Онлайн чтение книги Ненасытимость Nienasycenie
Тортюры и первое появление «гостя со дна»

Совершенно не выспавшись, со страшного, непостижимого по своей сути кокаинового похмелья (творились просто, бездонные чудеса и откровения. С чего бы?), Генезип весь день промаялся на загородных учениях, среди нудного, как экзамен на аттестат зрелости, пейзажа (был серый, теплый, сладковатый, пахнущий травой весенний день), а часов в шесть помчался на улицу св. Риторика — к Перси. Он дико волновался, не знал, что и как ей сказать, потел в тесном мундире, вкус во рту был мерзкий.

Эта каракатица жила одна, с некой кухарко-дуэньей, мадам Голяковой (Изабеллой). Еще и этакой фамилии не хватало в довершение жути сего места кобелиной муки, каким была «фатера» (так говорила Голякова, а еще — «минунточку», «слямкоть», «продухты», «намендни» и «мнгновенно») знаменитой мадмуазель Звержонтковской. Уже в прихожей, невесть каким чувством, он ощутил нездоровую (ух, до чего нездоровую — кошмар!) атмосферу мучительства. Все пахло затяжной, неизлечимой тортюрой [171]От фр. «torture» — пытки., как выражалась княгиня. Такая вот перспектива — после вчерашних-то пресыщений. У — опасная штука — хо-хо! Он это знал, но какой-то демон пихал его все дальше, держа за шкирку безжалостной лапой. Зип хорошо знал, кто это такой, — ой, знал, бедолага. Она приняла его лежа в постели, среди каких-то перьев à la Врубель (художник, а не птичка-воробей[172]Воробей по- пол.  — wróbel.), гипербрабантских прозрачностей и подушек, чья подушковатость превосходила сон о лености наивосточнейшего из князей земли. (Все было очень дешево, зато аранжировано с изрядным садистским аппетитцем. Задача была — максимально расслабить самца. Да так оно и выходило.) Бедный Зипек был просто ошарашен ее так наз. неземной красотой. Он отметил кой-какие детали, которые вчера от него ускользнули. «В натуре» она была прекрасней, чем на сцене, — страшное открытие. Ни единого изъяна, которым en cas de quoi[173]В случае чего (фр.). можно было бы утешиться. Неприступная цитадель. Нос «настолько прямой, что почти орлиный», как говорил Раймунд Мальчевский; рот небольшой, зато разрез — просто отчаянный; да еще чудный земляничный румянец на небесно-миндальной сверхзамше щек. И фиалковые глаза с темными ресницами, слегка загнутыми в уголках, что придавало взгляду волнистую поволоку, утягивающую куда-то в бесконечность вожделения, никаким наслаждением не насытимого. Казалось, что бы с ней ни «вытворял» самый яростный самец, ничто ее не проймет, ничем это ей не поможет, ничего не утолит, вообще все будет для нее — ничто. Она была несокрушима. Только смерть: либо «его», либо ее. А без этого — стена не-при-ступ-ная. Ха! В этом измерении безнадежности и обретал Коцмолухович ценнейшие элементы своего безумия. Неизмеримо ниже были все эти обычные, по-своему прелестные малолетки, которых он уже напортил столько — как жестокий мальчик игрушек. Тут он мог со всего размаху дубасить своей всемогущей башкой, нестись во весь опор (так никогда и не дорвавшись до цели) — яриться и неистовствовать сколько угодно, разбухшим обухом с двух рук рубать во всю мочь, извергая, как вулкан лаву, свою черно-золотистую похоть, то есть попросту — дать волю метафизической потребности пожрать все и вся. Для него она была символом всего этого. А что такое Зипек? Смешно!

Как только противная дуэнья поставила чайные приборы и вышла (улыбаясь так, словно хотела сказать: «О, я-то знаю, что тут сейчас начнется»), Перси откинула одеяло цвета чайной розы и подвернула рубашку к шее. Генезип, помертвев от ужаса (все вожделение отхлынуло в самый кончик рассудка, до того он ужаснулся), увидел воплощенное совершенство женского соблазна и красоты — от пепельно-русых волос (и тех, и этих) до ногтей на пальцах ног. Парень одеревенел. Неприступность и недосягаемость этой картины граничила с абсолютом. В сравнении с нею чем была стена Эвереста со стороны ледника Ронгбук? — дурацким фарсом. То, что еще вчера казалось ему немыслимым (как у нее вообще может быть «это»), — свершилось. Но непостижимость реального образа была бесконечно более чудовищна, чем грезы в театре, когда бедняга не мог себе представить, что некие вещи принадлежат ЕЕ персоне... О ужас! И в мрачной камере пыток внутри себя он услышал слова, которые произносила со сцены убийственным голоском («о, если б при этом ее голосок...») та, что возлежала теперь перед ним в бесстыдной роскоши своей «голоты» (не наготы), оставаясь при этом таким ангелочком! До чего же, должно быть, она прекрасна в миг наслаждения!.. Верно, это был дурной сон. Но нет — слова лезли ему в уши, как муравьи в трусы, и больно кусали в израненный и без того телесно-духовный узел половых хитросплетений.

— Да сядьте же вы наконец. Впрочем, я буду говорить вам «ты». Так будет лучше. — (Для кого, Господи?!) — Только во лжи и ненасытимости — суть всякого чувства. Насытившийся самец не лжет, а я хочу, чтоб мне лгали всегда. — (Один только Коцмолухович был ей достаточен и в «истине насыщения» — ну еще бы, такой бык-властелин...) — Я люблю тебя, но ты никогда меня не получишь — можешь только смотреть — и то лишь изредка. Но ты будешь мысленно лгать и говорить мне это, а я буду в этом жить и творить собственную ложь. Мне это нужно для театра. А потом ты возненавидишь меня от избытка страданий и захочешь убить, но сил у тебя не достанет, и тогда я полюблю тебя еще сильнее. Вот это будет наслаждение... — Она напряглась, слегка раздвинув ноги, а глаза ее подернулись мглой. Зипек так и взвился. Ах — выдрать бы из нее молодой грубой лапой требуху и жрать ее, воняющую ею, в три горла... — Ты весь превратишься в мысль обо мне, в единый мучительный спазм, сплошное невыразимое вожделение, и вот тогда-то, может быть... Но весьма маловероятно, чтоб я тебе позволила меня коснуться, ибо предпочитаю смерть гнусной истине удовлетворения и скуки. Я и сама ведь мучаюсь безумно... Люблю тебя, люблю... — Она вся скрючилась от боли, словно ей прижгли раскаленным железом самый центр телесного наслаждения, и закрылась одеялом до подбородка. У Зипа перед носом мелькнули розовые пятки, до него донесся запашок потусторонней самки. (Всегда так было после тех историй.) Перси ощутила почти психическую дрожь, которую тот — мастер мазохистского взбычивания — по-солдатски называл  с е б е  (того-с) «сбрызнуть в межзвездную пустоту», — что было вступлением в более конкретные утехи. Ах, этот его адский язычище, которым он умел взъярять ее блаженство до невыносимости, это сознание, что ОН сам — там... А, нет. Зипулька был хорош как декорация: детские каракули на метафизическом урыльнике, в котором среди подозрительных выделений плавало сердце того титана. Ведь помимо всяческих «детантов» квартирмейстер любил ее — и она знала это. Чудесно складывалась жизнь, плотненько — шпильку, и ту не воткнешь. Права была тетка Фронгожевская: держать в руке этакую бомбу предназначений и поигрывать фитилем в сознании, что рвануть может в любой момент — «это ж, сударик ты мой, первый класс», и баста.

Перси коротко и глухо всплакнула истерическим, сухим (само собой) плачем, а потом, глядя на Генезипа, пребывавшего в состоянии крайнего телесно-морального полового распада, сказала с глубочайшей сестринской любовью — тоном заботливым, радетельным и в высшем смысле попечительным:

— Может, чайку, Зипек? Чудные птифурки[174]От фр. petits fours — печенья. испекла нынче Голякова. Ешь, ешь — ты такой худенький. — И тут же добавила с хищной страстностью: — Теперь ты мой, mój[175] Пол. mój читается: «муй».. (Еще одно словцо так и рвалось из ее уст, любимое словечко квартирмейстера — она не выдержала и потихоньку шепнула его, потупив глаза, которые в своем реснисчатом обмороке, казалось, твердят: «Ты знаешь, у меня есть одна штучка, — такая прелестная, ароматная, приятная, да не для тебя, дурашка, а для подлинных титанов мира сего». Ибо есть ли что-либо более неприличное, чем потупленные — якобы от стыда — оресниченные женские веки. Генезип решил, что он ослышался. Уж это было никак не возможно.) Ты не забудешь меня никогда. И в могиле крышка гроба подымется, едва ты обо мне подумаешь. — Она без колебаний отпустила грубую и пошлую третьеразрядную шутку! И эта шутка в ее недостижимых устах прозвучала, как грозная, печальная правда. И мадмуазель Звержонтковская впилась в его побледневшее лицо, несказанно прекрасное от сверхчеловеческой муки, — она поглощала мальчиковатую, невыносимую половую боль, сверкавшую в его воспаленных глазах, внедрялась своими невинными фиалковыми глазками с кофейной обводкой в его разодранный пыткой рот и дрожащие челюсти, крушившие в бессильной страсти petit-fours’ы. И она была права. Действительно — не это ли было прекрасней всего? Конечно, не с точки зрения подготовки офицерского состава квартирмейстеровой армии. О-о-о — но что было бы, если б Зипек вдруг узнал о том, что творилось вчера! Как возросла бы его внутренняя ярость! Ах, это было б «сладостно»! Но такого еще нельзя было себе позволить. Это придет, это случится наверняка — это мгновение блеснет, словно чудесно отшлифованный драгоценный камень, и тогда он весь расплывется в тортюрную подливу — просто при ней что-нибудь над собой сделает... Были уже такие.

Ясно, конечно, что про всю эту ненасытимость она врала: она была переполнена наслаждением, которое ей доставил тот — полубог, усач, грубиян, дикий властелин, выше головы засвиняченный в ее плоти. А как он ее после этих своих программных унижений пинал, колошматил, лупил, топтал!.. Аа! [Недаром у такого турбогенератора, как Коцмолухович, была именно такая женщина. Он распознал ее средь миллионов пудов бабьего мяса и сделал из нее то, чем она была теперь, — властительницей края почти метафизической лжи (отрицающей все) и королевства поистине высшеразрядных мучений. А поскольку (психически) Перси уже прошла Коцмолуховича, она не боялась никого. Любого могла парализовать и сожрать живьем (даже по-настоящему любя — по своим понятиям, конечно) — как жук-наездник поедает своих любимых гусениц. Только здесь все происходило в одном лице.]

