Онлайн чтение книги Мои ранние годы. 1874-1904 My Early Life
Глава 14. Канун Омдурманского сражения

Ничего, подобного сражению при Омдурмане, не будет больше вовек. Оно стало последним звеном в длинной цепи тех зрелищных противоборств, чьей яркой и величественной картинности война в основном и обязана своей притягательностью. Все видно было невооруженным глазом. Войска перестраивались и перемещались посреди иссушенной Солнцем равнины, через которую широкой, отливающей то сталью, то медью лентой пролег Нил. Кавалеристы атаковали сомкнутым строем на полном галопе, и вооруженные копьями пехотинцы поднялись им навстречу живой стеной. С верхушек утесов, то там, то здесь возвышавшихся над рекой, театр военных действий открывался во всех подробностях, странно искажаемых и преображаемых призрачными наплывами миража. Детали то четко выступали, то вдруг растворялись в муаровой иллюзорной зыбкости. Там, где, как мы знали, была только пустыня, фигуры бойцов по поясу или по коленям перерезались длинными сверкающими струями воды. Артиллерийские батареи или колонны конников выдвигались из переливчатого захрусталья на плотный желто-охристый песок и занимали позиции меж красно-черных, окаймленных лиловыми тенями скал. И над всем этим огромный, необозримый небесный свод, сначала серо-коричневый, потом бирюзовый, потом темно-синий, пышущий чудовищным жаром, тяжело и безжалостно давящим на шеи и плечи солдат.

Двадцать первый уланский полк, перебравшись вечером 15 августа на левый берег Нила в месте его слияния с Атбарой, начал девятидневный поход к передовому лагерю, расположенному чуть севернее Шаблукских порогов, представляющих собой удивительное явление природы. Здесь поперек течения Нила, одолевающего в своем стремлении к Средиземному морю четыре тысячи миль, природа бросила стену из скал. Но река, вместо того чтобы обогнуть преграду, сделав десятимильный крюк вокруг западной ее оконечности, делает выбор в пользу лобовой атаки и прорывается вперед сквозь самый центр каменной гряды. Место это представляло большую опасность. Перебросить требуемое количество живой силы судами, одолевая пороги, было невозможно. Приходилось двигаться по суше, огибая скалы со стороны пустыни. Это давало дервишам огромное тактическое преимущество: они могли засесть в Шаблукских горах и ударить по флангу любой армии, вынужденной совершать такой обходной маневр. Не сомневаюсь, что сэр Герберт Китченер почувствовал большое облегчение, выслушав донесения кавалеристов и лазутчиков, уверивших его, что выгодная позиция эта дервишами не охраняется и не используется.

Тем не менее все необходимые военные предосторожности в этом опасном марше по пустыне были соблюдены. Все конники двигались одной широкой дугой. Нашей части, хоть и шедшей ближе всего к горам, надлежало покрыть двадцать пять миль от места нашего утреннего водопоя в северных предгорьях Шаблуки до вечернего привала на берегу Нила с южной, омдурманской, стороны гряды. Те из нас, кому, как мне и моим солдатам, приходилось в качестве передовых патрульных прочесывать колючую поросль, каждую минуту ждали, что вот сейчас из-за куста вынырнет враг. Мы напрягали зрение и слух, готовясь к первым выстрелам. Но кроме нескольких уносящихся прочь всадников, не видели и не слышали ничего, что остановило бы или даже просто оживило наше продвижение вперед, а когда равнинный простор окрасился цветами заката, мы со спокойной душой и с пересохшими глотками затрусили вслед за нашими удлинившимися тенями назад к сладостной влаге реки. Между тем плоскодонные канонерки и колесные пароходы, тащившие за собой на буксире бесконечные караваны парусных лодок, груженных боеприпасами и продовольствием, благополучно преодолели пороги, и к 27-му все наши силы, речные и сухопутные, собрались с южной стороны Шаблукских гор всего в пяти переходах от города, являвшегося нашей целью.

