Онлайн чтение книги Средний пол Middlesex
Минотавр

Что-что, а это мне не грозит. Как и большинство гермафродитов, я бесплоден. Это одна из причин, почему я так и не женился. Это одна из причин, не считая чувства стыда, почему я решил поступить на дипломатическую службу. Мне никогда не нравилось жить на одном месте. После того как я превратился в мужчину, мы с мамой уехали из Мичигана, и с тех пор я нигде подолгу не останавливался. Через пару лет я уеду из Берлина – меня назначат куда-нибудь еще. Мне будет грустно уезжать отсюда. Этот когда-то разделенный надвое город чем-то похож на меня. На мою борьбу за объединение, за Einheit[15]Единство ( нем. ).. Приехав из города, все еще разделенного надвое расовой ненавистью, здесь, в Берлине, я обрел надежду.

Кстати, о чувстве стыда. Я не потворствую ему и делаю все возможное, чтобы его преодолеть. Движение «Интерсекс» стремится положить конец операциям по изменению пола младенцев. И первое, что необходимо сделать, – это убедить мир, в частности детских эндокринологов, в том, что гениталии гермафродитов не являются больными органами. Из каждых двух тысяч младенцев один рождается двуполым. Это означает, что в Соединенных Штатах, где население составляет двести семьдесят пять миллионов, сегодня проживает сто тридцать семь тысяч интерсексуалов.

Но гермафродиты такие же люди. Я не политик и не очень люблю общественные мероприятия. И хотя состою членом Интерсексуального общества Северной Америки, я никогда не принимал участия в демонстрациях. Я веду частную жизнь и оберегаю собственные раны. Это не лучший образ жизни. Но я таков, каков есть.

Самые известные гермафродиты в истории? Я? Приятно было бы так думать, но мне до этого еще далеко. Я поглощен работой и откровенничаю только с несколькими друзьями. На приемах, когда я оказываюсь рядом с бывшим послом (тоже уроженцем Детройта), мы обсуждаем с ним «Тигров». Очень немногие в Берлине посвящены в мою тайну. Я стал говорить об этом с большей готовностью, чем прежде, но тут я не всегда последователен. Иногда я сообщаю об этом случайным прохожим. А некоторые остаются в неведении навсегда.

Особенно это касается женщин, которые мне нравятся. Как только я встречаю такую и она проявляет ко мне симпатию, я тут же ретируюсь. Иногда по вечерам, приободрившись с помощью доброй «Риохи», я забываю о своих физических проблемах и позволяю себе надеяться. Прочь летит дорогой костюм и рубашка от Томаса Пинка. Неужто мои возлюбленные не будут потрясены особенностями моей физиологии?! (Под моими двубортными «доспехами» таятся другие «доспехи» – из хорошо натренированной мускулатуры.) Но от своего последнего бастиона – удобных боксеров – я не откажусь никогда. Я всегда буду извиняться и уходить. Уходить и больше никогда не звонить. Как и все мужчины.

Но меня хватает ненадолго. И я снова встаю на стартовую черту. Сегодня утром я опять встретил свою велосипедистку. На этот раз мне удалось узнать ее имя: Джулия. Джулия Кикучи. Выросла в Северной Калифорнии, окончила школу дизайна на Род-Айленд и теперь приехала в Берлин по гранту, полученному от Кюнстлерхаус. Но что гораздо важнее – она придет ко мне на свидание в пятницу вечером.

Это будет просто свидание. За ним ничего не последует. Зачем говорить ей о своих особенностях, о своем многолетнем блуждании в тумане, вдали от чужих глаз. И вдали от любви.

Одновременное оплодотворение произошло ночью 24 марта 1923 года в отдельных расположенных друг над другом спальнях после вечера, проведенного в театре. Дед, еще не догадываясь о своем скором увольнении, раскошелился на четыре билета на «Минотавра», поставленного в Семейном театре. Сначала Дездемона отказалась идти. Она не одобряла театральное искусство в целом, а особенно жанр водевиля, но в итоге, будучи не в силах противостоять греческой тематике, она натянула новые чулки, надела черное платье и пальто и вместе со всеми двинулась по скользкой дорожке к ужасному «паккарду».

Когда в Семейном театре поднялся занавес, мои родственники надеялись, что им расскажут всю историю. Как Минос, царь Крита, не смог принести в жертву Посейдону белого быка. Как разгневанный Посейдон наказал его жену Пасифаю, заставив ее влюбиться в быка. Как плодом этого союза стал Астерий, родившийся с бычьей головой и человеческим телом. А потом как Дедал создал лабиринт и так далее. Однако, как только зажглись софиты, нетрадиционный подход к этому сюжету стал очевиден. На сцене в серебристых лифчиках и просвечивающих сорочках резвились хористки – они танцевали и читали стихи, не попадая в такт жуткому завыванию флейт. Потом появился Минотавр с бычьей головой из папье-маше. Не имея никакого представления о классической психологии, актер изображал в чистом виде киношного монстра. Он рычал, барабаны громыхали, хористки визжали и разбегались. Минотавр гнался за ними, естественно, ловил их, пожирал или затаскивал их, беззащитных, в лабиринт. И тут занавес опустился.

Моя бабка с восемнадцатого ряда высказывала критические замечания: «Это похоже на картины в музеях, просто повод показать голых людей».

