Онлайн чтение книги Туман Mist
XVII

– Ты помнишь, Аугусто, — спросил Виктор, — дона Элоино Родригес де Альбуркерке-и-Альварес де Кастро?

– Чиновника из министерства финансов, любителя пошалить с женщинами, особенно с дешевыми?

– Того самого. Так вот, он женился!

– Какой же счастливице досталась эта рухлядь?

– Главное не в этом, а в том, как он женился. Вот послушай и мотай на ус. Как ты знаешь, дон Элоино Родригес де Альбуркерке-и-Альварес де Кастро, несмотря на громкую фамилию, едва ли имеет собственную кро вать, живет на одно только жалованье и, кроме Toroj очень слаб здоровьем.

– Слишком бурную жизнь он вел.

– Бедняга страдает болезнью сердца, притом неизлечимой. Его дни сочтены. Он только что оправился от тяжелейшего кризиса, который довел его чуть не до смерти и, совсем неожиданно, до… женитьбы. Дело в том, что бедный старик все переезжал из одних меблирашек в другие, отовсюду ему приходилось уезжать, потому что за четыре песеты нельзя требовать птичьего молока, а он человек с запросами. И не совсем чистоплотный. Так вот, переезжал он из одних номеров в другие, пока не очутился в доме одной почтенной матроны, уже в летах, постарше его самого — а ему тоже, как ты знаешь, ближе к щестидесяти, чем к пятидесяти, — да к тому же успевшей дважды овдоветь. Сначала она была за плотником, тот покончил с собой, бросившись с лесов, и она часто вспоминает «своего Рохелио», Второй раз ей попался сержант карабинеров, оставивший после смерти маленький капиталец, который дает ей по песете в день. Очутился мой дон Элоино в доме почтенной вдовы и вдруг почувствовал себя плохо, очень плохо, так плохо, что казалось, ничто не поможет, дон Элоино умирает. Позвали врачей — сначала дона Хосе, потом дона Валентина. А больной все равно при смерти! И болезнь его такая, что все время надо за ним ухаживать, и хлопоты эти далеко не самые приятные, но матрона только им и занималась, так что другие постояльцы уже грозились съехать. А дону Элоино платить больше нечем, и дважды вдова ему твердит, что больше его держать не может, потому, мол, все заведение страдает. «Ради Бога, сеньора, смилуйтесь, — говорит он ей. — Куда я денусь в таком состоянии, в какую гостиницу меня возьмут? Если вы прогоните меня, то придется умирать в больнице. Бога ради, смилуйтесь! Сколько мне еще жить осталось!..» Он-то ведь был убежден, что умрет, и очень скоро.. А она ему, вполне естественно, отвечает, что у нее номера, а не больница, что она с этого живет и из-за него у нее одни убытки. Но тут одному сослуживцу дона Элоино пришла в голову спасительная идея: «Вам, дон Элоино, — сказал он, — осталось только одно средство, чтобы эта сеньора согласилась держать вас здесь, пока не умрете». — «Какое же?» — спрашивает тот. «Сначала, — говорит сослуживец, — давайте выясним, что вы думаете о своей болезни». —. «Ах, я долго не протяну. Наверное, когда мои братья приедут, они уже не застанут меня в живых». — «Так худо ваше здоровье?»— «Да, чувствую, смерть близка». — «Ну, так осталось только одно средство, чтоб эта женщина не выставила вас на улицу и не пришлось вам помирать в больнице». — «Что за средство?» — «Женитесь на ней!» — «Жениться на ней! На хозяйке? Мне? Да ведь я Родригес де Альбуркерке-и-Альварес де Кастро! Нет, я не расположен шутить!» Однако идея произвела на него впечатление, и вскоре он с ней свыкся.

– И правильно!

– Но приятель объяснил ему, как только он оправился от удивления, что, женившись на хозяйке, он оставит ей тринадцать дуро в месяц вдовьей пенсии, которые в противном случае никому не достанутся, а пойдут государству. Видишь, как бывает.

