Онлайн чтение книги Невидимые волны
ЧАСТЬ ПЯТАЯ

I

В Отрадном за время продолжительного отсутствия Василия Алексеевича произошли события, неприятные для старика Сухорукова.

Прежде всего, совершилось следующее: сбежала от старика дебелая Лидия Ивановна, которая, как мы знаем, управляла женской половиной отраднинского дома и была главной экономкой Алексея Петровича. Сбежала она в такой форме, что ничего нельзя было сделать, чтобы вернуть ее обратно. Лидию Ивановну увез с собой штук-мейстер Аристион Лампи, приглашенный Сухоруковым для своих увеселений. Лампи увез Лидию Ивановну в ближайший уездный город, где с ней и обвенчался, и они сейчас же укатили в Москву.

Оказалось, что Лидия Ивановна за время своего хозяйничания у Алексея Петровича в качестве экономки сумела скопить порядочную сумму денег. Алексей Петрович доверял ей делать покупки в уездном городе для дома. Расходы были большие, потому что Сухоруковы жили широко. В уездный город он посылал ее довольно часто, ей вполне доверял, отчетов по покупкам не смотрел и от нее их не требовал. Кроме того, прежде, когда Лидия Ивановна была помоложе, она была его любовницей. В цветущие годы Лиденьки старик Сухоруков щедро награждал ее различными подарками. Она умела извлекать из своего повелителя всяческие земные блага, умела притом беречь копейку.

К Лидии Ивановне подбился Аристион Лампи, когда узнал, что у нее есть деньги. Кроме денег, Лидия Ивановна вообще была еще привлекательной, красивой женщиной. С Лампи она заигрывала довольно заманчиво, увлекая его на всякие приятные разговоры. Что касается Лампи, то, хотя он и был привержен к выпивке, но, живя теперь в деревне, удаленной от городских соблазнов, он несколько повыправился. Для Лидии Ивановны у него были свои «шармы». Он был сравнительно молод, ему было немного более тридцати лет, а ей приближалось к сорока. Главное же прельщение для Лидии Ивановны здесь заключалось в том, что с замужеством за Лампи она делалась свободной, выходила из своей крепостной зависимости.

Все это кончилось тем, что в один прекрасный день ни господина Лампи, ни Лидии Ивановны в Отрадном не оказалось. Когда это обнаружилось, в отраднинском доме произошел великий переполох. Алексей Петрович снарядил погоню за беглецами, но погоня опоздала. Беженцев уже обвенчал один уездный священник, который совершил венчание без «оглашения» и без документов невесты. По этому поводу Алексей Петрович возбудил даже дело в местной консистории, но это было слабым утешением. Лидию Ивановну он потерял безвозвратно.

Другое событие, которое тоже огорчило Алексея Петровича, это то, что его бурмистр Иван Макаров, правая рука по хозяйству, человек, пользовавшийся полным доверием своего господина, оказался плутом и мошенником. Он обворовывал Алексея Петровича уже много лет. У этого бурмистра была дочь замужем за богатым мельником в соседнем селе. Случайно обнаружилось, что бурмистр уже давно тайно провозил к мельнику барскую рожь, награждая ею свою замужнюю дочь. Хищение это за последнее время приняло большие размеры. Старику Сухорукову пришлось с бурмистром расстаться. Алексей Петрович был принужден сослать его в дальнюю деревню. Надо было искать нового управляющего, а эта задача была не из легких.

Было за это время у Алексея Петровича и такое дело, которое казалось удачным, но последствия которого были соединены опять-таки с неприятностью.

Алексей Петрович, как мы уже знаем, хотел еще зимой возбудить процесс по размежеванию с соседом Ордынцевым, хотел возбудить процесс относительно того лога, в котором Ордынцев запретил ему охотиться. Он желал проучить Ордынцева за дерзкое письмо, которое тот ему написал. Тогда же зимой он и начал дело с Ордынцевым, доказывая, что означенный лог есть его, Сухорукова, собственность, и утверждая, что лог был будто бы неправильно захвачен Ордынцевым.

Умение Сухорукова дать взятку и ловкая подтасовка свидетелей по этому делу, подтасовка, подстроенная сухоруковским поверенным, привела к тому, что суд присудил лог в пользу Алексея Петровича.

Сухоруков был очень доволен этим судебным решением, но он никак не ожидал тех последствий, к которым привело лишение Ордынцева его собственности. До Сухорукова дошло известие, что старик Ордынцев не пережил такого решения суда, что будто это решение так поразило старика, что его хватил апоплексический удар.

Узнав о внезапной смерти Ордынцева, Алексей Петрович, как он ни был эгоистичен, принял это известие с неприятным чувством. «Зачем эта глупая смерть», – думал он с некоторой досадой. Ведь он хотел только, как он говорил, проучить Ордынцева за его дерзость. Он, может быть, даже и вернул бы ему этот лесок, если бы Ордынцев смирился. Да, наконец, решение суда, будто бы так поразившее Ордынцева, не было еще решением окончательным. Это было решение первой инстанции. И кто мог ожидать, что Ордынцев так отнесется к этому проигрышу в суде…

Старику Сухорукову вообще как-то не повезло за последнее время. Довольно и того, что он остался совсем без рук, лишившись таких помощников, как Лидия Ивановна и бурмистр Иван Макаров. В особенности он привык к своему бурмистру. Это был дельный человек и очень распорядительный, а главное, он умел успокаивать своего барина. Спокойствие же было очень нужно Алексею Петровичу. Он начинал стареть, начинал, что называется, поддаваться. С некоторых пор у него стала побаливать печень. Он сделался раздражителен и часто сердился. Радостное настроение, которое явилось у него после получения наследства, совсем теперь исчезло. Мало что его тешило. И даже «бержерки» его не веселили.

Алексей Петрович много думал о своем сыне; он начал мечтать о нем, как о своей будущей опоре. Он с нетерпением ждал от сына известий. Вот, думалось ему, Василий на Кавказе поправится, приедет домой здоровый, полный энергии. Алексей Петрович отдаст сыну в руки хозяйство по имению. Пускай сын его, Василий, найдет сам между крепостными хорошего себе бурмистра, сам с ним выработается и его наладит. Чего это, в самом деле, Василию все только барствовать, занимаясь конским заводом да охотой, и отдаваться легкомысленному времяпровождению. Погулял он достаточно после своего выхода из полка. Ведь уже два года прошло, что Василий живет в Отрадном без серьезного дела. Пусть и он поработает и даст ему, старику, желанный покой.

Итак, Алексей Петрович начал мечтать о том, чтобы передать сыну на руки все отраднинское хозяйство.

Но те письма, которые получались от Василия Алексеевича из Пятигорска, не утешали старика. Надежда на скорое выздоровление сына с каждым письмом делалась более и более сомнительной.

В особенности было тяжело Алексею Петровичу читать последнее письмо, полученное от Василия. В этом письме, где сын сообщал, что он на днях выезжает с Кавказских минеральных вод, было упомянуто, что здоровье его совсем неважное. По этому письму можно было судить о тяжелом состоянии, в котором продолжал оставаться больной.

Прошло, наконец, более трех недель после получения в Отрадном этого последнего письма, а Василий Алексеевич все еще домой не возвращался. Между тем, судя по сроку его предполагавшегося выезда из Пятигорска, он должен был бы вернуться. «Что это значит?» – спрашивал себя старик Сухоруков. Он стал беспокоиться за сына.

Каждый день Алексей Петрович ждал сына в Отрадное. Он даже начал ходить гулять в ту сторону, откуда должен был показаться сухоруковский дормез. При этих прогулках Алексей Петрович вглядывался вдаль, в показывающиеся черные точки, появляющиеся на большой дороге и выраставшие потом или в какой-либо проезжий тарантас, или в мужицкую телегу. Всматривался он в эти двигающиеся пятнышки, надеясь увидать между ними знакомый экипаж. Но прогулки эти приносили Алексею Петровичу только разочарование.

Он начал сильно тревожиться. «Уж не случилось ли чего с Василием, – мелькало у него в уме. – За последнее время мне что-то совсем не везет, – роптал он с горечью. – Все шишки на меня повалились!.. Остался я без рук в Отрадном, хоть из дому беги, и от сына известия неутешительные… И он так долго не возвращается».

II

В одну из своих прогулок по проспекту, идущему на большую дорогу, старик Сухоруков увидел, наконец, на горизонте показавшуюся вдали большую движущуюся точку, в которой можно было предположить отраднинский дормез. Алексей Петрович сначала сомневался, их ли это экипаж, но вот экипаж стал выясняться. Старик Сухоруков убедился, что это едет его Василий. Сердце его забилось от радости. Пройдет еще каких-нибудь десять минут, и он обнимет сына.

Алексей Петрович любил сына совсем по-своему, чисто эгоистически. Любил он его потому, что чувствовал в сыне много общих с собой родовых черт – те же страстность и неукротимость, те же талантливость и живость. И лицом своим Василий был в отца. У отца были такие же черные блестящие глаза. Старик в былое время радовался на Василия, видя в нем свое отражение по веселости и остроумию. Но то было до болезни Василия Алексеевича – до той тяжелой болезни, которая сделала молодого Сухорукова унылым и мрачным.

Теперь старик Сухоруков, глядя на приближающийся экипаж, думал: «Буду ли я на моего Василия радоваться, когда его увижу?.. Неужели он в том же положении, как и был? Неужели – без малейшего улучшения? Ведь, надо сознаться, последнее его письмо из Пятигорска было очень неутешительное». Старик не отрывал глаз от быстро движущегося дормеза, который свернул с большой дороги на проспект, приближаясь к тому месту, где стоял Алексей Петрович. Наконец, дормез подъехал к старику.

Каково же было удивление и какова радость Алексея Петровича, когда он увидел, что его Василий без труда вышел из экипажа. Старик глазам не верил… Василий Алексеевич имел совсем бодрый вид. Он только слегка опирался на палку. Отец кинулся к нему на шею; они горячо обнялись.

– И как тебе не грех, Васенька, – заговорил старик, – так меня тревожить!.. Ты писал из Пятигорска, будто бы ты плох. Да ты совсем молодцом! Я уж не знаю, чего тебе надо… Какого еще нужно лечения… Овер – великий врач!.. Он понял, что было необходимо. Кавказские воды чудеса делают!..

– Это не воды, – сказал, улыбаясь, Василий Алексеевич, – тут совсем другое дело.

– Ну, ври там… другое!.. – рассмеялся старик. – Мы все это потом досконально от тебя разузнаем, как и что… А теперь, любезный друг, пусти-ка меня к себе в экипаж. Тут еще до дома с полверсты будет. Вместе и доедем… Такой конец пешком для тебя, пожалуй, будет труден.

Василий Алексеевич не возражал. Захар выскочил из дормеза. Он стоял без шапки перед господами. Седые волосы его развевались. Радостный, смотрел он на Алексея Петровича.

– Ну что, Захар, вылечил своего барина? – сказал ему Сухоруков.

– Благодарение Господу! Совсем они поправились, – весело отвечал старый слуга. – Святой Митрофаний их на ноги поставил-с.

– Что?.. Что ты там вздор мелешь! – прервал его старик Сухоруков. – Он у тебя совсем неисправимый маньяк! – сказал Алексей Петрович сыну, усаживаясь в карету. – Садись, Василий, мы с тобой живо докатим.

Господа уселись. Дормез двинулся к дому.

– Ах ты, порода сухоруковская! – сказал Алексей Петрович, нежно глядя на своего Василия. – Я без тебя в Отрадном с тоски умирал. Все у меня тут не ладилось. Словно все против меня сговорились! Представь себе, экономка-то моя Лидия Ивановна укатила в Москву с музыкантом Лампи. Она за него замуж вышла. И как она это ловко подстроила!..

– Этого еще мало! – продолжал изливать старик свои горести. – И не так это важно… Что мне, в самом деле, эта дрянь! Тут, голубчик, другое случилось… Меня, оказывается, ограбил бурмистр Иван Макаров, которому я так доверял. Тысяч на пятнадцать он меня жиганул. Я его, каналью, сослал в дальнюю Грязновку. Такой оказался мерзавец! Нынче не знаешь, как быть с людьми. Кругом тебя все мошенники!.. И вот я, Василий, надумал, – сказал Алексей Петрович серьезно и значительно, – надумал я, уж ты как там хочешь, а взять тебя за бока. Ты должен мне помочь. Я передам тебе все хозяйство и все управление имением. Возись уж ты с ними, подлецами!..

– Очень рад, отец, быть тебе полезным, – сказал Василий Алексеевич. – По правде сказать, в последнее время, перед моей болезнью я стал даже тяготиться праздностью.

Говоря это, Василий Алексеевич вспомнил о старце, вспомнил о том, что внушал ему отец Иларион относительно помещичьей власти, которая должна быть направлена на пользу крестьянам, вспомнил, что говорил ему старец о его, Сухорукова, будущей работе для людей. – Я очень рад помочь тебе, отец, – повторил еще раз Василий Алексеевич. – Все сделаю, чтобы быть делу полезным.