Она же настояла на том, чтобы уйти в антракте. Дома все четверо готовились ко сну. Дездемона выстирала чулки и зажгла ночник в коридоре. Зизмо выпил сок папайи, который он считал полезным для пищеварения. Левти аккуратно повесил свой костюм, сложив брюки по стрелкам, а Сурмелина сняла макияж с помощью кольдкрема и забралась в постель. Все четверо, двигаясь по своим индивидуальным орбитам, делали вид, что пьеса не произвела на них никакого впечатления. И вот Джимми Зизмо выключил свет, забрался в свою одноместную кровать и обнаружил, что она уже занята! Сурмелина, которой снились хористки, перебралась в нее в состоянии лунатизма и, бормоча стихотворные строки, залезла на своего мужа, находящегося в состоянии готовности. («Видишь? – в темноте произнес Зизмо. – Никакой желчи. Это все касторовое масло».) Может, Дездемона что-нибудь бы и услышала сверху, но она делала вид, что спит. Вопреки ее желанию, спектакль растормошил и ее. Из головы не шли мускулистые грубые бедра Минотавра и непристойные позы его жертв. Стыдясь собственного возбуждения, она старалась ничем не проявить его. Она выключила лампу и пожелала мужу спокойной ночи, потом театрально зевнула и повернулась к нему спиной. Но Левти подкрался сзади.

Теперь стоп-кадр. Я хочу уточнить позы: Лина лежит на животе, Левти на боку, а также обстоятельства – ночная амнезия, и непосредственную причину – спектакль о чудовищном гибриде. Считается, что дети наследуют у своих родителей только физические черты, но я уверен, что по наследству передаются и другие вещи: мотивы поступков, сценарии жизни и даже судьбы. Разве я не воспользовался бы девушкой, прикидывающейся спящей? И вполне возможно, что это тоже было бы связано с каким-нибудь спектаклем и умирающими на сцене актерами.

Но оставим в стороне эти генеалогические проблемы и вернемся к биологическим фактам. Точно так же, как у девочек, живущих в одном дортуаре, у Дездемоны и Лины менструальные циклы были одинаковыми. Названный день был четырнадцатым. Это не проверялось с помощью каких-либо термометров, но уже через несколько недель тошнота и обострившееся обоняние все подтвердили. «Назвать это утренним токсикозом мог только мужчина, – заявила Лина. – Он, вероятно, являлся домой только утром и тогда замечал это». Приступы тошноты не подчинялись никаким правилам и возникали в самое разное время. Рвота могла начаться днем или посреди ночи. Беременность оказалась шлюпкой в бушующем море, из которой они не могли выбраться. Оставалось только привязать себя к мачтам своих кроватей и пережидать шторм. Враждебным было все, с чем они сталкивались, – простыни, подушки, даже воздух. Дыхание мужей стало невыносимым, и когда находились силы пошевелиться, они жестами просили их держаться подальше.

Беременность женщин принизила роль мужчин, и после первого всплеска мужской гордости они довольно быстро осознали свою скромную роль, которую природа отвела им в драме воспроизводства, и, спровоцировав непонятный им взрыв, смущенно отступили в тень. И пока их жены величественно страдали в своих спальнях, Левти и Зизмо слушали в зале музыку или отправлялись в греческий квартал, в кофейню, где они никого не могли оскорбить своим запахом. Они играли в триктрак и говорили о политике, и никто не упоминал о женщинах, так как в кофейне все были холостяками – независимо от возраста и количества произведенных на свет детей, общество которых теперь предпочитали жены. Темы разговоров всегда были одними и теми же: они обсуждали турок и их жестокость, Венизелоса и допущенные им ошибки, возвращение царя Константина и оставшееся неотомщенным сожжение Смирны.

– И кого-нибудь это волнует? Никого!

– Это похоже на то, что Беренжер сказал Клемансо: «Мир принадлежит тому, кому принадлежит нефть».

– Чертовы турки! Убийцы и насильники!

– Сначала они обесчестили Агию Софию, а теперь уничтожили Смирну!

– Хватит скулить, – вмешивался Зизмо. – В этой войне виноваты греки.

– Что?!

– Кто куда вторгся? – вопрошал Зизмо.

– Турки. В тысяча четыреста пятьдесят третьем году.

– Греки и своей-то страной управлять не могут. Зачем им еще другая?

Здесь все вскакивали, опрокидывая стулья.

– Да кто ты такой, Зизмо? Несчастный понтиец! Турецкий прихлебатель!

– Я люблю правду! – кричал Зизмо. – Нет никаких доказательств, что Смирна была подожжена турками. Это сделали греки, чтобы потом взвалить всю вину на турок.

Тут вмешивался Левти, чтобы предотвратить драку. После чего Зизмо уже держал свои политические взгляды при себе. Он мрачно пил кофе и читал разрозненные номера журналов и брошюры, посвященные космическим путешествиям и древним цивилизациям. Потом жевал лимонные корки и советовал то же Левти. Их теперь связывал дух товарищества мужчин, оказавшихся на задворках возникновения новой жизни, и, как будущих отцов, их мысли больше всего занимали деньги.

Дед никогда не говорил Джимми, из-за чего его уволили, но, похоже, Зизмо прекрасно понимал, с чем это могло быть связано. Поэтому через несколько недель он решил возместить убытки.

– Делай вид, что мы просто едем прокатиться.

– О’кей.

– А если нас остановят, ничего не говори.

– О’кей.

– Эта работа лучше, чем на заводе. Поверь мне. Пять долларов в день – это ничто. А здесь ты до отвала сможешь есть свой чеснок.

Они проезжают мимо аттракционов Электрического парка. За окном туман, на часах – начало четвертого утра. Положа руку на сердце, в такое время все аттракционы должны быть закрыты, но мне надо, чтобы в этот день парк работал всю ночь, чтобы туман внезапно исчез и чтобы мой дед увидел, как по американским горам несется вагончик. Позволив себе этот дешевый символизм, я тут же подчиняюсь строгим правилам реализма и ответственно заявляю, что ничего такого они видеть не могли. Весенний туман окутывает опоры только что открытого моста Белл-Айл. В дымке мерцают желтые шары уличных фонарей.

– Поразительно, так поздно и сколько машин, – замечает Левти.

– Да, здесь так всегда по ночам, – отвечает Зизмо.