Генезип помертвел, придавленный горой безграничной муки. Свинская пытка затянула мглой все прелестные долинки, куда в последнюю минуту можно было сбежать. Перегоревшим голосом он безвольно пролепетал не свои слова, пятнами проступившие на едва развеявшемся в памяти образе ее чудесных, стройных, длинных, и при этом полных ног — в е д ь  о н и  б ы л и  п о к р ы т ы  с и н я к а м и. (Он лишь теперь это осознал.) А синяки действовали на Генезипа, как гремучая ртуть на пироксилин.

— Неужели никто?.. Откуда эти... эти пятна? — Ему не хватило смелости сказать просто «синяки». И он описал рукою круг над одеялом.

— Вчера после третьего акта я упала с лестницы, — ответила Перси со страдальческой гримаской и невыразимо сладко улыбнулась. В этой улыбке перед интуитивным взором юного мученика мелькнул роковой, неясный образ какого-то дикого, непостижимого насилия. И хотя он знал что-то невероятно ужасное, знал наверняка, в силу удивительного гипноза, это что-то, вместо того чтоб оттолкнуть его от нее, без остатка трансформировалось в еще большее вожделение. Он сгорал, как бумага в бессемеровской груше, глухо воя в безводной пустыне духа. От этой муки было не уйти, так же, как от высот офицерско-мужицко-вдохновенного взгляда, символом которого был квартирмейстер, — это было, по сути, уже чистое кондотьерство, национальные идеи в этом измерении — на данной ступени «обофицеренности» — уже не играли ни малейшей роли. Коцмолухович и сам не верил в воскресение истлевших национальных чувств. В военных школах, в самом начале курса, на эту тему торжественно провозглашали несколько простых догм, а потом только носились, как со святыми дарами, с понятиями чести и долга — наравне с понятиями верности слову, доблести, обязательности, точности в рисунке, ясности высказывания и чисто физической выносливости. Автоматизм стал господствующим направлением. (Говорят, Мурти Бинг был с этим полностью согласен.) Запуганные манекены копошились в идейном мраке. Каждый скрывал и старательно прятал от других все, что в нем было глубокого, — эти вещи (а собственно, какие?) котировались низко, особенно если они были связаны с прежней метафизикой или религией. Безраздельно властвовал один психоз: страх перед безумием. Генезип действительно был исключением.

Но в эту дурную минуту его вдруг швырнуло наземь, и он, асимптотический офицер, будущий «эддекан» Вождя и нынешний «пегеквак», вцепился зубами в ковер, давясь ворсом и брызгая пеной на персидские узоры. Черный вал непробиваемого, упругого сопротивления отделял его от счастья. За этим валом можно было обрести все — без этого — ничего. Он знал: насилие тут не поможет — влетит дуэнья и произойдет окончательная компрометация. Ни один из «трюков», отточенных на княгине, не действовал. Все антидоты против демонизма подвели. Впрочем, это был вовсе и не демонизм — для него, верившего — вопреки ее признаниям — в то, что она права. В сущности, это был демонизм высшего класса, поскольку с виду она была добра, ласкова (даже слащава) и размазана в своем воображаемом страдании. Бороться было не с чем — ведь и она была несчастна. Но это лишь усиливало ее очарование, как в детстве траур подчеркивал очарование каких-нибудь барышень, — усиливало тайное, скрытое зло дико смрадной ситуации. Да — только слово «смрад» («smrood» — по-английски — для тех, кто не любит грубых выражений) в состоянии передать ужас происходящего. Чистый приступ бешенства — в первый раз, п р и ч е м  п о д  в и д о м  о б ы ч н о г о  п р и п а д к а,  а  о т н ю д ь  н е  у м о п о м р а ч е н и я. Она (в длинной, почти прозрачной рубашке) выскочила босыми «ножками» из кровати и стала гладить его по голове, нежнейшим образом приговаривая:

— Ты мой сладенький мальчишечка, золотко мое, котик миленький, ангелок мой пречистый, пчелка ты трудолюбивенькая — (а это еще что?) — горюшко ты мое ненаглядное, успокойся, сжалься надо мной — (это чтоб вызвать противоречивые чувства) — пожалей меня. — (Она могла его касаться — он нет.) — Она прижала его голову к низу своего живота, и Генезип почувствовал тепло, бьющее  о т т у д а, и тонкий, убийственный запах... А, нет!!! А голос у нее был такой, что казалось, она достает им до сокровеннейших половых центров его тела. — («У, стерва, — самая очаровательная женщина, какую только можно себе представить, но „driań“» — говорил квартирмейстер. Однако для него именно это было счастьем.) — Этот голос вырвал у Зипки костный мозг, избаранил его растерзанные мозги и выдул из него абсолютно пустой, бессмысленный пузырь. И как быстро все случилось! Ведь не прошло и трех минут, как он сюда вошел. Неизвестно, каким чудом он очнулся. Состояние ослабления бешенства было само по себе упоительно. Она стояла рядом с ним — он увидел ее босые, голые ноги (длинные прелестные пальцы, созданные для дивных ласк. — Это хорошо было известно генерал-квартирмейстеру.) — и будто кто его оглоблей по башке огрел да еще пырнул раскаленным стальным прутом в самые яйца естества. Он снова стал биться головой об пол, глухо рыча и постанывая. — Да — это была любовь, настоящая, зверская — не какие-то там идеальные финтифлюшки.

Перси от счастья чуть сама собой не захлебнулась (мир так странно, исполински вырос, расцвел и переполнился ею одной), продолжая гладить эту уже отчасти мужскую, такую чужую и оттого такую «прелестную» головку, в которой  т а к о е  творилось! «Сперма к мозгу прилила», — говорил ее Коцмолух. А еще он называл это — «бычья судорога». Ох — влезть бы в этот мозг, поглядеть, как он мучается, вобрать его в себя на грани невозможного, там, где пересекаются две противоположные концепции: одна — мозга как органа мысли (реально не существующей), как организации живых клеток, в пределе сводимых к химизму, и другая (данная каждому  и з н у т р и, почти непосредственно), где неосознанно локализованы некие комплексы и едва уловимые последовательности качеств, составляющих психологический процесс мышления, — о, в и д е т ь  все это  в м е с т е — нагой, кровоточащий, вылезший из черепа мозг (вот вам третья концепция, но касается она всегда — увы — чужих мозгов). Страшные прихоти были у этой Перси, чуждой не только всякой философии, но и точных наук. Для нее уже и метафизика (прости, Господи!) Коцмолуховича была слишком рискованна. Она — эта бестия! — бездумно, как автомат, верила в католического Бога и даже ходила к исповеди и причастию. Но что все это по сравнению с цинизмом Александра IV, который возносил Богоматери молитвы о смерти кардиналов, отравленных им из корыстных побуждений, или с противоречиями между нынешним католицизмом и истинным учением Христа. Глупости, пустяки.

— Ох ты моя сладкая головка! Какая шелковистая, какие на ней волосики, какие сердитые глазки, как у бешеного зверька в клетке, когда рядом за стенкой самочка, а он до нее добраться не может. Какие у нас губки —- палимые жаждой, недовольные, какое тельце, снедаемое горячкой! — (Она засунула руку ему под мундир.) — Ах — чудо ты мое — какое все прелестное! — И  х л о п а я  в  л а д о ш и  от восторга, Перси принялась плясать на ковре, задирая ноги выше головы и открывая бездны блаженства и первородного греха. Генезип стоял на коленях и смотрел. Мир, словно чудище из пейотлевых видений, превращался в сверхчудовищного монстра, усеянного шипами, зубастого, рогатого, отвратного и не-по-сти-жи-мо злого. Страдание — уже не только физическое, почти моральное, но безболезненное и нежно мягкое, расквасило его в мерзкий, смердящий ломоть. Он закрыл глаза, и ему показалось, что он умер. Прошли века. Перси поставила на граммофон отчаянный «wooden-stomach» и продолжала самозабвенно отплясывать. А голос изнутри нее, чуждый и ей, и всему миру (она считала его голосом Сатаны), звучал где-то рядом, сквозь все, что творилось: «Страдай, падаль мужичья, эмбрионишка позорный, дерьмец мальчиковатый — замучаю, песья кровь, засеку тебя твоей собственной похотью, запорю насмерть свинской твоей фантазией. Продирай меня в мыслях, рычи от отчаяния — но меня ты никогда не коснешься. В этом «никогда» вся прелесть и есть. Вой от боли, умоляй, чтоб я тебя хоть волоском потрогала за эти твои возбужденные до безумия потроха». И т. д., и т. п. В этом тоже была высшая любовь, пускай и вывранная на ту сторону «я». Она уже и так была, как грязный вывернутый мешок, но все ей было мало, мало. Постоянные колебания между почти осязаемой правдой (в лице квартирмейстера и его припадков) и внутренней ложью, которая ввиду совершенства стала почти правдой, должны было вновь пробудить в ней волю к жизни. Ибо бедная Перси страдала страшными беспричинными депрессиями и, в сущности, была слабеньким «созданьицем», этакой «девчоночкой», как любила она себя называть в минуты, когда умилялась собою, даже если при этом холодно тянула из самцов жилы, вызывая в них одновременно воющую жалость и зверский рык бешенства. Психический садизм и чрезвычайная доброта ко всяческим уродцам, калекам, убогим духом юродивым и увечным, к «простачкам» и «малым мира сего» (брррр — что за гадость!) были свалены в ней в одну поганую кучу. Женщины либо обожали ее безгранично (ей был сделан ряд изысканных лесбийских предложений, но она с презрением их отвергла), либо ненавидели, даже без причины, как любовницу своих возлюбленных, хотя в этом плане особой вины у Перси на совести не было. Разве только перед одной-единственной — генеральшей Коцмолухович. [После женитьбы квартирмейстер больше не заводил  н а с т о я щ и х  любовниц. Перси была первой (и последней), с кем он по-настоящему изменил жене — кстати, любимой. А те резвушки — чего там, они не в счет.]

