Онлайн чтение книги Невидимая невеста
VII

Кто же мог совершить столь гнусный поступок? Только тот, кто был в нем заинтересован… А что последует дальше? Еще более серьезные действия?.. Не есть ли это началом преследований семьи Родерих?..

О происшествии доктору Родериху сразу сообщил капитан Харалан и тут же пришел в гостиницу «Темешвар».

— Это дело рук того негодяя, — в крайнем раздражении воскликнул он, — да, его рук дело!.. Как ему такое удается, я не знаю! На этом он, видно, не остановится, но я не позволю ему продолжать в том же духе!..

— Сохраняйте хладнокровие, дорогой Харалан, — проговорил я. — Не предпринимайте никаких опрометчивых шагов, чтобы не осложнить обстановку!..

— Дорогой Видаль! Если бы отец предупредил меня до того, как этот человек покинул особняк, и если бы затем мне позволили действовать, мы были бы от него избавлены!..

— Я по-прежнему считаю, дорогой Харалан, что вам лучше ничего не предпринимать…

— А если он будет продолжать?..

— Тогда потребуем вмешательства полиции! Подумайте о вашей матери, о вашей сестре…

— А разве они не узнают?..

— Им никто ничего не скажет, так же как и Марку… А после свадьбы подумаем, что предпринять…

— Боюсь, после свадьбы, — повторил капитан Харалан, — будет слишком поздно…

В этот день в особняке занимались только подготовкой к церемонии обручения. Господин и госпожа Родерих хотели «сделать все как полагается», если использовать принятое во Франции выражение. Приготовления близились к завершению. Доктор, которого в Рагзе все так любили, разослал довольно много приглашений. В его доме весьма часто мадьярская аристократия встречалась с военными, судейскими, чиновниками, представителями торговли и промышленности. Губернатор Рагза, которого связывала с доктором давняя дружба, принял его приглашение.

Около полутораста гостей должны были собраться в тот вечер в особняке Родерихов. Для их приема вполне хватало места в гостиных и на галерее, где в конце вечера намечалось подать ужин.

Нет ничего удивительного в том, что вопрос о своем праздничном туалете очень занимал Миру Родерих и что Марк захотел привнести в него артистическую нотку — как он уже сделал это однажды при написании портрета своей невесты. Впрочем, Мира была мадьяркой, а мадьяры, независимо от пола, уделяют большое внимание одежде. Это у них в крови, как и любовь к танцам, доходящая до страсти. Поскольку то, что я сказал о мадемуазель Мире, относилось ко всем дамам и кавалерам, вечер по случаю обручения обещал быть восхитительным.

После обеда все приготовления закончились. Я провел тот день в особняке в ожидании момента, когда тоже, как настоящий мадьяр, смогу заняться своим костюмом.

Вдруг, облокотившись на подоконник одного из окон, выходивших на набережную Баттиани, я с величайшей досадой увидел Вильгельма Шторица. Случайно ли он оказался здесь? Нет, конечно. Он медленно шел по набережной вдоль реки опустив голову, а пройдя до особняка Родерихов, выпрямился и бросил на дом уничтожающий, полный ненависти взгляд. Это не ускользнуло от внимания и госпожи Родерих. Она позвала доктора, который постарался ее успокоить, ничего не сказав, конечно, о недавнем визите к ним Вильгельма Шторица.

Добавлю, что, когда я и Марк шли в отель «Темешвар», Шториц повстречался нам на Мадьярской площади. Увидев брата, он резко остановился и, казалось, заколебался, словно желая подойти поближе. Но с места он так и не двинулся, лишь лицо его побледнело, а руки словно оцепенели… можно было подумать, что он вот-вот упадет… Его сверкающие глаза смотрели на Марка, который сделал вид, что не заметил немца. Когда Шториц остался в нескольких шагах позади нас, Марк спросил:

— Заметил этого субъекта?

— Да, Марк.

— Это тот самый Вильгельм Шториц, о котором я говорил…

— Знаю, брат.

— Ты знаешь его?!

— Капитан Харалан уже показывал мне его раз или два.

— Я думал, он уехал из Рагза… — произнес Марк.

— Видно, не уехал или, по крайней мере, вернулся…

— В конце концов, теперь это уже не имеет никакого значения!