Мост легко возносит их над рекой и плавно опускает на другом берегу. Остров Белл-Айл на реке Детройт находится всего лишь в полумиле от канадского берега. Днем парк полон гуляющих и отдыхающих. Грязные берега усеяны рыбаками. Церковные деятели проводят здесь свои собрания. Однако с наступлением темноты остров становится пристанищем свободных нравов. В укромных уголках останавливаются машины любовников. А другие автомобили переезжают мост, чтобы совершить сомнительные сделки. Зизмо проезжает во тьме мимо восьмиугольных бельведеров и памятника Герою Гражданской войны и углубляется в лес, где когда-то жители Оттавы устраивали летние лагеря. Из-за тумана ветровое стекло помутнело. Листва берез кажется пергаментной под угольно-черным небом.

Как и у большинства машин того времени, у автомобиля Зизмо нет зеркала заднего вида, поэтому он то и дело оборачивается, проверяя, не увязался ли за ними кто-нибудь. Так они петляют по Центральной аллее и Стрэнду, трижды объезжая остров, пока Зизмо не успокаивается и не останавливает машину на северо-востоке, развернув в сторону Канады.

– Почему мы остановились?

– Сиди и жди.

Зизмо трижды включает и выключает фары и выходит из машины. Левти следует за ним. Они стоят в полной темноте, прислушиваясь к плеску волн и сигналам грузовых судов. И вот издали доносится какой-то шум.

– А у тебя есть офис? – спрашивает дед. – Складские помещения?

– Вот мой офис. – Зизмо делает неопределенный жест рукой. – А это мой склад, – добавляет он, указывая на «паккард».

Шум становится громче, и Левти, сощурившись, вглядывается в туман.

– Когда-то я работал на железной дороге. – Зизмо вынимает из кармана сушеный абрикос и кладет в рот. – На западе, в Юте. Надорвал себе спину. И тогда я поумнел. – Шум становится еще ближе, и Зизмо открывает багажник. И вот из тумана появляется катер – небольшое суденышко, на борту которого двое. Они выключают мотор, и катер бесшумно вплывает в камыши. Зизмо передает одному конверт, а другой откидывает брезент на корме. В лунном свете видны двенадцать аккуратно сложенных деревянных ящиков.

– Теперь у меня собственная железная дорога, – говорит Зизмо. – Разгружай.

Таким образом выяснилось, чем именно занимается Джимми Зизмо. Он импортировал отнюдь не сушеные абрикосы из Сирии, халву из Турции и мед из Ливана по реке Святого Лаврентия – он ввозил виски «Хайрам Уокер» из Онтарио, пиво из Квебека и ром с Барбадоса. Сам он – трезвенник – зарабатывал на жизнь, покупая и продавая спиртное.

– Что делать, если все эти американцы пьяницы? – оправдывался он через несколько минут, когда ящики были погружены.

– Ты должен был раньше мне сказать! – гневно кричал Левти. – Если нас поймают, я не получу гражданства и меня отправят обратно в Грецию.

– А у тебя разве есть выбор? Может, у тебя есть работа получше? И не забывай, мы оба ждем детей.

Так началась криминальная жизнь моего деда. Следующие восемь месяцев он занимался вместе с Зизмо контрабандой спиртного: они вставали глубокой ночью и обедали на рассвете. Он усвоил сленг нелегальной торговли и четырехкратно расширил свой словарный запас. Научился называть спиртное «хуч», «бинго», «беличьей мочой» и «обезьяньими помоями», а питейные заведения «разливухами», «кабаками», «барами» и «рюмочными». Он заучил расположение всех подпольных баров, всех похоронных контор, которые бальзамировали тела не благовониями, а с помощью джина; все церкви, где прихожанам предлагалось не только освященное вино; и все парикмахерские, где в банках и склянках хранился дешевый джин. Левти подробно ознакомился с береговой линией реки Детройт, со всеми ее потаенными заводями и секретными причалами и научился распознавать полицейские катера на расстоянии в четверть мили. Занятие контрабандой требовало хитрости и ловкости. В широком масштабе бутлегерство контролировалось мафией и Пурпурной бандой. Но из соображений благотворительности они сквозь пальцы смотрели на любительское предпринимательство, когда речь шла о ночной поездке в Канаду и обратно на каком-нибудь рыболовецком суденышке. Женщины, пряча под юбками галлоны виски, переправлялись на пароме в Виндзор. И крупные воротилы, до тех пор пока это не мешало их деятельности, не препятствовали этому. Зизмо же действовал с куда большим размахом.

Они совершали свои операции по пять-шесть раз в неделю. В багажник «паккарда» помещалось четыре ящика и еще восемь на просторном заднем сиденье. Для Зизмо не существовало ни правил, ни чужих территорий.

– Как только они приняли сухой закон, я тут же пошел в библиотеку и изучил карту, – говорил он, объясняя, как он занялся этим делом. – И увидел, что Канада и Мичиган вплотную прилегают друг к другу. Тогда я пошел и купил билет до Детройта. Я приехал сюда нищим и пошел в греческий квартал к свату. Знаешь, почему я разрешаю Лине водить машину? Потому что она куплена на ее деньги. – Он удовлетворенно улыбнулся, но потом мысли его приняли другой оборот, и его лицо потемнело. – Хотя имей в виду, я вообще-то не одобряю, когда женщины сидят за рулем. А теперь им еще дали и право голоса! Помнишь спектакль, на который мы ходили? – проворчал он. – Они все такие. Дай им волю, и они займутся любовью с быком.

– Это же просто миф, Джимми, – возразил Левти. – Его же нельзя понимать буквально.

– Почему? – осведомился Зизмо. – Женщины отличаются от нас. У них плотская природа. Самое лучшее, что с ними можно сделать, – это запирать их в лабиринте.

– О чем ты?

– О беременности, – улыбнулся Зизмо.

И это действительно походило на лабиринт. Дездемона поворачивалась то туда, то сюда, то направо, то налево, пытаясь найти удобное положение. Не вылезая из постели, она блуждала по темным коридорам беременности, спотыкаясь о кости предшественниц, проделавших этот путь до нее. Сначала о кости своей матери Ефросиньи (на которую она внезапно стала походить), потом о кости теток, бабок и всех других женщин, уходящих в глубокую историю до самой праматери Евы, на чрево которых было наложено проклятие. Теперь Дездемона физически ощущала их, разделяла с ними их боль и вздохи, их страх и опасения, их униженность и их упования. Как и они, она прикасалась к своему животу, поддерживая мироздание, она ощущала гордость и всемогущество, а потом ее пронизывала судорога.