Вдруг Зипек вскочил и вылетел вон, едва схватив на бегу шапку. Остался недопитый «чаек» и недоеденные птифурчики — символ спасения из когтей демона. Стерегущая под дверью дуэнья почти лишилась чувств, увидев, как метнулась эта морда. А морда у юного «пегеквака» была поистине страшная — почернела от мук и вообще невесть как опухла. Ах, если б кто его в тот миг нарисовал или по крайней мере снял! Жаль.

А Перси тихонечко, с мерзкой похабненькой ухмылкой, грациозно (глянув перед тем в зеркало) улеглась в постель (у нее была привычка всегда, даже на биде, вести себя так, будто кто на нее смотрел) и с наслаждением, свернувшись клубочком, утонула в подушках. Только теперь эта самка могла немножко помечтать о себе  п о - н а с т о я щ е м у — самолично, самобытийно, самостийно — тут уж она могла рассамиться вволю, углубясь в самое себя, как в совершеннейший футляр. Она ощутила, что и вправду существует: события, едва миновав, поблекли, стали необходимым, но почти абстрактным фоном для расцветающего чистого «я», которое выплывало из мглы обыденности, пылая в черном Небытии, как высоченный пик в лучах заходящего солнца, на фоне почти ночного неба, над темными долинами банальности. В эту минуту Перси была пупом земли, как персидский шах, говорят, бывал им ежедневно и беспрерывно, — она была счастлива. А потом «я» развеялось в каких-то парах блаженства (кроме этих паров, ничего больше не было, как под эфирным наркозом перед окончательной потерей сознания) и произошло «слияние с всебытием» — тело окончательно исчезло (последняя искорка сознания еще мерцала где-то на самом краю пустого Пространства), и она погрузилась в чудесный сон. Пробуждаясь от такого сна, она всегда вставала свежая, здоровая, как корова, и в безмятежном настроении. Этого хватало на неделю — ну, скажем, на две. И не будем жалеть для нее тех минут — ведь собственно говоря, за исключением таких переживаний (и тех, и н о г о  р о д а, с Ним, единственным титаном духа и плоти), она была серенькая и несчастненькая (сама по себе, к а к  т а к о в а я), эта пресловутая Перси Звержонтковская.

А Зипек на автомобиле мчался в училище. (Он не мог спасаться, как тогда в ванной у княгини, — знал, чем дело пахнет. А пахло все удивительно неприлично. Казалось, все помаленьку, систематически только к тому и клонит, чтоб раздразнить его до последней степени. И тот незабываемый запах... Нет, никогда, никогда. Он «истерически» колотился башкой о черную стену, корчась от жутких «желаньиц».) А в мире явлений хлестал мелкий, теплый весенний дождь. Там все было так заурядно и буднично — хоть к ране прикладывай: и фонари, и редкие прохожие, и начинавшие оживать именно в это время кабаки, а у него нутро переворачивалось от того, что все так странно, жутко и паскудно, — он едва не выл. Ему казалось, что его обесчещенные внутренности тянутся за автомобилем по загаженным, грязным улицам. Рык ненависти поднимался со дна его существа, оттуда, где сидел тот темный гость. Он — тот — был спокоен, хотя волна несчастья уже подбиралась к его отсеку. Потом три часа вечернего манежа — причем его вороной истекал желтовато-белой пеной — и он сумел кое-как заснуть. Но спал скорее труп со следами пыток, чем он сам.

Как протянуть несколько дней — до заварушки, в которой наконец можно будет погибнуть? А наутро в шесть он уже был у княгини и вылюбил ее, как упырью мать, со всей жестокостью. Вечером все то же зрелище у Квинтофрона, а в полночь — у Перси. Но он уже был кроток. Она сумела его стреножить и пустить по кругу худшей пытки — хронической. Острая стадия миновала. Перси сумела убедить Зипа, что она — ангел, а он — грешник, не достойный даже ее прикосновения. Она говорила только о том, как страдает сама, словно забыв о его существовании, а на деле — ловя каждое его движеньице, каждое подрагиванье век, налитых свинцовой болью неудовлетворенности, каждую мимолетную деформацию его измученного тела, — и насыщалась, как каракатица, как прожорливый клещ, как вошь. Эта любовь сублимировалась в ее адском тигле до поднебесных высот самоотвержения и жертвенности — теоретически, разумеется, ведь никаких проверок не было, и неизвестно, что бы из них вышло, потому что любовь эта напоминала, не говоря уж о внешних формах, скорее дикую ненависть к  м е р т в о м у  п р е д м е т у, чем движение «изнутри» навстречу чужой душе. Проблема была в том, как употребить все это во имя надлежащей цели, а главное — в чем состояла надлежащая цель. Когда б не дух квартирмейстера, витавший неподалеку, над столицей, Зипек нипочем бы этого не вынес. Котел продолжал бурлить почти с силой первого взрыва — телесные бездны «пегеквака» прыскали кипящей смолой. Только теперь из него «тянули жилы» гораздо тоньше, глубже, основательней. В растворе попадались комочки души (вроде сгустков слизи или гноя). Вот ими-то и жила, питаясь, как фосфатином, бедная «Персичка» (как называл ее квартирмейстер), чтобы в назначенный час пурпурно-охристой мессы — хоть разок (а то и десять раз «кряду»), но хорошенько — без остатка отдаться своему божку.

Так все и шло довольно долго. Адский калейдоскоп противоречивых чувств — ведь Зипек действительно любил и Перси, и княгиню, — возносил его душу на все более высокие уровни познания самого себя и непостижимой сути жизни, и с каждой вновь покоренной высоты нижние ярусы, еще недавно последние, предельные, казались детским бредом, не достойным девятнадцатилетнего офицерика. Ему было бы очень трудно сказать, в чем состояло превосходство над предыдущими этих, все новых и новых, «озарений», «Einsicht»’ов[176]«Прозрений» (нем.). , столь мало похожих на бессмертные гуссерлевские, «интуитивных» догадок, ничем не напоминающих блеф Анри Бергсона. Он скорее чувственно досверливался до непостижимости самого факта существования, чем понятийно осваивал актуальную действительность, которая оставалась текучей, кипучей, вибрирующей, неуловимой. Тогда-то Генезип и пришел к выводу, что единственная ясная, точная (и позитивная) вещь на свете — это страдание; все прочее было «вогнутым» — боль была «выпуклой». Следует добавить, что Зипек не читал Шопенгауэра. Нет ничего банальней, чем пессимистическое мировоззрение — разумеется, в зависимости от того, насколько метафизически глубок этот пессимизм. Тогда-то и возникла у него теория «pessimum»[177]«Наихудшего» (лат.). в противовес понятию «optimum»[178]«Наилучшего» (лат.). . «Мой оптимум — и есть мой „пессимум“», —- неискренне утверждал он. Надо же было как-то претворять страдания в позитивные ценности, потому как сами по себе страдания уже становились зловеще-нудными. Порой Зипек подумывал о самоубийстве, но — жил дальше — просто из любопытства, что же дальше будет, что еще предуготовил ему Господь, чьи замыслы земных пыток неисчерпаемы (известно же, что ад — это всего лишь вечная скука). («Il a de la combine ce bougre-là»[179]«Он на выдумки горазд, этот парень» (фр.). , — говаривал безбожный Лебак.) Кроме того, невозможно было отказаться даже от столь паскудной жизни, хоть чуть-чуть не вкусив перед смертью адъютантства у Вождя. Несчастный знал, что теперь, если б даже Перси уступила его вожделениям, по сути, ничего бы не изменилось. Это была любовь, невозможная сама по себе, а Перси была олицетворением непостижимости. Но при мысли, что именно с этой девчушкой, достойной самой неистовой юношеской идеализации, он мог бы позволить себе то же, что с той старой перечницей, молодой «пегеквак» морально разлагался в диссоциированную от жара газовую туманность. Однако его крепко держали удилами и тормозами, выпекая из него неслыханно вкусный пирожок. Вследствие сбоя нормальной (относительно) временной последовательности: любви к девчонке и романа с опытной дамой, — чувства исказились и не соответствовали объектам, что позднее неизбежно привело к плачевному результату. Княгиня деградировала до роли какого-то, ну, скажем... ведра, причудливо соединенного с дрессируемой обезьяной. В расчетах несчастного юнца она фигурировала единственно как отвлекающая сила на отрезке житейского фронта, проходящем по улице Риторика. Бедняжка об этом не знала — просто Зипек становился для нее все более психически таинственным и непонятным. Странное дело: она была так уверена в себе, что не подозревала его ни в чем, — он был зверски страстен и все более утончен в своих требованиях. Наслаждением для нее было уже не столько собственное удовольствие, сколько удовлетворение сатанинских причуд молодого «паши», утопавшего во все более убийственной изощренности.

А как происходило  с а м о е  г л а в н о е — как функционировал перегонный куб, пропускающий психофизический корм из этого бычка в серую, темную, помраченную душонку Перси, и в чем была тут соль, — трудно сказать. Он, закованный в мундир, как в панцирь, и она — непристойнейшим образом разнеженная, раззявленная, раскурдюченная, с этим ее особым очарованием, имитировать которое не умел никто. Он видел (к примеру) ее левую грудь с земляничной (fraise vomie[180]Блевотно-земляничной (фр.). ) пипочкой (так наз. «соском» — фуй, как некрасиво), кусочек правого бедра с легонькими голубыми (bleu-gendarme[181]Жандармский синий [псевдонаименование цвета] (фр.). ) прожилками и розовые (laque de garance rose de Blocxs[182]Красно-розовый лак Блоккса (фр.). ) пальчики левой поджатой ноги (на ней были сандалеты цвета корицы с молоком, по образцу той дамы из романа Струга). Он сидел на низеньком пуфе цвета orange Witkacy[183]Оранжевый Виткаций [псевдонаименование цвета] (фр.). (это был ее метод — сажать пониже — почему? — неизвестно, работала адская интуиция этой девочки), надутый и согнутый в три погибели, превращенный в какую-то до синевы взбитую массу полового страдания. При этом он любил ее идеально — буквально как безумный: бывали минуты, когда он готов был ради нее предать самого Коцмолуховича, если б она того пожелала. Но у нее были скромные требованьица: маленько «потерза ри ть», «потортюрить» и «помечта ри ть о себ ц е сам ц ом» — как она говорила, блаженно приласкиваясь к себе, как кошка, «murłykajuszczaja» на теплой печке. И разговор продолжался:

