Онлайн чтение книги На поле славы Na polu chwały
XXVII

— Как? — говорил ксендз Войновский на пиру, устроенном товарищами в честь Яцека. — Через пять или шесть дней мы отправляемся в поход, ты можешь погибнуть на войне. Стоит ли жениться перед походом, вместо того чтобы дождаться счастливого конца и тогда только сделать это спокойно?

Услышав эти благоразумные слова, товарищи Яцека разразились смехом. Одни из них хватались за бока, другие хором кричали:

— Ой, стоит, ваше преподобие! Именно потому и стоит, что он может погибнуть, тем более стоит!

Ксендз немного рассердился, но когда триста дружинников, не исключая и пана Циприановича, начали настаивать, а Яцек даже и слышать не хотел об отсрочке, он должен был покориться. Возобновленные связи с двором и милость короля и королевы сильно облегчили все дело. Королева заявила, что будущая пани Тачевская останется во все время войны под ее покровительством и будет жить возле нее, а сам король обещал присутствовать со своей свитой на свадьбе и подумать на досуге о приличном приданом. Он помнил, сколько богатства Сенинских перешло в свое время к Собеским, и что предки его возвысились таким образом, и потому чувствовал себя обязанным по отношению к сироте; кроме того, девушка покорила его своей красотой и возбудила в нем сочувствие пережитыми ею страданиями и горем.

Пан Матчинский, старый друг ксендза Войновского, и в то же время и короля, обещал часто напоминать последнему о девушке, но только после войны, так как теперь, когда на плечах Яна III покоилась судьба всей Европы и всего христианства, нельзя было отвлекать его никакими частными делами. Однако эти обещания так обрадовали ксендза Войновского, точно Яцек уже был назначен «старостой», так как всем было известно, что на каждое слово пана Матчинского можно полагаться, как на слово Завиши.

Собственно говоря, пан Матчинский действительно был причиной всех тех благ, которые встретили девушку в Кракове: он напомнил королевской чете о ксендзе Войновском, он же расположил к девушке королеву. Несколько капризная и непостоянная по характеру, она с первого момента начала оказывать ей исключительную, даже, пожалуй, слишком внезапную дружбу и милость.

Разрешение на оглашение брака было получено очень легко, благодаря протекции двора и расположению епископа краковского. Еще раньше пан Серафим снял для будущих молодых прекрасную квартиру у одного краковского купца, деды которого торговали в свое время с Циприановичами, когда последние жили еще во Львове, и привозили шелковые материи с Востока. Это была прелестная квартира, какой не имел даже ни один воевода при всей той сутолоке и наплыве военных и гражданских сановников, какие царили в городе.

Станислав Циприанович, желая, чтобы его друг провел эти несколько дней перед походом, как в настоящем раю, богато разукрасил ее коврами и живыми цветами. Другие товарищи усердно помогали ему в этом, одолживая все, что они имели лучшего из ковров и тому подобных дорогих вещей, которые богатые гусары брали, обыкновенно, с собой в поход.

Словом, все оказывали молодой чете большое расположение и помогали ей, как кто мог, за исключением только четырех панов Букоемских. В первые дни по приезде в Краков они по два раза в день заходили к Циприановичам, к Яцеку и под вехи к купцам, где пили водку дружинники из полка королевича Александра, но потом точно в воду канули.

Ксендз Войновский думал, что они пьянствуют по предместьям, где их, действительно, видела челядь однажды вечером и где вина и мед были дешевле, чем в самом городе, но потом о них не стало ни слуху, ни духу. Ксендза и пана Циприановича страшно сердило их поведение, так как они обязаны были благодарностью пану Серафиму, о которой они не должны были забывать.

— Солдаты из них могут выйти хорошие, — говорил ксендз, — но это легкомысленные люди, на постоянство которых никак нельзя рассчитывать. Они нашли, наверно, какую-нибудь компанию тунеядцев, с которой им лучше, чем с нами.

Однако это подозрение оказалось несправедливым. Накануне свадьбы Яцека, когда квартира его была полна знакомыми, приходившими поздравлять и приносившими свадебные подарки, в ней появились четыре брата, одетые в свои лучшие костюмы, торжественные и спокойные, но преисполненные какой-то таинственности.

— Где же это вы пропадали? — спросил пан Серафим.

— Преследовали зверя, — ответил Лука.

Но Матвей ткнул его в бок, говоря:

— Тише! Не рассказывай раньше времени!

Он взглянул на ксендза, на обоих Циприановичей и, обернувшись к Яцеку, начал откашливаться, точно собираясь держать длинную речь.