Теперь в общих чертах я набросаю вам картину беременности. Восемь недель – Дездемона лежит на спине, до самых подмышек натянув на себя одеяло, и смотрит, как за окном меняется освещение в зависимости от дня и ночи. Она поворачивается на бок и видит, как одеяло меняет свои очертания. Шерстяное одеяло то появляется, то исчезает. На прикроватный столик опускаются подносы с едой и тут же улетают. Но на протяжении всей этой безумной пляски неодушевленных предметов главным остается непрерывно меняющееся тело Дездемоны. Ее грудь набухает. Соски темнеют. В четырнадцать недель у нее начинает расплываться лицо, и я впервые узнаю в ней бабушку своего детства. В двадцать недель от пупка вниз начинает обозначаться какая-то таинственная линия. Живот вздымается. В тридцать недель у нее начинает истончаться кожа, а волосы густеют. Лицо становится не таким бледным, и, наконец, от него начинает исходить сияние. Чем полнее она становится, тем меньше двигается. Она перестает поворачиваться на живот. Она неподвижно наплывает на объектив камеры. Световые эффекты за окном продолжаются. В тридцать шесть недель она сворачивает себе кокон из простыней. Простыни то накрывают ее, то сползают вниз, и тогда из-под них появляется ее измученное, решительное и нетерпеливое лицо. Глаза ее открыты. Она кричит.

Лина, чтобы избежать варикоза вен, обматывает ноги бинтами. Опасаясь появления дурного запаха изо рта, она ставит рядом с кроватью коробочку с мятными таблетками; каждое утро она взвешивается, с досадой прикусывая нижнюю губу. Ей нравится ее нынешняя пышная фигура, но при том она задумывается о последствиях. «Я знаю, грудь уже никогда не станет такой, как прежде. Грудь просто обвиснет. Как не раз видела на фотографиях в „Нэшнл джиогрэфик“». Во время беременности Лина ощущает себя каким-то животным. И испытывает от этого неловкость. Лицо ее краснеет во время гормональных приливов. Она потеет, и макияж начинает плыть. Все происходящее кажется ей рудиментом, сохранившимся от более примитивных форм жизни. Беременность возвращает ее на низшую стадию развития: она ассоциирует себя с пчелиной маткой, откладывающей яйца. Она вспоминает соседскую колли, которая рыла себе нору на заднем дворе прошлой весной.

Единственным утешением оставалось радио. Теперь она не снимала наушники ни в кровати, ни в ванной. Летом выходила с ними на улицу и усаживалась под вишней. Наполняя голову музыкой, она сбегала от собственного тела.

Однажды октябрьским утром у дома 3467 по Херлбат-стрит остановилось такси, из которого появилась худая и высокая мужская фигура. Мужчина сверил по бумажке адрес, забрал свои вещи – зонтик и чемодан – и расплатился с водителем. Снял шляпу и уставился на нее так, словно на полях шляпы были записаны инструкции. Постояв некоторое время, он снова водрузил ее на голову и двинулся к входной двери.

Стук в дверь расслышали и Лина, и Дездемона. Они встретились в прихожей.

Когда дверь открылась, гость взглянул сначала на один живот, а потом на другой.

– Как я вовремя, – заметил он.

Это был доктор Филобозян. Ясноглазый, чисто выбритый – он уже оправился от своего горя.

– У меня сохранился ваш адрес.

Женщины пригласили его в дом, и он поведал им свою историю. Он действительно подхватил на «Джулии» какую-то инфекцию. Но врачебная лицензия спасла его от высылки в Грецию – Америке нужны были врачи. Доктор Филобозян целый месяц провел в больнице на острове Эллис, после чего при посредничестве Армянского фонда въехал в страну. Год он провел в Нью-Йорке, обтачивая линзы для оптики. А потом ему удалось получить кое-какие средства из Турции, и он переехал на Средний Запад.

– Хочу начать здесь практику. В Нью-Йорке уже и так достаточно врачей.

Доктор остался обедать. Пикантное положение женщин не освобождало их от выполнения домашних обязанностей. Еле передвигая отекшие ноги, они подали баранину с рисом, греческий салат и рисовый пудинг. После обеда Дездемона сварила кофе по-гречески и разлила по чашечкам так, чтобы сверху осталась коричневая пена.

– Такое возможно в одном случае из ста, – обратился Филобозян к мужчинам. – Вы уверены, что это произошло в одну и ту же ночь?

– Да, – откликнулась Сурмелина, закуривая за столом. – Ночь оказалась очень напряженной.

– Обычно женщине удается забеременеть не раньше чем через полгода после свадьбы, – продолжил доктор. – А чтобы вы обе в одну и ту же ночь – поразительно!

– Говорите, один случай из ста? – переспросил Зизмо, глядя на Сурмелину.

– По меньшей мере, – подтвердил доктор.

– Во всем виноват Минотавр, – пошутил Левти.

– Не смей вспоминать этот спектакль, – оборвала его Дездемона.

– Что ты на меня так смотришь? – осведомилась Лина.

– А что, нельзя? – поинтересовался ее муж.

Сурмелина раздраженно вздохнула и вытерла рот салфеткой. Повисла напряженная тишина; ее нарушил доктор Филобозян, налив себе еще стакан вина.

– Появление на свет человека – это потрясающая вещь. Например, врожденные недостатки. Считается, что они могут возникнуть на почве фантазий матери. Все, о чем подумает или на что посмотрит мать во время полового акта, может отразиться на состоянии ребенка. У Дамаскина есть история о женщине, у которой над кроватью висело изображение Иоанна Крестителя в традиционной власянице. И вот в порывах страсти бедняжке довелось бросить на него взгляд. А через девять месяцев у нее родился младенец, волосатый, как медведь! – Доктор, довольный собой, рассмеялся и глотнул вина из своего стакана.

