка, запутавшегося в его сетях?

Вместе с тем в число слабостей, которым подвержена человеческая природа, моралисты никогда не включали излишнюю слабость к людям, открыто оскорбляющим нас. Удачливый Желтый кандидат от Олд-Топпинга, возможно, не чувствует неутолимой ненависти к издателю Голубой газеты, развлекающему своих подписчиков напыщенной бранью по адресу Желтых, которые продают родину и соблазняют чужих жен и дочерей; но он вряд ли будет огорчаться, если закон и удобный случай помогут ему так лягнуть Голубого издателя, что тот из голубого сразу станет синим.[62]Намек на «итенсуилские выборы» из романа Ч. Диккенса «Пиквикский клуб». Голубые — партия тори, Желтые — партия вигов. Люди преуспевающие не прочь иной раз отомстить своим врагам, так же как они не прочь поразвлечься, если это не требует с их стороны больших усилий и не вредит делу. Ну разве не приятно наказать человека, помешав ему получить место, где он был бы как нельзя более кстати, или, отнюдь не преднамеренно, очернить его доброе имя? А такие хладнокровные маленькие отплаты искалечили не одну жизнь. Видеть, как люди, которые нанесли нам пустячную обиду, доведены до нищеты и унижения без всякого нашего участия в этом, — что может сильнее польстить тщеславию и оказать на нас более умиротворяющее действие? Провидение, а может быть, другой властитель этого мира, оказывается, позаботилось воздать по заслугам нашим врагам: обстоятельства почему-то складываются так, что им действительно никогда нет удачи. Уэйкем тоже был не прочь мимоходом отомстить злополучному мельнику; и когда миссис Талливер подсказала ему, как это выполнить, он решил потешить свою душу, сделав то самое, что сильнее всего уязвит мистера Талливера, — причем потешить не просто грубым проявлением низменной Злобы, но поступком, который позволит ему любоваться самим собой. Видеть, как твой враг унижен, приятно, нет слов, но это ничто по сравнению с той высокой радостью, которую мы испытываем, унижая его благодеянием или благотворительностью. Такого рода мщение может пасть на чашу добродетелей, а мистер Уэйкем не забывал следить, чтобы эта чаша перевешивала другую. Он уже однажды доставил себе удовольствие поместить своего старого врага в сент-оггскую богадельню, на переустройство которой внес большую сумму; а теперь ему представлялась возможность «позаботиться» о другом, сделав его своим слугой. Такие веши придают особый вкус богатству и доставляют столь приятные ощущения, какие и не снятся близорукой, распаленной мстительностью злобе, лезущей из кожи вон, чтобы нанести врагу прямой удар. К тому же Талливер, всем ему обязанный, вынужден будет придерживать свой грубый язык и будет ему куда лучшим слугой, чем какой-нибудь случайный работник, униженно выпрашивающий себе место. Талливер пользовался славой человека, который по праву гордится своей честностью, а у Уэйкема хватало ума не мерить всех на свой аршин. Он был склонен судить о ближних скорее по собственным наблюдениям, нежели согласно привычным нормам, и никто лучше него не знал, что есть на свете и честные люди. Да он и сам станет присматривать за мельницей — он любит все это деревенское хозяйство. Но, покупая Дорлкоутскую мельницу, он преследовал и другие цели, помимо желания отомстить мистеру Талливеру своей «благотворительностью». Это было и в самом деле превосходное вложение капитала; кроме того, ее хотели купить Гест и К0. Мистер Гест и мистер Уэйкем часто встречались в обществе, и поверенному было приятно взять верх над этим владельцем судов и маслобоен, голос которого стал звучать чересчур громко как в городских делах, так и в застольной беседе. Уэйкем был не только делец: его считали обходительнейшим человеком в высших кругах Сент-Огга, он умел вести остроумную беседу за портвейном, копался в часы досуга у себя в саду и, вне сомнения, был превосходным мужем и отцом: в церкви, когда он ее посещал, он сидел под прекрасным барельефом, сделанным в память его жены. Большинство мужчин на его месте женились бы вторично, а он, говорили, нежнее относился к сыну-калеке, чем многие другие к своим куда лучше сложенным отпрыскам. Мы не стали бы утверждать, что у него не было других сыновей, кроме Филипа, но в отношении тех его отцовство оставалось в тени, и, заботясь о них, он не считал нужным поднимать их до себя. В этом, по правде говоря, и заключался самый веский довод в пользу покупки Дорлкоутской мельницы: еще во время разговора с миссис Талливер дальновидному адвокату среди прочих мотивов пришло на ум, что эта покупка предоставит ему в будущем прекрасную возможность устроить одного славного паренька, которого он намеревался вывести в люди. Таковы были соображения человека, на которого хотела воздействовать миссис Талливер. Она потерпела неудачу; факт этот до некоторой степени может быть прояснен замечанием великого философа, что рыболовам, удящим на муху, не удается сделать свою наживку заманчивой, потому что они недостаточно знакомы с рыбьей психологией.