Двадцать восьмого началась финальная стадия марша. Мы проходили в боевом порядке не более восьми-десяти миль в день, сберегая силы для возможного в любую минуту столкновения. При нас не было ничего, кроме амуниции — нашей и конской. Воду и пищу по вечерам давали нам Нил и наша армада. Жара в этой части Африки в эту пору стоит страшная. Несмотря на плотную форму, пробковый наспинник и тропический шлем, возникало ощущение, что солнце наваливается на тебя и пронизывает жгучими лучами твое тело. Брезентовые мешки с водой, притороченные к нашим седлам и покрытые приятной прохладной испариной, опустошались задолго до того, как спадало полуденное пекло. Как же благословенны были вечера, когда пехота, разбив наконец лагерь, располагалась на покой, прикрытие, которое обеспечивала кавалерия, снималось, и в золотисто-багровых сумерках мы цепочкой тянулись к берегу, чтобы пить, пить и еще раз пить из быстрого полноводного Нила!

Разумеется, к этому времени каждый британский кавалерист пришел к заключению, что никакого сражения не будет. Может, нас просто обманывали? Существуют ли и вправду эти дервиши, или же это просто выдумка, миф, сочиненный cap-даром и его англо-египетским окружением? Более информированные полагали, что, несмотря на несомненное скопление в Омдурмане большого числа дервишей, от битвы они решили уклониться и уже находятся сейчас за сотни миль от нас, на пути к далекому Кордофану.

«Мы можем так месяцами идти и идти чуть ли не до самого экватора». Что ж, плохого в этом не было: нескучная здоровая жизнь, движение на свежем воздухе, нехватки еды не наблюдается, а на рассвете и на закате и напиться можно вволю. Пока что нас радовала новизна пейзажа, а потом, может статься, мы увидим и что-нибудь поувлекательнее. Однако, ужиная вечером 31-го с британскими офицерами суданского батальона, я услышал и другое мнение. «Да здесь они все, — говорили бойцы, уже десять лет воевавшие с дервишами. — И уж конечно за столицу своей империи они встанут горой. Пускаться наутек — это не для них. Наверняка они выстроились где-нибудь на подступах, где мы их и обнаружим, а до города теперь всего восемнадцать миль».

Первого сентября наш марш начался как обычно — в полном спокойствии, но к девяти часам патрульные стали кое-что замечать. Потекли донесения о каких-то белых пятнах и световых вспышках в мерцающей пелене миража на южном горизонте. Наш эскадрон в тот день был лишь в запасе авангардного прикрытия, и потому мы медленно продвигались вперед, подавляя нетерпение и возбуждение. Примерно в половине одиннадцатого мы поднялись на широкий песчаный бугор, откуда увидели, что наши передовые и патрульные части встали шеренгой всего в какой-нибудь миле от нас и наблюдают что-то, по-видимому, находящееся прямо перед ними и преграждающее им путь. Вскоре и нам было приказано остановиться, вслед за чем прискакал патрульный — мой приятель-лейтенант — с очень важным известием.

— Неприятель в пределах видимости, — сообщил он, сияя.

— Где? — вскричали мы.

— Да вот, неужели не видите? Вглядитесь-ка в ту темную полоску! Это они. Они и не думали бежать! — И лейтенант умчался.

Все мы и раньше различали вдали что-то темное, но считали, что это лес или кусты. С того места, где мы стояли, даже в самые лучшие полевые бинокли ничего, кроме смутной массы, разглядеть было невозможно. И тут от аванпостов вернулся наш старшина.

— Сколько их там? — спросили мы.

— Достаточно, — ответил он. — Вполне порядочная армия. — И старшина тоже умчался.

Между тем в резерв поступил приказ послать кого-нибудь из лейтенантов, чья лошадь не слишком загнана, к полковнику на передовую.

— Мистер Черчилль, — распорядился командир эскадрона, и я сорвался с места.

Миновав небольшую лощину и новый взгорок, я наконец разыскал полковника Мартина в авангардном строю среди песчаных холмов.