Алексей Петрович еще раз горячо обнял сына.

– Отлично все устроим, – продолжал радоваться старик. – Будешь хозяйство по нашей экономии направлять. У тебя и деньги будут. Будешь возиться с мужиками, возьмешь в свои руки опеку над ними. Сам выберешь себе бурмистра. В людях, я знаю, ты понимаешь. Ты ведь способный… И глаза у тебя молодые… У тебя воровать не будут, как меня обкрадывали. А себе, Василий, я оставляю наш конский завод. Это уж моя забава! И как все будет хорошо! – размечтался Алексей Петрович. – В хозяйстве ты меня успокоишь… Успокоишь мою старость. Она, подлая, ко мне уж подползает… Намедни у меня печень разболелась. Просто смерть! Вчера только отошло, и сегодня я по-прежнему весел…

Дормез подкатил к отраднинскому дому. Дворецкий и прислуга сбежали с крыльца. Они кинулись высаживать господ.

– Ну, Василий, ступай к себе на свою половину, – сказал старик. – Умойся и почистись, а то ты весь в пыли. Приходи ко мне в кабинет; мы потолкуем. Уж так-то я рад, что ты поправился. Я теперь с тобой помолодею…

III

– Расскажи мне, Васенька, все по порядку, как шло твое лечение, – говорил старик своему сыну, когда тот пришел к нему в кабинет и они оба уселись на мягком турецком диване, покуривая трубки. – Все подробно мне, Василий, расскажи, как что было и как, наконец, тебе лучше сделалось…

– Как лучше сделалось, – повторил слова отца молодой Сухоруков. – Да не решаюсь я, отец, все это тебе рассказывать; боюсь я быть с тобой откровенным… Я этим рассказом, пожалуй, так тебя удивлю, что ты и слушать меня не будешь…

– Интересно, чем ты меня удивишь, – проговорил Алексей Петрович, с любопытством взглянув на сына.

– Так слушай, отец! – начал Василий Алексеевич. – Ведь это действительно меня святой Митрофаний исцелил, – твердо сказал он. – Это истинная правда! Говорю о Митрофании, рискуя получить от тебя то же прозвище, каким ты наградил сейчас Захара за эту новость. Итак, я тебе серьезно говорю: я действительно в Воронеже у мощей святого Митрофания был, когда возвращался из Пятигорска сюда в Отрадное, и, должен тебе сказать, возвращался я такой же больной и парализованный, каким был раньше, и вот там, у мощей, действительно произошло мое исцеление.

– До чрезвычайности любопытно, – медленно протянул Алексей Петрович. – До чрезвычайности любопытно, – повторил он, – как ты исцелился у этих мощей…

Молодой Сухоруков начал свой рассказ. Начал он с того, как бесплодно шло его лечение, как через два месяца пятигорской возни он совершенно разочаровался в докторе Гефте, которого рекомендовал Овер, и как он наконец выехал с Кавказа в полном отчаянии, не видя исхода в своем положении. Затем Василий Алексеевич стал подробно рассказывать о своей остановке на постоялом дворе, о своем удивительном сне и о том, что произошло в Воронеже в монастырском соборе. Рассказывая это, он очень воодушевился.

– Ты можешь мне верить или не верить, отец, – закончил Василий Алексеевич свой рассказ, – но что было, то было: внесли меня люди в монастырский собор к Митрофанию на руках, внесли они меня такого же парализованного, каким ты меня видел здесь в Отрадном, а вышел я из собора на своих ногах. Спроси об этом, если мне не веришь, наших людей… Да, наконец, я сам сейчас перед тобой здоровый на этом диване сижу…

Прошло несколько минут молчания. Прервал молчание Алексей Петрович.

– Верно ли ты все это себе представляешь, мой дружок Васенька? – сказал старик.

– То есть, как это, верно ли себе представляю! – проговорил Василий Алексеевич, – я говорю то, что действительно было, и ничего тут я себе не представляю…

– Так-то оно так, – протянул Алексей Петрович, – но я иначе, чем ты, все это могу объяснить… И мое объяснение будет, кажется, ближе к истине чем твое, и думаю я, что твой Митрофаний в этом чуде ни при чем.

Очередь выражать свое удивление перешла теперь уже к Василию Алексеевичу. Он широкими глазами посмотрел на отца и сказал:

– Да чем же это объяснить, как не чудом у мощей? Ведь я же это чудо сам почувствовал… Ведь я всем своим существом почувствовал, как Митрофаний меня исцелил…

– Объяснить это можно, – сказал уверенно и спокойно старик, – теми же водами и тем же пятигорским лечением, пользу которого ты отвергаешь. Лечение это, Васенька, не было бесплодно, как ты думаешь. Секрет тут в том, что результаты лечения пришли позже. Они и сказались в Воронеже довольно для тебя явственно. А твое чудо у мощей, как ты его вообразил, это не что иное, как случайное совпадение с тем, что во всяком разе должно было произойти. О действии пятигорских вод я недавно слышал от нашего уездного предводителя Выжлецова. Он тоже в Пятигорске был и там лечился. Эти его рассказы мне все освещают в твоем событии. Выжлецов говорил, что пятигорские горячие воды во время самого лечения иногда ничем себя не проявляют. Выздоровление от них приходит уже потом. Это самое, мой друг, и было с тобой…

Алексей Петрович замолчал и не без некоторого торжества правоты своих воззрений смотрел на сына. Он думал, что своими словами переубедил его. Однако неожиданно для себя он увидал на лице Василия нечто совсем новое – он увидал, что лицо сына выражало от этих его слов как бы страдание и большое волнение. Он даже заметил, как Василий нервно сжал одной своей рукой пальцы другой руки, и они у него хрустнули. Несомненно было, что слова старика нисколько сына не разуверили, а только взволновали. Старик решил успокоить и утешить сына.

– Совсем не сомневаюсь я, Васенька, – сказал он мягко, как только мог, – не сомневаюсь я в полной искренности твоего рассказа, и ты, пожалуйста, не смущайся от этих моих слов. Все то, о чем ты мне говорил, несомненно; ты, действительно, это перечувствовал. Ты перечувствовал это, когда ноги и руки твои развязались. Думаю я только, что твой сон и твое воображение у мощей явились в сущности проявлением твоего инстиктивного усилия развязать свои члены. В исцелении всякого больного влияют и усилия его натуры. Это, конечно, так. Но главная и основная причина твоего настоящего выздоровления – это, я твердо уверен, действие серных горячих ванн. Это для меня ясно…

– Я знал, – отозвался, наконец, с грустью Василий Алексеевич, – что ты, отец, мне не поверишь, поэтому и затруднялся тебе все рассказывать; затруднялся сообщить о том, как совершилось надо мной великое Божие чудо, и вот откровенно тебе скажу, нелегко моему сердцу видеть такую предвзятость в твоем безусловном отрицании высших сил, которые, между тем, для меня столь несомненны. И видеть мне это нелегко, отец, потому, что я искренно тебя люблю…

– И люби, Васенька, и я тебя люблю, – сказал старик, – но только не следует, мой друг, от этих моих воззрений волноваться и близко все это к сердцу принимать, ибо все это, поверь мне, пустяки. Ты не думай, Василий, обо мне так уж дурно; я твою веру не осуждаю. Оставайся при ней, сколько хочешь… Маньяком тебя, как Захара, я никогда не назову и не могу я не признать, что у тебя своя, недурная логика, согласованная с твоими стремлениями и мечтами. Я и не посягаю разрушать твои эти мечты и иллюзии… Ты напоминаешь мне в этом отношении твою покойную мать, которая была удивительная по своим высоким качествам женщина, но которая всю свою жизнь жила в фантасмагориях. Не унаследовал ли ты у нее эти черты? Впрочем, мне кажется, что у тебя все это должно пройти… Мать твоя принадлежала совсем к другому веку и другому воспитанию. По своему образованию она знала меньше, чем знаем мы. Мне кажется, твоя мечтательность – все это больше как бы наносное… Все это, вернее, следы твоей продолжительной болезни. Пройдет время, и ты сам увидишь, как все наносное с тебя схлынет. Через месяц или через два мы с тобой опять возобновим наш этот разговор и почувствуем мы тогда оба, что по взглядам нашим мы будем много ближе, чем теперь… Ни ты за меня, ни я за тебя страдать не будем… Так-то, мой дорогой друг Василий! – закончил свою речь старик.

Этот разговор отца с сыном оставил свои следы; он выяснил им обоим, несмотря на дружелюбный характер самой беседы, до чего они сделались далеки в основных своих воззрениях. Это они оба сразу почувствовали; но будущее в их отношениях каждому из них представлялось розно. Старик Сухоруков, зная своего Василия, каким он был раньше, не сомневался, что сын освободится от этих, как он понимал, суеверий, навеянных болезнью; отец не сомневался, что сын вернется к прежнему образу мыслей, и они снова заживут по-старому. Что же касается молодого Сухорукова, то он после этого разговора понял, что прежняя его связь с отцом не возобновится. Ему видно было, что отец очень тверд в своем атеизме, в этой основе его своеобразной нравственности. Сам же он теперь не мог уж разделять греховных радостей отца, и это обстоятельство, как он предчувствовал, должно будет отдалить их друг от друга…

IV

Уже на следующий день своего приезда в Отрадное Василий Алексеевич приступил к первым шагам хозяйничания в отраднинской экономии. Время было важное для хозяйственных дел: предстояли усиленная молотьба хлеба и реализация урожая. Отраднинский винный завод, которым управлял немец-винокур, начал свою работу. Василий Алексеевич с рвением взялся за новые обязанности. Надо было вникнуть в дело и, по возможности, скорее им овладеть.

Имение Сухоруковых было большое. К Отрадному принадлежало несколько деревень. Во всех этих деревнях были хутора, которыми заведовали хозяйственные старосты. В одной из этих деревень оказался обстоятельный экономический староста, которого звали Спиридоном. Он был грамотный и понравился Василию Алексеевичу. Молодой Сухоруков решил испробовать его в качестве бурмистра, решил сделать Спиридона своим ближайшим помощником по управлению отраднинской экономией и по опеке над сухоруковскими крепостными.

Главное, с чего Василий Алексеевич начал свою деятельность, это с прекращения корчемства, которое завел у себя в имении и в ближайшем округе его отец, которое старик Сухоруков с помощью бывшего бурмистра Ивана Макарова организовал хитро и остроумно, сделав из корчемства доходную для себя статью.

В ярмарочные дни в соседних селах, когда там ожидалось большое скопление народа, водка из отраднинского винного завода провозилась по ночам в эти села и там тотчас же распускалась между знакомыми крестьянами-корчемниками. Корчемники же эти и спаивали народ, приезжавший на ярмарку. Провоз водки совершался организованной для этого отраднинской дворней, и совершался он с такими хитростями и предосторожностями, что местный откупщик, несмотря на все усилия поймать контрабанду, ничего тут не мог поделать.

Василий Алексеевич, взяв в свои руки хозяйство, приступил к уговорам отца отказаться от этого опасного для них занятия корчемством. Он представил отцу, что в настоящее время, когда они получили наследство и дела их поправились, вовсе уж нет такой надобности прибегать к подобному отчаянному средству увеличивать свой доход. Василий Алексеевич поставил вопрос об уничтожении корчемства очень круто. Он решил даже отказаться от заведования хозяйством, если эта система спаивания окружного населения и своих крестьян останется в имении. Не без труда он убедил родителя прекратить корчемство. Но когда он этого достиг, он вздохнул свободно, ему было приятно сознать, что первый его шаг к оздоровлению администрации в Отрадном был им осуществлен так скоро.

Кроме того, в первые же дни хозяйствования Василия Алексеевича обнаружились новые сюрпризы в мошенническом ведении дела бывшим бурмистром. Не говоря уже о разных мелких грехах – кумовстве и лицеприятиях, практиковавшихся этим вершителем крестьянских дел, перед Василием Алексеевичем раскрылась еще одна грандиозная плутня Ивана Макарова. В одной из маленьких экономий имения, в стороне от дороги, в лесу, обнаружилось целое тайное гумно со скирдами хлеба, которые не были введены в учет по конторе имения и которые Иван Макаров приберег было себе, чтобы потом втихомолку перемолотить этот хлеб зимой в свою пользу и взять за него деньги. Василий Алексеевич, обнаружив это, сейчас же удалил того старосту, который участвовал в этой плутне бурмистра. Когда о найденном тайном гумне узнал от сына старик Сухоруков, узнал об этом новом для него мошенничестве Ивана Макарова, обнаруженном в дополнение к тому, что раньше ему самому было известно, он очень рассердился и решил было даже принять меры к ссылке Ивана Макарова в Сибирь на поселение, но Василий Алексеевич уговорил старика все это простить и предать забвению, оставив Ивана Макарова на положении сосланного со своим семейством в дальней Грязновке и лишенного теперь всякой власти. Найденное тайное гумно представляло немалую ценность. Теперь старик Сухоруков сразу ощутил, какую пользу приносит его сын, взявшийся за ведение хозяйства в Отрадном.