Глава VIII ЛУЧ СОЛНЦА НА ОБЛОМКАХ КРУШЕНИЯ

Был ясный морозный январский день, когда мистер Талливер впервые спустился вниз. Взглянув на освещенные ярким солнцем ветви каштана и крыши напротив его окна, он с раздражением заявил, что не желает больше сидеть взаперти. Ему казалось, что в этот солнечный день в любом другом месте лучше, чем в его спальне; он ничего не знал о пустоте внизу, еще подчеркнутой потоками бесчувственно-назойливого солнца, которому словно доставляло удовольствие освещать все те места, где раньше стояли знакомые издавна предметы. Судя по разговорам мистера Талливера, он был уверен, что лишь вчера получил письмо от мистера Гора, и попытки объяснить ему, что с тех пор прошло много недель и случилось много событий, были совершенно безуспешны, так как он каждый раз снова об этом забывал. В конце концов даже мистер Тэрнбул отчаялся подготовить больного к ожидающему его удару. Полностью осознать настоящее он сможет только постепенно, исходя из нового опыта, а не из слов, которые отступают перед впечатлениями, оставленными прошлым… Решение спуститься вниз вызвало трепет у жены и детей. Миссис Талливер попросила Тома не уходить в Сент-Огг — он должен задержаться и проводить отца в гостиную, и Том уступил ее просьбе, хотя внутренне весь сжался при мысли о том, что им предстоит. Последние несколько дней все трое были в особенно подавленном настроении, так как Гест и К0 не купили мельницы. И мельница и земля достались Уэйкему, который приезжал к ним и в присутствии миссис Талливер высказал мистеру Дину и мистеру Глеггу свою готовность оставить мистера Талливера, когда он поправится, в качестве управляющего. Это предложение послужило предметом горячих семейных споров. Дядюшки и тетушки почти единогласно держались того взгляда, что предложение это нельзя отвергать, если принять его мешают только чувства мистера Талливера, которые, поскольку ни тетушки, ни дядюшки их не разделяли, казались им абсолютно неуместными и ребяческими. По правде говоря, они считали, что он обратил против Уэйкема то возмущение и ненависть, которых, по сути, заслуживал сам за свой вздорный характер, и в частности — за приверженность к тяжбам. Он получал возможность обеспечить жену и детей, не обращаясь к помощи родственников и не впадая слишком открыто в нищету, — а кому из почтенных людей приятно встретить у обочины дороги опустившегося члена семьи? Мистера Талливера, рассуждала миссис Глегг, надо заставить понять, когда к нему окончательно вернется память, что теперь ему уже ничем себя не унизить; она всегда говорила, что так будет, раз он неуважительно относился к тем, «кто были его лучшими друзьями, на кого ему только и остается рассчитывать». Мистер Глегг и мистер Дин были не столь неумолимы; но оба они думали, что мистер Талливер уже достаточно причинил зла своей горячностью и причудами и должен забыть о них, когда ему предлагают средства к существованию; Уэйкем отнесся к Талливеру так, как надо, — Уэйкем на него зла не держит. Том был против того, чтобы принимать предложение, — ему было бы неприятно видеть отца в услужении у Уэйкема: он боялся, что это сочтут позорным; а главное горе его матери заключалось в полной невозможности заставить мистера Талливера изменить свой взгляд на Уэйкема и вообще «принять какие-нибудь резоны»… Нет, им придется поселиться в свинарнике, чтобы досадить Уэйкему, который отнесся к ним так благородно, что благороднее и быть не может. По правде сказать, от всех этих необъяснимых горестей, на которые она беспрестанно сетовала, взывая: «О боже, чем я хуже других женщин, чем я провинилась, что ты меня так покарал?», мысли миссис Талливер пришли в такой беспорядок, что Мэгги начала бояться, как бы она не повредилась в уме.

— Том, — сказала она, когда они вместе вышли из комнаты мистера Талливера, — мы все же должны попытаться хоть немного втолковать отцу, что произошло, прежде чем он спустится вниз. Но нужно забрать оттуда мать, а то она скажет что-нибудь невпопад и только все испортит. Попроси Кезию позвать ее вниз и занять чем-нибудь по хозяйству.