– Неужели такое действительно может случиться? – встревожившись, спросила Дездемона.

Доктор явно вошел в роль.

– Есть и другая история о женщине, которая, занимаясь любовью, прикоснулась к жабе. И у нее родился ребенок с выпученными глазами и покрытый бородавками.

– Это вы вычитали в своей книге? – дрожащим голосом спросила Дездемона.

– Да, в книге Паре «О чудесах и уродствах» есть много таких историй. Но Церковь тоже занимается этими вопросами. В «Священной эмбриологии» Каньямилла советует применять внутриутробное крещение. Предположим, вас тревожит, что у вас может родиться урод. Это можно исправить. Вы просто набираете в шприц святой воды и крестите младенца еще до его рождения.

– Не волнуйся, Дездемона, – заметил Левти, видя, насколько встревожена его жена. – В наше время врачи уже не разделяют этого мнения.

– Конечно, нет, – откликнулся доктор Филобозян. – Вся эта чушь возникла в период Средневековья. Теперь мы знаем, что все врожденные нарушения вызываются кровным родством родителей.

– Чем-чем? – переспросила Дездемона.

– Внутрисемейными браками.

Дездемона побледнела.

– Именно это и вызывает у детей развитие различных патологий. Умственную отсталость. Гемофилию. Вот, например, Романовы. Или любая другая монаршая семья. Они же все мутанты.

– Не помню, о чем я думала в ту ночь, – призналась Дездемона позднее, моя посуду.

– А я помню, – откликнулась Лина. – О той, рыжей, которая сидела третьей справа от меня.

– А у меня глаза были закрыты.

– Тогда тебе не о чем беспокоиться.

Дездемона повернула кран, чтобы вода заглушала их голоса.

– А как же вот это… кровное родство?

– Внутрисемейный брак?

– Да. Как узнать, что там с ребенком?

– Это ты узнаешь только после его появления на свет.

– О господи!

– Почему, ты думаешь, Церковь запрещает браки между братьями и сестрами? Люди, состоящие даже в двоюродном родстве, должны получать на это разрешение у архимандрита.

– Я думала, это потому, что… – И Дездемона умолкла, не зная ответа.

– Не волнуйся, – продолжила Лина. – Врачи всегда преувеличивают. Если бы все это было настолько плохо, у нас с тобой уже было бы по шесть рук, но не было бы ног.

Но Дездемону это не успокоило. В своих мыслях она вернулась в Вифинию, пытаясь вспомнить, много ли там рождалось детей с отклонениями. У Мелии Салакас родилась дочь, у которой отсутствовала часть лица. А ее брат Йоргос всю жизнь оставался восьмилетним мальчиком. Рождались ли в Вифинии волосатые дети? Или бородавчатые? Дездемона помнила, как мать рассказывала о странных младенцах, рождавшихся в деревне. Раз в несколько поколений то тут, то там рождался больной ребенок, хотя мать Дездемоны никогда не уточняла, каким именно недугом он страдал. И у всех у них жизнь заканчивалась трагически: они или кончали самоубийством, или сбегали и становились цирковыми артистами, а некоторых много лет спустя видели в Бурсе – они попрошайничали или занимались проституцией. Лежа по ночам в одиночестве, когда Левти уезжал на работу, Дездемона пыталась припомнить подробности этих историй, но все это происходило давным-давно, а Ефросинья Стефанидис была мертва, и спросить было не у кого. Она вспоминала ночь зачатия и старалась восстановить последовательность событий. Она повернулась на бок, поправила подушку Левти. Картин на стенах не было, и ни к каким жабам она не прикасалась. «Что я видела? – вопрошала она себя. – Только стену».

Однако тревоги мучили не только ее одну. Теперь с полной безответственностью и с официальным заявлением о том, что я не отвечаю за достоверность рассказанного, я дам вам представление о переживаниях Джимми Зизмо, так как из всех персонажей моего среднезападного Эпидавра[16]Эпидавр – город с самым известным древнегреческим амфитеатром. именно ему принадлежит самая большая маска. Радовался ли он тому, что ему предстояло стать отцом? Приносил ли он домой пищевые добавки и гомеопатические чаи? Нет. После обеда с доктором Филобозяном у Джимми Зизмо начали происходить перемены. Может, это было вызвано словами доктора о синхронном зачатии. Об этой одной сотой доли вероятности. Возможно, именно эти случайные совпадения и стали причиной его все возраставшей задумчивости и подозрительных взглядов, которые он бросал на свою беременную жену. Возможно, он начал сомневаться в вероятности успешного зачатия после того, что у них пять месяцев не было никаких отношений. Может, Зизмо начал ощущать себя стариком рядом со своей молодой женой? Или обманутым?

Короче, в конце осени 1923 года моих родственников преследовали минотавры. Дездемоне они являлись в виде волосатых и истекающих кровью младенцев. Зизмо же одолевало более известное чудовище с зелеными глазами. Оно пялилось на него из темной реки, когда он ждал на берегу груз спиртного. Оно выпрыгивало на него с обочины дороги и приникало к ветровому стеклу «паккарда». Оно валялось в постели, когда в предрассветные часы он возвращался домой: зеленоглазая тварь возлежала рядом с его молодой и загадочной женой, но стоило Зизмо моргнуть, и она тут же исчезала.

Первый снег выпал, когда женщины были уже на девятом месяце. Отправляясь на Белл-Айл, Левти и Зизмо надевали перчатки и шарфы. Однако, несмотря на это, Левти дрожал от холода. За последний месяц им дважды с трудом удавалось улизнуть от полиции. Изнемогая от ревности, Зизмо становился рассеянным, забывал о назначенных встречах и организовывал выгрузку в недостаточно подготовленных для этого местах. Но что было еще хуже, так это то, что Пурпурная банда начала забирать в свои руки всю городскую торговлю спиртным. Так что теперь прямое столкновение с ней было только вопросом времени.