— Зипулька, милый, только в эти мгновения, с тобой, я не страдаю, морфинка ты моя сладенькая. Как хорошо мне знать, что ты весь мой, весь напружинился, готовый прыгнуть, но знаешь, что прыжка не будет. Ты как натянутый лук, из которого никогда не вылетит стрела. Хочешь знать, что в той комнате? Иди сюда. — Она взяла его за руку (ха! кожа высший сорт, такую не пробьешь — разве полоснуть ножом, смоченным в серной кислоте), а другой рукой запахнулась бесподобно соблазнительным движением в дивный (почему? да потому что он — ее) белый пеньюар. Он встал, оцепенев от муки. Она достала из какой-то китайской шкатулки ключ и открыла дверь слева от кровати. Смежная комната была почти пуста. Генезип глазами голодного стервятника осмотрелся в помещении, которое стоило ему немало нездорового любопытства. Почему именно сегодня? Там стояла офицерская раскладная кровать, два стула, на них — книги (какие-то авиационные конструкции Мокшицкого, механика Лава, «Evolution créatrice»[184]«Творческая эволюция» (фр.). Бергсона и первый том конфискованного лет семьдесят назад романа дряхлого Каден-Бандровского «Хам или автомат» — а, еще на постели валялись логика Зигварта и «Коридон» Жида. — Странная смесь) и ужасный белый, металлический столик — так наз. «ночничок», на котором лежала треснувшая икона Божией Матери Почаевской. Умывальника не было — что делать. Пахло папиросным дымом и чем-то неуловимо, противно мужским. Зипек задрожал. Она говорила, чудовищно дразня его тянучим голосом и хорошо отмеренными паузами в надлежаще подобранных местах, — у него подергивались брови, губы, веки, а истерзанная рожа наливалась кроваво-бурой краской. Каждый такой симптом она заглатывала, как голодная собака кусок мяса. Метод известный и адски скучный. Надо быть пошлым молодым обормотом, чтоб на это клюнуть. Почему этот болван не начал жить нормально, не порвал с обеими бабами, не пустился во все тяжкие с какими-нибудь доступными, смазливыми, простецкими девахами! Ну почему? А — как об стенку горох — нечего и говорить. В общем, эта стервятина сказала так:

— Ничего, ты не бойся. Тут иногда ночует один... мой старый дядюшка — [хорошо, что хоть не сказала: «один мой знакомый» (?)] — когда выпьет и боится возвращаться домой. Это раскладушка моего... брата. Он ушел добровольцем в немецкую армию во время того проклятого крестового похода и погиб — его посадили на кол, как Азию Тугай-бея. Наша мать — немка: баронесса Тренделенделенделенденбургская. Странная такая фамилия, но очень старая. Это от нее у меня такой спокойный нрав, который тебя так раздраж я ет — (нарочно через «я»). — Не отрицаю, я люблю тебя раздражять, так страшно, так безжалостно — чтоб ты своих не узнал, когда домой вернешься. — (Она плеснула на его заляпанное половой грязью лицо своими чудными фиалковыми звездами, и у него на глазах эти звезды заволокло мглой безумия, которая пахла тем...) — Ты мой, когда не думаешь ни о чем, кроме бедной зверушки у меня между ног. — Он вздрогнул, словно хотел броситься на нее, но она удержала его, всего лишь ткнув жестоким пальцем в грудь. — Нет — я хочу, чтоб ты передохнул, — впереди новые муки, пострашнее прежних. Я больше не буду. Клянусь, — добавила она со страхом, увидев в его кровавых зенках отблеск настоящего сумасшествия. Зипон охолонул, но провалился еще на несколько этажей в смрадную пропасть боли. Мир вокруг качнулся и чуть не взорвался, но пока устоял.

Знала ли она, что делает? До какой степени истерзала этого молокососа, этого духовного оборванца, которому уже не на что было опереться. Если б ее спросили, она бы и сама не смогла ответить: не отдавала себе в этом отчета. Жить по-настоящему она могла, только натянув струну чужого вожделения — до предела, на разрыв. Бедняжка все делала лишь для того, чтоб худо-бедно обеспечить себе существование — только и всего. Не будем судить ее слишком строго — всегда виноват мужчина.

«Ах, знать о ней все, все, все!.. Ворваться в изящную, маленькую, правильной формы блондинистую головку, взорвать клетки этого удивительного (ах — до чего же, в сущности, банального!) мозжечка, все выпотрошить, вылизать, вынюхать, впитать». Но Перси была скупа на объяснения. А если б и хотела что-то объяснить, у нее для этого не было должным образом дифференцированных понятий. Она могла  п р е д с т а в и т ь  в с е  к а к  е с т ь  в мерзостном лупанарии Квинтофрона, но говорить об этом — ни-ни. Ей удавалось только садистское кудахтанье: тут уж  п р и х о д и л о с ь  уметь — чтобы жить. Но тогда говорил не рот, а шептали на своем препаскудном особом «наречии» ее столь похабно (по-научному) именуемые «срамные губы». Генезип до сих пор считал все это правдой, несмотря на ее трепотню о всеобъемлющей лжи, сверхобмане и гиперблефе. Но почему она водит его за нос теперь — с этой секретной комнатой? Ведь он ей верил безгранично! Каждое ее слово — само слово, вне предметных соответствий — было реальностью, стократ более глубокой, чем существование какого-либо реального предмета, а она умышленно хочет возбудить в нем подозрения! Зачем? Бога ради, зачем?! О, кретин!..

Вдруг она быстро, даже поспешно увела его оттуда за руку и заставила выслушать какой-то новый театральный «отрывок» Тенгера. На рояле она играла очень неритмично, спазматически, чувственно, вообще скверно. Музыку она применяла только как средство нагнетания половой атмосферы. Может быть, шум был нужен ей, чтоб не слышно было, как кто-то входит в ту комнату? Она никогда еще при нем не играла. Ужасное сомнение поразило его — но ненадолго. Пусть лучше длится мука неопределенности, чем произойдет нечто, способное их разлучить.

Был жаркий, душный, влажный июньский вечер. Дождя не было, но ведра горячей воды висели в черном пространстве, как в парилке. Комары да мошки «отплясывали» в воздухе целыми табунами, разбиваясь о стекла электрических лампочек. Беспрерывное жужжание и писк усугубляли и без того дурное настроение. Казалось, все спадает, как чулки без подвязок, все зудело и липло, все всему мешало. На этом фоне дикий борделеск Тенгера в спазматическом исполнении мадмуазель Перси был просто невыносим. К счастью, он кончился. Оставался единственный выход: обречь себя на добровольную скуку — и черт знает как долго возводить бесцветное хрустальное здание на ядовитом кипящем болоте. Сквозь распахнутое в черноту ночи окно сочился запах июня — тот самый, что в детстве казался символом пика неведомой будущности. Вот значит, как суждено кончиться его жизни? Выходит, это и было то самое, последнее, величайшее «дело»? Нет — за вонючей топью самопожертвования ради больных фантазий какой-то кобылы вдруг вырос  э с к и з н ы й  образ вселенского политического положения нашей пилюльки-земли. «Боже, если Ты и там где-то намутил такой же мути, то стоит ли вообще существовать? — сказал в нем один двойник другому. — Но почему я должен страдать из-за Твоих неудавшихся планов?» Довольно — это было неискренне: ничуть его не интересовал никакой «Господьбог» родом из детства — никогда он в Него не верил. И все же именно в такие минуты он предпочел бы, чтоб у него под рукой был какой-нибудь потусторонний доброжелатель... Доброжелателя заменял ему Коцмолухович. Но опять-таки порой наступали такие минуты, что и этого не хватало. И тогда ему вспоминались разговоры в скиту князя Базилия, и его охватывал страх: а вдруг из-за того, что эти трое встретились в неподходящий момент, он разминулся с каким-то своим существенным предназначением, с дикой и одинокой истиной, которую должен был изловить, как зверя в дремучем лесу, добыть в ратных трудах, как драгоценный трофей, быть может, как женщину... Вот она, звезда его судьбы, в двух шагах от него, с этой своей дьявольской запромежностью, а он — ослепленный неким прелюбодейственным (в значении, которого сам не понимал) идолопоклонством, в бессильном трепете перед тайной (чьей? — только своего бытия — в нем помещалось бытие всего остального), не смел совершить дурацкое движеньице (столько раз повторенное там: в палаццо Тикондерога и в предместье Яды), движеньице, которое могло дать ему власть не только над добычей, но и над ним самим. Может, в этом-то все и дело? Может, эта безнадежность — кажущаяся, а ей требуется насилие? Тогда он сделает это наперекор всему. И вдруг он ринулся на нее — метафизический зверюга, потусторонняя скотина: ярила она его, ярила и наконец разъярила. Мгновеньице  д л и л о с ь — и это было самое странное — мгновеньице-символ судьбы его и еще многих в нем: черного гостя, и убитого мальчика, и поганых (почему?) сперматозоидов, каждый из которых желал быть его сыном, рожденным этим, а не другим каким-то бабцом. О, если б он уже был кем-то! — но все происходило в том возрасте, когда как раз и обретают форму, в опасные лета мужчины. Э т о  дурацкое июньское мгновеньице в  э т и х  комнатах этой страшной женщины (долой псевдопроблемы и т. д.) и было тем перевалом его жизни, на котором он мог покорить самого себя или навсегда потерять. Стать победителем или рабом страха перед поражением. Величие — не только в победе, оно точно так же — в поражении, внутренне преображенном в победу, — только поражение, которое нужно преобразить в победу, должно быть крупным поражением. Итак, «к делу» — за загривок ее, за волосья, эту святую мученицу, эту метафизическую влянь и дрань — dołoj! — и вот так, вот так!! О... Но что же он увидел? Ибо вместо того, чтоб доделать свое дело, он смотрел круглыми глазами на эту непонятную тварь (и на самое дно своего существа). Вновь тайна чужого «я» устремилась к нему из бесконечной дали, и вместо того, чтоб обрушить дубину, он сам получил по физиономии мягким комком ваты. Где-то под ним, этажей на пятнадцать ниже, извивалось гнусное страшилище — отнюдь не боевой трофей. Завоевывать было нечего. Он пронзил собой насквозь полную пустоту. Д л я  н е г о  у  н е е  н е  б ы л о  т е л а. Пьяные от боли и скрытого наслаждения («Наконец-то лопнул, не вынес, н е  с м о г  в ы н е с т и», — твердила она про себя шепотом, ощутив ту особую дрожь, которой не мог ей дать Коцмолухович, — тот тоже не выдерживал, но лопался иначе — вместе с ней, а этот один, один! — вот чудо!), глаза Перси закатились в высшем экстазе (она была в тот миг так ужасающе прекрасна, что даже слишком, дальше некуда — никаким изнасилованием и люстмордом[185]От нем. Lustmord — «сладострастное убийство». такую красоту не взять), а в него точно молния изнутри шарахнула (обычный шизофренический сдвиг = скачок), и весь этот Зипка был испепелен одним взрывом жалости и самоуничижения. И вот он уже у ее ног — сладострастно лобзает края сандалий, не смея коснуться губами прелестных пальцев: так некогда он целовал в голову мать — или княгиню Ирину в «лобик» в моменты маменьковато-сынковатой несостоятельности. Перси еще раз одержала победу.

