Онлайн чтение книги Мои ранние годы. 1874-1904 My Early Life
Глава 21. Я бегу от буров — I

Впервые три недели плена, замышляя вместе со всеми то мятеж, то побег, я одновременно одолевал бурское начальство требованиями отпустить меня, простого корреспондента, на волю. Мне отвечали, что я лишился нестроевого статуса, приняв участие в стычке у бронепоезда. Я утверждал, что ни разу не выстрелил и был взят безоружным. Что соответствовало истине. Но во всех натальских газетах засели буры. Они красочно расписывали мои подвиги и винили лично меня в угоне локомотива с ранеными. Поэтому генерал Жубер заявил, что, освободив локомотив, пусть и без единого выстрела, я сорвал боевую операцию буров и, следовательно, должен разделить участь военнопленных. Узнав об этом приговоре в первую неделю декабря, я решил бежать.

Далее я дословно привожу тогдашние мои записи, править которые не берусь.

________________

«Государственная образцовая школа помещалась посреди прямоугольного двора, обнесенного с двух сторон железной решеткой и с двух — забором из рифленого железа футов десяти высотой. Энергичному молодцу ничего не стоило бы перемахнуть через такую ограду, но вооруженные ружьями и револьверами караульные, стоявшие в дозоре по периметру территории с интервалами в пятьдесят ярдов, делали это препятствие почти неодолимым. Живая стена — самая непроницаемая из всех.

Пораскинув мозгами и понаблюдав, кто-то из нас подметил, что, когда караульные на восточной стороне прохаживаются взад-вперед, из поля их зрения временами выпадают несколько футов ограды над будкой-уборной. Возвышавшиеся в центре двора электрические фонари заливали ослепительным светом всю территорию школы, но восточный забор был затенен. Таким образом, задача состояла в том, чтобы перебраться через него незаметно для двух караульных, дежуривших у подсобок. Следовало подловить момент, когда оба они повернутся к уборной спиной. За оградой начинался сад соседней виллы. Далее наш план не простирался. Все, что ждало беглеца после, тонуло во мраке неизвестности. Как выскользнуть из сада, как пройти по улицам, как миновать патрули на окраинах города и, самое главное, как одолеть двести восемьдесят миль до португальской границы? — эти вопросы предстояло решать по ситуации.

Одиннадцатого декабря я, в сговоре с капитаном Холдейном и лейтенантом Броки, предпринял куцую попытку: довести дело до конца мне не хватило духу. Зайти-то в уборную было просто. А вот вскарабкаться оттуда на забор в пятнадцати ярдах от караульных значило подвергнуть себя смертельной опасности. Охранники сразу приметили бы оседлавшего ограду смельчака, вздумай они только обернуться и посмотреть! И откуда знать, что взбредет им в голову: просто окликнуть или начать палить. Тем не менее я решил, что на следующий день непременно пойду ва-банк, и будь что будет. По мере того как двенадцатое декабря клонилось к закату, мой страх все более перерастал в безрассудство отчаяния. Вечером, после того как двое моих друзей возвратились, не дождавшись подходящего случая, я пересек двор и уединился в будке. Сквозь щель в металлической стенке я наблюдал за караульными. Какое-то время они торчали на месте, как запрещающие столбы. Но вот один повернулся и направился к товарищу, они разговорились. Оба стояли спиной ко мне.

Сейчас или никогда! Я вскочил на стульчак, ухватился за верх ограды и подтянулся. Дважды я малодушно сползал вниз, но на третий раз сделал рывок и закинул ногу на забор. Переваливаясь через него, я зацепился жилетом за какую-то декоративную завитушку и томительное мгновение выпутывался. Напоследок мой взгляд ухватил спины караульных, которые по-прежнему беседовали в пятнадцати ярдах от уборной. Один раскуривал сигарету, и мне до сих пор отчетливо видятся его осветившиеся ладони ковшиком. Я бесшумно спустился в сад и присел в кустах. Свободен! Первый шаг был сделан, назад дороги нет. Оставалось ждать, когда подоспеют мои товарищи. Кусты в саду служили хорошим укрытием, в лунном свете их тень чернотой заливала землю. В нетерпении и тревоге я провел там час. По саду ходили туда-сюда люди, а раз какой-то мужчина приблизился чуть ли не вплотную и посмотрел прямо на меня. Где же другие? Почему не пробуют перелезть?