— Да, не имеет.

«Но, — подумал я, — лучше все-таки, если бы Вильгельм Шториц убрался восвояси».

Около девяти часов вечера перед особняком Родерихов остановились первые экипажи. Доктор с женой и дочерью встречали гостей у входа на галерею, залитую огнями люстр. Вскоре доложили о прибытии губернатора Рагза; его превосходительство сердечно поздравил семью Родерих. Он высказал особенно изысканные комплименты мадемуазель Мире, а также моему брату. Впрочем, поздравления в их адрес слышались со всех сторон.

Между девятью и десятью часами прибыли представители городских властей, магистраты, офицеры — товарищи капитана Харалана, который, хотя его лицо и казалось мне озабоченным, старался как можно любезнее встретить гостей. Туалеты дам сверкали, оттененные мундирами и черными фраками мужчин. Гости прогуливались по гостиным и галерее, любовались подарками, выставленными в кабинете доктора, драгоценностями и дорогими безделушками. Подарки моего брата говорили о его утонченном вкусе. На одном из консолей[67]Консоль — выступ в стене для поддержания карниза, балкона и тому подобных архитектурных элементов, а также для установки на нем каких-либо украшений. большой гостиной стоял великолепный букет из роз и флёрдоранжа[68]Флёрдоранж — здесь: белые цветы померанцевого дерева, символ чистоты и непорочности невесты. — букет обручения. Рядом на бархатной подушке лежал брачный венец, который Мира наденет, по мадьярскому обычаю, в день свадьбы, когда поедет в церковь.

Программа вечера состояла из двух частей: концерта и бала. Танцы должны были начаться после полуночи, и, быть может, большинство гостей сожалело, что они назначены на столь поздний час, ибо, повторяю, нет другого развлечения, которому венгры и венгерки предавались бы с большим удовольствием и страстью.

За музыкальную часть программы отвечал великолепный цыганский оркестр. Этот оркестр, очень известный в Венгрии, еще не выступал в Рагзе. В назначенное время музыканты и дирижер заняли свои места в зале.

Мне было известно, что венгры — страстные любители музыки. Но, как справедливо было замечено, немцы и они по-разному ею наслаждаются. Мадьяр не поет или поет мало, он слушает, и, когда речь идет о национальной музыке, слушать ее для него — и величайшее удовольствие, и очень серьезное дело одновременно. Мне думается, что никакой другой народ так не восприимчив в этом отношении, а цыгане, инструменталисты родом из Богемии, наилучшим образом отвечали патриотическим настроениям публики.

Оркестр состоял из дюжины исполнителей под руководством дирижера. Они собирались играть свои самые красивые произведения, «венгерки» — песни воинов, военные марши, которые мадьяр, человек действия, предпочитает грезам немецкой музыки.

Может быть, вы удивитесь, что для свадебного вечера не выбрали более подходящую музыку — посвященные этой церемонии гимны Гименею. Но подобной традиции тут не существует, а Венгрия — страна традиций. Она верна своим народным мелодиям, как Сербия — своим песням, как Румыния — своим дойнам[69]Дойна — лирическая народная песня у румын и молдаван, протяжная и грустная.. Венграм нужны эти зажигательные напевы, эти ритмы маршей, которые их воодушевляют на полях сражений и прославляют незабвенные подвиги предков.

Цыгане были в национальных костюмах. Я с любопытством рассматривал этих столь необычных людей, их смуглые лица, блестящие глаза под густыми бровями, выступающие скулы, белые зубы, яркие пухлые губы, черные курчавые волосы над слегка покатым лбом.

Цыгане играли на струнных инструментах нескольких видов: басах и альтах, предназначенных для главной темы, с оригинальным аккомпанементом скрипок, флейт и гобоев. В руках у двух исполнителей я увидел цимбалы с металлическими струнами, по которым ударяют палочками; дека этого инструмента усиливает его своеобразные звуки, не похожие ни на какие другие.