Меж тем на Херлбат-стрит качается ложечка. Сурмелина с забинтованными ногами лежит на спине в своем будуаре, а Дездемона осуществляет один из первых своих прогнозов, череда которых закончилась с моим появлением на свет.

– Скажи, что это девочка.

– Ты же не хочешь девочку. С ними слишком много хлопот. Сначала они встречаются с мальчиками, потом им надо доставать приданое и искать мужа…

– В Америке не принято давать приданое за невестой, Дездемона. Ложечка начинает двигаться.

– Если это мальчик, я тебя убью.

– С дочерью ты все время будешь ссориться.

– С дочерью я смогу поговорить.

– Сын будет любить тебя.

Амплитуда качания все возрастает.

– Это… это…

– Кто?

– Можешь начинать копить деньги.

– Правда?

– Запирать на запоры все окна и двери.

– Правда? Не шутишь?

– Готовиться к непрерывным ссорам.

– Это действительно…

– Да. Это определенно девочка.

– Слава Тебе, Господи.

…Вычищается встроенный шкаф. Стены красят в белый цвет. Из универмага «Гудзон» прибывают две одинаковые колыбельки. Моя бабка устанавливает их в детской и вешает между ними одеяло, на случай если у нее родится мальчик. В коридоре она останавливается перед лампадкой и молится Всемогущему: «Пожалуйста, избавь моего ребенка от гемофилии. Мы с Левти не ведали, что творили. Пожалуйста, клянусь, я больше не стану производить на свет детей. Только одного».

Тридцать три недели. Тридцать четыре. Младенцы плавают и кувыркаются в околоплодных водах, разворачиваясь головками вперед. Но, синхронно зачав, Сурмелина и Дездемона в конце расходятся во времени. Семнадцатого декабря, слушая радиоспектакль, Сурмелина снимает наушники и заявляет, что у нее начались схватки. И через три часа, как и предсказывала Дездемона, доктор Филобозян помогает появиться на свет девочке. Ребенок весит всего лишь четыре фунта и три унции, и на неделю его помещают в инкубатор.

– Вот видишь? – говорит Лина Дездемоне, глядя через стекло на младенца. – Доктор Фил ошибался. Видишь, волосы у нее черненькие, а не рыжие.

Следующим к инкубатору подходит Джимми Зизмо. Он снимает шляпу и низко наклоняется. Не морщится ли он? Не подтверждает ли светлая кожа ребенка его подозрения? Или дает ответы на его вопросы о том, почему его жена жаловалась на недомогание, а потом так своевременно исцелилась, чтобы подтвердить его отцовство? (Однако, несмотря на все его сомнения, это была его дочь. Просто возобладал цвет лица Сурмелины. Генетика ведь целиком зависит от случайностей.)

Единственное, что я знаю, так это то, что вскоре после того как Зизмо увидел свою дочь, он решил осуществить свою последнюю махинацию.

– Собирайся, – неделей позже заявил он Левти. – У нас сегодня будут дела.

Особняки, расположенные на берегах озера, освещены рождественскими огнями. На огромной, покрытой снегом лужайке розовой террасы возвышается тринадцатиметровая елка, привезенная на грузовике с Верхнего полуострова. Вокруг нее кружатся эльфы в миниатюрных седанах Доджа. А Санта-Клаус едет на северном олене. (Рудольф тогда еще не был изобретен, поэтому нос у оленя черный.) Мимо ворот особняка проезжает коричневато-черный «паккард». Водитель сидит, устремив взгляд вперед. Пассажир, повернувшись, смотрит на огромное строение.

Джимми Зизмо едет медленно из-за того, что шины обмотаны цепями. Двигаясь по Джефферсон-авеню, они минуют Электрический парк и мост Белл-Айл и въезжают в район Ист-Сайда. (И тут появляюсь я. Здесь расположен дом Старков, где мы с Клементиной Старк «учились» целоваться в третьем классе. И здесь же над озером расположена школа для девочек «Бейкер и Инглис».) Дед прекрасно понимает, что Зизмо приехал сюда не для того, чтобы любоваться особняками, и с тревогой ждет, когда тот поделится своими замыслами. Сразу за Розовой террасой тянется черная, пустая и замерзшая прибрежная полоса. У самого берега громоздятся ледяные торосы. Зизмо едет вдоль берега, пока не добирается до спуска, где летом швартуются лодки. Там он сворачивает и останавливается.

– Мы поедем по льду? – спрашивает дед.

– Сейчас так проще всего добраться до Канады.

– А ты уверен, что он выдержит?

Вместо ответа Зизмо открывает дверцу со своей стороны, готовый бежать. Левти следует его примеру. Передние колеса «паккарда» съезжают на лед, и кажется, что вся ледяная корка содрогается. Затем раздается зубовный скрежет. И все затихает. Задние колеса сползают на лед – он оседает.

Дед, не молившийся со времен Бурсы, начинает подумывать, не прибегнуть ли к этому средству. Озеро Сен-Клер контролируется Пурпурной бандой. Тут нет ни деревьев, за которыми можно было бы спрятаться, ни поворотов, куда можно свернуть. Левти покусывает большой палец без ногтя.

Луны нет, и они различают лишь освещенные фарами пятнадцать футов крупитчатой голубоватой поверхности, пересеченной следами шин. Снег вихрится на ветру. Зизмо рукавом протирает запотевшее стекло.

– Следи, не появится ли впереди темный лед.

– Зачем?

– Там он чересчур тонок.