Кезии ничего не стоило справиться с этой задачей. Объявив о своем решении остаться у них «с жалованьем или без жалованья» до тех пор, пока хозяин не начнет выходить после болезни, она до некоторой степени вознаграждала себя тем, что прибрала к рукам хозяйку и ворчала на нее за то, что она целый день хнычет и ходит в несвежем чепчике, словно у нее «не все дома». В общем, это время неприятностей в семье было для Кезии настоящим праздником: она могла вволю помыкать стоящими выше нее, не боясь, что ее за это осудят. На этот раз ей понадобилось занести в дом высохшее белье! Хотела бы она знать, как одна пара рук может управляться со всем хозяйством и по дому и по двору, и вообще миссис Талливер будет только на пользу надеть шляпку и подышать свежим воздухом, а заодно сделать это необходимое дело. Бедная миссис Талливер послушно пошла вниз; получать приказания от служанки — вот все, что осталось ей от былого величия; скоро у нее уже не будет и служанки, которая могла бы ею помыкать.

Мистер Талливер отдыхал в кресле после одевания, а Мэгги и Том сидели рядом с ним, когда в комнату вошел Люк и спросил, не надо ли помочь хозяину спуститься.

— Да, да, Люк, подожди немножко, садись, — сказал мистер Талливер, указывая палкой на стул и глядя на Люка неотступным взглядом, совсем как дитя на няню, — тем взглядом, которым так часто смотрят выздоравливающие на тех, кто ухаживал за ними: Люк почти неотлучно сидел по ночам у его постели.

— Как сейчас вода, а, Люк? — сказал мистер Талливер. — Дикс больше не запруживает реку, а?

— Нет, сэр, все в порядке.

— А, я думаю, он теперь не скоро сунется, Райли его утихомирил. Вот что я сказал Райли вчера… Я сказал…

Мистер Талливер, опершись на подлокотники, наклонился вперед и уставился в пол, словно искал там что-то, стремясь поймать ускользающую мысль, как человек, борющийся с дремотой. Мэгги взглянула на Тома в немом отчаянии — мысли отца были так далеки от настоящего, которое вот-вот обрушится на его еще неокрепший мозг. Том готов был выбежать из комнаты, не в силах вынести мучительное напряжение, — вот одно из существенных различий между юношей и девушкой, мужчиной и женщиной.

— Отец, — сказала Мэгги, касаясь его руки, — разве ты не помнишь, что мистер Райли умер?

— Умер? — резко переспросил мистер Талливер, глядя ей в лицо странным испытующим взором.

— Да, он умер от удара почти год назад; ты еще говорил, что должен заплатить за него деньги; и он оставил своих дочерей в бедности… Одна из них — младшая учительница у мисс Фёрнисс, у которой, знаешь, я была в школе…

— А? — неопределенно протянул отец, все еще продолжая смотреть на нее.

Но как только заговорил Том, он и на него обратил тот же вопрошающий взор, словно его несколько удивляло присутствие здесь этих двух молодых людей. Когда ум его странствовал в прошлом, он забывал их нынешние лица: они были непохожи на лица того мальчугана и той девчушки, которые хранила его память.

— Прошло много времени после спора с Диксом, отец, — сказал Том. — Я помню, как ты говорил об этом три года назад, перед тем как я уехал учиться к мистеру Стеллингу. Я ведь все эти три года был в школе; ты разве забыл?

Мистер Талливер снова откинулся в кресле, перестав глядеть на них с детским любопытством, — наплыв новых мыслей отвлек его от того, что происходило вокруг.

— Да, да, — сказал он, помолчав немного, — я немалые деньги отдал за это… Уж я так решил, чтобы мой сын прошел хорошее обучение… Сам то я его не имел и всегда это чувствовал. Это заменит ему состояние — вот что я говорю, коли Уэйкему удастся снова взять надо мной верх…

Мысль об Уэйкеме задела новые струны, и он, взглянув на свой сюртук, принялся шарить по карманам. Затем повернулся к Тому и сказал прежним своим раздраженным тоном:

— Куда они задевали письмо Гора?

Оно лежало поблизости, в ящике от комода, — он и раньше часто о нем вспоминал.

— Ты знаешь, что в этом письме, отец? — спросил Том, подавая его мистеру Талливеру.

— Ясное дело, знаю, — ответил мистер Талливер довольно сердито. — Ну и что с того? Коли Фёрли не может взять мельницу, найдется другой: хватит на свете людей и кроме Фёрли. Досадно только, что я захворал… Пойди, Люк, скажи, чтоб запрягали: ничего со мной не станется, доеду до Сент-Огга. Меня ждет Гор.