Снова потянулись полные кошмаров, хмурые, душные, паршивые июньские дни — дни мелких событий и мелких людей. Черпать величие было неоткуда — (и не на что уповать — о доколе, доколе...). Был принят постоянный ритуал: он лежал возле нее на ковре, снедаемый жаром безымянного, уже внеполового вожделения, а она шептала ему на ухо слова, способные мерина обратить в парового жеребца, вола — в бессчетное количество безличных быков (в саму идею быковатости), распетушить стада каплунов, вернуть муде любому евнуху, хоть самому Василию Великому, министру императрицы Теофану. Но он приберегал заряд похоти для той старой грымзы и пил смертельный яд любви у самого истока, а не из далеких, отравленных жизнью рек. Потому что теперь он просто любил ее всерьез и страдал с нею вместе ее фальшивым, извращенным страданием. В конце концов он треснул, разорвался и простерся перед ней, как туша, выпотрошенная заживо на какой-то чудовищной фабрике пыточных консервов, как насекомое, раздавленное на пыльной летней дороге — [был как раз такой мерзкий июньско-июлистый день, полный обещаний и пыла, и грез об иной (только бы не об этой, не об этой) жизни]. О жизнь, когда ж ты наконец начнешься! Он молил о смерти неведомые силы в себе самом, но до смерти было еще далеко.

А она именно сегодня должна была ехать в столицу — нам, грешным, знающим все, известно, с какой похабной целью. [Коцмолухович, переутомленный нечеловеческой работой в канун решающего взрыва событий, категорически требовал детанта. Шифрованные депеши уже два дня летели от Хусьтанского (Кузьмы) п р я м о  сюда, и кто-то их читал в соседней комнате (где ночевал пьяный дядюшка, ха-ха!), а потом Перси вела с кем-то странные разговорчики, от которых сладким жаром наливались ее точеные бедра и в районе копчика начиналась блаженная дрожь. Крылатый бык ждал ее — натянутый, как стальной трос, готовый ко всему. В черной ночи она видела перед собой его смоляные глазищи, затуманенные жаром оподляющего вожделения, его губы, дрожащие от невыразимой муки соития, перед самым мигом насыщения, страшным мигом, когда мужчина — во власти женщины, когда он уничтожен при жизни.] Она уезжала, а он, Зипек, который более чем ошибочно полагал себя главным персонажем этой низкой трагедии, оставался в этой распроклятой дыре К., под сапогом школы и под сапогом паскуднейшей привычки к чистому половому наслаждению с той. Но ведь если б Ирины Всеволодовны не было вовсе, «так то ж, шударь, был бы прошто шкандал» — кабы не этот предохранительный клапан — не эта, скажем прямо, емкость для семени — то что бы было? Может, он давно бы совершил свои несовершенные преступления и отпал от Великих Титек Бытия, насытившись жизнью на веки вечные. А так — приходилось жить, и он пребывал в одинокой муке, порочный, преданный проклятию. И это он, юный Зипек, «дитя счастья», для счастья рожденный и взращенный, как некое редкое растение, этот «Luxusthierhen»[186]«Роскошный зверек» (нем.). , как его называла тетка, княгиня Блинская-Глупеску. А она, уезжая (в великолепный чемодан от Пизтона была упакована золотая мисочка и плетка со свинцовыми шариками), легкими полусловечками и прикосновениями возбуждала в нем чуждые ему состояния, ужасные в их заторможенном злодействе. Как никогда ему хотелось убивать — он только не знал кого. Доброта и самоотвержение, искореженные и перелицованные («Transformationsgleichungen von Gut und Böse mit dem unendlichen Genitalkoeffizient des Fräulein v. Zwierzontkowskaja»[187]«Уравнения трансформации добра и зла с бесконечным генитальным коэффициентом госпожи фон Звержонтковской» (нем.). ) постепенно принимали туманное обличье невероятно бессмысленного злодеяния: «quite a disinterested murder»[188]«Совершенно бескорыстного убийства» (англ.). . В нем самом зрел заговор против него самого. Во главе был темный гость из подвалов души, зачатый от самого зла — безличного, равнодушного, невыразимо гадкого.

И наконец, в какую-то (не то третью, не то четвертую — не важно) ночь после возвращения Перси из столицы (она была немыслимо «святая» и прямо-таки умиленная) у Зипки вдруг все в башке перевернулось, будто кто ему по этой несчастной башке врезал со всей силы и закрутил ее со скоростью по крайней мере альфа-частиц. Клетки в мозгу поменялись местами, каша образовалась невероятная. Он себя сдерживал, сдерживал, сдерживал и наконец не выдержал — взорвался с ужасным, беззвучным внутренним грохотом. Личность распалась на кучу не связанных меж собой, свободно болтающихся состояний непонятно чего. Это были «интенциональные акты», повисшие в пустоте, безлично, как в концепциях некоторых феноменологов. Ужасная боль несостоявшейся жизни, несбыточности того, что — казалось — непременно должно было сбыться, — вот и все, что склеивало расчлененные элементы духа.

После обычного дня занятий [оставалась всего неделя до производства в чин и, очевидно, до ускоренного бунта (но против кого?) Синдиката Спасения] Зипек, с виду холодный, психически застегнутый на все пуговицы и посвежевший (это хуже всего), а на деле — жуткая руина и развалина, полная неразорвавшихся бомб, мин и камуфлетов, пребывавшая в хроническом замедленном извержении нечеловеческой и почти уже не скотской жажды жизни — направлялся на улицу св. Риторика к Перси. Он двигался, подобный живому снаряду, — на нем следовало бы нарисовать череп, красные стрелки зигзагом и сделать соответствующую надпись. Бехметьев, если б он на него взглянул, мог бы описать ход событий лишь с астрономической погрешностью. Перси, эта приторно-скорбная девочка, вовсе не любила смерти, а просто любила возле нее «отираться». Хотя говорили кое о чем другом (самые посвященные, разумеется): якобы она не может решиться на самоубийство и ищет смерти от руки разъяренного Коцмолуховича, якобы ждет, когда квартирмейстер впадет в полную невменяемость (а опасные моменты действительно случались), чтоб «развеяться в небытии», «соединиться с сутью бытия», «прокатиться в страну истинного отрицания сути бытия», — такие идиотские фразочки шепотом цитировали за шкафами, по клозетам и кладовкам, в заброшенных постреформатских житницах и амбарах. Близость к смерти придавала адское очарование всяким моментикам половых... недовершенностей — так. Ловить моментики было фирменным трюком Перси, главной удочкой был теперь Зипка, а дополнительной сетью вокруг — подглядывавший и подслушивавший их почти постоянно из другой комнаты (через специальные акустические рупоры и перископы) полковник Михал Вемборек, толстяк, силач, бородач, а вообще партач и закоренелый гомосек, но — доверенный чиновник по самым что ни есть особым приватным поручениям (когда, к примеру, какой-нибудь графине очень хотелось или какая-нибудь девочка очень боялась) генерал-квартирмейстера. Принцип был простой: дозволено все — даже подвергать гостей самым страшным пыткам. [Рапорты Вемборека о таких посиделках особенно возбуждали Вождя и давали ему возможность неимоверно сконцентрировать взрывчатую мощь напряжения. Иной раз, при задержке в несколько дней против назначенного срока — театр либо опоздание физиологического свойства (как теперь) — мощь эта достигала безумного накала: приходилось порой опасаться очередного приступа бешенства. Но в конечном счете Перси всегда умела это бешенство канализировать и канальировать, направляя его в безопасное, а для общественных дел — полезное русло.] Дозволено было все — но никаких, даже минимальных, соприкосновений. Именно это и было ее специальностью, это более всего утоляло ее жажду действительности. Зипек исходил генитальным шипением, а окружающая жизнь, в образе громоздящихся черных призраков, склонялась над ним все ниже, закрывала его, окутывала. Он погибал, как мелкая козявка, пожираемая неведомым и невидимым чудовищем. Перси слушала его, развалившись самым наглым и бесстыдным образом (впрочем, она была одета в черный костюм, такой, знаете, сударыня, облегающий, чуть мужского фасона, с такими петельками, рюшечками, мережками, с гипюрчиком и стеклярусом, и в крепдешиновую блузку цвета светлой лососины, подбитую плиссированным креп-жоржетом с такими аккуратненькими кружавистыми валансьенками) и безо всякого «stiesnienja» (как она говорила) демонстрируя «оскверненные» любовником те места, натруженные и воспаленные. Он говорил (нет, не он — а оно, точнее — то, через что говорил гость со дна):