— Доброе утро, — приветствовал он меня. — Неприятель только что начал наступление. Продвигаются они быстро. Вот, можете сами убедиться. А теперь возвращайтесь побыстрее, но так, чтобы лошадь не загнать, и доложите лично сардару. Он следует с пехотой.

Таким образом, мне все-таки предстояло встретиться с Китченером! Дивится ли он при виде меня? Или рассердится? Скажет: «Какого дьявола вы тут делаете? По-моему, я не велел вам приезжать». А может быть, он будет лишь презрительно-безразличен? Может, примет донесение, не дав себе труда узнать фамилию прибывшего с ним офицера? Так или иначе, новость о близости вражеской армии — наилучший повод обратиться к великому военачальнику. Перспектива эта возбуждала и увлекала меня так же, как предстоявшее сражение, а возможный поворот дел в тылу казался мне не менее интересным и по-своему не менее страшным, чем то, что ожидалось на передовой.

Внимательно понаблюдав за врагом и получив все разъяснения, какие можно было получить, я пустился, то рысью, то легким галопом, покрывать шесть миль пустыни, отделявшие наш авангард от основной армии. Стояла палящая жара, и, зная, что весь день мне предстоит быть в седле, я берег лошадь, насколько мне позволяла срочность моего поручения. В результате прошло почти сорок минут, прежде чем передо мной предстал корпус пехоты. На вершине почти черного утеса я сделал минутную остановку, давая лошади передохнуть и обозревая открывшуюся картину. Зрелище было поистине великолепное. Британо-египетская армия двигалась вперед в боевом порядке. Пять полных бригад по три-четыре батальона каждая шли колоннами, эшелонированными со стороны Нила. За этими людскими монолитами следовали длинные ряды артиллерии, а за ней тянулись цепочкой верблюды, груженные припасами. По реке вровень с передовой бригадой шли несколько колесных пароходов, тащивших за собой массу набитых доверху парусных лодок, и в этом столпотворении грозно поблескивали семь или восемь крупных канонерок, изготовившихся к бою. Фланг со стороны пустыни и неприятеля прикрывал десяток широко рассредоточенных эскадронов египетской кавалерии, а за ними, еще дальше от берега, завершая эту обширную панораму, виднелись серо-коричневые колонны верблюжьего корпуса.

Не желая производить впечатление заполошного, я дал лошади отдышаться и только потом направил ее к центру пехотного сонмища. Вскоре я заметил впереди кавалькаду, скачущую за ярким красным полотнищем. Подъехав ближе, я различил «Юнион Джек»[27] «Юнион Джек» — флаг Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии., а сбоку от него — египетский флаг. Китченер ехал на две-три лошади впереди своей свиты. Непосредственно за ним картинно, как на параде, гарцевали два знаменосца, возглавляя вереницу избранных офицеров штаба англо-египетских войск.

Приблизившись к ним сбоку, я сделал полукруг и, очутившись рядом и чуть позади главнокомандующего, отдал честь. Впервые я видел перед собой черты уже известного лица, которые будут знакомы всему миру и, возможно, многим поколениям. Он строго взглянул на меня. Густые усы, странное беспокойство в глазах, загорелые почти до лиловости щеки, крепкая, выдающаяся вперед челюсть.

— Сэр, — проговорил я. — Я прибыл из двадцать первого уланского полка с донесением.

Он чуть заметно кивнул, давая мне знак продолжать. Я описал ситуацию в словах, подобранных мной за время пути с таким расчетом, чтобы сделать доклад максимально полным. Враг в пределах видимости, и, судя по всему, силы его значительны. Основная масса неприятельских войск обнаружилась примерно в семи милях от нас непосредственно между нынешними нашими позициями и городом Омдурманом. До и часов картина оставалась неизменной, но в пять минут двенадцатого началось движение, и сорок минут назад, когда я отбыл с заданием, враг продолжал быстро наступать.