— Нет, дорогой отец, — умоляюще прервала его Мэгги. — Прошло уже очень много времени с тех пор: ты был болен много недель… больше чем два месяца… Все изменилось.

Мистер Талливер посмотрел на всех троих по очереди с тревогой и удивлением; мысль, что немало произошло такого, о чем он не знает, изредка мелькала у него и прежде, но сейчас он словно в первый раз осознал это по-настоящему.

— Да, отец, — сказал Том в ответ на его взгляд. — Тебе не надо заниматься делами, пока ты совсем не поправишься: сейчас все устроено… и с мельницей, и с землей, и с долгами.

— Как устроено? — сердито спросил отец.

— Да вы не тревожьтесь об этом так сильно, хозяин, — сказал Люк. — Вы бы всем заплатили, кабы могли… Вот что я толкую все время мастеру Тому… Я говорю — вы бы всем заплатили, кабы могли.

Для доброго Люка, как это нередко случается с преданным работником, проведшим всю жизнь в услужении и не желающим лучшей доли, падение хозяина было трагедией. Ему хотелось как-то выразить свои чувства по поводу семейного горя, и эти слова, которые он неоднократно повторял Тому, когда отказывался взять свои пятьдесят фунтов (Том отдавал их ему из собственных денег), первыми пришли ему на ум. Как раз те слова, которые всего больнее должны были поразить его хозяина.

— Всем заплатил? — повторил он в невыразимом волнении; лицо его покраснело, и глаза зажглись огнем. — Как… что… меня объявили банкротом?

— О отец, милый отец, — воскликнула Мэгги, зная, что это ужасное слово полностью соответствует действительности, — постарайся перенести это… ведь мы так любим тебя… твои дети всегда будут тебя любить. Том заплатит им, когда вырастет; он сам сказал.

Она чувствовала, что отца начинает бить дрожь, и голос его тоже дрожал, когда, помолчав минуту, он произнес:

— Да, моя девочка, но мне-то второй жизни не прожить.

— Ты доживешь до того времени, как я со всеми расплачусь, отец, — сказал Том, которому с трудом повиновался язык.

— Ах, сынок, — вздохнул мистер Талливер, медленно покачивая головой, — что разбилось, снова не склеишь: это уж будет твоя заслуга, не моя. — Затем, снова взглянув на него, продолжал: — Тебе только шестнадцать… Трудненько тебе придется… Но ты не должен винить отца, мне не под силу было справиться со всеми мошенниками. Зато я дал тебе хорошее обучение… Это тебе поможет стать на ноги.

Казалось, в горле у него застрял комок, с таким трудом он произнес последние слова; румянец, напугавший детей, ибо он часто предвещал временное возвращение паралича, схлынул, лицо его было бледно и взволнованно. Том ничего не ответил: он все еще боролся с желанием убежать из комнаты. Отец несколько минут сидел, не говоря ни слова, но мысли его, казалось, больше не блуждали в прошлом.

— Значит, все пустили с молотка? — спросил он более спокойно, словно его просто интересовало, что произошло за последнее время.

— Все продано, отец; но мы еще не знаем, кому достались земля и мельница, — сказал Том, стремясь предупредить его вопрос, чтобы не пришлось обнаружить, что купил их Уэйкем.

— Ты не должен удивляться, что внизу так пусто, отец, — сказала Мэгги, — но твое кресло и конторка там… Они по крайней мере у нас остались.

— Ну так пойдем…. Помоги мне спуститься, Люк… Я хочу сам на все посмотреть, — сказал мистер Талливер, опираясь на палку и протягивая другую руку Люку.

— Да, сэр, — отозвался Люк, подставляя плечо хозяину, — вам легче будет все это понять, когда вы своими глазами увидите: так быстрей привыкнешь. Это как моя матушка говорит о своей одышке… Она говорит: «Мы теперь старые друзья», хоть она изо всех сил боролась против нее спервоначала.

Мэгги побежала вперед, чтобы проверить, все ли в порядке в мрачной гостиной, где огонь, почти бесцветный в лучах зимнего солнца, казалось, еще усиливал общее убожество. Она повернула кресло отца, отодвинула в сторону стол, чтобы сделать шире проход, и с бьющимся сердцем стала ждать, когда он войдет и в первый раз глянет вокруг. Том шел впереди, неся скамеечку для ног, и остановился рядом с Мэгги в дверях комнаты.