Вдруг я услышал голос из-за стены:

— Осечка.

Я подполз ближе. За стеной прогуливались два офицера. Они сыпали латинскими словами, хохотали, несли какую-то тарабарщину, в потоке которой я разобрал свое имя. Я осторожно кашлянул. Один продолжал громко тараторить, а другой медленно и четко проговорил:

— Им не выбраться. Караул начеку. Вышла осечка. Ты можешь вернуться?

И тут все страхи разом оставили меня. Вернуться я не мог. Шансы незаметно перелезть через забор равнялись нулю. Да и спасительного стульчака с этой стороны не было. Сама судьба указывала мне путь. А кроме того, я подумал: „Меня, конечно, схватят, но я хоть немного, да развлекусь“ и сказал офицерам:

— Я пойду один.

Теперь у меня был именно тот настрой, с каким и нужно пускаться в авантюры, — почти уверенный в неудаче, я не боялся рисковать. Любой риск казался менее страшным, чем неизбежность. Ворота, выводившие из сада на дорогу, отделялись всего несколькими ярдами от еще одного караульного поста. „Toujours de l’audace!“[42]Смелее! (фр.). — сказал я себе, надвинул на глаза шляпу, вышел на середину сада, прошествовал мимо дома, даже не пригибаясь под окнами, шагнул за ворота и свернул налево. От караульного я был менее чем в пяти ярдах. Многие охранники знали меня в лицо. Понятия не имею, посмотрел он мне вслед или нет, — я не оглянулся. С огромным трудом я удерживался от того, чтобы побежать. Пройдя сотню ярдов и не услышав окрика, я понял, что одолел второе препятствие. Я был сам по себе в Претории.

Держась середины дороги и что-то напевая, я словно совершал ночную прогулку. Улицы кишели горожанами, но никто не обращал на меня внимания. Скоро я оказался в предместье и на каком-то мостике присел пораскинуть мозгами. Я находился в центре вражеской страны. Мне не к кому было обратиться за помощью. Почти три сотни миль пролегли между мной и Делагоа-Бей. О моем побеге станет известно на рассвете. Сразу начнутся розыски. При этом все выходы блокированы. В городе выставлены пикеты, провинция патрулируется, поезда обыскиваются, железная дорога охраняется. На мне был гражданский, кофейного цвета фланелевый костюм. В кармане его лежали семьдесят пять фунтов и четыре плитки шоколада, а компас и такая нужная в пути карта, опиумные таблетки и мясные кубики для поддержания сил остались в карманах моих друзей, в Образцовой школе. И что совсем скверно: я ни слова не знал ни по-голландски, ни по-кафрски — как же мне покупать еду и спрашивать дорогу?

Но страха не было и в помине — он улетучился вместе с надеждой. Составился план. Я найду железную дорогу на Делагоа-Бей. Без карты и компаса придется, невзирая на пикеты, идти вдоль нее. Я взглянул на звезды. Ярко светил Орион. Всего год назад он вывел меня, заблудившегося в пустыне, на берега Нила, к воде. Теперь он поведет меня к свободе. Ни без того, ни без другого я жить не мог.

Пройдя с полмили на юг, я наткнулся на железнодорожные пути — то ли линию на Делагоа-Бей, то ли ветку на Питерсбург. Первая должна была вести на восток. Эта же, насколько я мог судить, уходила на север. А может, она просто вилась между холмами? Я решил идти вдоль путей. Прекрасная была ночь. Прохладный ветерок овевал лицо, восторг распирал грудь. В конце концов я свободен — пусть даже на час, это уже кое-что. Приключение все больше захватывало меня. Без небесного заступничества я спастись не мог. К чему тогда предосторожности? Я бодро шагал по шпалам. Там и сям помигивали патрульные огоньки. На мостах стояли дозорные. Я миновал их всех, делая маленькие détours[43]Крюки (фр.). в самых опасных местах и ничего не остерегаясь. Может, именно поэтому побег мой удался.