Сардар слушал меня абсолютно молча, лишь песок похрустывал под копытами наших шедших ноздря в ноздрю коней. Затем, после продолжительной паузы, он произнес:

— Вы говорите, что армия дервишей наступает. Сколько, по-вашему, времени у меня в запасе?

Я выпалил:

— По меньшей мере час, а может быть, полтора, сэр, даже если они не сбавят скорость.

Сардар как-то неопределенно дернул головой, оставив меня гадать, согласился ли он с моим выводом или отвергает его, а затем легким поклоном дал мне понять, что миссия моя окончена. Я отдал честь и, придержав лошадь, пропустил вперед его свиту.

Я судорожно принялся высчитывать скорости и расстояния, пытаясь понять, достаточно ли здрав был мой скоропалительный ответ. В результате я уверился, что был недалек от истины. Дервиши не могли проходить более четырех миль в час, а покрыть им надо было, по моим прикидкам, миль семь, из чего я заключил, что полутора часов нам хватит с лихвой.

Размышления мои прервал дружелюбный голос:

— Не угодно ли поехать и отобедать с нами?

Это был адъютант сэра Реджинальда Уингейта, начальника разведывательной службы армии. Он представил меня своему командиру, который всячески обласкал меня. Надо ли говорить, что плотная еда, высокое покровительство и перспектива получить новейшую информацию из самого лучшего источника были втройне привлекательны. Попутно я видел, как пехотинцы начали перестраиваться, образуя полукружие, упирающееся концами в Нил, а бойцы авангардной бригады кинулись рубить колючий кустарник и сооружать перед собой подобие баррикады. У нас же на пути, как по волшебству, вдруг вырос невысокий штабель сухарных ящиков, поверх которого мгновенно была расстелена длинная белая клеенка, тут же запестревшая заманчивого вида бутылками и большими блюдами с буйволятиной и пикулями. Это благостное зрелище, внезапно возникшее среди пустыни, готовящейся стать полем кровопролитной битвы, преисполнило мою душу благодарностью неизмеримо более глубокой, чем та, которую ежедневно испытываешь, вознося предобеденную хвалу Господу за даруемую им пищу.

Все спешились, ординарцы увели коней. Незадолго до трапезы я потерял из виду Китченера. Похоже, он отделился от своей свиты. Ел ли он за индивидуальным столом или вовсе не ел, я не знал, да и не задумывался над этим. Мое внимание было полностью поглощено буйволятиной и прохладительными напитками. Все были в прекрасном расположении духа, и за столом царило воодушевление. Это напоминало завтрак перед дерби. Помнится, рядом со мной сидел представитель немецкого генералитета барон фон Тидеманн.

— Сегодня первое сентября, — сказал он, — наша памятная дата, которая теперь и вам запомнится, Седан и Судан!

Он был в восторге от своего каламбура и несколько раз повторил его присутствующим, часть которых углядела в нем оттенок сарказма.

— Да вправду ли состоится сражение? — спросил я генерала Уингейта.

— Весьма похоже на то, — отвечал он.

— Когда же? — спросил я. — Завтра?

— Нет, — сказал генерал, — уже сегодня, через час-другой.

Вот это была жизнь, и я, ничтожный младший лейтенант, совсем недавно считавший себя опальным, стал еще решительнее орудовать вилкой и ножом, заражаясь весельем окружавших меня военных магнатов.

А в это же время быстро маршировали туда-сюда взводы пехотинцев, и заграждения из веток с каждой минутой становились все внушительнее. Перед нами простиралась пустынная равнина, плавно поднимавшаяся от берега к возвышенности, за которой находились наши посты, а возможно, и двигавшийся к нам противник. Через час равнина эта наводнится атакующими дервишами и усеется трупами, пехота откроет ружейный огонь из-за своего прикрытия и загрохочут пушки. Конечно, мы возьмем верх. Одержим решительную победу. И все же, несмотря на всю меткость новейшего оружия, этим дервишам порой удавалось прорвать строй британцев, как это было при Абу-Клеа или Тамаи, а уж фронт египетских войск они сминали и даже опрокидывали многократно. В воображении своем я рисовал возможные повороты сражения, казавшегося таким грозным и неминуемым, а потом, словно возвещая его начало, раздалось: бум-бум — гром гаубиц, обстреливавших с острова гробницу Махди в Омдурмане.