У Тома было куда тяжелее на сердце — Мэгги, при всей ее чуткости, не так страдала, ибо горе открыло простор для ее любви, дало возможность излиться ее страстной натуре. Ни один настоящий мальчик не может этого понять: он готов лучше отправиться убивать Немейского льва[63]Ссылка на подвиг героя древнегреческого эпоса Геракла, обладавшего необыкновенной силой. или совершить сколько угодно геройских подвигов, нежели постоянно терзаться чувством жалости, если он не в силах уничтожить зло, причинившее страдание.

Мистер Талливер остановился в дверях, опершись на руку Люка, и посмотрел вокруг, на все те пустые места, что были для него заполнены тенями стоявших там раньше предметов — каждодневных спутников его жизни. Казалось, сознание мистера Талливера с каждой минутой крепло, поддерживаемое свидетельством его пяти чувств.

— А! — медленно произнес он, двинувшись к своему креслу, — они продали все с молотка… продали все с молотка.

Затем, усевшись в кресло и опустив палку на пол, он снова обвел взглядом комнату.

— Они оставили большую Библию, — сказал он. — В ней все записано… когда я родился и когда взял себе жену… Принеси ее мне, Том.

Библия была положена перед ним и раскрыта на чистом листе в начале книги, а когда он медленно читал записи, в комнату вошла миссис Талливер и, увидя, что ее муж уже спустился вниз и сидит с семейной Библией в руках, остановилась в безмолвном изумлении.

— А, — сказал он, глядя на то место, где лежал его палец, — моя мать была Маргарет Битон… умерла в сорок семь лет: в их семье никто долго не жил… а мы пошли в мать — Гритти и я, — мы тоже скоро уйдем на покой.

Над записями о рождении и замужестве сестры он остановился, словно они навели его на новые мысли, затем вдруг взглянул на Тома и встревоженно спросил:

— Они не заставили Мосса выплатить деньги, что я ему одолжил, нет?

— Нет, отец, — сказал Том, — расписка была сожжена. Мистер Талливер снова обратил свой взор на страницу и немного погодя промолвил:

— А… Элизабет Додсон… Вот уже восемнадцать лет, как я женился на ней.

— Будет в следующее благовещение, — добавила миссис Талливер, подходя к нему и глядя на страницу.

Муж серьезно взглянул ей в лицо.

— Бедняжка Бесси, — сказал он, — ты была тогда красивая девушка — все это говорили… и я всегда думал, что ты на редкость хорошо сохранилась… А теперь ты так постарела… Не держи на меня зла… Я хотел сделать, как для тебя лучше… Мы обещали друг другу делить и радость и горе.

— Но я никогда не думала, что будет столько горя, — сказала бедная миссис Талливер со странным испуганным видом, который стал появляться у нее в последнее время, — мой покойный отец отдал меня… и все это случилось так вдруг…

— О, мама, — прервала ее Мэгги, — зачем ты это все говоришь?

— Да, я знаю, вы не даете бедной матери и рта раскрыть… И так всю жизнь… Ваш отец никогда не слушал, что я ему говорю… Никакого толку не было просить его… И сейчас не будет, даже стань я перед ним на колени.

— Не говори так, Бесси, — сказал мистер Талливер, который в эти первые минуты унижения не мог не видеть, как ни был он горд, что упреки его жены справедливы. — Коли я могу что сделать, чтобы загладить свою вину перед тобой, я не скажу «нет».

— Значит, мы можем остаться здесь, и у нас будет свой кусок хлеба, и я не должна расставаться с сестрами… А я всегда была тебе такой хорошей женой, никогда ни в чем не перечила… И они все говорят… все говорят — это только справедливо… Да ведь ты так настроен против Уэйкема.

— Мать, — сурово сказал Том, — сейчас не время говорить об этом.

— Пусть говорит, — прервал его мистер Талливер. — Что ты хочешь сказать, Бесси?

— Да ведь теперь и мельница и земли — всё в руках Уэйкема, и что толку ссориться с ним, когда он говорит, что ты можешь остаться здесь — чего уж благороднее — и вести все дела и иметь тридцать шиллингов в неделю и лошадь, чтобы ездить на рынок… А где нам голову приклонить? Нам придется переехать в домик на деревне. Чтобы мне и детям дойти до этого… И все потому, что ты не можешь не ссориться с людьми, и слушать никого не желаешь…

Мистер Талливер, дрожа, сжался в кресле.

— Твое право требовать от меня чего хочешь, Бесси, — тихо сказал он. — Довел тебя до бедности… Этот мир мне не по силам… я теперь ничто… несостоятельный должник… Где уж мне теперь стоять на своем?