Идя, я совершенствовал свой план. Пешком мне не одолеть три сотни миль до границы. Надо вспрыгнуть на проходящий поезд и укрыться под лавкой, на крыше, на буферах — где угодно. Мне вспомнился побег из школы Пола Балтитьюда в „Vice Versa“[44]Роман Ф. Энсти (1882).. Я представил себе, как выныриваю из-под лавки перед каким-нибудь толстяком пассажиром первого класса и подкупом или силой склоняю его к сообщничеству. Какой же поезд выбрать? Ясное дело, ближайший. После двух часов ходьбы впереди замаячили сигнальные фонари станции. Спустившись с полотна, я обогнул платформу и залег под откосом ярдах в двухстах от нее. Я рассудил так: после остановки поезд не сразу возьмет разгон и проедет мимо меня на небольшой скорости. Прошел целый час. Терпение мое стало иссякать. Вдруг я услышал свисток и нарастающий рокот. Вспыхнули желтые головные фонари локомотива. Пять минут поезд стоял на станции, потом шумно запыхтел, выбрасывая пары. Я скрючился под насыпью, мысленно проигрывая свои будущие действия. Надо пропустить локомотив, иначе меня увидят. И мчаться к вагонам.

Поезд тронулся медленно, но скорость набрал быстрее, чем я ожидал. Слепящие огни неслись на меня. Рокот перерос в грохот. Надо мной нависла громадная масса. Силуэт машиниста на фоне пышущей топки, черный профиль машины, клубы пара мелькнули и скрылись. Я выскочил на насыпь, за что-то схватился, сорвался, опять схватился, снова сорвался, вцепился в какую-то ручку, повис, пересчитывая носками ботинок рельсы, и с трудом вытянул себя на буфер пятой от головы поезда платформы. Это оказался товарняк, и платформа была забита кулями, мягкими кулями, покрытыми угольной пылью, — в них ехали обратно на шахту пустые мешки из-под угля. Я вполз повыше и зарылся в эти кули. Через пять минут я исчез под ними. Мне было тепло и удобно. Может, машинист видел, как я бежал к поезду, и на следующей станции поднимет тревогу — а может, и нет. Куда идет поезд? Где его будут разгружать? Действительно ли это направление на Делагоа-Бей? Что делать утром? A-а, пустое. Повезло сегодня — и хорошо. Дальше — по обстоятельствам. Я расположился поспать, и, поверьте, нет колыбельной лучше перестука колес поезда, уносящего беглеца от вражеской столицы со скоростью двадцать миль в час.

Не знаю, сколько времени я спал, но проснулся внезапно и без следа недавней веселости, с гнетущим сознанием наваливающихся забот. Сойти с поезда нужно было до рассвета, чтобы успеть напиться где-нибудь в прудике и еще затемно найти укрытие. И дожидаться, когда меня выгрузят вместе с мешками, не стоило. Я выбрался из своего уютного гнездышка и опять сел на буферный штырь. Поезд шел с приличной скоростью, но я понимал, что пора слезать. Я ухватился за скобу сзади платформы, сильно оттолкнулся левой рукой и прыгнул. Мои ноги, влепившись в землю, сделали два гигантских шага, и в следующую секунду я распластался во рву, здорово оглоушенный, но невредимый. Поезд, мой верный ночной товарищ, продолжал свой путь.

Было еще темно. Вокруг широко раскинулась выстланная высокой росистой травой долина в окружении низких холмов. Я поискал воду в ближайшей балке и скоро обнаружил чистую лужицу. Я умирал от жажды, но, даже напившись, продолжал пить, запасаясь на целый день.

Скоро начало светать, небо на востоке позолотилось и заалело, расчерченное поперек грузными темными облаками. Я с облегчением увидел, что рельсовый путь идет прямо к солнцу. Выходит, я выбрал правильную дорогу.

Вволю напившись, я направился к холмам, рассчитывая спрятаться там, и, поскольку совсем рассвело, углубился в рощицу на склоне глубокой лощины. Здесь я хотел отсидеться до сумерек. Одно утешало: никто в целом мире не знал, где я нахожусь, — как не знал этого и я сам. Было четыре часа. От вечера меня отделяли четырнадцать часов. Мое страстное желание действовать, пока не иссякли силы, растянуло их вдвое. Поначалу я сильно зяб, но постепенно солнце набрало мощь, и к десяти часам уже припекало нещадно. Мне составлял компанию огромный стервятник, проявлявший нездоровый интерес к моей особе и время от времени разражавшийся диким зловещим клекотом. С моего бугра мне открывалась вся лощина. В трех милях к западу лежал городок под жестяными крышами. Однообразие холмистой местности скрашивали разбросанные там и сям фермы, утопающие в зелени. У подножия холма расположился кафрский крааль, фигурки его обитателей сновали по пашням и вокруг пасущихся на лугах коз и коров… За весь день я съел только плитку шоколада, которая, вкупе с жарой, вызвала нестерпимую жажду. Прудик был всего в полумиле, но я не решился оставить мое лесное убежище: по долине то и дело проходили и проезжали белые люди, а один бур завернул в рощу и дважды пальнул по птицам совсем рядом со мной. Однако меня никто не заметил.