Репертуар оркестра, более богатый, чем те, что мне довелось услышать в Париже, произвел большое впечатление. Все присутствующие слушали концерт с религиозной сосредоточенностью, а затем взрывались бурными аплодисментами. Так были встречены наиболее популярные пьесы, в частности «Песнь Ракош» и «Ракоци-марш»[70]«Ракоци-марш» — навеянная венгерскими мотивами часть драматической симфонии выдающегося французского композитора Гектора Берлиоза «Осуждение Фауста»; марш венгерских повстанцев-куруцей, боровшихся под руководством князя Ференца Второго Ракоци (1676–1735) против засилья австрийцев в Венгрии., которые цыгане исполнили в тот вечер с мастерством, способным вызвать восторженные отклики всей пусты!

Время, отведенное для концерта, истекло. Что касается меня, то я испытал величайшее наслаждение, находясь в окружении мадьяр и слыша — в те моменты, когда звуки оркестра затихали, — отдаленный плеск Дуная!

Я не осмелился бы утверждать, что Марк тоже был очарован этой странной музыкой. Его душу наполняла другая гармония, еще более сладкозвучная, более личная. Он сидел рядом с Мирой Родерих, они разговаривали взглядами, пели друг другу романсы без слов, упоительные для сердец обрученных.

Когда смолкли последние аплодисменты, руководитель цыган встал, остальные оркестранты последовали его примеру. Доктор Родерих и капитан Харалан поблагодарили музыкантов в самых лестных выражениях, которые их, видимо, очень тронули. Затем они ушли.

Между двумя частями программы был своего рода антракт. Гости встали с мест, нашли знакомых, образовали группы, некоторые разбрелись по ярко иллюминированному саду. Тем временем появились слуги с подносами, уставленными бокалами с прохладительными напитками.

До этого момента ничто не нарушало распорядок празднества, и не было никакого основания полагать, что, так хорошо начавшись, оно не закончится таким же образом. Если я чего-то и опасался, если у меня и родились какие-то сомнения, то теперь они полностью исчезли.

Поэтому я не скупился на лестные оценки, беседуя с госпожой Родерих.

— Благодарю вас, господин Видаль, — отвечала она. — Я счастлива, что наши гости провели здесь несколько приятных часов. Но среди этих радостно настроенных людей я вижу только свою дорогую дочь и вашего брата… Они так счастливы!..

— Госпожа Родерих! — проговорил я. — Вы заслужили это счастье… самое большое счастье, о котором могут мечтать отец и мать!

Эта довольно банальная фраза по какому-то странному предчувствию напомнила мне о Вильгельме Шторице. Что касается капитана Харалана, он, казалось, уже не думал о нем. Возможно, он просто очень хорошо владел собой?.. Не знаю… но он переходил от одной группы к другой, оживляя праздник своим заразительным весельем, и, наверное, не одна молодая венгерка смотрела на него с восхищением! Он был счастлив, потому что, можно сказать, весь город проявил в те часы искренние симпатии к его семье.

— Дорогой капитан, — сказал я, когда он проходил мимо, — если второй номер вашей программы так же хорош, как и первый…

— Не сомневайтесь! — воскликнул Харалан. — Музыка — хорошо, но танец — еще лучше!..

— Ну что ж! — продолжал я. — Француз не уступит мадьяру… Второй вальс вашей сестры за мной.

— А почему… не первый?

— Первый?.. Но он принадлежит Марку… по праву и по традиции!.. Разве вы забыли о Марке и хотите, чтобы я имел с ним дело?..

— Вы правы, дорогой Видаль. Бал должны открыть жених и невеста.

За цыганским оркестром последовал оркестр танцевальной музыки. Он разместился в глубине галереи. В кабинете доктора были расставлены столы с таким расчетом, чтобы важные гости, которым Положение не позволяло отплясывать мазурки и вальсы, могли вкусить удовольствие от карточной игры.

Однако новый оркестр не издал ни звука, ожидая знака капитана Харалана, когда со стороны галереи, дверь которой выходила в сад, раздался голос, еще отдаленный, но мощный и грубый. То была странная песнь с необычным ритмом, в какой-то неопределенной тональности, а между фразами не было никакой мелодической связности.

Пары, образовавшиеся для первого вальса, замерли… Все превратились в слух… Может быть, это был сюрприз, дополняющий программу вечера?..

Подошел капитан Харалан.

— Что это? — спросил я его.

— Не знаю, — ответил он тоном, в котором сквозило беспокойство.

— Быть может, что-то случилось на улице?..

— Нет, не думаю!