— Отец, — сказал Том, — я не согласен с матерью и дядюшками, ты не должен служить у Уэйкема. Я получаю теперь фунт в неделю, и ты сможешь найти какую-нибудь работу, когда поправишься.

— Молчи, Том, молчи; на сегодня с меня хватит. Поцелуй меня, Бесси, и давай не держать друг на друга зла: нам никогда уже не быть молодыми… Этот мир мне не по силам.

Глава IX ЕЩЕ ОДНА ЗАПИСЬ В ФАМИЛЬНОЙ БИБЛИИ

За этим первым моментом самоотречения и покорности последовали дни отчаянной душевной борьбы; становясь все крепче, мельник мог шире охватить внутренним взором то сложное положение, в которое он сам себя поставил. Измученное животное не рвется с привязи; так и мы, ослабленные болезнью, не можем отказаться от обетов, которые потом, когда мы наберемся сил, представляются нам немыслимыми. Были дни, когда Талливеру казалось, что выполнить данное им Бесси обещание выше сил человеческих: он дал согласие, не зная, чего она от него потребует… Она с таким же успехом могла попросить его поднять на плечи дом. Но, помимо мысли, что он, женившись на Бесси, сделал ее несчастной, были и еще соображения, говорившие в пользу просьбы жены. Он видел здесь возможность, отказывая себе во всем, скопить из жалованья деньги, чтобы вернуть все сполна кредиторам, а вряд ли ему будет легко найти себе другое столь подходящее место. Он привык вести не слишком обременительную жизнь, много распоряжаться и мало работать и не знал, приспособится ли к новому делу. А если ему ничего не останется, кроме поденной работы, и жене придется прибегнуть к помощи сестер? Перспектива вдвойне для него неприятная после того, как они позволили продать все сокровища Бесси — наверняка с умыслом, чтобы восстановить ее против мужа: пусть почувствует, что это он довел ее до такой крайности. Слушая их увещания, когда они приезжали убеждать его, что он обязан это сделать ради Бесси, он отводил глаза, и лишь когда они поворачивались к нему спиной, бросал на них исподтишка гневные взгляды. Только страх, что иначе ему придется прибегнуть к их помощи, мог побудить его последовать их совету.

Но сильнее всего в нем говорила любовь к старым местам, где он бегал когда-то еще мальчишкой — так же, как впоследствии Том. Талливеры жили здесь уже много поколений, и он помнил, как, сидя зимними вечерами на низкой скамеечке, слушал рассказы отца о старой, наполовину бревенчатой мельнице, которая стояла на этом же месте, пока не была почти совсем разрушена наводнением, и его дед снес ее и поставил новую. Когда мистер Талливер начал уже ходить и снова увидел все то, к чему с детства привык его взор, — тут-то он по-настоящему почувствовал, как крепко держит его любовь к родному дому, который стал частью его жизни, частью его самого. Он не мог вынести мысли, что ему придется оставить его — дом, где он различал скрип каждой двери и каждых ворот, где форма и цвет каждой крыши для него хороши, потому что они питали его юные чувства. Наши высокоученые пилигримы, взращенные на книгах о путешествиях и уносящиеся воображением в Замбези, которым некогда задерживаться у зеленых изгородей — ведь им надо поскорее попасть в тропики, где они как дома среди пальм и смоковниц, — вряд ли могут хоть отчасти попять, что за чувства питает такой старозаветный человек, как Талливер, к месту, с которым связаны все его воспоминания и где жизнь кажется привычной старой мотыгой с отполированной временем ручкой, уютно покоящейся в его ладони. А он сейчас жил воспоминаниями далекого прошлого, которые особенно ярко встают в нашей памяти в часы вынужденного безделья, когда мы оправляемся от болезни.

— Да, Люк, — сказал он однажды, глядя на сад, — я помню тот день, когда посадили эти яблони. Никто так не умел сажать деревья, как мой отец, — для него прямо праздник был достать повозку саженцев… а я вечно бегал за ним, как собачонка, и в жару и в холод.

Затем он повернулся и, прислонившись к садовым воротам, оглядел строения напротив.

— Старая мельница будет скучать по мне — а, Люк? Говорят, когда мельница переходит в другие руки, река гневается… Я слышал, как отец не раз говорил это. Кто знает — может, оно и верно, мудреный это свет, тут без нечистого не обошлось… Мне этот свет оказался не под силу, я знаю.