Не проходит и нескольких минут, как впереди появляется промоина. На мелководье вода подтачивает лед, и Зизмо приходится объезжать. Однако тут же возникает еще одна промоина, и он сворачивает в другую сторону. Направо. Налево. Снова направо. «Паккард» петляет по льду, двигаясь по следу других контрабандистов. Временами путь преграждают торосы, и тогда приходится давать задний ход и возвращаться обратно. Направо, налево, назад, вперед – в кромешной тьме по гладкому, как мрамор, льду. Зизмо склоняется над рулем и, сощурившись, смотрит вдаль, куда не доходит луч фар. Дед держит дверцу открытой и прислушивается, не трещит ли лед…

…И вот за шумом двигателя слышится какой-то новый звук. В ту же самую ночь на другом конце города моей бабке снится кошмар. Она лежит в спасательной шлюпке на борту «Джулии». Капитан Контулис склоняется к ее раздвинутым ногам и снимает с нее свадебный корсет. Попыхивая сигареткой, он расшнуровывает и расстегивает его. Дездемона, смущенная собственной наготой, пытается рассмотреть, что же вызвало внезапное любопытство капитана, и видит, что из нее торчит тяжелый канат. «Раз-два, взяли!» – кричит капитан Контулис, и тут появляется встревоженный Левти. Он хватается за канат и начинает тянуть. А потом…

…Боль. Боль во сне, которая так реальна и в то же время нереальна. Глубоко внутри Дездемоны что-то лопается, и она ощущает тепло, по мере того как шлюпка заполняется кровью. Левти дергает канат еще раз, и кровь брызжет капитану на лицо, но тот опускает поля шляпы и заслоняется. Дездемона кричит, шлюпка начинает раскачиваться, а потом раздается треск, и у нее возникает чувство, что ее разорвали на две половины, там, на конце каната, оказывается ее ребенок – крохотный красный комочек, запутанный клубок мышц.

Она пытается рассмотреть его ручки – и не может, пытается увидеть ножки – и тоже не может; потом он поднимает свою крохотную головку, и она смотрит ему в лицо, на котором нет ни глаз, ни рта, ни носа, а только два смыкающихся и расходящихся в разные стороны зубика…

Дездемона моментально просыпается, и проходит несколько мгновений, прежде чем она понимает, что ее действительная, настоящая кровать абсолютно мокрая. У нее отошли воды…

…А на льду при каждом нажатии на педаль газа фары у «паккарда» загораются все ярче и ярче. «Паккард» достигает фарватера и оказывается где-то между берегами. Огромный черный котел неба усыпан звездами. Ни Зизмо, ни Левти уже не могут вспомнить, откуда они приехали, сколько раз сворачивали и в каких местах были промоины. Замерзшая поверхность покрыта следами, разбегающимися во все стороны. Они минуют останки ветхих, наполовину провалившихся под лед драндулетов, изрешеченных пулями, вокруг которых валяются ведущие мосты, колесные диски и шины. В темноте и снежной круговерти деду начинает отказывать зрение. Несколько раз он ловит себя на ощущении, что навстречу им едут машины. Они возникают то спереди, то сбоку, то сзади и движутся с такой скоростью, что он не успевает их рассмотреть. Теперь салон «паккарда» заполняется новым запахом – кожу и виски забивает другой, металлический привкус, пересиливающий даже аромат дезодоранта Левти, – запах страха. И именно в этот момент Зизмо спокойно спрашивает:

– Никогда не мог понять, почему ты никому не говоришь, что Лина приходится тебе двоюродной сестрой?

Этот вопрос, словно удар грома средь ясного неба, застает моего деда врасплох.

– Мы не делаем из этого никакой тайны.

– Да? – переспрашивает Зизмо. – Однако я никогда не слышал, чтобы ты говорил об этом кому-нибудь.

– Там, где мы жили, все приходились друг другу родственниками, – пытается отшутиться Левти. – Нам еще далеко?

– На другую сторону фарватера. Мы все еще на американской стороне.

– Как ты их здесь отыщешь?

– Найдем. Хочешь побыстрее? – И, не дожидаясь ответа, Зизмо жмет на акселератор.

– Да нет. Притормози.

– И вот еще что меня очень интересует, – продолжает Зизмо, прибавляя скорость.

– Джимми, осторожнее.

– Почему Лине потребовалось уезжать, чтобы выйти замуж?

– Ты слишком быстро едешь. Я не успеваю смотреть на лед.

– Отвечай.

– Почему она уехала? Просто в деревне не было женихов. К тому же она хотела в Америку.

– Серьезно? – И Зизмо еще прибавляет скорость.

– Джимми! Тормози.

Но Зизмо выжимает педаль до пола и кричит:

– Это ты!

– О чем ты?

– Это ты! – ревет Зизмо, двигатель начинает скулить, и машину заносит на льду. – Кто это? – требует Зизмо. – Говори! Кто он?

…Но прежде чем мой дед успевает ответить, по льду ко мне несется другое воспоминание. Воскресный вечер, и отец ведет меня в кино в яхт-клуб Детройта. Мы поднимаемся по лестнице, покрытой красным ковром, проходим мимо серебряных морских призов и портрета гонщика на гидропланах Гара Вуда. На втором этаже расположен зал. Перед экраном – ряды деревянных складных стульев. Свет гаснет, и луч дребезжащего кинопроектора высвечивает в воздухе миллион пылинок.

Отец считал, что единственный способ внушить мне национальное чувство – это показывать дублированные итальянские фильмы на сюжеты греческих мифов. Итак, раз в неделю мы лицезрели Геракла, который то убивает Немейского льва, то похищает пояс царицы амазонок («Видишь, Калли, это пояс»), а то – без всякого подтверждения этого эпизода в классическом тексте – оказывается беспричинно брошенным в яму со змеями. Но больше всего нам нравился Минотавр…

…На экране появлялся актер в плохом парике. «Это Тезей, – пояснял Мильтон. – Видишь, в руках у него клубок, который дала ему его подружка. И он нужен ему, чтобы найти выход из лабиринта».

Тезей входит в лабиринт. Его факел освещает каменные стены, сделанные из картона. Его путь усеивают кости и черепа. Искусственные стены покрыты кровавыми подтеками. Не отрывая глаз от экрана, я протягиваю руку. Отец лезет в карман спортивной куртки и достает сливочную конфету. «А вот и Минотавр!» – шепчет он. И я вздрагиваю от страха и удовольствия.