Запал минувшей ночи выгорел, наступил чудовищный спад. Я был очень голоден, перед побегом я не обедал, а шоколад, хоть и подкрепляет, сытости не дает. Мне бы хорошенько выспаться, но сердце так колотилось, нервозность и растерянность были такими, что об отдыхе я и не думал. Я перебирал в уме все возможные исходы своей эскапады. Словами не передать, каким страхом и омерзением я преисполнялся при мысли о том, что меня поймают и вновь водворят в Претории. Я не находил утешения ни в одном из философских наставлений, которыми иные щеголяют в часы душевной и физической крепости и покоя. В беде, как оказалось, от них толку мало. С ужасающей ясностью я осознал, что никакими потугами своего слабого ума и тела я ничего не добьюсь и что мне не уйти от врагов без помощи Высшей Силы, которая вмешивается в вечный ход причин и следствий чаще, чем мы это признаем. Я долго и истово молил поддержать и наставить меня. И моя мольба, как мне кажется, была услышана и вскоре чудесным образом исполнена».

________________

Эти строки я написал много лет назад, еще под впечатлением от пережитых событий. Больше я не мог тогда сказать, иначе помогшие мне люди поплатились бы свободой, а то и самой жизнью. Уже много лет как эти опасения отпали. Пришло время рассказать, что было дальше и как мое почти безнадежное положение обернулось огромной удачей.

Весь день я внимательно следил за железной дорогой. В обе стороны прошли два-три поезда. Я рассудил, что ночью пройдет столько же. На один из них я и собрался сесть, несколько скорректировав свои вчерашние действия. Я заметил, как медленно поезда, особенно длинные товарные составы, берут крутые подъемы. Иногда они двигались чуть ли не со скоростью пешехода. Нетрудно было выбрать такое место, где путь не только идет вверх, но и изгибается, и вспрыгнуть на платформу с внешней стороны дуги, когда локомотив и вагон с конвоирами скроются за поворотом и ни машинист, ни охрана меня не увидят. План представлялся во всех отношениях разумным. Я так же сойду с поезда до рассвета, отмахав за ночь шестьдесят-семьдесят миль. До границы останутся полторы сотни миль. И почему не проделать то же самое опять? Что мешает? Ничто не мешает. Три долгих ночных броска — и я на португальской территории. Две-три плитки шоколада и полный карман галетных крошек — достаточный запас, чтобы худо-бедно продержаться, не подвергая себя страшному риску быть схваченным при первом же обращении за помощью. В этом настроении я торопил наступление темноты.

Долгий день кончался. Западные облака вспыхнули огнем; тени холмов протянулись через равнину; по дороге к поселку медленно полз бурский фургон, влекомый длинной упряжкой; кафры собрали скот в загоны вокруг крааля; свет мерк, и скоро совсем стемнело. Тогда — и ни минутой раньше — я покинул свое убежище. Я устремился к полотну через бурьян и буераки, по пути напившись из ручья вкусной холодной воды. Я направлялся к тому месту, где поезда, как я видел, еле-еле тащились в гору, и скоро нашел заворот, подходивший мне по всем параметрам. Укрывшись за кустиком, я ждал и надеялся. Минул час, минули два часа, три — поезд не появлялся. Последний прошел шесть часов назад — я специально заметил время. Пора уже быть следующему. Истек еще час — нет поезда! Мой план трещал по швам, надежды улетучивались. В конце концов, не исключено, что на этом участке поезда вообще в ночные часы не ходят. Так оно и было, и я бы напрасно ждал до рассвета. Однако где-то после полуночи терпение мое лопнуло и я двинулся вдоль путей, решив пройти хотя бы десять-пятнадцать миль. Я не далеко ушел. Каждый мост охраняли вооруженные люди, и через каждые несколько миль стояли бараки. Часто попадались станции, вокруг которых теснились поселки под жестяными крышами. Весь вельд был залит ярким светом полной луны, и мне приходилось огибать опасные места, иногда даже ползком. Удаляясь от полотна, я вяз в трясинах и болотах, продирался сквозь обсыпанную росой высокую траву, переходил вброд речушки, через которые были перекинуты железнодорожные мосты. Скоро я вымок по пояс. Месяц в заключении, без физических упражнений, сделал свое дело — ходьба, голод и недостаток сна быстро истощили меня. Впереди показалась станция. Это была обыкновенная платформа посреди вельда в окружении нескольких домов и бараков. Но рядом, на запасных путях, чернели три длинных товарняка — ясно, их поставили туда на ночь. И ясно, что движение по дороге не было регулярным. Эти три замерших в лунном свете состава подтвердили мои опасения: на этом участке поезда ночью не шли. На что же годился тогда мой план, еще днем представлявшийся мне столь чудесным и верным?