— Да, сэр, — сочувственно сказал Люк, — как подумаешь про ржу на пшенице да как скирды сами загораются и про всякое такое, что я перевидал на своем веку… свет, и вправду, часто кажется чудным: вот у последней свиньи, что мы закололи, сало плавится точно масло — ничего на сковородке не остается.

— Помню, словно это вчера было, — продолжал мистер Талливер, — как мой отец начал варить солод. Так и вижу тот день, когда была закончена солодовня. Я думал, эт0 какой большой праздник; мать тогда приготовила плум-пудинг, и я сказал матери… она была красивая черноглазая женщина, моя мать, — Мэгги будет как две капли воды на нее похожа… — Здесь мистер Талливер зажал палку между колен и вынул табакерку, чтобы в полной мере насладиться историей, которую рассказывал, роняя слово за словом, будто образы прошлого отвлекали его в сторону. — Я был совсем маленький мальчик, немногим выше материных колен… Она так любила нас, ребятишек, Гритти и меня… И я сказал ей: «Мать, — сказал я, — теперь каждый день будет плум-пудинг, раз у нас новая солодовня?» Она рассказывала мне это до своего смертного часа. Она была еще молодая женщина, когда умерла, — моя мать. Но вот уже сорок лет с лишком прошло с тех пор, как построили солодовню, и не было дня за это время, чтобы я не выглянул утром во двор посмотреть первым делом на нее, и так круглый год. Я бы ума решился на новом месте. Я буду словно в чужом лесу… Как ни прикидывай — все тяжко… Хомут натрет мне холку, но все же лучше тянуть свой воз по старой дороге, чем по новой.

— Да, сэр, — отозвался Люк, — вам будет легче здесь, чем в другом месте. Я сам недолюбливаю новые места, все гам так нескладно… на колесах у фургонов узкие ободья, может статься — и перелазы иначе сделаны, и овсяные лепешки по-другому пекут, как вот в верховьях Флосса. Нет хуже, как уезжать из родных мест.

— Но боюсь, Люк, они захотят рассчитать Бена, и тебе в помощь останется один парнишка… Ну, и я могу немного пособить на мельнице. Твое место станет похуже, чем прежде.

— Не тревожьтесь, сэр, я о том не пожалею. Я был с вами двадцать лет, а двадцать лет не прибегут, коли вы им посвистите, как и деревья от того не вырастут, — все в руках божьих. Я не терплю новых кушаний и новых лиц, никогда не знаешь, придутся ли они тебе по нутру.

Закончилась прогулка в молчании, ибо Люк, стремясь убедить хозяина, был необычно многоречив и совершенно истощил свои словесные запасы, а мистер Талливер вернулся от воспоминаний детства к мучительным раздумьям о стоящем перед ним выборе. Мэгги заметила, что он был необыкновенно рассеян за вечерним чаем. Потом он сидел, понурившись, в кресле и, уставясь в пол, шевелил губами и время от времени покачивал головой. Но вот он пристально посмотрел на миссис Талливер, которая вязала, сидя против него, затем на Мэгги, склонившуюся над шитьем; она всем существом своим чувствовала, что в душе отца происходит тяжелая драма. Вдруг мистер Талливер взял кочергу и с яростью разбил большой кусок угля.

— Господи боже мой, мистер Талливер. о чем ты только думаешь? — проговорила жена, испуганно взглядывая на него. — Ты совсем не жалеешь уголь, разбиваешь большие куски, а у нас его и так мало осталось, одному богу известно, откуда мы достанем еще.

— Мне кажется, ты не совсем хорошо себя чувствуешь, отец, а? — сказала Мэгги. — Тебя что-нибудь тревожит?

— Почему это до сих пор нет Тома? — в нетерпении спросил мистер Талливер.

— Боже мой! Разве уже пора? Мне надо пойти приготовить ему ужин, — сказала миссис Талливер и, положив на стол вязанье, вышла из комнаты.

— Уже почти половина девятого, — проворчал мистер Талливер. — Он должен скоро быть. Пойди, принеси большую Библию и открой ее на первом листе, где все записано. И достань перо и чернила.

Мэгги, удивленная, повиновалась, но отец больше ни о чем ее не стал просить и только прислушивался, не раздадутся ли шаги Тома на гравиевой дорожке, раздраженный, по-видимому, тем, что поднявшийся ветер заглушает своим ревом все другие звуки. В глазах его горел странный огонь, порядком напугавший Мэгги; теперь уже и она не могла дождаться Тома.

— А, вот он, — взволнованно сказал мистер Талливер, когда наконец раздался стук в дверь.