Но все это было еще только началом деятельности молодого Сухорукова. Главное у Василия Алексеевича было впереди. Когда он приведет в порядок дела по имению, он займется тогда уже самими крестьянами, займется их благоустройством.

Надо сказать, что в те времена опека помещиков над крепостными была очень велика. Внутренняя жизнь крестьян вполне зависела от господ. Крестьяне владели данной им от помещиков землей на общинном праве; дела их решались крестьянским сходом, но постановления схода приводились в исполнение лишь с утверждения помещика или его представителя. Василий Алексеевич принял для себя за правило лично входить в эти дела. Прошло только две недели с тех пор, как молодой Сухоруков взялся за управление имениями отца, и вот уже два крупных крестьянских дела были разрешены на сходах при его присутствии, и он оказал здесь свое влияние. На сходах при его участии закончены были два семейных раздела крестьян. Василию Алексеевичу нравилось, как старики схода, которым подчинялась молодежь, относились к общественному делу. В то время община была учреждением истинно благодетельным для крестьян. В ней тогда преобладали добрые влияния и силы. Народ был гораздо религиознее, чем теперь. У него была развита внутренняя христианская совесть; было развито стремление решать свои дела «по Божию». Василий Алексеевич любил толковать на сходе со стариками. Он многому у них учился. Влиял он, в свою очередь, и сам на стариков, и дело у него с народом пошло ладно.

Молодой Сухоруков обратил также внимание на религиозные нужды крестьян, на состояние отраднического храма и положение местного священника отца Семена. Относительно этого священника, как помнят читатели, Василий Алексеевич еще во время своей болезни выдержал горячий спор с Захаром, защищавшим и оправдывавшим тогда действия отца Семена, признаваемые Сухоруковым неблаговидными. Оправдывал Захар эти действия тем, что отраднинская экономия мало помогает священнику, а у отца Семена большое семейство, и ему «жить надо».

Василий Алексеевич пригласил к себе отца Семена, долго с ним говорил, всмотрелся в него ближе и увидел, что священник совсем уже не так плох, как они с отцом порешили в своих безапелляционных резолюциях. Действительно, положение отца Семена с его многочисленным семейством и малыми средствами оказалось очень тяжелое. Василий Алексеевич объявил священнику, что та помощь, которая ему шла от отраднической экономии, будет значительно увеличена, и что он, Сухоруков, поэтому надеется на более христианское отношение священника к крестьянам. Этим Василий Алексеевич намекнул отцу Семену на неправильность в деле получения им денег за совершение треб. Отец Семен чуть не заплакал, когда молодой Сухоруков затронул этот деликатный для него вопрос. Видно было, что его самого тяготила материальная зависимость от крестьян.

Наконец Василий Алексеевич заговорил с отцом Семеном об отрадническом храме, о порядках в храме и остался доволен ответами священника на поставленные вопросы. В ближайшее воскресенье молодой Сухоруков обещал священнику быть в храме у обедни.

Воскресенье это наступило, и Сухорукову понравилось, как отец Семен служит в церкви. После окончания обедни Василий Алексеевич подошел к священнику и сказал ему, что он готов с охотой быть полезным приходу, что он пойдет в церковные старосты, если крестьяне его выберут. И вот со священником было тут же решено, что в следующий праздник батюшка предложит крестьянам выбрать своего барина в церковные старосты.

Начав таким образом заниматься делами крестьян по общине и по приходу, молодой Сухоруков стремился действительно быть полезным крестьянам. Он помнил слова отца Илариона, сказанные ему при прощании в Огнищанской пустыни. Старец сказал тогда, что его, Сухорукова, назначение – в работе для своих ближних, в работе для окружающего его деревенского люда. В этом именно и заключается, говорил старец, христианский долг помещика. Слова эти сделались главной основой деятельности Сухорукова. И что показалось знаменательным Василию Алексеевичу, это то, что старец, прощаясь с ним и давая эти советы, словно предвидел, что ожидает Сухорукова, когда он вернется домой. Оказалось, что отец с первых же слов встретил сына своим решением поручить ему вести все отраднинское хозяйство и взять на себя опеку над крестьянами.

Василий Алексеевич помнил и другой завет, данный ему старцем, – завет соединить жизнь с жизнью той девушки, которая его полюбила и которую он смутил своим ухаживанием, своими намеками и обещаниями.

Чем больше Сухоруков думал об этом завете старца, тем больше он вспоминал об Ордынцевой, об этой чистой сердцем девушке, и тем более его самого начинало тянуть к ней. Теперь он непременно возьмется за дело своей женитьбы на Елене, так он решил по приезде в Отрадное.

С первых же дней своего возвращения Василий Алексеевич стал справляться о Елене, узнавать о ней при удобных случаях, но делал это осторожно, не желая выдать кому-либо своих намерений относительно девушки.

То, что он знал об Ордынцевой, было ему нерадостно выслушивать. Прежде всего, до него дошел слух о внезапной смерти старика Ордынцева; при этом ему сказали, что смерть эта была будто бы вызвана судебным делом, затеянным его отцом. Правда ли было или нет, что такова была причина смерти старика, но Василия Алексеевича здесь опечалил, главным образом, самый факт отнятия его отцом у Ордынцевых их собственности. Вместе с тем молодой Сухоруков не мог не предвидеть, что ему придется выдержать борьбу с отцом по поводу предполагаемого брака.

Но прежде, чем говорить о своих намерениях отцу, Василию Алексеевичу надо было иметь сведения о самой Елене. По наведенным справкам он узнал, что она сейчас находится в деревне вместе с матерью. Но долго ли она будет тут жить? И наконец, неизвестно, как она отнесется теперь к нему, если он найдет случай с ней увидаться. Каково теперь ее настроение? Если тогда, после его поступка с ней, после того, как он перестал у них бывать, она была близка к уходу в монастырь, то теперь, после потери отца, это ее решение, может быть, еще более окрепло? Ему, Сухорукову, необходимо увидать ее, поговорить с ней, и тогда все выяснится. Но как увидать Елену? Нигде он сейчас ее встретить не может. Мать и дочь Ордынцевы, как он узнал, ни у кого в настоящее время не бывают. Им теперь не до знакомых… Что же ему делать? Ехать прямо к ним… Ехать к старухе Ордынцевой и просить у нее руки ее дочери? Но на это Василий Алексеевич не решился. Этим можно было испортить все дело. Можно было нарваться на то, что мать Елены, возмущенная бесчестными действиями отца и сына Сухоруковых, просто-напросто не примет его и запрет ему навсегда дорогу к дочери.

Долго Василий Алексеевич был в раздумье, как поступить, на что решиться, пока к нему не пришло одно известие, которое заставило молодого Сухорукова сделать, наконец, определенный шаг. Известие это он получил от отраднического священника отца Семена. Отец Семен недавно был у Ордынцевых на их храмовом празднике; он служил там вместе с местным священником панихиду по умершему Ордынцеву. Старуха Ордынцева сообщила в разговоре отцу Семену, что она через месяц собирается с дочерью в Москву, что в деревне они больше жить не будут.

Когда эта новость пришла к молодому Сухорукову, он сильно взволновался и даже плохо спал эту ночь. Он почувствовал близкую возможность потерять Елену, потерять ее навсегда, и только теперь он понял, до чего она ему стала дорога. За последнее время он так часто мечтал об этой девушке! Василия Алексеевича вдруг неудержимо потянуло к Елене. И вот что пришло ему в голову. Он минует все препятствия и прямо обратится к ней. Он напишет ей письмо и пошлет ей его, будь что будет… Он сделает так, что письмо ей доставят в собственные руки. В эту бессонную ночь молодой Сухоруков, лежа в постели с открытыми глазами, охваченными темнотой комнаты, мысленно сочинял свое письмо Елене. То, что он изложит в этом письме, быстро проносилось в его голове.

Он откроется ей во всем, что у него на душе, откроется, к чему он теперь стремится… Он будет умолять ее ему ответить, хотя двумя словами… И если ему суждено выслушать от нее отказ, то, конечно, он заслужил это страшное ему наказание, и ему тогда останется лишь сознавать свое горе, что он, безумец, был так близок от счастья и так ужасно его потерял.

Он напишет еще Елене, что тогда он был совсем не тем, чем стал теперь. Тогда он не понимал, в чем истинное счастье, и гнался только за миражами и иллюзиями… Если же она, во имя христианского чувства любви, простит ему, и если он ей не противен, то пусть позволит ему увидать ее, хотя на несколько минут, и он объяснит ей, какой с ним произошел нравственный переворот после его мучительной болезни и после того, как он чудесным образом исцелился у мощей св. Митрофания…

Василия Алексеевича охватил порыв сейчас же писать это письмо. Он вскочил со своего ложа, накинул халат, подошел к письменному столу, зажег свечи и стал писать. Написал он письмо без поправок одним махом. Оно вылилось у него легко и свободно. Когда он кончил писать и перечитал написанное, когда он запечатал письмо в конверт и надписал на нем – «Елене Ивановне Ордынцевой в собственные руки», он только тогда свободно вздохнул, и ему сделалось легко на душе. Он вспомнил слова старца относительно женитьбы. Уверенность, что он устроит свое счастие, вернулось к нему. Отец Иларион так упорно советовал ему жениться на этой девушке, и Василию Алексеевичу теперь казалось, что это непременно должно совершиться. Завтра же он отправит письмо к Елене с Захаром.

Василий Алексеевич помолился Богу, прочитал еще раз молитвы, которые он, по совету отца Илариона, читал каждый день перед сном. Когда он кончил молиться и погасил свечи, в окна уже брезжил свет; на дворе рассвело. Успокоенный, лег Сухоруков в свою постель. Крепкий, здоровый сон скоро охватил его.

Проснувшись утром, когда Захар вошел в комнату, Василий Алексеевич встретил его словами:

– Захар, я дам тебе поручение. Надеюсь, ты об этом никому болтать не будешь. Дело тут секретное…

Захар весь насторожился. Он остановился перед барином, ждал приказаний.

– У тебя есть кто-нибудь из знакомых между дворовыми людьми господ Ордынцевых в их усадьбе? – спросил молодой Сухоруков. – Это верст двадцать отсюда… село Горки…

– Есть, сударь, там один, – ответил Захар, – мне кумом приходится… Он повар господский.

– Ну вот и отлично! – проговорил Сухоруков. – Поезжай-ка ты, Захарушка, сегодня к этому твоему куму в гости. Кстати, нынче праздник – Казанская. Я вот тебя на этот праздник и отпускаю к твоему куму, и заодно возьмешь ты от меня письмо для передачи. В этом письме все наше дело и будет… А дело такое: улучи ты минутку, когда барышня Ордынцева будет одна. Поймай там ее, где хочешь; это уж твое дело. Подойди к ней и тихо, чтобы никто не видал, отдай ей это письмо. Попроси у нее ответ и, когда она тебе его даст, возвращайся домой, думаю, коли все это тебе удастся, вернешься ты сегодня вечером, а может быть, и завтра. Так вот, Захарушка, какое это дело… И знать об этом деле будут только трое: я, да барышня Елена Ивановна, да еще ты, мой верный слуга…

– Будет сделано, сударь, – проговорил Захар. – Барышня она хорошая, Бог поможет…

– Возьми это письмо, вот оно, – сказал Василий Алексеевич. Он снял со стола запечатанный конверт и протянул его Захару. – Спрячь его получше и скажи бурмистру, чтобы тебе лошадь дали по моему приказу. Объясни ему, что ты отпросился в гости на праздник и что я тебя отпустил.

Захар взял письмо и положил его бережно в карман.

– Ну, ступай, Захарушка, – напутствовал барин своего слугу. – Постарайся дело получше справить…

Через час Захар выехал из Отрадного с письмом барина к Елене Ивановне Ордынцевой.

VI

Старику Сухорукову было приятно видеть, с какой энергией сын его взялся за хозяйство. Главное, что ему было здесь приятно, это сознавать, что он себя избавил от всяких забот по хозяйственной возне. Между тем, дело от этого только выиграло. Ясно было, что оно попало в хорошие руки. Отец почувствовал в сыне действительную опору, и новая их жизнь, по-видимому, наладилась.

Не понравились только Алексею Петровичу некоторые, как ему казалось, странности, которые он стал замечать в сыне. Во-первых, старика Сухорукова удивило то, что сын его отказался от участия в большой охоте с гончими и борзыми – в охоте, которую старик затеял вскоре после возвращения Василия из Пятигорска и на которую он пригласил несколько человек соседей. Как раз в тот день, когда все собрались на охоту, молодой Сухоруков оказался в отсутствии. Он уехал в дальнюю Грязновку и свое это отсутствие потом оправдывал неотложностью хозяйственных дел. Алексей Петрович понять не мог, как это такой страстный любитель охоты, каким был его сын, как он мог перенести подобное лишение.