— Ну! Начинай же! — поощряли его братья.

Но он взглянул на них осоловелыми глазами и спросил:

— Как же это должно было начинаться?..

— Что же ты, уже забыл?..

— Спуталось у меня…

— Подожди, я знаю! — воскликнул Ян. — Начиналось так: «Наш благороднейший»… Ну, продолжай!

— Наш благороднейший Пилат… — начал Матвей.

— Почему «Пилат»? — прервал его ксендз. — Может быть, «Пилад»?

— Вы попали как раз в точку! — воскликнул Ян. — Так там и стояло!..

— Наш благороднейший Пилад! — снова начал приободрившийся Матвей. — Хотя бы не железный Борисфен, но сам золоносный Тагус переплывал через наши родные земли, то и тогда, как после нашествия варваров, мы ничего не могли бы преподнести тебе, кроме наших сердец, пылающих дружбой, ни почтить сегодняшний день каким-нибудь достойным подарком…

— Говорит, точно орехи грызет! — с воодушевлением воскликнул Лука.

Но Матвей повторил еще несколько раз: «подарком… подарком… подарком…» и запнулся; начал тревожно поглядывать на братьев, умоляя их глазами о спасении, но и они сразу забыли, что следовало дальше.

Гости начали смеяться, а братья Букоемские хмуриться. Заметив это, пан Циприанович решил прийти им на помощь.

— Кто составил вам эту речь? — спросил он.

— Пан Громыка из полка пана Шумлянского, — ответил Матвей.

— Вот то-то и дело! Чужой конь всегда легко встает на дыбы и останавливается на месте. Обнимите Яцека и просто скажите ему, что вы хотели сказать.

— Конечно, так будет лучше!

И братья начали по очереди обнимать Тачевского, после чего Матвей снова заговорил:

— Яцек! Нам известно, что ты никакой не Пилад, а тебе известно, что после отнятия Киевщины мы остались бедняками и притом еще голышами. Так вот тебе! Мы приносим тебе, что имеем, а ты прими это с благодарностью.

С этими словами он подал ему какой-то предмет, завернутый в красный атласный лоскут, а остальные братья тем временем повторяли:

— Прими, Яцек! Прими! Прими!

— Принимаю и благодарю вас! — отвечал Яцек.

С этими словами он положил подарок на стол и начал развертывать атлас. Но вдруг отскочил, воскликнув:

— Господи! Да ведь это человеческое ухо!

— А знаешь, чье? Мартьяна Кржепецкого! — закричали братья.

Все присутствующие были так изумлены, что на момент воцарилось молчание.

— Тьфу! — воскликнул, наконец, ксендз Войновский.

И, смерив братьев одного за другим суровым взглядом, он строго обратился к ним:

— Да что вы, турки, что ли, чтобы дарить уши убитых врагов? Вы позорите этим все христианское войско и всю шляхту. Если бы даже Кржепецкий сто раз заслужил смерти, если бы он был даже еретиком или вовсе язычником, то и тогда ваш поступок был бы невыразимым позором! Вот как вы разодолжили Яцека, что он даже сплюнул ту слюну, которая выступила у него во рту при виде вашего подарка. Но я вам скажу, что за такой поступок вы заслуживаете не благодарности, а презрения и срама! И нет такого полка во всей кавалерии и даже в пехоте, который принял бы в свои ряды таких варваров.

Но тут Матвей выступил вперед и, пылая гневом, заговорил так:

— Вот благодарность, вот отплата, вот справедливость и суд человеческий! Если бы это сказал кто-либо из светских людей, то и второе ухо очутилось бы в паре с первым, но когда так говорит духовное лицо, то пусть Господь Сам судит его и заступится за нашу невинность! Вы спрашиваете, ваше преподобие: «Не турки ли мы?», а я спрошу вас: «Неужели вы думаете, что мы отрезали это ухо у трупа?..» Братья родные! Сироты вы невинные! Вот до чего вы дожили, что вас называют турками, врагами веры!.. А? Каково?..

Но тут его голос задрожал, так как жалость пересилила гнев, а остальные братья, взволнованные несправедливым подозрением, тоже начали жалобно восклицать:

— Турками нас назвали!

— Врагами веры!

— Нечестивыми еретиками!..

— Так рассказывайте же, как было дело! — проговорил ксендз.

— Лука отрезал Кржепецкому ухо на поединке.

— Как же очутился здесь Кржепецкий?

— Приехал еще пять дней тому назад… За нами приехал…

— Пусть один говорит! Говори ты, только толком! Тут ксендз указал на Яна.