Мэгги пошла открыть Тому, но из кухни уже спешила мать.

— Погоди, Мэгги, я сама открою.

Миссис Талливер стала немного побаиваться сына, но ревниво относилась к малейшей услуге, оказанной ему другими.

— Ужин готов, стоит на столе у камина, — сказала она, когда он разделся. — Тебе никто не будет мешать: я знаю, ты этого не любишь, и я не буду с тобой разговаривать.

— Мне кажется, мама, Тома хочет видеть отец, — сказала Мэгги, — он должен сперва зайти в гостиную.

Том вошел в комнату, как всегда по вечерам — угрюмый, но, увидев раскрытую Библию и чернильницу, встревоженно и удивленно взглянул на отца, встретившего его словами:

— Входи, входи. Что так поздно сегодня? Ты мне нужен.

— Что-нибудь случилось, отец? — спросил Том.

— Садись, все садитесь, — повелительно произнес мистер Талливер. — Том, ты подойди сюда; я хочу, чтобы ты кое-что записал в Библию.

Все трое сели, глядя на него. Оп начал медленно, посмотрев на жену:

— Я принял решение, Бесси, и не отступлюсь от своего слова. Мы ляжем с тобой в одну могилу, и не надо нам держать зла друг против друга. Я останусь на старом месте и буду служить Уэйкему… и служить буду честно, Талливер не может быть нечестным — помни это, Том. — Здесь голос его поднялся. — Меня будут винить, что я не выплатил все сполна… но я тут ни при чем… все потому, что на свете развелось столько мошенников. Мне не под силу было тягаться с ними, пришлось уступить. Я суну свою шею в ярмо, потому как ты вправе сказать, что я довел тебя до нищеты, Бесси… И я буду служить ему честно, словно он и не мошенник: я честный человек, хотя никогда мне больше не держать высоко головы… Я сломанное дерево… сломанное дерево.

Он замолчал и посмотрел в землю. Затем, вдруг подняв голову, сказал громким и проникновенным голосом:

— Но я не прощу ему! Я знаю — они говорят, будто он не хотел причинить мне зла… Так-то нечистый и помогает мошенникам… Уэйкем был всему затейщик… но он слишком важный господин… знаю, знаю. Говорят, я не должен был начинать тяжбу. Но кто сделал так, что ни арбитража нет, ни справедливости не добиться? Ему-то все нипочем; он один из этих важных джентльменов, что наживают деньги на бедных людях, а когда пустят их по миру, начинают им же благодетельствовать. Я ему не прощу! Да падет на его голову позор, чтобы родной сын от него отвернулся. Хоть бы он такое что сделал, чтобы его послали щебенку бить на дороге! Да нет, он слишком большой мошенник, закону не наложить на него руку. И запомни это, Том, — ты тоже никогда не прощай ему, коли хочешь быть мне сыном. Может, еще наступит время, что ты отплатишь ему… Для меня оно уже не придет — моя голова в ярме. Теперь пиши… пиши это в Библию.

— О, отец, что ты! — воскликнула Мэгги, бледная и трепещущая, опускаясь на пол у его колен. — Грешно проклинать своих ближних и таить в душе зло.

— Нет, не грешно, говорю тебе, — исступленно проговорил отец. — Грешно, когда мошенники живут припеваючи — Это работа дьявола. Делай, как я тебе говорю, Том. Пиши!

— Что мне писать, отец? — спросил Том с мрачной покорностью.

— Пиши, что твой отец, Эдуард Талливер, поступил на службу к Джону Уэйкему, человеку, разорившему его, потому как обещал жене сделать, что в его силах, чтобы загладить свою вину перед ней, и потому как хотел умереть на старом месте, где сам родился и где родился его отец. Напиши все это как положено… ты знаешь как… а потом напиши, что пусть все это и так — я не простил его и, хоть служить ему буду честно, желаю ему всякого зла. Напиши это.

В мертвой тишине перо Тома двигалось по бумаге. Миссис Талливер была испугана, Мэгги трепетала, как лист.

— Ну, послушаем, что ты написал, — сказал мистер Талливер.

Том медленно прочитал вслух свою запись.

— А теперь напиши… напиши, что и ты никогда не забудешь того зла, которое Уэйкем причинил твоему отцу, и отомстишь ему и его родным, коли это будет в твоих силах. И подпишись: Том Талливер.

— О нет, отец, милый отец! — прошептала Мэгги, еле шевеля губами от ужаса. — Ты не должен заставлять Тома писать это.

— Замолчи, Мэгги! — сказал Том. — Я так напишу.