Затем странным казалось старику, что сын его, когда в Отрадном съезжалась компания гостей, делался совсем не тем, каким он был прежде, то есть веселым рассказчиком, любителем поврать и посмеяться. Он стал, по мнению старика Сухорукова, излишне серьезен. В особенности он делался скучным, когда собутыльники Алексея Петровича начинали щеголять друг перед другом веселыми двусмысленностями и скабрезными анекдотами.

К странностям сына Алексей Петрович отнес и то, что Василий разрешил отраднинским крестьянам выбрать себя в церковные старосты. «И охота Василию навязывать на себя эту обузу! – думал старик. – Мне кажется, – иронизировал он, – сын мой начинает записываться в святоши… И зачем он сдружился с этим глупым попом Семеном? Что он в нем нашел? Понять не могу…»

Но надо сказать, все эти осуждения отцом сына не отзывались до сих пор на их отношениях. Старик Сухоруков по-прежнему любил сына и был с ним по-прежнему хорош. Иногда только отец слегка подтрунивал над «чудачествами» Васеньки.

В тот самый день, когда Василий Алексеевич отправил Захара с письмом к Елене Ордынцевой, Алексей Петрович надумал утром навестить сына на его половине. Он хотел поговорить с ним наедине по одному делу, касавшемуся его лично – оно касалось того женского персонала, которым раньше заведовала Лидия Ивановна, сбежавшая так бесцеремонно из Отрадного.

Старик Сухоруков знал, что в этот день Василий должен быть дома, потому что был праздник – Казанская. В этот день хозяйственных работ не производилось. Молодому Сухорукову незачем было уезжать из дома.

Алексей Петрович застал сына в его кабинете за чтением книги. Молодой Сухоруков так был увлечен чтением, что вовсе не заметил, как вошел к нему отец. Первое, что бросилось в глаза старику при взгляде на книгу, которую читал сын, это необыкновенно большой размер ее, напоминающий размер церковных книг.

– Здравствуй, Василий! – сказал отец. – Что это ты с таким увлечением читаешь?

Увидев отца, Василий Алексеевич сложил книгу, встал, поздоровался с отцом и сказал: – Это одна духовная книга… Я ведь люблю разные духовные вопросы… Тебя, я знаю, такие книги не интересуют…

– Почему не интересуют! – проговорил старик. – Очень интересуют. Покажи-ка мне эту псалтырь-то твою…

Василий Алексеевич подал отцу книгу.

– Экая она толстая! – сказал Алексей Петрович, взяв книгу и раскрыв ее. – И какое мудреное у ней название!.. – Он не без комического усилия прочитал заглавие – «Добротолюбие, или Словесы и Главизны Священнаго Трезвения». Батюшки мои, какие тут страшные слова! – воскликнул он. – Это что же такое, трезвение? Это против пьянства, что ли, тут написано?..

– Не только против пьянства, – ответил с улыбкой сын, – а и против всякого человеческого греха.

– Ну, это действительно ты прав, мой друг, – засмеялся отец, – это не по моей части. Я вообще, ты знаешь, не особенно против грехов… Мне даже некоторые грехи очень нравятся… Грех, Васенька, это весьма сладкая вещь…

Отец уселся на кресло против сына и поглядывал не него с благодушием.

– Очень этот грех во мне еще силен, Васенька! И я этому даже рад. Я вот, Василий, о своих греховных делах и пришел с тобой поболтать…

Василий Алексеевич не без любопытства ждал, что ему скажет отец.

Старик начал прежде всего с того, что руганул подлую Лидию Ивановну, которая его так мошеннически оставила, а она очень ему удобна для его домашнего обихода. Девицы его при ней были шелковые. Никаких историй при ней не было. Она умела держать их в руках, и ему тогда было «расчудесно». Теперь же, без нее, с ними сладу нет. Такая пошла интрига, что одно мучение. Кроме того, чувствуется отсутствие хорошей экономки в доме. Он передал ключи дворецкому, да тот для заведования домашним хозяйством никуда не годится – слаб он по распорядительной части: повара скверно стали готовить и другие пошли упущения… Старик поэтому решил восстановить у себя прежний режим. И вот между его «бержерками» есть одна заслуженная девица. Это Лиза, прачкина дочь… Она была подручной у Лидии Ивановны и знает порядки. Она к тому же уже на возрасте. Поэтому он, Сухоруков, и заблагорассудил поставить ее на место Лидии Ивановны и подчинить ей женский персонал. Но ему хотелось бы для начала деятельности Лизы ее поощрить, а именно устроить получше ее мать. Она его об этом просила… Он и вспомнил о том хуторе, где раньше жила любезная Васеньки Машура Аниськина. Недавно он, когда была охота, проезжал мимо этого хутора и видел, что машурин домик стоит заколоченный без всякой пользы.

– Машура твоя, – пояснил Алексей Петрович сыну, – пропащая девка стала… В Отрадное дошли слухи, что она с ума сошла. Исчезла за ней и ее мать… Где они теперь пропадают, никто не знает. А ты, я вижу, никого себе на место Машуры не берешь… Стало быть, тебе этот хутор не нужен. Я и пришел к тебе, Василий, с предложением: не уступишь ли ты этот хутор мне для матери Лизы? Я эту мамашу там поселю. У Лизы это будет вроде дачи. Она меня недавно об этом очень просила. Они тогда будут в восторге, и Лиза будет для меня во всю стараться…

– Впрочем, я ведь не знаю, – оговорился старик, – может быть, тебе этот хутор нужен… Ты, быть может, на место Машуры новенькую себе наметил, тогда дело другое. Пускай хутор этот останется в твоем распоряжении, как и раньше было. Мы можем для лизиной маменьки новую комбинацию сочинить… И ты, Василий, пожалуйста, не думай, что я хочу твои планы расстраивать. Если я заговорил об этом, то только потому, что домик там стоит заколоченный, пустой…

– Бери, пожалуйста, отец, этот хутор. Сделай такое одолжение, – сказал Василий Алексеевич с радостью в голосе. – Хутор этот мне совсем не нужен, и никого я на место Машуры брать не хочу.

– Как мы скоро, Васенька, поладили, – проговорил весело старик. – Очень это хорошо… А ты что же, Василий, – сказал он, пытливо взглянув на сына, – в монахи записаться вздумал?.. Началось твое, в некотором роде, «иже во святых житие»?

Василий ничего не ответил. Он не поддержал шутки отца. Несмотря на это, старик Сухоруков не унимался, он был в болтливом настроении. Ему еще хотелось говорить.

– В самом деле, Василий, – начал он, поглядывая на сына, – с тобой вообще что-то удивительное происходит… Мое отцовское сердце это чувствует. Да вот хоть это: последний раз была у нас охота и необыкновенно удачная, а ты от нее почему-то удрал, отговорившись хозяйственными делами. Ну сознайся, голубчик, разве могут таких охотников, как мы с тобой, от этой драгоценной потехи дела отвлекать. Точно для хозяйственных забот другого времени нет…

– Если ты хочешь моего откровенного слова, – сказал наконец Василий Алексеевич, – почему я на охоте не был, так это потому, что не христианское дело разжигать страсти такой потехой. Потеха-то она – потеха, да только вредная для души…

– Ого! Вот оно что!.. Даже страшно от такой морали… А по-моему, напрасно, Василий, ты этого наслаждения себя лишаешь… И мораль твоя неверная… Охотники, сам знаешь, премилые люди.

Василий Алексеевич ничего не отвечал отцу. Он не хотел с ним спорить. Слишком много нужно было говорить, чтобы на это возражать.

– Ах! Васенька, Васенька! – продолжал свои поучения Алексей Петрович. – Погляжу я на тебя, какой стал чудак. А я, было, пришел уговаривать тебя ехать с нами завтра на такую же охоту. Хочу я ее повторить в таком же большом виде. Осень сейчас великолепная. Завтра ко мне приедет со своими охотниками предводитель Выжлецов. Здесь недалеко от нас в Ордынцевом логе, оказывается, масса волков. Мы этот лог возьмем… преинтересно будет!.. И, скажу тебе, мне будет очень приятно в этом логу охотиться. Я буду в первый раз там, как хозяин и собственник. Ведь лог этот, ты знаешь, я у старика Ордынцева себе отсудил…

– Слышал я про это, – с серьезным лицом проговорил Василий Алексеевич.

– Да, мой друг, мне это великолепно удалось, – самодовольно сказал Алексей Петрович. – Одно только досадно, зачем этот Ордынцев вздумал по случаю этого процесса так скоро умереть. Ведь он мог еще выиграть процесс во второй инстанции. Ну а теперь, конечно, его дамам меня не одолеть… Куда им со мной судиться! Этот лесок им, что называется, улыбнулся навсегда…

Тяжело было все это слушать молодому Сухорукову. Он вспомнил о Елене… Его взяло за сердце от этих слов отца, он не вытерпел и сказал:

– Не христианское это дело, отец, отнимать у небогатых людей их собственность.

Алексей Петрович удивленно посмотрел на сына и насмешливо произнес:

– Что ты это на меня выдумываешь, Василий! Я не отнимал у них ничего. Ты, любезный друг, скор в своих суждениях… Мне этот лог на законном основании присудил наш суд.

– Подкупленный твоим поверенным, – заметил Василий Алексеевич.

Алексей Петрович вспыхнул.

– Этот разговор мы бросим! – сказал он, вдруг вставая. – И прошу тебя, Василий, мне на будущее время нравоучений не читать. Береги свою мораль для себя… Мне она совершенно не нужна! – сказав это, он резко вышел из комнаты.

Василий Алексеевич остался один под тяжелым впечатлением того, что произошло у него сейчас с отцом. Ему было досадно на себя за свою неосторожность и горячность, досадно на то, что он не стерпел, когда отец начал бахвалиться над ничтожеством матери и дочери Ордынцевых. Василий Алексеевич сознавал, что ему не следовало бросать отцу свои укоры. Ведь такими укорами он его не исправит, а только раздражит.

Придя в этот день в столовую обедать вместе с отцом, как это было всегда в их обиходе, Василий Алексеевич подошел к старику и просил простить его, если он ему был неприятен.

Алексей Петрович принял это извинение благодушно. Они помирились. Отец сделался по-старому мил с сыном. Обед прошел у них гладко, хотя, конечно, размолвка эта не могла не оставить у каждого из них своего следа…

Вечером вернулся Захар. С замиранием сердца смотрел на своего старого слугу Василий Алексеевич, когда тот входил в его комнату.

Захар подал письмо от Елены. Дрожащими руками распечатал Сухоруков это письмо и прочитал там следующие строки:

«Буду рада Вас видеть, но для этого я должна приготовить maman, которая стала очень нервна. Надеюсь уговорить ее Вас принять. Я извещу Вас, когда Вам можно будет к нам приехать.

Елена Ордынцева».

Прочитав письмо, Василий Алексеевич вздохнул полной грудью. Впереди ему улыбалось счастье. Слова отца Илариона начали сбываться.

VII

Только на третий день Василий Алексеевич получил от Елены Ордынцевой известие о том, когда он может приехать в Горки. Записку от барышни привез ордынцевский кучер. Он передал эту записку Василию Алексеевичу в собственные руки. В записке Елена сообщила, что мать ее согласилась позволить Василию Алексеевичу возобновить с ними знакомство. Елена Ордынцева от себя добавила, что лучше всего, если Василий Алексеевич приедет в Горки в ближайшее воскресенье. Он в этот день встретит ее с матерью у обедни в их сельской церкви.

Молодой Сухоруков с великим нетерпением ждал этого воскресенья.

Между тем, в Отрадном произошло событие, которое взволновало всех. Заболел старик Сухоруков. Он простудился на той охоте, на которую так усиленно приглашал сына. Василий Алексеевич, как мы знаем, от охоты отказался. В этот день он уехал из Отрадного за тридцать верст в соседнее торговое село Троицкое, куда шла большая поставка хлеба из Отрадного. Вернулся молодой Сухоруков из Троицкого поздно ночью.

Захар, встретив своего барина, доложил, что Алексей Петрович после охоты «изволили захворать, у них сделался сильный жар. Барская барыня Елизавета хотела было послать за доктором, да старый барин этого не пожелали. Барина напоили горячей малиной, уложили в постель под одеяла. Они теперь заснули и изволят почивать».

Молодого Сухорукова это встревожило, но на другой день утром пришла к нему сама барская барыня Елизавета и успокоила его насчет отца. Она сказала, что жар прошел, только у него слабость, да жалуется немного на боль в боку. При этом она доложила, что барин хочет скоро вставать и будет одеваться.

Василий Алексеевич просил Елизавету дать ему знать, когда отец встанет. Он сейчас же придет на его половину.

От Захара молодой Сухоруков узнал, что гости, которые были вчера на охоте, все разъехались, что в Отрадном остался один только князь Кочура-Козельский. Князь, оказывается прибыл к ним опять для гощения, чтобы составить компанию Алексею Петровичу.