— Ты должна — сегодня. — (Она с наслаждением смеялась.) — Либо, либо — иначе смерть. — (Он даже не снял пальто и перчатки. Была невыносимая, июльски-пасмурная жара.) — С меня хватит, я уже не знаю, кто я, — я больше тебя не хочу, не знаю, кто ты — все во мне перевернулось — не знаю, чего хочу, но что-то должно случиться, иначе я лопну — не-вы-дер-жу. — Лицо его вдруг сделалось страшным: какая-то нечеловеческая одухотворенность в сочетании с приторможенным скотством высшей пробы и еще нечто — чего Перси никак не могла понять (она столкнулась с этим впервые). Ее охватил легкий испуг, пока еще относительно довольно приятный, и в то же время — адское любопытство: а что будет дальше? — облепило тело: она ощутила дрожь любопытства в бедрах и даже в икрах. Момент был неплохой, но не слишком ли он затянулся? Дальше, дальше... Тот говорил: с трудом выблевывая слова — кусками, непереваренные, жуткие. Собственно, слова-то были обычные, да и что необычного можно выразить словами, если это не поэзия — но тон, тон и «дикция», и это горловое удушье: казалось, все кишки подступили ему к горлу, как клубок червей, что вот-вот он выблюет всего себя на персидский коврик («persickij kawiorek» — как говорила Перси) и от него (Зипека) останется только тонкая кожица, вывернутая, как чулок. — Ты должна — или я... Нет... Держите меня все святые, а то не знаю, что я сделаю. Не знаю — вот что хуже всего. Я тебя даже изнасиловать не могу, потому что люблю. — А что было страшнее всего, так это полный половой паралич: зловещее затишье перед ураганом. Ему казалось, что у него нет и никогда не было гениталий. Все происходило в гипергенитальных сферах сексуальности — хуже не придумаешь: это было  н е о б р а т и м о, как третичные сифилитические изменения. — Ты должна, должна, но я не знаю — что должна! — почти крикнул он и насквозь пронзил ей глаза убийственным, преступным взглядом — выстрелил в этом взгляде последний заряд сознания — дальше таилась уже только какая-то неведомая, буйная, безымянная стихия, и тут же рядом — мерзкая, пошлая, дурацкая, как башмак, смерть: по-польски имя этого — «люстморд» — убийство от страсти. Но Зипка был не какой-нибудь идиот, вздумавший порешить под кусточком бабу, которая шла не то с ярмарки, не то на ярмарку (судебная медицина Вахгольца: летний пейзаж с белым крестиком именно под кусточком, рядом фотография какого-то дебила, а дальше снимок ужасно изуродованного трупа бедной бабы — какие-то сырки, перемешанные с мозгом, печень, завернутая в рваную юбку, ноги в синяках, посыпанные сушеными грибочками, — «осмотр места происшествия» — кошмар какой-то! За лесом вечереет, а в глиняных карьерах квакают лягушки.) (Такая картина промелькнула в воображении Перси, и вдруг она перепугалась на самом деле — по-человечески, уже без всякой перверзии), — о нет — это был (в его глазах) потенциальный  л ю с т м о р д, настолько рафинированный, что и непостижимый. Самая дикая фантазия не могла бы воссоздать его и условия, в каких он мог произойти, — об этом мог знать только гость со дна. Но он утратил связь с естеством Зипа — и сам, на свой страх и риск, поднялся на борьбу с таинственным ужасом бытия.

— Садись, Зипулька, — поговорим — я тебе все объясню. Успокою — растолкую. Зачем тебе это? Забудь, не думай. — Она сидела уже во вполне приличной позе, только зубки у нее тоненько, быстренько, беспокойненько стучали, точно какие-то чужие, независимые от нее грызунястые твари. — Ну — Зипулька. Бедный, милый мальчик. Не смотри на меня так. — Ее вдруг оставили силы, и она закрыла лицо руками. В этом уже не было ничего хорошего. Тут она перебрала. Он стоял напряженный, оцепеневший. Все отступило назад, и там, в пещерах подсознания, происходил тот скандал, результат которого должен был вот-вот проявиться. Лицо у него было спокойное, только безмерно усталое и одуревшее. Иногда по всем мышцам этой несчастной морды пробегала дрожь, и она трепетала, как туша быка, с которого почти заживо содрали шкуру на механической бойне консервной фабрики. Из черной пропасти открытого окна долетал влажный запах свежескошенных лугов. (В захолустном К. все было рядом, то и дело приходилось утыкаться носом в предместья, а улица Риторика была как раз на самой «опушке» города, как говорила Перси.) Где-то далеко лаял пес, и на фоне этого лая, здесь, близко жужжала муха — угодившая одной ногой в паутину — я знаю. (Тайна синхронности удаленных событий — только теория Уайтхеда учитывает это, хоть в каком-то приближении.) Мертвая тишина излучала пульсирующее ожидание. Генезип был совершенно парализован (в эротическом смысле), но мускулы его были стянуты в узел невыносимой боли, раздирающей все — «напропалую», безжалостно. А там, в глубинах телесной мякоти, царила бездвижность. Перси открыла глаза и слезливо глянула на изготовленный ею препарат. Улыбка озарила ее красивое личико — она уже была уверена в своем превосходстве. Но чего-то было жаль — такое странное мгновение промелькнуло безвозвратно. Бедняжка жалела о тех чарующих опасностях, которые только что неясно предвкушала, о беспредельных просторах несовершенных преступлений, обо всем очаровании жизни, которое она так ощутила, так ощутила — и вдруг ничего. Скука. Тоска. И только-то?..

Зипек напрасно трудился, тщась вызвать в фантазии образ квартирмейстера — этот доселе постоянно действующий символ силы воли и всяческих преодолений — напрасно! В психических извилинах, словно независимых от тела, набухало что-то чужое, страшное. Рубильники еще не были установлены (над этим работал в подземельях «тот» — темный работяга-электропсихотехник), но стрелки часов уже беспокойно трепетали над опасной чертой. Машина крутилась вхолостую, как шальная — оставалось только ее включить. Так это сей момент. Разрозненные, бездушные мускулы в разобщенном, неорганизованном движении только и ждали приказа — как паруса перед поднятием, как солдаты, замершие по стойке «смирно», — душа была очень больна, а мускулы, питаемые здоровой скотской кровью, набухли от жажды действия и ждали приказа высших центров, которыми вот-вот должен был овладеть угрюмый работник глубин — х л а д н о к р о в н ы й  б е з у м е ц. Сам по себе  (к а к  т а к о в о й)  он был хладнокровен. Только в сочетании с Быкозипоном (любовником княгини, будущим адъютантом, здесь в растреклятом городе К., на улице Риторика)  в о з н и к а л  безумец. Он был безумцем, когда руководил тем — а сам был просто  д р у г и м  человеком, логично мыслящим, даже умным. Однако две души не могут жить в одном теле — такое случается в виде исключения, и то весьма ненадолго, но общей формулы для этого нет. И потому это называют (справедливо) безумием. Бедная малолетка говорила с этой не-уз-на-ва-емо деформированной психологической кучей чего-то (что в обычных человеческих измерениях невозможно определить как «то-то и то-то»), сбитая с толку его дурацкой гримасой. [У величайших мыслителей, вопреки предрассудкам толпы, в  с а м  м о м е н т  о т к р ы т и я  (когда они перескакивают цепочки логических звеньев = рационально определенная интуиция) бывают именно дурацкие гримасы — если только они дополнительно не позируют перед аудиторией.] А говорила она так, по привычке продолжая немилосердно с ним кокетничать (деликатно выражаясь):

— Я знаю. Ты больше не можешь. И все-таки ты должен, должен. В этом-то все и есть: вся невысказуемая тайна и красота нашей любви. Несбывшийся сон, прекрасный, как ничто иное на земле. Есть ли что-нибудь выше этого?.. — Голос ее надломился и утонул в болоте слез. В этом было что-то столь адски чувственное, бесконечно тягучее, увлекающее на дно, жестокое и осознанно злое, что Зипек вскипел от внезапной, ошеломляющей страсти, как котел, полный грязных тряпок. Он был ничем — только этим — и шлюс. Ему нечего было терять. Он был пуст, как рачий панцирь, — выпотрошенный, выеденный, высосанный — «ausgepumpt und ausgezüzelt»[189]«Выкачанный и выжатый» (нем.). . Он был жив только тем, что простер всего себя в бесконечную даль пустоты, скорби и зловещей скуки. Мышцы напружинились, и «пошел зов» по потрохам — ко всем резервам половой силы. По жилам разлился огонь — как густая маслянистая жидкость — мгновенно, под страшным давлением. Вот и началось. Из него вышел экскрементальный, запорно-паскудный голос — не его голос: задыхаясь, говорил тот, со дна. Говорить он не умел — ведь это было его первое настоящее выступление.

— Нет — хватит этой подлой болтовни. Я не позволю. Я задушу тебя сейчас, как белку. — (Почему именно эта зверушка ему вспомнилась, хотя он сроду белок не душил?) — Она рассмеялась. Он был смешон — она властвовала над ним безраздельно. Но несмотря на то, что он был смешон, она чувствовала ужас оттого, как напряглись его «biezumnyje żelanja» — так она это называла. Она была в нем, в самом центре его половой сердцевины, внутри его вспухших желез, она крутила всей шайкой его внутреннего быдла как хотела, а через это — и им самим, но не вполне. «О, полнота, когда же я тебя достигну!» Таинственная страна высшего наслаждения вдруг открылась в ней вновь, и была она стократ прекрасней, чем когда-либо. Никогда еще так не было. Что в сравнении с этим вся музыка Тенгера — лишь предвкушение метафизической действительности. А тут сама метафизика, вплетенная в круг бесподобнейших пыток: пытаешь другого человека, причем самца, к тому же без боли — просто мягко щекочешь... Ах, как же точно она теперь знала все — все то и все прочее. Весь мир воссиял и вырос до бесконечности. Наконец-то пришел этот самый странный экстаз. Что в сравнении с этим даже кокаин Квинтофрона. (Он угощал ее так же, как всех, но втянуть не сумел.) Чем, наконец, были в сравнении с этим теории международного «инспектора странных театров» Ганглиони, который, опираясь на теории Хвистека, утверждал, что есть только то, чего нет и во что ты веришь, когда внимательно его слушаешь. Но она знала, что должна отказать, должна, иначе тот, за стенкой, увидит, чего не должен, а того быка при этом известии где-нибудь кондрашка хватит во время какой-нибудь невероятно важной встречи, а она так вообще (да: в о о б щ е)  погибнет какой-нибудь скверной, паскудной смертью — возможно, будут пытки... настоящие... бррр... А впрочем, если б она и отдалась теперь этому «чудному» мальчику (чего временами ей очень хотелось, даже после  т о г о  с  т е м...), он моментально потерял бы для нее всякую ценность. Она уже видела впереди грядущее море безнадежной скуки, в которую ее всегда ввергало утоление естественных желаний. (Это безззумный секрет, но она пробовала их утолить — впрочем, это было не в счет.) А тут смерть блистала в ореховых глазах валентиноватого недоофицерика, уже кривила мрачным безумием его любимые, не целованные, прелестные, юные губы.