Действительно, тот, кому принадлежал голос, находился скорее всего в саду и приближался к галерее… возможно, был уже на пороге…

Капитан Харалан схватил меня за руку и увлек к двери гостиной.

В это время на галерее было примерно десять человек, не считая музыкантов оркестра, сидевших в глубине за пюпитрами. Другие приглашенные находились в гостиной и в зале. Те, кто раньше направился в сад, теперь возвратились.

Капитан Харалан остановился на крыльце… Я последовал за ним. Был хорошо виден весь сад, освещенный из конца в конец.

Никого.

В этот момент господин и госпожа Родерих присоединились к нам, и доктор спросил у сына:

— Известно ли, кто это?

Капитан Харалан отрицательно покачал головой.

Однако голос все приближался и продолжал звучать все более резко, более повелительно…

Марк, держа под руку мадемуазель Миру, подошел к нам. Госпожа Родерих ничего не могла сказать окружившим ее дамам.

— Сейчас я выясню! — воскликнул капитан Харалан, сбегая по ступенькам крыльца.

Доктор Родерих, несколько слуг и я последовали за ним.

Внезапно голос смолк, и пение прервалось в тот момент, когда поющий, как казалось, находился всего лишь в нескольких шагах от галереи.

Сад очень тщательно осмотрели… Иллюминация не оставила в тени ни одного уголка… и однако… никого.

Возможно ли, что голос доносился с бульвара Телеки и что принадлежал запоздалому прохожему?

Навряд ли. Впрочем, доктор Родерих самолично убедился, что бульвар в этот час совершенно пуст.

Только в пятистах шагах слева горел едва заметный свет, свет на бельведере дома Шторица. Когда мы вернулись на галерею, нас обступили гости. Со всех сторон посыпались вопросы, но за неимением ответа мы просто пригласили собравшихся к вальсу.

Первым это сделал капитан Харалан. Вновь образовались группы гостей.

— Что же, — спросила меня, смеясь, мадемуазель Мира, — вы выбрали себе партнершу?

— Моя партнерша — это вы, мадемуазель, но только для второго вальса…

— Тогда, дорогой Анри, — сказал мне Марк, — мы не заставим тебя ждать!

Оркестр только что закончил прелюдию одного из вальсов Штрауса, когда голос вновь зазвучал — на этот раз в середине гостиной…

Тогда к смятению, охватившему многих, добавилось чувство возмущения.

Чей-то громкий голос пел один из германских гимнов, «Песню ненависти» Георга Гервега[71]Гервег Георг (1817–1875) — немецкий поэт, исповедовавший демократические взгляды, противник Пруссии. Один из немногих немцев, осуждавших вторжение пруссаков во Францию в 1870 году. Здесь, возможно, речь идет о стихотворении «Настанет День» (1862), переводе гарибальдийского гимна, в котором содержится резкое осуждение духа шовинизма и милитаризма, которые под руководством Бисмарка усиленно насаждались в те времена в Германии.. Это был вызов мадьярскому патриотизму, прямое и преднамеренное оскорбление!

Того, чей голос гремел посередине гостиной, не было видно!.. Но он находился здесь, и никто не мог его видеть!..

Вальсирующие пары распались, и гости хлынули в зал и на галерею. Всех, особенно дам, охватило подобие паники.

Капитан Харалан был сам не свой, его глаза горели, а руки вытянулись так, словно он хотел схватить человека, ускользавшего от наших взглядов…

В этот момент голос остановился, закончив последний куплет «Песни ненависти».

И тогда сто человек увидели, как и я, то, что разум отказывался понимать…

Обручальный букет на консоле был грубо схвачен, разорван, и его растоптанные цветы усеяли паркет…

На этот раз чувство ужаса охватило всех присутствовавших!.. Никто не хотел оставаться там, где происходили такие странные вещи!.. Я спрашивал себя, не потерял ли я рассудок при виде всех этих фокусов.

Капитан Харалан подошел ко мне и, бледный от гнева, проговорил:

— Это Вильгельм Шториц!

Вильгельм Шториц?.. Уму непостижимо!

В это мгновение свадебный венец поднялся с подушки, пролетел через гостиную, затем через галерею — причем никто не мог видеть державшую его руку — и исчез в зеленых массивах сада.