Скоро молодому Сухорукову дали знать, что Алексей Петрович встал и пьет чай вместе с князем у себя в кабинете. Василий Алексеевич тотчас же отправился на половину отца.

Он застал отца в полном «приборе». Домашний фигаро Егор успел уже навести красоту на своего барина. Алексей Петрович сидел в бархатной щеголеватой куртке за стаканом чая и покуривал свой неизменный «жуков». Лицо его было бледно и несколько осунулось за эту ночь сравнительно с тем, как Василий Алексеевич привык его видеть. Но, по-видимому, старик чувствовал себя не так уж дурно и бодрился. При входе сына он довольно весело смеялся какому-то анекдоту, который рассказывал князь Кочура. Последний сидел против старика Сухорукова и жестикулировал, сообщая что-то с большим увлечением. Князь Кочура-Козельский имел довольно своеобразный вид. Это был подвижный человек неопределенных лет, с усами, торчащими, как у кота, в разные стороны, с приглаженными височками. Одет он был в венгерку с черными шнурами и в широчайшие панталоны, которые так не гармонировали с его небольшим ростом.

– Здравствуй, Василий! – сказал старик, увидев вошедшего сына. Они поцеловались. – Садись-ка с нами, послушай князя, что он тут рассказывает…

Князь Кочура вскочил.

– Кого я вижу! – воскликнул он. – Неужели это вы, Базиль?.. И каким молодцом вы вернулись с Кавказа!

Молодой Сухоруков поздоровался с князем.

– Я слышал про твое нездоровье, отец, – сказал Василий Алексеевич, присаживаясь к старику. – Что это с тобой было? Мне говорили, ты простуду схватил.

– Пустяки, – ответил старик. – Была и простуда… Сейчас все отошло. Вчера к вечеру у меня печень хотела было серьезно заболеть. Вот это было бы неприятно.

– Надо поберечь себя, отец… Ты неосторожен… Не послать ли за доктором?

– Не надо, Василий, – сказал Алексей Петрович. – Пожалуйста, за меня не бойся. До сих пор натура моя хоть куда… Правда, бок немного ноет, да это пустяк, – подбадривал он себя.

Прошла минута молчания.

– Мы вчера, Василий, – начал другим, уже более бравурным тоном старик, – опять волков затравили. Каково это! А? И, представь себе, мои собаки утерли нос предводителю… Выжлецов одного только волка с собой увез… Удачная была охота!.. Сегодня дома буду отсиживаться. Веселости в ногах что-то нет… Вот, кстати, князь приехал, – сказал старик, поглядывая на Кочуру-Козельского, – будет меня утешать… Это истинный мой благодетель!.. Все сплетни мне про наших соседей рассказал.

Князь Кочура встрепенулся от этой похвалы. – Не все… далеко не все… еще у меня много! – быстро заговорил он.

– Ну, вот, видишь, какой он милый, – продолжал Алексей Петрович. – А нынешним летом, когда ты на Кавказе лечился, он для меня был единственным ресурсом… Такой компаньон, что другого подобного во всем мире нет!.. И куплеты он под фортепьяно мне пел, и стихи декламировал, и на бильярде со мной играл… А сегодня, как я посадил себя под арест, будет со мной в шашки сражаться… Не так ли, князь? Будем сражаться? Ты оцени, Василий, какой он мне друг, – сказал старик, похлопывая князя Кочуру по плечу.

– Базиль стал горд со мной, – сказал князь как бы обиженным тоном. – Он за что-то на меня сердится.

Василий Алексеевич начал успокаивать князя.

– За что, князь, мне на вас сердиться? Вы такой для отца моего незаменимый человек!.. Ваши таланты так разнообразны!..

– Действительно, разнообразны! – подхватил с жаром старик. – Ты послушай, какие он новые стихи выучил! Сегодня мне их уже декламировал. Стихи поэта Милонова * . Это, пожалуй, почище будет твоего Лермонтова!

Чтобы утешить князя, который сидел, насупившись, Василий Алексеевич сделал вид, что интересуется этими стихами. Князь не заставил себя просить.

– Стихи эти, милый Базиль, – сказал князь, оживившись, – написаны Милоновым к некой Лиле, к возлюбленной поэта. Вот, слушайте, какая это прелесть… Они вам наверное, понравятся… – Князь начал декламацию:

– Не правда ли, забористые стишки?.. – сказал Кочура, подмигивая. Он глядел с торжеством на Василия Алексеевича.

– Очень, очень хороши! – поддержал князя старик Сухоруков. – Какая страсть у этого Милонова! В особенности вот это место, – начал он смаковать. – Как это там у вас, князь?.. А? Кажется, так: «Прижмися, лилейной рукой сплетясь, ты к другу, устами с устами слепясь…»

Алексей Петрович казался в полном восторге от этих стихов.

– Мне эти стихи что-то не нравятся, – запротестовал молодой Сухоруков. – Что это за слово «слепясь»! Ведь это и не по-русски.

– Ну, ты ничего, любезный друг, в этих делах не понимаешь!.. Ты стал, что называется, анахорет. Ты просто разочаровался в женщинах… И скажу тебе – все ваше молодое поколение разочарованное стало… Какое-то расслабленное… Не правда ли, князь? – обратился он к Кочуре. – Нет! Я, черт возьми, более эпикуреец, чем вы все, молокососы… Меня разочарования еще не тронули. Князь Кочура это хорошо знает…

Кочура хихикнул и погрозил пальцем старику Сухорукову.

– О, вельможа Сухоруков! Вы любите цветы наслаждения!..

– Очень люблю, князь, очень люблю… И стихи ваши великолепные!.. Так-то, анахорет Василий!.. – подтвердил старик свое мнение. – Ничего ты, любезный друг, в изящной поэзии не понимаешь! А теперь, мой князенька, – обратился он к Кочуре, – возьмите-ка вы шашечницу, подсаживайтесь-ка ко мне поближе, и начнем мы нашу партию… в поддавки по три рублика… желаете? Я вам с удовольствием проиграю, ибо вы гораздо лучше меня в шашки играете…

– Мне в игре всегда везет, – сказал князь Кочура, расставляя шашки. – А вам, вельможа Сухоруков, зато в любви счастье!.. Оттого-то вы мне и проигрываете…

Приятели начали игру.

– «La donna e mobile!» – запел тоненьким голоском князь, продвигая свою шашку. – Вот мы и поддадим вам сейчас троечку, да-с! Очень приятно, Базиль, – вдруг обратился он к молодому Сухорукову, – когда это в любви везет! Не правда ли? А? Помните ли, у Ордынцевых… Я, бывало, со стариками по маленькой в карты выигрываю, а вы в это время с дочерью романсы распеваете. Недурно тогда у вас это шло… А? Не правда ли? – Князь Кочура хихикнул и посмотрел смеющимися глазами на Василия Алексеевича.

Сухоруков ничего не отвечал. Он собрался уходить. Ему были противны эти хихиканья. – Мне пора к себе, – сказал он отцу. – Там у меня бурмистр ждет. Да, вот еще что, отец, я получил вчера в Троицком с купцов деньги. Когда прикажешь их тебе передать?

– В другой раз, Василий, в другой раз сосчитаемся, – проговорил старик, увлеченный игрой в шашки. – Сегодня мне что-то совсем не хочется думать… Побереги эти деньги у себя…

Василий Алексеевич простился с отцом и князем Кочурой и пошел в свою половину.

«Нехорошо стал выглядеть отец, – думал Василий Алексеевич, сидя у себя в кабинете. – Стал он раздражителен, и вид его мне не нравится, хоть он и бодрится… Он всячески себя обманывает, и страсти темнят его мысли… Все мечтает о цветах наслаждения… И князь Кочура ему подыгрывает, читает скверные стихи, бьющие на чувственность… И вот он в каком-то словно забытье… в страстях своих тешится! И, что поразительно, – все они, люди нашего круга, одним и тем же живут, и старые, и молодые… ничего не хотят знать, кроме своих страстей и прихотей. Если же эти страсти перестают их тешить, что бывает даже с молодыми буйными натурами, как это было с Лермонтовым, то тогда они приходят в отчаяние и начинают, как он, кричать, что жизнь есть пустая и глупая шутка…

Да, действительно, – сказал себе Сухоруков, – жизнь есть глупая шутка, но только для тех, кто живет во тьме своего неведения, отдаваясь своей злой воле… Кто живет рассудочным умом язычника, кто не знает иной жизни, не знает, что есть мудрость иная, высшая над нами, пришедшая к людям из иного, высшего, мира…»

VIII

Мы уже говорили, что Василий Алексеевич с нетерпением ждал того дня, когда он, наконец, увидит Елену. При свидании с ней он надеялся получить определенный ответ на сделанное предложение. Он, быть может, тут же получит и согласие матери Елены на задуманный брак.

Он решил после этого согласия обо всем сказать отцу. Сухоруков не сомневался, что уговорит отца примириться с затеянным делом. У него были к тому, как ему казалось, весьма основательные доводы. Заводить же разговор о браке раньше времени он не хотел. Он боялся, как бы это не повело к бесполезным спорам. Отец, пожалуй, станет отговаривать сына, а это поведет к излишнему раздражению их обоих…

В то воскресенье, в которое было назначено молодому Сухорукову быть у обедни в Горках, чтобы встретиться с Еленой, – в это воскресенье Василий Алексеевич проснулся рано утром в особенно приподнятом настроении духа. И этому была своя особая причина. Кроме предстоящей радости увидать Елену, о которой Сухоруков мечтал, как о человеке, в коем он найдет счастье, его посетила другая радость, и притом радость совсем особенная. Этой ночью во сне он почувствовал как бы прикосновение к себе своей матери…

«Да, именно, – отдавал себе отчет в этом событии Сухоруков, – это было как бы прикосновение ее души к существу моему… Это именно так было!» Василий Алексеевич не мог вспомнить, как приснилась ему мать. Не мог вспомнить он, что она ему говорила, но проснулся с сознанием, что сейчас был с ней и что была великая радость от их общения. Событие это оставило в нем на сегодняшнее утро необыкновенно светлое впечатление. Сегодня все казалось ему прекрасным, тревоги его рассеялись.

А вчера еще Василий Алексеевич ложился спать далеко не спокойный, и причиной этому был его отец. Хотя старик, по-видимому, поправился от своего недомогания, но отношения его с сыном стали что-то плохо ладиться. Правда, за последнее время никакого недоразумения у них не было. Все, казалось, шло хорошо и гладко, но сердце сердцу весть подавало. Уж очень разные люди с отцом они сделались, и оба начали это ощущать. Когда они оставались одни с глазу на глаз, им словно не о чем было говорить, кроме как о хозяйственных делах, да и то Василию Алексеевичу надо было быть осторожным, как бы нечаянно не затронуть чем-нибудь отца. И это было тяжело. Князь Кочура-Козельский, как третье лицо между ними, сделался теперь им обоим необходим.

Итак, сегодня Василий Алексеевич перед своей поездкой в Горки проснулся рано утром с сердцем, полным веры и успокоения. Чудесное прикосновение к нему его матери – существа, как он был уверен, истинно святого, – принесло ему это спокойствие духа. С этим прикосновением он осознал, что все наши земные страхи и сомнения ничтожны перед ощущениями высшего мира…

И он, Василий Сухоруков, так горячо теперь стремится к этому высшему миру и знает, что и его Елена, которая доверчиво продолжает идти к нему навстречу, – что и эта религиозная девушка жаждет того же духовного света… Свет этот соединит их обоих. Они оба будут ощущать единение в их христианских чувствах друг к другу и к Богу. Благодать Божия укрепит их силы, даст им энергию преодолевать всякое зло, энергию достигнуть того высшего счастья, которое обещал людям сам Спаситель.

Мысли эти проносились в голове Василия Алексеевича, когда он рано утром в важное для него воскресенье собирался в Горки, где он увидит Елену Ордынцеву и где окончательно решится его судьба.

– Прикажи-ка, Захарушка, – сказал он вошедшему Захару, – сейчас же запрячь мою тройку гнедых. Я сегодня у обедни буду в Горках.

Захар остановился перед барином и совершенно неожиданно для последнего проговорил, улыбаясь:

– К невесте, стало быть, едете?.. Хорошее дело, сударь, надумали. Потому что она – барышня на редкость…

– Ты все спешишь, Захар, – засмеялся Сухоруков. – Я еще предложение не делал…

– Хорошая она барышня, – продолжал свое Захар, – последний раз, как я к ним от вас с письмом ездил, такие они мне показались прекрасные…

– Как же ты тогда увидал ее? – заинтересовался Сухоруков.