– Да, я слышал о нескольких случаях, когда люди женились лишь для того, чтобы казна платила вдове пенсию. Вот это гражданственность!

– Но уж если дон Элоино отверг в негодовании подобное предложение, то вообрази, что говорила матрона: «Мне выходить замуж в мои годы? В третий раз? Да еще за эту развалину? Какой ужас!» Однако она справилась у доктора, и ее заверили, что дону Элоино осталось жить несколько дней. Она и сообрази: «Конечно, тринадцать дуро в месяц меня бы устроили». И под конец приняла предложение. Позвали приходского священника, доброго дона Матиаса, этого праведного мужа — ты его знаешь, — чтобы он окончательно убедил обреченного жениха. «Да, да, — сказал дон Матиас, — бедняга, бедняга!» И убедил. Потом дон Элоино позвал дона Корреиту — они были в ссоре, но больной, говорят, сказал, что желает с ним помириться и приглашает его свидетелем на свадьбу. «Как, вы женитесь, дон Элоино?» — «Да, Корреита, да, я женюсь на моей хозяйке, на донье Синфо! Я, Родригес де Альбуркерке-и-Альварес де Кастро, подумайте только! Да, женюсь, чтобы она ухаживала за мной немногие оставшиеся мне дни… Не знаю, успеют ли братья приехать проститься со мной… А она согласилась из-за пенсии в тринадцать дуро, которую я ей оставлю». И говорят, когда Корреита вернулся домой и, естественно, рассказал все своей жене Эмилии, та воскликнула: «Какой же ты глупец, Пепе! Зачем ты не подсказал ему жениться на Энкарне! (Энкарнасьон — их горничная, немолодая, некрасивая, которую Эмилия получила в приданое). Она бы ухаживала за ним не хуже этой тетки за пенсию в тринадцать дуро!» А Энкарна, говорят, добавила: «Вы правы, сеньорита, я бы тоже за него вышла и ходила бы за ним, пока он жив, почему бы нет, за тринадцать дуро в месяц!»

– Но, Виктор, все это похоже на выдумку,

– Вовсе нет. Есть вещи, которых не выдумаешь. Но самое главное — впереди. Мне рассказывал дон Валентин — а он, после дона Хосе, чаще всех навещал дона Элоино, — что как-то пришел он к больному и, увидев дона Матиаса в облачении, решил, что священник готовится соборовать умирающего, а тут ему говорят о свадьбе. Когда он зашел несколько позже, новобрачная проводила иго до самой двери и жалобным, тревожным голосом, спросила у него: «Скажите мне, дон Валентин, он будет жить, он еще долго будет жить?» — «Нет, сеньора, нет, это вопрос дней…» — «Он скоро умрет, да?» — «Да, очень скоро». — «Нет, он правда умрет?»

– Чудовищно!

– И это еще не все. Дон Валентин сказал, чтобы больному не давали ничего, кроме молока, да и того понемногу. А донья Синфо говорила другому постояльцу: ;«Ну да! Я ему даю все, что попросит! Почему не доставить человеку удовольствие, если ему осталось так немного!» Потом доктор посоветовал делать больному клизму, на что она сказала: «Клизму? Какой ужас! Клизму этой развалине? Нет, не могу! Если б это было нужно кому-то из тех двоих, которых я любила, за которых я вышла по охоте! Но этому? Нет, ни за что!»

– Все это фантастика!

– Нет, чистая правда. Приехали родственники дона Элоино, брат с сестрой. Так брат все приговаривал, удрученный несчастьем: «Мой брат, Родригес де Альбуркерке-и-Алъварес де Кастро женится на хозяйке номеров с улицы Пельехерос! Мой брат, сын председателя Аудиенции в Сарагосе, в Са-ра-го-се, и какая-то донья Синфо!» Он был просто в ужасе. А вдова самоубийцы — теперь молодая жена умирающего — говорила: «Вот увидите, вот увидите, оттого, что мы породнились, они не заплатят за пансион и уедут, а ведь я с этого живу». Но,кажется, за пансион они заплатили: и муж тенге заплатил, однако родственники присвоили его трость с позолоченным набалдашником.