Печальна судьба этого существа, вызывавшего тогда во мне чисто академический интерес. Астерий не по собственной вине произвел на свет чудовище. Отравленный плод предательства и объект стыда – я мало что понимал в этом в свои восемь лет. Я болел за Тезея…

…Как и моя бабка, готовившаяся в 1923 году к встрече с существом, таящимся в ее чреве. Поддерживая живот, она садится на заднее сиденье такси, а Лина просит шофера поспешить. Дездемона тяжело вдыхает и выдыхает воздух, как бегун, старающийся выровнять дыхание, а Лина произносит:

– Я даже не сержусь, что ты меня разбудила. Кстати, утром мне все равно в больницу. Мне позволили взять девочку домой.

Но Дездемона не слушает ее. Она открывает заранее сложенную сумку и между ночной рубашкой и тапочками нащупывает свои четки. Янтарные, как застывший мед, и потрескавшиеся от огня, они уберегли ее от резни, хранили во время бегства и провели невредимой через горящий город, и она снова начинает перебирать их, пока такси с грохотом несется по темным улицам, пытаясь обогнать ее схватки…

…А Зизмо несется по льду в своем «паккарде». Стрелка спидометра ползет все дальше и дальше. Двигатель грохочет. Цепи оставляют на снегу следы, похожие на петушиные крылья. «Паккард» мчится во тьму, скользя и тормозя на просевшем льду.

– Вы все это заранее спланировали? – кричит Зизмо. – Лина вышла замуж за американца, чтобы потом спонсировать тебя?

– О чем ты говоришь? – пытается образумить его дед. – Когда вы с Линой поженились, я даже еще и не думал о переезде в Америку. Пожалуйста, притормози.

– Значит, это был заранее спланированный умысел? Найти ей мужа, а потом вселиться в его дом?

Беспроигрышная самоуверенность героев фильмов о Минотавре. Чудовище всегда появляется там, где его меньше всего ждут. Точно так же и на озере Сен-Клер, пока мой дед высматривал Пурпурную банду, чудовище оказалось прямо рядом с ним, за рулем машины. Курчавые волосы Зизмо развеваются от ветра, влетающего через открытую дверцу, и напоминают львиную гриву. Голова опущена, ноздри трепещут от гнева, в глазах сверкает ярость.

– Кто это?!

– Джимми! Сворачивай! Лед! Ты не смотришь на лед!

– Я не остановлюсь, пока ты не признаешься.

– Мне не в чем тебе признаваться. Лина – хорошая женщина. Она верная жена. Клянусь тебе!

Но «паккард» продолжает мчаться дальше. Дед распластывается на сиденье.

– А как же ребенок, Джимми? Подумай о своей дочери.

– Кто сказал, что она моя?

– Конечно, твоя.

– Зачем я только на ней женился?!

Но Левти уже не остается времени на ответ – он выкатывается из машины через открытую дверцу. Ветер отталкивает его, словно он налетел на стену, и отбрасывает назад, ударяя о задний бампер. Левти видит, как, словно в замедленной съемке, его шарф накручивается на заднее колесо «паккарда». Он чувствует, как шарф удавкой затягивается у него на шее, потам срывается, и ход времени снова набирает скорость по мере того, как автомобиль начинает удаляться. Прикрыв лицо руками, Левти падает на лед, и его по инерции относит в сторону. А когда он поднимает голову, то видит удаляющийся «паккард». И теперь уже невозможно определить, пытается ли Зизмо затормозить или свернуть в сторону. Левти встает – кости целы – и смотрит вслед обезумевшему Зизмо, который мчится во тьме… шестьдесят ярдов… восемьдесят… сто… пока вдруг до него не доносится другой звук. Заглушая рев двигателя, раздается громкий треск, и под ногами начинают разбегаться трещины, когда «паккард» врезается в заплатку просевшего льда.

Человеческая жизнь трещит так же, как лед. Разрушается личность. Джимми Зизмо, скрючившийся над рулем «паккарда», уже изменился до неузнаваемости. И на этом все заканчивается. Больше мне сказать нечего. Может, это было яростью ревности. А может, он прикинул свои возможности и соотнес размер приданого с расходами на воспитание ребенка. Понимая, что сухой закон долго не продержится.

Не исключено, что он мог и сам все это подстроить.

Однако сейчас нет времени для размышлений. Потому что лед трещит, и передние колеса машины проваливаются под воду. «Паккард» с изяществом слона, встающего на передние ноги, переворачивается на решетку радиатора. Еще какое-то время фары освещают лед и воду под ним, как в плавательном бассейне, но потом, в фейерверке искр, капот проваливается, и все погружается во тьму.

Роды Дездемоны длятся шесть часов. Доктор Филобозян принимает младенца, пол которого определяется как обычно: заглянув в промежность.

– Поздравляю. Сын.

– И волосы только на голове! – с огромным облегчением восклицает Дездемона.

Спустя некоторое время в больницу приезжает Левти. Он пешком добрался до берега и поймал на дороге молоковоз, который довез его до дома. И теперь он, с разбитой об лед правой щекой и распухшей нижней губой, стоит у окна детского отделения, все еще ощущая запах страха. По случайному совпадению в то же самое утро Линина девочка набрала достаточный вес и ее вынули из инкубатора. Медсестры держали на руках обоих детей. Мальчика назвали Мильтиадом – в честь великого афинского полководца, но все называли его Мильтоном – в честь великого английского поэта. Девочка, которой суждено было расти без отца, была названа Теодорой – в честь распутной византийской императрицы, которой восхищалась Сурмелина. Но и она со временем получила американское прозвище.

Однако я хотел бы сказать еще кое-что об этих детях. То, что нельзя было рассмотреть невооруженным глазом. Вглядитесь. Вот. Видите?

У обоих произошла мутация.