Я испытал искушение забраться прямо сейчас на один из товарняков, зарыться в кладь и катить вперед весь следующий день — а может, и следующую ночь, если получится. Однако — куда они направляются? Где они встанут? Где их будут разгружать? Влезь я в вагон — и жребий брошен. Меня могут с позором выгрузить и арестовать в Уитбэнке или Мидделбурге — да на любой станции на двухсотмильном пути до границы. Прежде чем решиться на такой шаг, необходимо выяснить, куда идут эти поезда. А значит, нужно попасть на станцию, изучить бирки на вагонах и грузах: может, они что-нибудь подскажут. Я по-пластунски добрался до платформы и пополз между двумя длинными составами на боковых путях. Едва я поднялся, чтобы рассмотреть маркировку вагона, как меня спугнули донесшиеся из-за поезда громкие голоса, которые быстро приближались. Несколько кафров смеялись и шумно галдели на своем лишенном модуляций языке, и еще мне послышалась речь европейца, который вроде бы им возражал или что-то приказывал. Этого мне хватило с лихвой. Я ретировался к концу запасных путей и нырнул в траву бескрайней равнины.

Ничего не оставалось как брести дальше — все более бесцельно и безнадежно. На меня нагоняли черную тоску мерцавшие там и сям окна; за ними в тепле и уюте обитали люди, но мне туда ход был заказан. Вдали на озаренном луной горизонте вскоре ярко засверкали шесть-восемь больших огней, явно принадлежавших вокзалу — либо Уитбэнка, либо Мидделбурга. В темноте слева забрезжили два-три световых пятнышка. Это точно светились не дома, но что именно и как далеко, я определить не мог. В конце концов я склонился к мысли, что это костры кафрского крааля, и счел самым разумным поспешить туда, пока еще несут ноги. Я слышал, что кафры ненавидят буров и дружески расположены к британцам. Во всяком случае, они, может быть, не арестуют меня. Может, накормят и дадут переспать в сухом месте. Хотя я не знал ни слова по-кафрски, однако надеялся объясниться с ними посредством британских банкнот. И даже добиться от них помощи. Проводник, лошадь, но прежде всего отдых, тепло и еда — таковы были главные мои побудительные мотивы. Я пошел на костры.

Должно быть, я промахал с милю, держась этого решения, как вдруг осознал его зыбкость и опрометчивость. Я развернулся и направился назад к полотну. На полпути я резко остановился и сел на землю в совершенном замешательстве, не понимая, что делать, куда идти. Внезапно все мои сомнения сами собой исчезли. И развеяли их отнюдь не доводы рассудка. Просто я явственно ощутил, что меня влечет в кафрский крааль. Мне, бывало, случалось водить спиритической планшеткой с карандашом, в то время как пальцы других участников сеанса лежали на моем запястье. Вот так же бессознательно либо подсознательно я действовал и теперь.

Я быстро зашагал к огням, прикинув поначалу, что от железнодорожной дороги до них не более двух миль. Не тут-то было. Через час-полтора они казались такими же далекими, как прежде. Но я упорно продолжал идти и где-то между двумя и тремя часами ночи сообразил, что это вовсе не костры кафрского крааля. Нарисовались ломаные контуры строений, и вскоре мне стало ясно, что я подхожу к группе домов, обступающих горловину угольной шахты. Был отчетливо виден шкив подъемника, полыхали машинные топки, которые и приманили меня издалека своим заревом. Совсем рядом с шахтой, в окружении более хлипких построек, стоял небольшой, но основательный двухэтажный каменный дом.