— Подожди. Я сейчас приду, — шепнула она, великолепно притворившись, что сдалась и обещает нечто такое, отчего Зипулька весь прямо-таки превратился в буро-кровавое, твердое, смердящее пламя (температура горящего гелия). Он затрясся, глянул на нее собачьим и в то же время уничтожающим взглядом и в ту же секунду уждался чуть ли не насмерть. Стиснув кулаки в белых перчатках, он замер, как зверь, готовый к прыжку, в почти кататоническом ступоре, анкилозированный распиравшим его вожделением.

Она удалилась этой своей сладострастнейшей походкой, поигрывая полукружиями ягодиц, как арабская танцовщица, а перед тем улыбнулась мокрыми земляничными губами — долго, протяжно, зазывно. И из-за этого ошметка мяса кипят такие страсти! Ну разве не ужасно, в самом деле?

Неизбежное громоздилось, вздымалось и вздувалось где-то рядом — может, в смежной комнате покойника-брата, если таковой вообще существовал — ха-ха! Деревенящая волна предчувствия чего-то страшного, какой-то невероятной катастрофы ударила ему в спину. Она ему не отдастся — она обманула его! Ярость рванулась в нем, как пес на цепи, и тут же опала. Пока еще это была его  о б ы ч н а я  ярость — но через минуту?.. (Время тянулось, как гуттаперчевое.) Зипек вдруг обернулся, хотя до него не донеслось ни малейшего шороха, и застыл, вглядываясь в громадную фотографию Перси в роли «Каракатицы», сделанную Тадеушем Лянгером (внуком), висевшую справа от входа в ту комнату. Все-таки он любил ее, эту метафизическую мучительницу — ничего было не поделать. И такая любовь, соединенная с дьявольским желанием (чего еще-то надо, Вельзевул вас дери?!), пропадает даром! Чувство осечки (по-польски также — срыв, неудача, неуспех, вгнет, облом, неходняк, выскольз, высвист, неудец, хлюст, непруха, кердон, гвайдлюк, спотыкан, выскользун, сползок, выпадон, недохват, предзнак, судьбец, фаталяк, свихня, хвист, сгнояк — довольно — все как из воровского лексикона — что такое, черт возьми? Неужели у нас невозможен изысканный провал?) снова вдавило его в густое, клейкое, липкое, топкое отчаяние. Уже никогда ему из этого отчаяния не вырваться!..

Вдруг треск открываемых дверей — и в проеме появился громила — бородатый блондин лет пятидесяти, с медвежьими плечами и светлыми глазами — добрыми, но с какой-то чрезмерной и трудновыносимой поволокой, — в гражданке, хотя армией от него разило за версту. Это был тот самый доверенный порученец генерала, Вемборек Михал, подполковник. Он решил вмешаться — уход Перси был для него сигналом. Он сделал к Зипке три шага и сказал принужденно свободным тоном, так, словно это давалось ему с большим трудом:

— А ты, мальчишечка, иди ко мне. Уж я тебя успокою. И предупреждаю: руки прочь от этой женщины, если жизнь дорога. — И сразу другим тоном, в котором звучала словно какая-то детская мольба, сдавленные слезы, стыд и нетерпение. Уже довольно давно полковнику чертовски нравился этот малыш, и он, бедняжка, терпел страшные муки у своих «перископов», видя, как эта красивая, достойная Сократа «душа» впустую тратит себя на низменные и бесплодные «гетеросексуальные» порывы. Теперь он мог действовать с чистой совестью, в соответствии с инструкциями квартирмейстера. — Я полковник Михал Вемборек. Я научу тебя удовольствию гораздо более высокого порядка — единению двух чистых мужских душ — после неких испытаний, которые укажут тебе... — но пока хватит об этом — это глупость, хотя без нее — однако довольно... Я буду твоим другом и на время заменю тебе отца, пока ты не удостоишься истинного сближения с нашим Вождем, в котором, как в Боге, мы все на земле едины. Ты веруешь в Бога? — [Генезип молчал. Внутренне скорчившись, в невыразимом ощущении мнимого полного ничтожества (в подземельях были целые миры!) он продолжал стоять, глядя мертвыми, глазами в заговорщицки лыбящиеся светлозеленые, учтивые, слезящиеся, тюленьи, явно засексуаленные (с чего бы?) зенки Вемборека. Он не дрогнул ни единым мускулом. Стоял над страшной пропастью, которой не видел — как лунатик, чудом держался, опираясь одним пальцем на флюгер высоченной башни.] — Ты слышал когда-нибудь «Stabat Mater»[190]«Мать [скорбящая] стояла» (лат.) [Католическое церковное песнопение]. Шимановского и дьявольскую пародию — «Stabat Vater»[191]«Стоял Отец» (лат., нем.). , которую для жалких самок написал этот шальной Тенгер? Два несоизмеримых мира. Я был летчиком, клянусь тебе, я занимался акробатикой, но теперь не могу. Выдохся на крестовом походе — но я не трус, — закончил он почти со слезами. «А этот что плетет?» — подумал в Зипке прежний Зипек. — Ведь он впустую разговаривает с трупом». И вдруг ему самому и всему миру в горло вцепился тот громила, скрытый в хитросплетениях ветвящейся души. И тут же — восхитительная уверенность, что он должен поступить именно так, а, Боже сохрани, не иначе. Как — он еще не знал, но ощутил себя равным чуть ли не Тенгеру, чуть ли не самому Коцмолуховичу. Словно порвались все связи между минутой, которая теперь «стояла» (как «stojała kogda-to diwnaja osienniaja pogoda», как «stojali czudnyje dni» — дни стояли вне времени — погода тоже — что за чудо!), совершенно изолированная, и тем, что было, а главное: тем, что будет. Открывались неизвестные гроты, неизвестные «просторы», облачные края, подобные тем, на востоке закатного неба, затянутого грозовыми тучами. Там он был теперь, уже не грезил об этом, а был. И это было своего рода счастье: как после первых двух рюмок водки натощак или после первой дозы кокаина вдогонку рюмкам сорока. Генезип чувствовал себя чудесно, как никогда, — точнее, не он, а то страшное создание внутри него, которого он до сих пор так панически боялся и которым так брезговал. Оно (он) было им самим, они составляли единство — прежнего, нормального Зипки не стало вовсе. И смысл, чудесный смысл [который чувствуют те, кто любит Бога (!) — хотя в это никогда не верил Стурфан Абноль, разве что у женщин] во всем — даже в дичайшем из невозможнейших событий. Ох — если б такое состояние могло длиться вечно! — (Говорят, оно длится — у тех, кто умеет двадцать лет кряду созерцать собственный пупок, при этом мало ест и совсем не пьет, — но и то весьма сомнительно.) Однако, увы, какое-то действие, еще неизвестно, какое, было неизбежно. Зипек был tout de même[192]Все-таки (фр.). человеком запада. Это тоже будет наслаждение — может, еще посильней, но иное, черт побери? Может быть, наконец он вкусит счастья — полного, чистого, без облачка, без изъяна! Этот незнакомый бородач, какой-то необычно рельефный, как в стереоскопе, — он-то и был, был, был псом на цепи — надо его спустить — другого выхода нет. Снова далеко в предместье жалобно залаял чужой, но настоящий, любимый пес, — из подлинного мира обычной земной ночи, как с того света, явился этот лай. А на этом фоне прямо рядом с Зипкой (или рядом с громилой внутри него?) жужжала муха. Одновременность далеких событий. Да — да будет так. Но как? Он уже знал — собственно, он ничего не знал, так откуда же он знал, что произойдет? Гармоничная тьма ясновидения залила душу. Наступил момент  т в о р ч е с т в а  (над таким творчеством посмеялся бы и Тенгер, и даже Великий Коцмолух, несмотря на то что ему могли быть близки такие состояния, — ведь в нем было все, включая рога и копыта) — неведомое, невероятное готовилось прорваться из небытия, воплотиться в движение электронов, перемещение гравитационных полей, довольно-таки масштабное сцепление крохотных живых частичек, — никто, даже сам дьявол, не знает, что это такое и чем оно будет во веки веков. Во всяком случае, несомненно, что это живые — чувствующие и мыслящие — создания, а существование мертвой материи, какой ее желает видеть физика на основе примитивных наблюдений за миром этих созданий, весьма проблематично. Разве что принять вульгарный дуализм, вульгарную «предустановленную гармонию» и совсем уж вульгарно перестать думать — вот что.