– Я их, значит, сначала на кухне увидал, – отвечал Захар. – Сижу это я с моим кумом, поваром ихним, на кухне, разговоры с ним развожу… Вдруг они входят. Начинают с поваром по хозяйству насчет обеда толковать, и видно: все это они хозяйственное понимают, и понимают они даже много лучше другой заправской экономки. Повар потом мне говорил, что барышня не только для себя, а и по людской за всем смотрят и очень наблюдают, чтобы людей хорошо кормили, и такие они к народу жалостливые… Очень об них хорошая слава идет.

– Ну а как ты письмо-то мое ей передал? – спросил Василий Алексеевич.

– Да так, сударь!.. Можно сказать, все это очень ловко вышло… Они, это, с поваром по хозяйству говорят, а я думаю: как они будут уходить, я их и догоню на дорожке к барскому дому… Как они вышли из кухни, и я за ними, поймал их, остановил и подаю письмо, говорю, что от вас прислан. А они сначала словно даже как испугались… на меня, это, смотрят… ничего не говорят. Ну а потом письмо у меня взяли. Я им говорю, что ответ, мол, нужен… Докладываю, что барин мне приказал без ответа не уезжать… Они на это ничего мне не сказали, а с вашим письмом пошли в дом. Ну, думаю, они теперь письмо читать будут, а потом будет и ответ. Вернулся я на кухню, а повар в это время готовит кушанье, старается за соусом. Совсем он и не заметил, как я барышню догнал и ей письмо отдал. Тут скоро барышня опять на кухню пришли… еще, значит, повару указание дать, а потом, уходя с кухни, на меня посмотрели. Я, стало быть, сейчас за ними. Тогда они мне ответ свой и отдали…

– Молодец ты у меня, Захарушка, – сказал Сухоруков, выслушав этот рассказ. – На все руки ты мастер… Так вот, голубчик, прикажи-ка скорее лошадей запрягать да сейчас же подавать. Пора уж и ехать. Мне отец Семен говорил, что обедня в Горках в девять часов начинается.

Захар поспешно вышел исполнить приказание барина.

IX

Мы до сих пор ничего не сказали о том, что представляла собой Елена Ордынцева и какова была семья, где выросла эта девушка.

Отец Елены, отставной майор Иван Иванович Ордынцев, был человек весьма самолюбивый и от своего большого самолюбия много потерявший в жизни. После окончания отечественной войны двенадцатого года он, недовольный тем, что его обошли наградами, вышел в чистую отставку, благо ему досталось после смерти дяди небольшое имение с недурным домом и старинной барской усадьбой. От своего отца Ордынцев ничего не получил. Тот умер бедняком, прожив все свое состояние. Род Ордынцевых был старый дворянский род. Имение Горки, которое получил Иван Иванович от своего дяди, находилось в роду Ордынцевых не одно поколение. Когда-то оно было большим, но с течением времени таяло. От него отрезались куски, которые переходили в другие руки. И Ивану Ивановичу оно досталось в весьма скромных размерах.

Устроившись в деревне, Иван Иванович женился на девице, достаточно образованной, из хорошей дворянской семьи, но тоже обедневшей. Женился он, потому что надо было жениться, ибо жить в деревне, не обзаведясь семьей, было бы тяжело. Партия эта к тому же оказалась подходящей.

Жена его Людмила Павловна была бойкой особой. Первое время они часто ссорились, но потом отношения их наладились. Людмила Павловна была хорошая женщина и сдерживала, как могла, крутой нрав своего супруга.

Через год после женитьбы Бог послал Ордынцевым сына, которого назвали тоже Иваном, а еще через год – дочь Елену. Когда дети подросли, Людмила Павловна настояла у мужа, чтобы тот отдал сына в кадетский корпус, а дочь в один из московских институтов. Сын Ордынцевых по окончании корпуса поступил на военную службу. Служил он на Кавказе. Он тяготился своей службой, желал бы выйти в отставку и жениться, но не мог этого сделать, потому что имение Ордынцевых было маленькое; его только хватило на прожитье стариков с дочерью. Елена Ордынцева окончила институт уже пять лет назад. Ей теперь минуло 23 года.

В те времена такие годы для девушки считались уже большими. Тогда замуж выходили обыкновенно в шестнадцать – восемнадцать лет. Людмила Павловна начинала терять надежду выдать дочь замуж, и это ее мучило. Деревенские женихи, которые сватались, не нравились Елене, они не удовлетворяли ее вкусам. Через три года после того, как Елена поселилась в деревне, Людмила Павловна стала думать о другом средстве пристроить свою дочь. У Людмилы Павловны была в Москве влиятельная родственница, ее кузина. Она была начальницей того института, где училась Елена. Людмила Павловна стала уговаривать мужа отпустить Елену в Москву к родственнице, которая звала ее к себе. Но старик Ордынцев этого не хотел. Он ни за что не желал расстаться с дочерью. Мать спорила со стариком, доказывала ему, что в деревне трудно найти Елене подходящую партию, говорила, что они, заставляя дочь жить с собой, заедают этим ее жизнь, что лучшие годы проходят на безлюдии. Но старик Ордынцев был эгоистичен в любви к своей Елене. Он не имел силы расстаться с величайшим для него наслаждением видеть у себя каждый день свою дочь, к которой он так привязался.

При таких условиях семьи Ордынцевых и начал бывать у них молодой Сухоруков. И мы уже знаем, как Василий Алексеевич полтора года назад оборвал свои ухаживания за Еленой – ухаживания, вызвавшие ее чувства к нему; мы уже знаем, что для него тогда эти ухаживания были лишь развлечением, которое тешило его.

Но теперь Василия Алексеевича охватило уже не фальшивое, а действительное чувство к Ордынцевой; охватила его решимость на ней жениться. Он, как мы сказали выше, с великим нетерпением ждал того воскресенья, когда поедет в Горки и увидит Елену, увидит ту, которая, как он убедился из ее письма, готова идти ему навстречу.

Елена Ордынцева, с жизнью которой молодой Сухоруков решил соединить свою судьбу, была симпатичной девушкой. Печать доброты и душевной мягкости лежала на ней. Она не была красива, но у нее были свои привлекательные стороны – выразительные голубые глаза, смотрящие ясно и пристально, необыкновенная нежность лица, легкий румянец щек и маленькая родинка над розовыми губками. Густые белокурые волосы украшали ее голову. Правда, черты ее не были правильны, но такие лица, как у Елены, полные поэтического выражения, могли весьма нравиться. Ореол спокойствия и душевного равновесия лежал на всем ее облике. Говорят, противоположности сходятся. Может быть, поэтому и нравилась Елена Василию Алексеевичу, что она являлась противоположностью его натуре, необыкновенно живой, с большим темпераментом.

Х

Экипаж Василия Алексеевича быстро несся по торной осенней дороге, накатанной извозом. Усадьба Ордынцевых, куда ехал Сухоруков, была расположена на возвышенном берегу маленькой речки. В усадьбе этой был старый господский дом, старинный парк с полуразвалившимися беседками и другими следами барских затей. Приблизительно в ста саженях от дома находилась церковь, к ней вела липовая аллея. Дальше от церкви начиналось село. Церковь была старинная, построенная в допетровскую эпоху.

Хотя наступил уже ноябрь месяц, тем не менее погода стояла на редкость. Воздух, правда, был свежий, но было тихо. Солнце ярко светило на чистом небе. И ясно, и светло было на душе Василия Алексеевича.

Когда показалась вдали ордынцевская усадьба, сердце молодого Сухорукова забилось от трепетного ожидания. Он жадно смотрел на ордынцевский дом, вырисовывающийся между старинными деревьями парка.

Коляска Сухорукова спустилась к мельничной плотине, расположенной под усадьбой. Тройка гнедых перебралась скоро через небольшой мост над запрудой, где шумела вода, прорывавшаяся сквозь деревянные заставни запруды. Навскачь понеслись лошади в гору, стремительно взбираясь по подъему, подгоняемые криком сухоруковского кучера. Наконец коляска подкатила к церкви, где уже собрался народ.

Несколько крестьянских телег и два помещичьих экипажа стояли у церковной ограды. Подъехав к церковным воротам, Василий Алексеевич соскочил с коляски. Спешным шагом прошел он в храм. Обедня уже началась. Он поспел к чтению Евангелия.

В старину для помещиков в церквах отводились особые места, которые располагались на правой стороне храма у самой стены. Здесь обыкновенно для них расстилался ковер и ставились стулья. Вошедши в церковь и продвинувшись несколько вперед, Василий Алексеевич начал смотреть направо, ища глазами Елену. Он увидал ее там, на почетном месте, вместе с другими двумя неизвестными ему дамами. Матери Елены в церкви не было.

Василий Алексеевич смотрел на Елену. Она стояла все та же, какой он привык ее видеть полтора года назад. То же выражение лица, тот же поэтический облик. Она стояла, опустив голову, ничего не замечая, поглощенная тем, что читал священник.

Оторвался, наконец, и Сухоруков от лицезрения Елены. Он начал вслушиваться в богослужение. Священник, седой старик, исполнял его с большой простотой, и пение на клиросе гармонировало со службой священника. В те времена это пение было простое и бесхитростное, без тех ухищрений, которыми увлекаются нынче не только господские, но и деревенские певчие, искажая своими новшествами величественные по простоте церковные напевы.

Стоя в церкви, Василий Алексеевич усердно молился о своем будущем счастье, молился о ниспослании ему силы на христианском пути его, молился он и об Елене. Наряду с этими молитвами перед его мысленным взором проносилось все то важное и значительное, что совершилось с ним так еще недавно: это великое чудо у мощей св. Митрофания, разбудившее его духовную жизнь, затем общение со старцем, снявшим с глаз его повязку предвзятого скептицизма. Наконец, даже сегодня дано ему было почувствовать, что надмирные силы не оставляют его… Мать его этой ночью во сне пришла к нему и дала ему радость веры. Василию Алексеевичу так было хорошо в храме, где с ним молится и она, указанная ему старцем, его будущая подруга жизни.

Обедня кончилась. Василий Алексеевич направился к тому месту, где стояла Елена. Елена не видела подходящего к ней Сухорукова; она в это время говорила с незнакомыми ему двумя дамами, которые ее обступили.

Василий Алексеевич подошел взволнованный. Увидав его, Елена оторвалась от докучливых собеседниц. Приветливо протянула ему руку, глядя своими ясными, полными веры в него глазами. Сухоруков почувствовал в ее взоре эту великую в нем уверенность, почувствовал, что она простила ему все прошлое. Они горячо поздоровались, поздоровались, как старые друзья.

– Почему Людмилы Павловны нет в церкви? – спросил Василий Алексеевич. – Она нездорова?

– Немного простудилась, – отвечала Елена, – но она вас примет. Она ждет вас дома… Пойдемте.

Они вышли из церкви. Сухоруковский кучер подал было лошадей, думая, что господа сядут в коляску. Но Василий Алексеевич приказал ему ехать прямо к дому. Он предложил Елене пройти с ним пешком. Ему хотелось побыть с ней наедине. Они пошли по аллее к дому.

– Ваша maman собирается в Москву?.. – сказал Сухоруков, желая проверить то, что он слышал от отца Семена.

– Да, – отвечала Елена, – мать хочет, чтобы я поступила в институт… на службу. Тетя обещала устроить меня классной дамой. Она зовет нас приехать. Ведь вы знаете, усадьба наша переходит к брату… Он бросает службу и женится. Скоро он сюда будет.

Этот ответ смутил Василия Алексеевича. Опять охватила его боязнь потерять Елену. Ведь положение классной дамы в институте, которое ей обещали, – это большой для нее соблазн!..

– А вы сами как решили? – спросил он с большим страхом, глядя на нее в упор.

– Конечно, я останусь здесь, – сказала она, весело взглянув на молодого Сухорукова. – Конечно, останусь здесь, – повторила Елена, добавив еще тихо, опуская глаза, – после вашего последнего хорошего письма… – Лицо ее озарилось светлой улыбкой.

– Так вы согласны… вы согласны быть моей женой? – порывисто спросил Сухоруков.

– Конечно, согласна, – отвечала Елена.

Он схватил руку Елены и прижал ее к своим губам. Он не хотел выпускать ее дрожащей руки, но она тихо высвободила ее и сказала:

– Не надо… нас могут увидать… здесь не место.

Оба они шли счастливые.

– Господи, как хорошо! – прервал молчание Сухоруков. – И какой я был безумец… И вы все мне простили?.. И стою ли я вас!..

– Стоите, – отвечала Елена, – вы теперь хороший…

Они подходили к дому.

– Вот мы и пришли, – сказала весело Елена. – Теперь нам нужно обо всем объявить maman…

– Она разделит нашу радость…

Людмила Павловна Ордынцева не без волнения ожидала возвращения дочери из церкви. Она знала, что обедня уже кончилась; видела, что коляска Сухорукова подъехала к их дому пустая. Людмила Павловна поняла, что дочь ее возвращается с Сухоруковым по аллее и что, весьма вероятно, у них идут объяснения… Людмила Павловна продолжала тревожиться и бояться за свою дочь. Боялась она за нее, зная ее слепое увлечение Сухоруковым. Доверия у нее к Василию Алексеевичу не было. Быть может, и это его последнее письмо, о котором ей говорила дочь, это письмо и этот его настоящий приезд – это только продолжение той недостойной игры, которую он вел с ее дочерью полтора года тому назад…

Но вот Людмила Павловна, глядя в окно из гостиной, видит, что дочь ее и Сухоруков идут по аллее веселые и жизнерадостные, как люди, между которыми уже установилась сразу большая близость.