Я присел в траве, чтобы внимательно рассмотреть эту картину и решить, что предпринять. Еще не поздно было поворотить назад. Но там меня не ждало ничего, кроме бессмысленных блужданий, которые окончатся голодом, лихорадкой, поимкой либо добровольной сдачей. Здесь же мне представлялся шанс. Еще до побега я слышал, что в угольном бассейне Уитбэнка и Мидделбурга довольно много англичан-резидентов, которым позволили остаться в стране, чтобы не замирала работа на шахтах. Может, на одного я и набрел? Кто обитает в этом окутанном тьмой и тайной доме? Британец или бур, друг или враг? Вариантов было множество. В кармане у меня лежали семьдесят пять фунтов в английских банкнотах.

Назвавшись, я мог бы смело посулить и тысячу. Вдруг повезет встретить какого-нибудь нейтрала, который по доброте душевной либо за большие деньги поможет мне в моем мучительном и отчаянном положении. Если предпринимать попытку сторговаться, то конечно же только сейчас — сейчас, пока я еще в силах за себя постоять и даже вырваться в случае неблагоприятного поворота дела. Однако опасность была очень велика, и колени подо мной едва не подламывались, когда я ступил из мерцающего полумрака вельда на освещенный топками круг, приблизился к молчаливому дому и кулаком постучал в дверь.

Ни звука в ответ. Я снова постучал, и почти сразу наверху зажглось и открылось окно.

— Wer ist da?[45]Кто там? (нем.). — прокричал мужской голос.

От разочарования и испуга у меня кровь застыла в жилах.

— Мне нужна помощь. Несчастный случай.

Наверху что-то буркнули. Потом я услышал спускающиеся шаги, звякнул засов, в замке повернулся ключ. Рывком распахнулась дверь, и в темноте коридора передо мной возник наспех одетый высокий мужчина с темными усами на бледном лице.

— Что вам нужно? — теперь уже по-английски спросил он.

Надо было срочно придумать какую-нибудь байку. Я хотел любой ценой завязать с этим человеком разговор, представить дело в таком свете, чтобы он не забил тревогу и не позвал других, а спокойно во всем разобрался.

— Я ополченец, — начал я. — Произошел несчастный случай. Я ехал к моему отряду в Коматипорт. Мы дурачились, и я свалился с поезда. Был без сознания несколько часов. Похоже, вывихнул плечо.

Поразительно, как такое приходит в голову. Я выпалил это без запинки, словно заученный урок, а ведь я понятия не имел, что наплету и даже какой будет следующая фраза.

Незнакомец пристально вгляделся в меня и, поколебавшись, сказал:

— Ладно, входите.

Он попятился, отворил дверь боковой комнаты и ткнул левой рукой в ее темноту. Я прошел мимо него и шагнул внутрь, гадая, не в тюрьму ли я попал. Он вошел следом, чиркнул спичкой, зажег лампу и поставил ее на стол с противоположного от меня конца. — Я находился в небольшом помещении, явно служившем одновременно гостиной и кабинетом. Помимо большого стола я увидел конторку, два-три стула и устройство для приготовления содовой воды — два помещенных один на другой стеклянных шара в проволочной оплетке. Хозяин положил перед собой на стол револьвер, который до этого, вероятно, держал в правой руке.

— Думаю, было бы хорошо, если бы вы рассказали побольше об этом вашем дорожном происшествии, — после долгой паузы произнес он.

— Думаю, самое лучшее, — ответил я, — сказать вам правду.

— Думаю, что так, — проговорил он с расстановкой.

«Была не была!» — пронеслось в голове, и я выложил сразу все.

— Я Уинстон Черчилль, военный корреспондент «Морнинг пост». Прошлой ночью я бежал из Претории. Направляюсь (направляюсь!) к границе. У меня много денег. Вы поможете мне?

Снова воцарилось молчание. Мой собеседник медленно поднялся из-за стола и запер дверь, что очень меня насторожило и, действительно, могло расцениваться как угодно. Однако, повернув ключ в замке, он ринулся ко мне и протянул руку:

— Слава Господу, что пришли сюда! Это единственный дом на двадцать миль, где вас не выдадут. Мы все тут британцы, и мы вас выручим.

Вечность прошла с тех пор, но легче оживить в памяти, чем выразить словами нахлынувшее чувство облегчения. Минуту назад я думал, что попал в ловушку, — и вдруг судьба дает мне друзей, еду, кров, помощь. У меня были ощущения человека, которого спасли от утопления и тут же порадовали известием, что он выиграл дерби!