– Так он умер?

– Да, гораздо позже. Здоровье его заметно поправилось. И хозяйка говорила: «В этом виноват дон Валентин, уж очень хорошо разобрался в его болезни… Лучше б его лечил другой, дон Хосе, тот совсем ничего не понимал… Если б его лечил дон Хосе, он бы сейчас уже умер и не надоедал мне». У доньи Синфо, кроме двух детей от первого мужа, есть еще дочка от второго, от карабинера. Спустя немного времени после женитьбы дон Элоино ей сказал: «Иди сюда, иди, я поцелую тебя, ведь я теперь твой отец, а ты моя дочка…» — «Какая дочка? — отвечала мать. — Удочеренная только!» — «Падчерица, жена, падчерица! Иди сюда, скоро я вас оставлю…» Рассказывают, будто мать при этом ворчала: «Бесстыдник, только для того и зовет, чтобы пощупать девчонку. Видано ли такое дело!» Ну, потом, естественно, наступил разрыв, «Это был обман, чистый обман, дон Элоино; ведь я вышла за вас только потому, что меня уверили, будто вы умираете, вот-вот скончаетесь. Если б не это, черта с два!.. Меня обманули, обманули». — «Так ведь и меня тоже об манули, сеньора, что же мне теперь делать? Умереть ради вашего удовольствия?» — «Во всяком случае, таков был наш уговор». — «Скоро я умру, сеньора, скоро умру... скорее, чем вы думаете… Я, Родригес де Альбуркерке-и-Альварес де Кастро!»

Они еще поцапались из-за платы за пансион, и в конце концов она его выдворила, «Прощайте, дон Элоино, всего вам наилучшего!» — «Бог вам судья, донья Синфо», Наконец третий муж этой дамы умер, оставив ей пенсию в две песеты и пятнадцать сентаво в день, да еще на по хороны ей дали пятьсот. Уж наверное, она их не истратила на панихиду. Заказала самое большое две-три мессы для успокоения совести и в благодарность за вдовью пен сию в тринадцать дуро.

– Ну и дела, Боже мой!

– Все это не выдумки, такого не выдумаешь. Сейчас я стараюсь узнать подробности этой трагикомедии, этого похоронного фарса. Сначала хотел сделать из этого сайнет, но потом решил, что будет лучше эту историю, подобно тому, как Сервантес вставил в своего «Кихота» новеллы, вставить в роман, который я сейчас пишу, чтобы отвлечься от забот, вызванных беременностью жены.

– Как, ты начал писать роман?

– А что, по-твоему, я должен делать?

– На какой сюжет, если можно узнать?

– Мой роман сюжета не имеет, или, точнее говоря, какой сюжет получится, такой и будет. Сюжет сам должен сложиться.

– Как так?

– Просто однажды, не зная, чем заняться — чем-то заняться мне хотелось, — я почувствовал какой-то внутренний зуд, укусы фантазии и сказал себе: буду писать роман, но писать так же, как течет жизнь, не зная, что будет дальше. Я сел, взял несколько четвертушек бумаги и начал писать все, что приходило в голову, не задумываясь, что будет дальше, без какого-либо плана. Мои герои возникают из их поступков и разговоров, особенно из разговоров; характеры формируются постепенно. Иногда же характер будет заключаться в отсутствии характера…

– Понятно, как у меня.

– Не знаю. Там будет видно. Они меня ведут.

– А психология, описания?

– Будет в основном диалог, главным образом диалог. Важно, чтобы персонажи разговаривали, разговаривали много. Хотя бы ничего и не сообщали.