«Боже мой! – подумала мать. – Действительно, быть может, все это у него серьезно… Действительно он хочет жениться на Елене!»

Эта мысль стала у нее крепнуть, когда она увидала, что Сухоруков, войдя в гостиную, кинулся к ней с горячим приветствием, целуя ее руки, когда она взглянула на дочь и заметила ее ликующий вид… Людмила Павловна начала убеждаться, что происшедшее между молодыми людьми весьма значительно, что судьба Елены решена.

Наконец, после первых приветствий, Василий Алексеевич, усевшись в гостиной с Ордынцевой, приступил прямо к делу. Он спокойно и уверенно объявил матери Елены о сделанном предложении и о том, что он получил уже согласие девушки.

Услыхав это, Людмила Павловна, как нервная женщина, залилась слезами. Взволнованная, она вышла из комнаты. Елена последовала за ней.

Через несколько минут они вернулись в гостиную, и Людмила Павловна торжественно благословила свою дочь на брак с молодым Сухоруковым.

XI

В Отрадном было принято обедать в три часа дня. В это воскресенье Василий Алексеевич домой к обеду не вернулся.

Так как молодой Сухоруков не предупредил своих, что дома обедать не будет, то Алексей Петрович и князь Кочура-Козельский ждали его к столу довольно долго.

– Куда это наш барин запропастился? – начал, наконец, допрашивать дворецкого Алексей Петрович.

– Они поехали в Горки, – отвечал дворецкий.

– В Горки! – удивился Алексей Петрович. – Зачем в Горки?

– Захар говорит, что к обедне, – отвечал дворецкий.

– Эка его по обедням носит!.. – удивился старик. Он пожал плечами и сказал князю Кочуре: – Пора бы, кажется, ему вернуться… Теперь все обедни давно кончились. Да не случилось ли чего? Не сломался ли у него экипаж?

– Я полагаю, – начал на это свои догадки князь, – Базиль просто-напросто у Ордынцевых обедает… Вот и вся причина, что его нет…

– Ну, это не думаю, – проговорил старик. – Василий ведь знает, что отношения у меня с Ордынцевыми совсем не те, что прежде были… А впрочем… если он действительно там, то я его не понимаю. Во всяком случае, я не понимаю, – начал он уже с раздражением, – что ему за охота с этими Ордынцевыми продолжать возиться… Сядемте, однако, за стол, будем без него обедать.

Они сели и обедали без Василия Алексеевича.

Между тем, князь Кочура-Козельский был прав в своей догадке. Молодой Сухоруков в этот день действительно остался обедать в Горках. Людмила Павловна его задержала. И остался он не без основания. Надо было о многом переговорить с матерью и невестой, переговорить о дальнейших планах. При этих разговорах Василий Алексеевич объявил Людмиле Павловне, что он со своей будущей женой не будет жить в отраднинском доме, что он намерен выхлопотать у отца дозволение поселиться с Еленой в соседнем хуторе. Усадьба этого хутора отстоит всего в семи верстах от Отрадного. Называется хутор Образцовкой. Там имеется недурной домик в пять комнат. Домик этот до сих пор служил для приезда господ, когда они охотились около Образцовки. Имеются при домике и надворные постройки. Образцовская усадьба будет для них земным раем. Говоря все это, Василий Алексеевич не объяснил ни матери, ни невесте действительной причины своего решения так устроиться. Причина эта заключалась в том, что молодой Сухоруков находил неудобным жить с женой в атмосфере отраднинского дома, в атмосфере «барских барынь», весьма не подходящей для его будущей семейной жизни.

Итак, как мы сказали выше, в сегодняшний воскресный день Василий Алексеевич не вернулся домой к обеду. Он приехал в Отрадное в шесть часов вечера, когда его отец, по обыкновению, отдыхал.

Прибыв домой, молодой Сухоруков решил говорить непременно сегодня же со стариком о своем деле. Так как за ужином будет присутствовать постороннее лицо, князь Кочура-Козельский, то Василий Алексеевич поведет с отцом речь о женитьбе после ужина в отцовском кабинете, когда они там останутся вдвоем. Василий Алексеевич был уверен, что старик не будет с ним много спорить по поводу задуманного брака. Правда, Ордынцевы небогатые люди, но они столбовые дворяне, хорошей фамилии. Невеста его – девушка образованная, с прекрасной репутацией. Чего же еще лучше желать?.. Он, женившись на Ордынцевой и поселившись в Образцовке, будет продолжать ведение хозяйства в имениях отца, будет продолжать помогать ему, будет старику той опорой, о которой тот мечтал. Уже и теперь его управление сказалось хорошими результатами. Недавно он передал отцу значительную сумму денег от удачной продажи хлеба из Отрадного. Отца он будет навещать в его отраднинском доме. С его женитьбой ничего, в сущности, не изменится для старика ни в его жизни, ни в его привычках.

Все это молодой Сухоруков будет говорить сегодня отцу после ужина в его кабинете.

Василий Алексеевич пришел в столовую за несколько минут до начала ужина. Ужинали в Отрадном в девять часов вечера.

Оказалось, что в это время отец его развлекался игрой на бильярде, который помещался рядом со столовой. Партнером старика был князь Кочура-Козельский.

– А вот и Василий! – сказал Алексей Петрович, увидав сына. Но он не стал ни о чем его расспрашивать. Он был занят своей игрой. По-видимому, старик играл «с ударом», и его тешило, как князь Кочура сердился. Князь проигрывал и был действительно смешон, выражая порывисто свою досаду на неудачу в игре. Пробило девять часов.

– Мы, князь, после ужина докончим, – сказал старик. – А теперь пора и за стол!..Часы пробили к ужину… Я люблю аккуратность.

Они уселись. Ужин начался.

– Ты был сегодня у обедни в Горках? – заговорил наконец Алексей Петрович, обращаясь к сыну.

– Да, отец, – отвечал Василий Алексеевич, – я ездил туда. Я забыл предупредить тебя об этом…

– У тебя там дорогой разве что случилось? – перебил сына старик. В тоне его чувствовалось раздражение.

– Ничего не случилось… Все у меня было благополучно, – Василий Алексеевич с некоторым удивлением посмотрел на отца.

– А если так, то ты, Василий, в другой раз, пожалуйста, говори вперед, когда почему-либо дома не обедаешь. Мы с князем тебя к обеду ждали-ждали… животики наши подвело…

– Виноват, отец, – отвечал молодой Сухоруков, – я не ожидал, что придется опоздать.

– Да где ты был-то? Где обедал сегодня? – продолжал свой допрос Алексей Петрович.

– Я обедал у Ордынцевых… Людмила Павловна меня задержала…

– У Ордынцевых!.. Это и-н-т-е-р-е-с-н-о… – произнес Алексей Петрович, как-то особенно растягивая слова. – Что же ты, любезный друг, без князя к ним поехал? – заговорил он уже шутливо. – Я помню, ты прежде, бывало, без него к ним не ездил. Посмотри-ка, какой он, князенька, грустный по этому случаю сидит…

– Теперь я Базилю не нужен, – сказал не без ядовитости князь Кочура. – У него теперь с m-llе Ордынцевой без меня наладилось.

Василий Алексеевич ничего не ответил. Видно было, что ему не до шуток.

– Ну да это мы все после разберем, – проговорил сквозь зубы Алексей Петрович. – Теперь буду вам мои новости рассказывать. Я, господа, – начал свои обыкновенные ужинные разговоры старик, – сегодня с почты получил преудивительное письмо. И, представьте себе, от кого? От почтеннейшей Лидии Ивановны. Да-с! Подумайте, как мне это было приятно. И начинает она ко мне свое послание самым странным образом. Начинает следующим воззванием: «Мой ангел, Ваше Высокоблагородие»… Как вам нравится это введение? И как его прикажете понимать? Ведь если я ей «ангел», так при чем тут «Ваше Высокоблагородие». Если я ей «Высокоблагородие», то при чем тут «мой ангел».

– Мне думается, – заметил князь Кочура, – это, так сказать, совмещение чувств любви и почтения…

– И вот она, – продолжал Алексей Петрович, – в этом своем письме совмещает все эти чувства и изливает разные благодарности за свою «жисть» в Отрадном и еще говорит, что она со своим музыкантом открыли там в Москве игорный дом, говорит, что это дело выгодное, что у ее мужа много знакомых «ахтеров» и «ахтерок» и разных еще там красавиц и что она у своего мужа управляет всем хозяйством… Ведь вот, подумаешь, какая дура! – резко сказал старик. – Очень мне интересно все это знать!.. Знать о том, что эта дрянь теперь в Москве со всякой сволочью возится…

Видно было, что Алексей Петрович сегодня был не особенно в духе. Он не церемонился в выражениях.

– Напрасно вы, вельможа Сухоруков, – начал успокаивать старика князь Кочура-Козельский, – напрасно вы так неблагоприятно к этому письму относитесь. Ведь она этим письмом как бы приглашает вас к себе пожаловать, когда вы будете в Москве… И, наверно, у нее превесело, у этой Лидии Ивановны… Должно быть, у нее там и актрисы хорошенькие… в особенности, которые из балета… и потом всякие эдакие девицы, – начал смаковать князь Кочура.

– Вот разве что у нее там актрисы собираются, – сказал с усмешкой Алексей Петрович.

– Ну да! Ну да! – подхватил князь. – Непременно у нее там все это есть, и даже, я прошу вас, вельможа, когда мы с вами в Москву поедем, вы к ней соберитесь и меня с собой возьмите… Мы с вами там поиграем в «Фараончик»… Наверно, у нее там недурно… Она препрактичная женщина, эта Лидия Ивановна!

– Недурно-то оно недурно, – сказал на все это Алексей Петрович, несколько смягчившись, – но только, князенька, в таких домах нашему брату следует быть осторожным, а вы, сиятельство, человек легкомысленный… Не правда ли, Василий? – обратился он вдруг к сыну. – Да что ты, любезный друг, – сердито сказал он, – сегодня такой насупленный сидишь?..

– У меня к тебе дело, отец, есть, – отвечал Василий Алексеевич. – Мы сейчас ужинать кончаем, так после ужина пойдем в твой кабинет. Надо бы мне с тобой о деле поговорить…

– Что же, Василий, поговорим и о делах, – согласился старик. – И у меня к тебе один разговорец тоже имеется, – произнес он, как-то особенно подчеркивая. – Ну-с, князенька, – обратился Алексей Петрович, вставая, к Кочуре-Козельскому. – Мы нашу партию, стало быть, уж завтра доиграем. Я с Василием делами займусь… Мы будем с ним о делах наших беседу вести. Пойдем, любезный друг, пойдем, – говорил старик сыну. – Что-то ты мне там в кабинете про дела наши наскажешь!..

XII

Отец и сын Сухоруковы вошли в кабинет. В кабинете разливался мягкий полусвет от старинной олеиновой лампы с абажуром, стоявшей на письменном столе. Алексей Петрович медленно опустился в кресло около стола, Василий Алексеевич сел против него. Лицо молодого Сухорукова выражало решимость. Он готовился приступить к своему разговору с отцом. Но старик предупредил его и начал говорить первым.

– Не знаю, какое у тебя дело, Василий, – заговорил он, – но сначала мне самому нужно будет серьезно объясниться с тобой. Сейчас за ужином я сдержал себя… Там был князь, там была наша прислуга… Я не решился это начинать при посторонних. Ну а теперь, когда мы одни, уж ты извини меня, если я сделаю тебе некоторый реприманд по поводу твоего неправильного ко мне отношения. Уж как хочешь… а это придется тебе от меня выслушать…

– Какое неправильное отношение? – сказал удивленный Василий Алексеевич.

– Пожалуйста, Василий, так не удивляйся, – проговорил насмешливо старик. – Больших глаз не строй. Это совершенно лишнее… Дело тут вот в чем.