Хозяин представился: мистер Джон Хауард, управляющий Трансваальскими угольными копями. За несколько лет до войны он натурализовался в Трансваале. Сыграв на своем британском происхождении и подмаслив коменданта округа, мистер Хауард избавил себя от обязанности сражаться с британцами. Его оставили с несколькими помощниками откачивать воду и вообще поддерживать шахту в исправном состоянии, пока не возобновится добыча угля. Помимо секретаря, тоже британца, при нем были механик из Ланкашира и два забойщика, шотландцы. Все четверо имели британское подданство и, дабы избежать высылки, обязались соблюдать строжайший нейтралитет. Сам мистер Хауард, как гражданин Республики Трансвааль, укрывая меня, рисковал быть обвиненным в государственной измене и расстрелянным, если бы его поймали с поличным или разоблачили потом.

— Ничего, — сказал он, — как-нибудь все устроим. — И добавил: — Комендант вертелся здесь вчера, выспрашивал про вас. Они рыщут вдоль всей дороги и по окрестностям.

Я сказал, что не хочу подводить его.

Пусть только снабдит меня едой, пистолетом, проводником и, если получится, лошадью, и я сам буду пробираться к морю, делая ночные переходы, не приближаясь к железной дороге и сторонясь населенных мест.

Мистер Хауард и слышать об этом не захотел. Обязательно все устроится. Только нужно соблюдать крайнюю осторожность. Везде шпионы. В доме две горничные-голландки, они и спят тут. В служебных помещениях и у насосов работает много кафров. Перебирая в уме все угрозы, он глубоко задумался.

И вдруг:

— Вы же голодный!

Я не стал возражать. Хозяин заторопился на кухню, велев мне пока что заняться бутылкой виски и уже упомянутой мной машиной с содовой водой. Немного спустя он появился с доброй половиной холодной бараньей ноги и прочими вкусными разностями и, предоставив мне воздать им должное, покинул комнату и вышел из дома через заднюю дверь.

Мистер Хауард вернулся не ранее чем через час. За это время мое физическое благополучие пришло в гармонию с просветлевшей будущностью. Я был уверен в успехе и готов ко всему.

— Порядок, — сказал мистер Хауард. — Я поговорил с ребятами, они все за. Нужно будет спустить вас в забой, вы там побудете, пока мы не придумаем, как вывезти вас из страны. С одним будет трудно, — прибавил он, — с едой. Голландка считает каждый кусок, который я отправляю в рот. Кухарка заинтересуется, куда девалась баранья нога. Ночью я все это обмозгую. А в забой надо спускаться прямо сейчас. Мы вас там хорошо устроим.

Уже занимался рассвет, когда хозяин провел меня через дворик внутрь ограждения, где стояла подъемная машина. Плотный мужчина, назвавшийся мистером Дьюснэпом из Олдхема, со зверской силой сдавил мою ладонь.

— В следующий раз они все за вас проголосуют, — шепнул он.

Открылась дверца, я шагнул в клеть, и мы низверглись в недра земные. Внизу нас уже ждали два шотландца-забойщика с фонарями и большим узлом — как позже выяснилось, с матрасом и одеялами. Некоторое время мы шли непроглядно-темным лабиринтом, часто сворачивали, кружили, поднимались, спускались и наконец остановились в своего рода комнате с прохладным и чистым воздухом. Шотландец скинул на землю узел, а мистер Хауард передал мне пару свечей, бутылку виски и коробку с сигарами.

— С этим просто, — сказал он. — Я держу их под замком. Теперь надо сообразить, как накормить вас завтра.

— Отсюда ни на шаг, что бы ни случилось, — наставлял он меня на прощание. — Днем в шахте будут кафры, но мы проследим, чтобы никто из них сюда не забрел. Пока они ничего не видели.

Четверка моих друзей удалилась, унеся фонари, и я остался один. Из бархатной темени забоя жизнь виделась в розовом сиянии. Пережив растерянность и даже отчаяние, я уже считал свободу решенным делом. Вместо унизительной поимки и многомесячного тупого заключения, может даже в общей тюрьме, меня опять ждала армия, где я, новоиспеченный герой, буду упиваться свободой и искать приключений, дорогих молодому сердцу. В этом приятном настроении, придавленный смертельной усталостью, я провалился в сон — сон хоть измученного, но победителя.