– Наверное, тебя натолкнула на эту мысль Елена, да?

– Почему ты так думаешь?

– Да она как-то раз просила меня дать ей роман, чтобы убить время, и, помнится, сказала, что любит, когда много диалогов, а всего прочего поменьше.

– Да, когда она встречает в романе длинные описания, проповеди или повествования, она их всегда пропускает, приговаривая: «Чушь! Чушь!» Для нее только диалог не чушь. Но, кстати, проповедь легко разбить на диалог…

– Почему так получается?

– Потому что людям нравится разговор ради разговора, пусть даже вовсе бессодержательный. Некоторые не могут вынести получасового доклада, зато способны по три часа болтать в кафе. Это очарование разговора, беседы как таковой, речь вперебивку.

– Меня тоже раздражает тон поучения.

– Да, человек получает удовольствие от разговора, от живой беседы… И главное, нам приятно, чтобы автор не говорил от себя, не надоедал нам своей личностью, своим сатанинским «я». Хотя, естественно, все, что говорят мои персонажи, говорю на самом деле я.

– До некоторой степени.

– Как это — до некоторой степени?

– Вначале тебе кажется, что ты их ведешь, ты направляешь, но под конец ты убеждаешься, что это они тебя ведут. Очень часто автор становится игрушкой в руках героев.

– Может быть, но в этот роман я собираюсь вставить все, что придет мне в голову, и будь что будет.

– Так это будет уже не роман.

– Да, это… будет… руман.

– А что такое руман?

– Однажды я слышал рассказ Мануэля Мачадо, поэта и брата Антонио Мачадо, о том, как он пришел к дону Эдуардо Бено с сонетом, написанным александрийским стихом или еще каким-то еретическим образом. Прочел он сонет, а дон Эдуардо говорит ему: «Но ведь это не сонет!» — «Да, сеньор, — ответил ему Мачадо, — это не сонет, а сонит». Поскольку мой роман не будет настоящим романом, то он будет… как я сказал?.. рамон, нет-нет, руман, да, руман! И никто не посмеет сказать, будто мой роман ломает правила своего жанра... Я изобретаю новый жанр — а чтобы изобрести новый жанр, надо просто придумать новое название, — и даю ему любые правила, какие мне угодно. И побольше диалога.

– А когда персонаж остается один?

– Тогда… вставим монолог. А чтобы в нем все же было сходство с диалогом, я придумаю собаку, к которой будет обращаться герой.

– Знаешь, Виктор, мне приходит в голову, что ты выдумываешь меня самого?..

– Быть может!

Когда они расстались, Аугусто шел и говорил себе: «А что же такое моя жизнь: роман, руман или еще что-нибудь? Все, что происходит со мной и со всеми вокруг меня, это действительность или вымысел? Быть может, все это только сон господа или еще кого-нибудь и сон рассеется, как только он проснется, а потому мы молимся и возносим к нему гимны и песнопения, чтобы усыпить его, убаюкать? Быть может, литургия во всех религиях — это всего лишь способ иродлить сон господа, дабы не проснулся он и не перестал нас видеть в своих снах? Ах моя Эухения, моя Эухения! И моя маленькая Росарио…»

– Здравствуй, Орфей!

Орфей вышел навстречу, подпрыгнул, желая забраться хозяину на колени. Аугусто поднял его, и щенок стал лизать руку хозяина.

– Сеньорито, — сказала Лидувина, — там вас дожидается Росарита с выглаженным бельем.

– Почему ты сама не рассчиталась с нею?

– Сама не знаю… Я сказала ей, что вы скоро придете, и если она хочет подождать…

– Но ты же могла с нею рассчитаться сама, как бывало раньше.

– Да, но… В общем, вы меня понимаете.

– Лидувина! Лидувина!

– Лучше вы сами с нею рассчитайтесь.

– Иду.