Мне очень и очень не понравилось, когда я сейчас от тебя узнал, что ты обедал у Ордынцевых. Для меня это был сюрприз неожиданный. Я не могу понять, как это ты решился, живя со мной, открыто быть у людей, из-за которых я недавно вынес от тебя укоры в моей по отношению к ним бессовестности. Да, да, Василий! Укоры эти от тебя были, и ты у меня даже просил извинения. Но ведь твое сочувствие этим людям и, стало быть, осуждение меня не знают уже границ. Я тогда простил тебя, простил твои дерзкие слова… То было наше домашнее дело, теперь же твоим визитом в Горки ты выражаешь уже перед всеми как бы демонстрацию против меня, отца твоего… Да, демонстрацию! Пускай, мол, все знают, что я, молодой Сухоруков, куда благороднее своего папеньки… Пускай все знают, что я, сынок его, выражаю мое сочувствие несчастным жертвам злого старика, выражаю сочувствие этим обездоленным людям, у которых мой родитель бессовестно, не по-христиански, отнял их собственность!.. К величайшему моему горю, – продолжал старик, все более и более возбуждаясь, – с некоторых пор ты с твоим святошеством, тебя обуявшим, все это мне начал приписывать, и такие у тебя про меня стали слагаться мысли… Что ж тут поделаешь! Насильно мил не будешь!.. Но у меня есть право от тебя требовать, чтобы ты, если ты живешь со мной, прекратил бы эти уже явные против меня действия, чтобы ты не повторял больше твоих визитов в Горки… Все, что я сказал сейчас, вполне ясно. Что ж ты молчишь, Василий? Успокой меня хоть на будущее время…

Василий Алексеевич встал. Глаза его горели.

– Дело, о котором я хотел говорить с тобой, отец, – начал он решительно, – дело это разъяснит тебе все. Сегодня я сделал предложение Елене Ордынцевой и получил ее согласие, а также согласие ее матери на наш брак. Я пришел, отец, просить тебя дать мне твое благословение. Я люблю Елену Ордынцеву… О ней я только и думал, когда ехал сегодня в Горки. Никого я не осуждал и не осуждаю. Ни на какие демонстрации против тебя я не посягал. Я только любил и люблю Елену Ордынцеву, стремился и стремлюсь устроить с ней мою жизнь. Вот и вся моя вина перед тобой…

Прошла минута молчания.

– Это совсем уж неожиданно, – заговорил, наконец, Алексей Петрович. – Это, можно сказать, неожиданный в моих глазах бенефис для обездоленных мной мамаши и ее милой дочки. Я взял у них лесок, а они берут у меня сына… Недурно все это у вас устроилось… И все это так стремительно произошло… Да!.. Стремителен ты, любезный друг!.. Не всегда только, Василий, стремительность такая бывает полезна… И вот мне чудится, как бы мы с тобой из-за этой твоей стремительности не поссорились не на шутку…

– Я был уверен, отец, – начал свою речь Василий Алексеевич, – что ты согласишься на этот брак. И почему тебе не согласиться? С моей женитьбой я останусь тем же, что я есть теперь, – останусь твоим усердным работником, управителем твоих имений. Ордынцева – девушка хорошая. Ссорился ты с ее отцом, а не с ней.

– Этому браку не бывать! – проговорил вдруг, подняв резко тон, Алексей Петрович. – По крайней мере, я все сделаю, чтобы он не осуществился. Я ведь человек одной породы с тобой – такой же решительный, как и ты… И вот что я сделаю, мой друг. Я сейчас же сяду писать письмо старухе Ордынцевой, что если ты женишься на ее дочери, то я тебя лишу наследства. Напишу ей, что при этом браке ты от меня ничего не получишь, что твоя женитьба будет только разведением нищих… Пускай старуха ловит других женихов, у которых более покладистые отцы…

– Ты этого не сделаешь, отец! – сказал Василий Алексеевич, страшно взволнованный.

– Нет, я это сделаю, – ответил старик, – и поступлю так для твоей же пользы… Я остановлю тебя от глупейшего шага в жизни твоей, потому что твое увлечение этой бесприданницей есть истинная блажь, истинная твоя глупость…

– Ты этого не сделаешь! – говорил уже вне себя Василий Алексеевич. – Если бы ты это сделал, то ты перестал бы быть Сухоруковым… Если бы ты это сделал, то тогда в глазах всех ты стал бы низким человеком, бездушным, злым эгоистом, который из-за мелкого самолюбия, из-за глупой ссоры с умершим уже отцом невесты расстроил счастье своего единственного сына… Опомнись, отец! На кого ты теперь похож в своей злобе!.. Наконец, еще вот что скажу тебе. Твоя эта злоба – бессильна… Я не боюсь быть нищим, и Елена тоже нищеты не боится… И мы все-таки женимся, и Бог соединит нас…

– Я тебе покажу, какой я бессильный, – тихим шепотом проговорил старик, встав со своего кресла и подходя к сыну, – я тебе покажу, какой я бессильный, – повторил он еще раз. Он вдруг внезапно со всей своей яростью схватил сына обеими руками за воротник сюртука и начал трясти его так, что пуговицы полетели. – Ах ты, щенок! – закричал он. – Ах ты, отродье отвратительное! – Он с необыкновенным бешенством отбросил от себя сына.

– Уйди, Василий! – заревел он. – Уйди от греха! – Он схватил со стола лампу и хотел бросить ее в сына.

Василий Алексеевич вышел. Он шел медленно и тяжело дышал. Сзади за ним доносились ругательства отца. Он прошел, словно в смутном страшном сне, через анфиладу комнат, прошел через галерею, направился прямо в свою спальню, которая была освещена лампадой, горевшей у образа. В изнеможении Василий Алексеевич сел в кресло и закрыл лицо руками. Надо было собраться с мыслями.

XIII

Часы пробили одиннадцать. В комнату вошел Захар. Он хотел было зажечь свечи и помочь барину раздеться.

– Оставь меня, Захар, – сказал Сухоруков. – Я лягу сам… Мне ничего не нужно…

Захар ушел.

Да, нужно было Сухорукову собраться с мыслями… Но он долго не мог прийти в себя. В голове его носились беспорядочно какие-то обрывки тяжелых беспросветных дум. Долго сидел он, закрыв лицо руками, в застывшей позе человека, не могущего опомниться от того, что произошло. «Эта безобразная сцена с отцом! Эта ненависть старика, так ярко прорвавшаяся! Эта страшная его злоба! Что это такое, что это за ужас?» – спрашивал себя Василий Алексеевич. Ничего подобного он не предвидел и не ожидал.

Но минуты растерянности начали понемногу проходить. Он стал вдумываться в свое положение, в положение своей невесты, старался угадать будущее поведение отца.

«Да, ведь действительно, – думалось молодому Сухорукову, – отец способен написать такое письмо Ордынцевой… от него это станется. Отец так зол теперь, что на все способен… И он этим своим письмом смутит страшно старуху… Та замечется, испугается тех испытаний, которые грозят ее дочери, если отец лишит меня всего. И он, я теперь вижу, не остановится и перед этим шагом: он ввергнет нас в нищету… И мать Елены будет по-своему права, если начнет уговаривать дочь хотя бы отложить свадьбу, если будет спешить увезти ее в Москву и устроить ее там в институте. И как все это отразится на Елене?.. Наконец, – мелькнула вдруг предательская мысль в разгоряченной голове Василия Алексеевича, – прав ли он будет сам, если будет во что бы то ни стало настаивать на своем этом браке… Прав ли он будет, если поставит Елену в тяжелые условия, полные лишений… Да и выдержит ли она эти лишения? Ведь это он сгоряча мог закричать отцу, что Елена нищеты не боится… Но так ли это? И есть ли на свете человек, который не боялся бы ужасов бедности? И сможет ли он сам, своими силами, выбиться?.. Сам-то он что из себя представляет? Он, недоучившийся в университетском пансионе отставной офицер, прожигавший свою жизнь? Сам-то он на что способен?.. На что способен он, не научившийся серьезно никакому делу и только недавно вставший в положение управляющего имением своего отца?»

«Я был как ребенок во всем том, что совершилось, во всем том, как поступил с отцом, – думал с горечью Василий Алексеевич. – Необходимо было не раздражать его, добиться тихими просьбами его согласия на брак… Надо было все предвидеть… не действовать очертя голову… Надо было прежде всего завоевать материальное будущее для спокойствия Елены – для спокойствия той, которую я так люблю и которую не в силах теперь оберечь. И мне так страшно за нее, за то, что ей придется испытать… Что же мне делать! Что мне делать!» – повторял он в отчаянии, не находя выхода из своего положения.

Василий Алексеевич словно очнулся от тяжелого сна. Он поднял голову и увидел перед собой висевшую в углу икону, освещенную мерцающим тихим светом…

– А где же моя вера! – вдруг воскликнул он, глядя на образ. – И как же я малодушен, что забыл все то великое и чудесное, что произошло со мной так недавно там у мощей… что произошло в Огнищанской пустыни!.. Господи, прости мне слабость мою!.. Господи, подкрепи меня! – взывала душа его в порыве, его охватившем.

И Василий Алексеевич встал на молитву перед иконой. Он начал читать свои молитвы, которые уже хорошо знал… Он читал их и вновь перечитывал без конца. Наряду с этими молитвами стали в душе его проноситься образы святых друзей его – Митрофания, отца Илариона, образ его матери… И все эти видения чередовались с его горячими возгласами, вырывавшимися из глубины его сердца. – Господи, научи меня исполнять Твою волю! Да будет она во всем! – И минутами ему становилось легко на душе, и он начал верить, что путь его будет ему указан, что скоро прояснится все.

Но что поражало молодого Сухорукова, что заставляло опять мучиться его сердце – это то, что среди этих хороших минут откуда-то врывались в поле его сознания разъедающие мысли, говорящие о том, что Елена будет им потеряна и что сам он теперь потерянный человек… И тогда, с этими набегами тревожных мыслей, он опять начинал чувствовать себя словно в отчаянии, чувствовать себя погибшим в дремучем лесу своих сомнений…

Так проходила вся эта ночь в волнах веры, молитвы и сомнений, прокрадывавшихся в его душу.

– Да что же, наконец! Ведь великое чудо у гроба Митрофания со мной было! Ведь чудеса из того мира не оставляют меня и посейчас! – вдруг воскликнул Василий Алексеевич с каким-то гневом на себя. – Ведь в минувшую ночь я только что видел мою мать во сне, и она, я начинаю вспоминать, благословила меня на брак… Да, это было!.. Она благословила меня образом Митрофания… Я теперь это ясно вспоминаю. И какой же я маловер малодушный, – укорял себя с сердцем Сухоруков. – Брак мой непременно совершится… И искушения пройдут… И я буду счастлив. Мать моя не оставит меня… Она и сейчас со мной здесь молится…

Василий Алексеевич глубоко вздохнул. Он стал опоминаться. В комнате брезжил уже свет.

– Но что это!.. Я вижу ее!!! – Сухоруков вдруг увидал мать свою недалеко от себя, стоящей тут же, в комнате… И это не был сон. То было наяву. Он ясно это сознавал.

Она стояла и со светлой улыбкой смотрела на него. Тихими шагами подошла к нему, вся какая-то воздушная, как бы не касаясь земли. Вот она ближе, ближе… Он видит прямо перед собой ее полные любви глаза… И вдруг она вся вошла в него. Да, она вся проникла в его душу… Она уже в нем, и он ее не видит, а чувствует уже в себе. «Что со мной!» – воскликнул он, пораженный.

«Это не сон, это наяву!» – пронеслось в его сознании.

И он почувствовал необыкновенное в себе спокойствие – спокойствие во всем существе своем. Сердце перестало волноваться. Уверенность счастья, которое должно наступить, разлилась в нем. «Не бойся, сын мой! Все испытания пройдут», – говорил ему тихий голос, и он узнал этот дорогой ему голос – это был голос его матери.

Но вот голос умолк… Василий Алексеевич оглянулся вокруг себя. Земная жизнь, жизнь земных впечатлений, начала входить в свои права. Он увидал, что в комнате было светло. На дворе медленно падал первый снег.

В комнату вошел слуга его отца Егор:

– Барин вас сейчас к себе требуют.

– Господи, ужели чудо будет?!.. – мелькнуло в голове Василия Алексеевича.

Он побежал к отцу. Войдя к нему, он увидал отца сидящим на диване прямо против двери.

– Василий! – встретил его отец. – Я эту ночь не мог сомкнуть глаз… Ты сводишь меня с ума!.. Я не знаю, что это… какие силы помогают тебе, но ты переломил меня! Я не хочу тебя терять. Иди, Василий, женись на Ордынцевой… Я благословляю тебя на этот брак. Но слушай, сын! – сказал старик, вставая с дивана, чуть не крича на молодого Сухорукова. – Женись скорее!.. Устрой сейчас же свою свадьбу. Устрой ее в нашей церкви, в Горках… где хочешь… Только спеши с твоей этой женитьбой. Пройдет время, и я за себя не ручаюсь, я опять передумаю… опять начну все рвать. Поезжай к невесте, уговори ее сейчас же ехать с тобой в церковь, уговори на это ее мать.

Василий кинулся к отцу… «Силы из мира невидимого спасли меня, – пронеслось в его голове, – это они сломили волю отца!»

В скором времени свадьба Василия Алексеевича состоялась в Горках. Молодые после свадьбы устроились в Образцовке. Когда они приехали на поклон к Алексею Петровичу, он встретил их радушно; он обласкал невестку. Началась семейная жизнь молодого Сухорукова.