Тем не менее 1 сентября сражения так и не произошло. Только я добрался до своего эскадрона, как дервиши вдруг встали и после ожесточенной пальбы вдруг принялись устраиваться на ночь. Мы пристально следили за ними весь вечер, а наши патрульные перестреливались с их патрульными. Лишь с наступлением темноты мы повернули к Нилу, получив приказ укрыться самим и спрятать лошадей под прибрежным обрывом за ограждением из колючих веток.

В таком безопасном, но и совершенно беспомощном положении мы выслушали верное известие, что неприятель атакует нас ночью. Было объявлено, что всякий, кто по той или иной причине, даже ради спасения собственной жизни, спустит внутри заграждения курок — не важно, пистолета или карабина, — будет подвергнут суровой каре. Если же дервиши, прорвав оборону, проникнут в наш лагерь, нам надлежит оборонять его пешими с помощью пик и шашек. Мы ободрили себя тем, что в ста ярдах над нами окопались 1-й гренадерский батальон и Стрелковая бригада. Доверив нашу безопасность этим славным воинам, мы занялись приготовлением ужина.

В этом деле мне пофартило. Когда я в компании с собратом-офицером шел по берегу реки, нас окликнули с канонерки, стоявшей в двадцати или тридцати футах от берега. Командиром судна был младший лейтенант флота по фамилии Битти, давно уже служивший в Нильской флотилии и позднее прославившийся на этой службе. Офицеры с канонерки, в безукоризненно белых мундирах, горели желанием узнать, что видела кавалерия, и мы с готовностью удовлетворяли их любопытство. Солнце садилось, а мы весело болтали с ними, перекидываясь шутками через разделявшую нас полоску воды. Особенно веселились они, услышав о приказе не пускать в ход огнестрельное оружие внутри ограждения. Они подтрунивали над нами, предлагая нам, в частности, воспользоваться их гостеприимством, если дело будет совсем уж дрянь. Мы с достоинством отклонили это предложение, выразив уверенность в том, что среди барханов и в кромешной тьме с толпой дервишей лучше всего биться кавалерийскими шашками и пиками, стоя на своих двоих. В конце концов балагурство наше было вознаграждено.

— Как вы насчет того, чтобы промочить горло? У нас на борту чего только нет! Поймать сможете?

И чуть ли не в ту же секунду с канонерки на берег была брошена бутылка шампанского. Она упала в воды Нила, но, по счастью, туда, где милостивому Провидению угодно было устроить отмель и умягчить дно. Я шагнул в воду, доходившую мне до колен, и, пошарив под ногами, ухватил драгоценный подарок, который мы торжественно доставили к столу.

То была не война, а увлекательное приключение. Она разительно отличалась от Мировой. Никто не ждал гибели. Время от времени каждый полк или батальон терял пять, десять, а в худшем случае тридцать-сорок бойцов, но основной массе участников так называемых малых войн, которые вела Британия в те канувшие в Лету счастливые дни, это лишь горячило кровь, делая великолепную игру еще более азартной. Многим из нас суждено было увидеть другую войну, где ставки возросли, где смерти приходилось ждать постоянно, а тяжелые раны считались счастливым избавлением, где сталью артиллерийских снарядов и пулеметным огнем косило и сметало целые бригады, где уцелевшие в одном торнадо могли не сомневаться, что падут жертвой следующего или следующего за ним.

Все зависит от масштаба. И разве нас, юношей, засыпавших в ту ночь в трех милях от шестидесятитысячной армии фанатиков-дервишей, каждую минуту ожидавших их яростной атаки и уверенных в том, что не позднее рассвета закипит бой, не следует извинить, если нам мнилось, что мы в самом горниле настоящей войны?