— Один наш знакомый, — начал Ян, — служащий в полку сандомирского епископа, случайно рассказал нам дня три тому назад, что видел в винной торговле в Казимире какое-то диво: «Шляхтич, говорит, точно чурбан, с огромной головой, так вросшей в туловище, что плечи доходят у него до ушей; на коротких, говорит, кривых ногах, а пьет, как дракон. Более отвратительной обезьяны, говорит, я не видал в своей жизни». А мы, ведь Господь нас от рождения наградил сообразительностью, сейчас же переглянулись: «Не Кржепецкий ли это?» Я и говорю знакомому: «Вы сведете нас в этот винный склад?» — «Сведу». И свел. Было уже совсем темно, однако мы смотрим: что-то чернеется в углу за столом. Лука подошел ближе и высек кремнем огонь перед самыми зенками того, кто там прятался. «Кржепецкий!» — воскликнул он и цап его за шиворот. Мы схватились за сабли, но он вырвался и, видя, что ему нет спасения, так как мы стояли у дверей, начал скакать перед нами, точно петух. «Что же, говорит, нахалы? Вы думаете, что я вас боюсь? Выходите поодиночке на поединок со мной, если вы не разбойники, а шляхтичи!»

— Шельма! — прервал его ксендз. — А сам-то он лучше хотел поступить с нами на дороге!

— Лука так и ответил ему: «Ах ты, собачий сын, а кто целую ватагу разбойников напустил на нас? Палачу бы, говорит, надо отдать тебя, но так будет скорее!..» С этими словами он начал наступать на него, и сабли их скрестились. После трех или четырех скрещиваний Лука как заедет ему за ухо. Смотрим, а ухо валяется на земле. Матвей сейчас же подхватил его и кричит: «Не отрезай другого, оставь нам! Это, говорит, будет для Яцека, а второе для панны Сенинской!» Но Мартьян опустил саблю, потому что у него сильно хлынула кровь, и упал в обморок. Мы окатили ему голову водой, а в рот налили водки, в надежде, что он очнется и будет продолжать драться, но не тут-то было. Правда, он очнулся и говорит: «Если вы сами учинили расправу, то другой вам искать не следует» — и снова потерял сознание. Мы и ушли ни с чем, жалея о другом ухе. Лука говорит, что он мог бы его убить, но не сделал этого умышленно, чтобы и нам, а потом и Яцеку что-нибудь досталось… И не знаю, кто мог бы поступить политичнее, ибо никому не грешно убить такую гадину, но, видно, политика теперь не в почете, если из-за нее мы должны еще страдать.

— Правда! Он правильно говорит! — восклицали остальные братья.

— Ну, — проговорил ксендз, — если так, то дело другое, но все-таки это невкусное блюдо.

Братья начали изумленно переглядываться.

— Как невкусное? — спросил Марк. — Ведь мы не для еды принесли это ухо Яцеку!

— От души благодарю вас за ваше расположение, — отвечал Тачевский, — но я предполагаю, что вы принесли его не для сохранения.

— Правда, оно уже слегка позеленело. Разве закоптить его в дыму?

— Пусть работник сейчас же закопает его в землю, — сурово вмешался ксендз. — Ведь это во всяком случае христианское ухо.

— Мы кое-что получше видали в Киевщине! — проворчал Матвей.

— Кржепецкий, наверное, приехал сюда, чтобы устроить новое покушение на Анулю, — проговорил Яцек.

— Ведь он не похитит ее из дворца ее величества королевы, — отвечал благоразумный пан Серафим. — Да я и не думаю, чтобы он за этим приехал сюда. Нападение не удалось ему, и вот он хочет только убедиться, знаем ли мы, что он был его инициатором, и донесли мы на него или нет. Старый Кржепецкий, может быть, и не знал о сыновней проделке, а может быть, и знал. Но если так, то они оба, должно быть, сильно беспокоятся теперь, и не удивительно, что Мартьян приехал сюда на разведку.

Станислав Циприанович засмеялся.

— Ну, — проговорил он, — не везет ему с Букоемскими, так не везет!

— Бог с ним! — воскликнул Тачевский. — Сегодня я готов ему все простить!

Зная злопамятность молодого рыцаря, Букоемские и Станислав Циприанович удивленно взглянули на него, а он, как будто в ответ на их взгляды, добавил:

— Сегодня Ануля будет моей, а завтра я буду христианским рыцарем и защитником веры, сердце которого должно быть свободно от всякой ненависти и всяких личных интересов.

— И за это Господь благословит тебя! — воскликнул ксендз.