А верзила стоял и ждал — бородатый, упрямый и страшный — казалось, прошли века, однако все вместе не длилось, может, и трех минут, и хотя «насыщенность времени» была не-вы-но-си-ма, время мчалось стрелой. Жизнь качалась, как на качелях, — туда-сюда. Тут маячили солнечные долины и множество прелестных, идеальных уголков, где можно скрыться, там обнажалось мрачное «zachołustje», расщелины безумия, дымившие одуряющими тяжелыми газами, блестевшие жидкой лавой, — Vale inferno[193]Прощай, преисподняя (лат.).  — царство вечных мук и невыносимых угрызений совести: ведь можно было всего этого избежать! Неясное, маленькое, но чертовски сильное искушеньице все глубже въедалось в тело, пробивая себе дорогу к еще неповрежденным моторным центрам. В эту минуту Перси совершенно не существовала для Генезипа. Не было вообще ничего — только поступок, который предстояло совершить. Мир скорчился до узкого сектора поля зрения, где бултыхался пока что расслабленный сгусток мускульных ощущений. Верьте мне — ничего, кроме этого, не было: сам Мах был бы доволен, а может, и Хвистек. На столике лежал обойный молоток, длинный, с железной, вделанной в овальную деревяшку, ручкой, — ах, до чего соблазнительны иной раз такие предметы — непонятный, незваный гость в этом государстве безделушек и финтифлюшек. А над ним улыбался черный китайский Будда. Забытый молоток (еще вчера он помогал ей что-то прибить — какую-то персидскую миниатюру надо было перевесить на три см влево — ибо Перси была большой, о ч е н ь  большой эстеткой), казалось, ждал. Он был напряжен — как запертое в клетку живое существо. Он тоже хотел от чего-то освободиться, сделать наконец что-то и вправду стоящее, а не гнить здесь, не пропадать понапрасну, прибивая какие-то гвоздики. То-то и оно. Зипек тоже не хотел пропадать понапрасну, а еще меньше хотел черный, безликий до сих пор, подземный громила. (Позднее он вылез Зипке на фас, влез ему на морду, врос ему в рыло, и все удивлялись странному выражению лица молодого юнкера — не знали, ч т о  э т о  б ы л  у ж е  н е  о н — это была именно та «postpsychotische Personalität»[194]«Постпсихотическая личность» (нем.). , с прежней личностью ничего общего не имевшая.) Система мускулов дрогнула, как совершенная машина, приведенная в движение щелчком какого-то тумблера, и Генезип твердой рукой схватил молоток за длинную — повторяю: оправленную в дерево, но заключавшую в себе металл — рукоятку. Вещь была чудесно, идеально увесистой... Он еще увидел полные скорее удивления, чем ужаса глаза того, вытаращенные уже как бы не в этот наш мир, и вмазал что есть силы по (неизвестно отчего) столь ненавистной, скотской, волосато-бородатой, блондинистой башке. Мягкий, мокрый, ж и в о й  треск — и исполинское тело с глухим стуком повалилось на ковер. Этой картинки ему не забыть уже никогда. Молоток так и остался торчать в башке, чуть выше левого лобного бугра. Зипек вышел, как автомат, без всякой тени какой-либо мысли и чувства. За счет этого он элементарно и немыслимо упростился. Где были, куда подевались все его давние и недавние сложности? След простыл. «Жить — хорошо», — сказал в нем чужой голос, и голос этот был его собственный, природный. Тело стало легким, как пух, — казалось, оно вознеслось над бессмысленным миром офицерья, Коцмолуховича, китайцев, политической ситуации и странных созданий, так некрасиво именуемых женщинами. Не было дуэньи, не было Перси — никого. Его это совсем не удивило. Только теперь он ощутил свободу и небывалую беззаботность. «Боже! Кто я такой», — подумал он, спускаясь по лестнице. (Дверь за собой захлопнул. Ключ от парадного у него был свой — подарок Перси.)

Было два часа — самый поздний час ночи. Неведомая сила сперва повела его к училищу, как будто там было спасение. Но в спасении он не нуждался — было так хорошо, все складывалось чудесно — так зачем, зачем? — дьявол его знает!.. Моросил мелкий летний дождик. То, что в такую ночь могло быть до умопомрачения обыденным и неприятным (тишина вымершего города, мокрые улицы, душный воздух и этот провинциальный запашок — тепло-влажный, навозно-луковато-сладковатый), казалось чудеснейшим, необходимым, гармоничным, именно этим, а не иным. «Этость», а не «инаковость», — ах, что за чудо — ощущать абсолютную необходимость в том ужасающем государстве случайности и абсурда, каковым является  н а г о е  б ы т и е, вне фикций социальных законов, прикрывающих прямо-таки беззастенчивые сопряжения. Если б Зипка когда-нибудь принял хорошую дозу кокаина (к чему в минуты отчаяния склоняла его княгиня), он мог бы сравнить свое нынешнее состояние с легким отравлением этим ядом, с виду благородным, но требующим тяжких жертв.

Вдруг ужасный проблеск холодного сознания: «Я преступник — убил, не знаю кого и не знаю зачем. — Ах — да ведь не из-за нее же. Она, она...» — Чужое слово болталось среди прочих, столь же разрозненных, мертвых, лишенных смысла. «Неужели я этого никогда не пойму? Да — может, и пойму, как посадят лет на двенадцать. Но ведь китайцы... — перед ними никто не устоит...» Он мог думать так «biezstraszno» в ту ужасную минуту, ужаса которой был не в состоянии понять. Это был не он — а тот, только как-то странно и отвратно размякший, воплощенный во внешние формы того, давным-давно умершего мальчугана. Он с ужасом ощутил, насколько страшен сам факт бытия, даже самого безобидного — при таком подходе даже святые становились чудищами, которым не подберешь названия. «Все сущее отрицает принцип, на основании которого существует, — все опирается на невосполнимый метафизический ущерб. Будь я даже лучше всех на свете, я — лишь клубок борющихся друг с другом, бесконечно дробящихся сущностей — таким и останусь. Мир одинаково жесток как внутри индивида, так и вне его», — говорил когда-то пьяный Стурфан. Сегодня Генезип это понял — не логически, а живой своей кровью — ему казалось, что в его артериях-клоаках струится какая-то мерзкая, ядовитая, вонючая жижа. В мире не было ничего, кроме великой, паскудной нечистоты, и все-таки было хорошо. Он пренебрежительно махнул рукой. А значит — и он тоже, раз весь мир таков. Словно в памяти  и н о г о  «я» мелькнуло призрачное, бледное лицо Элизы и погасло, как фосфоресценция в глубинах черновато-зеленой воды. Осталось само чувство связи его преступления с чем-то равно преступным и неопределенным. К а к  проявилась эта связь и откуда взялось это второе нечто — один черт знает. Пусть над этим ломают голову психологи. Однако, похоже, все можно свести к понятиям: определенной  о к р а с к и  качества как такового и, по Корнелиусу, «смешанного фона» (не замечаемого). Все равно — важно было, что Зипек неким странным образом насытился преступлением, причем так, что Перси, эта зарвавшаяся от успеха у самого Коцмолуховича мелкая каракатица, перестала для него существовать. Притом у него не было никаких, ну ни малейших угрызений совести. Этика? Вздор, сударь мой. Для шизофреника определенного типа все это пустые слова — существует только он один, и ничего кроме. «Чудесное лекарство от несчастной любви: убить кого-нибудь, совершенно не связанного с этой любовью, — какого-нибудь чужого дядьку — первого попавшегося прохожего». Ему вспомнился стишок какого-то никудышного псевдофутуриста — написанный давным-давно, еще при жизни Боя:

Что было дальше, он не знал. Блеск сверхсознания, исходивший от шизофренических двойников, погас, а  р я д о м  с сознанием автоматически выстраивались нормальные мысли, какие пришли бы в голову всякому человеку в подобную минуту. Но они уже не сцеплялись (хо-хо — ничего не попишешь) с центрами моторики. Эти центры были во власти громилы со дна — одним ударом он захватил власть — исполнил нечто абсолютно новое, чему его никто не учил, — и заслужил награду. А если у тебя в руках чьи-то центры моторики, то ты и есть тот самый человек, и баста: умер Зипек — родился постпсихотический Зипон. Сам припадок — так называемый «Schub»[195]«Сдвиг» (нем.).  — длился всего секунду. Потом побочные мысли (но кому до них какое дело?) — Бог мой: да ведь этот верзила был как-то связан с Перси, с ее тайной жизнью, о которой он, Генезип, не имел понятия. Может, это была и не любовная связь, но было в ней, черт возьми, что-то необычное — даже для такого окретиненного субъекта, как Зипек в тот вечер. Не зря ведь бестия лгала, что это пустая комната покойного брата — верзила явно жил там. Инстинктом [который, впрочем, так часто подводит (но тут он наверняка говорил правду — Генезип это знал)] он чувствовал, что бородач был ей безразличен как мужчина. В этом опосредованно крылось нечто более существенное. А что — он наверняка никогда не узнает. Он ощутил, что подвешен в полной социальной пустоте. Социально (и то хорошо, если уж нельзя морально) он был преступником, которого станут преследовать абсолютно все — за исключением, быть может, нескольких тысяч (в стране, конечно) изгоев, ему подобных. Чувство житейского сиротства перешло в состояние метафизического одиночества: ведь лишь одно-единственное существо — он — говорит о себе «я» в бесконечном пространстве-времени вселенной. (Пускай математики твердят, что хотят, и удобства ради обоснованно искажают мир, но наше актуальное пространство-«таки» — эвклидово, и прямая линия, невзирая ни на какие трюки, принципиально отличается от всех прочих.) Интуитивно, то есть: не зная соответствующих терминов и теорий, в своих собственных нарождающихся образах-понятиях, он непосредственно, по-скотски постиг актуальную бесконечность Бытия и ее непостижимость для  о г р а н и ч е н н о й  единичной экзистенции. И на этом конец — стена — полное безразличие. Вдруг — почти безотчетно — он повернул к дому. Единственный человек на свете — Лилиана. Проблема «алиби» обрисовалась вдруг со всей ясностью, совсем как в том недавнем и уже столь давнем сне. Может, его никто не увидит, а Лилиана скажет, что он все время был у нее — скажет наверняка — любимая сестричка! Как иногда хорошо, что есть семья! Он впервые увидел это так ясно — вот каналья! Единственное существо, которому он мог теперь верить, — она, презренная Лилюся (мать -— нет, княгиня — стократ тем более нет). А стало быть — вали давай к ней, «vallons» alors[196]Ну так и «повалим» (фр. с пол. корнем в глаголе)., — только чудом какой-нибудь знакомый может встретиться и узнать его в тусклом свете этого вечно мертвого города. В первые минуты где-то на дне души у него было ощущение, что жизнь кончилась безвозвратно — (будущее представлялось какой-то безымянной, прабытийной, недифференцированной кашей, в которой погрязла давняя, но троекратно усиленная, устремленная в бесконечность мука) — однако теперь, так же не веря в то, что можно и впредь существовать, не видя впереди ничего, кроме актуальной беззаботности (а этого, черт возьми, мало!), он на всякий случай решил убедиться в своем «алиби». Все это делал тот громила, но Боже сохрани — не он. Гибнущий Зипек свалил всю ответственность на того. Он ощущал его в себе уже явственно — вместе с копытами и когтями (и беззаботность была — того, другого): как он там устраивался, и притирался, и удобно располагался — уже навсегда — выдавливая прежнего Зипульку из его формы, как повидло или тесто, сквозь все психические дыры. И тут как назло на углу Колодезной и Фильтровой появились две шатающиеся фигуры — неверными ногами они липли к мокрым плитам тротуара, цеплялись похожими на щупальца руками друг за друга, за стены, столбы и киоски. Послышалась гнусная песенка — ее пел хриплый баритон с жестким марсельским акцентом:

Они приближались. Гражданские. Один толстый, маленький, круглый; другой мелкокостный и тощий. Тощий вторил круглому хриплым шипением, исходившим, казалось, из каких-то ядовитых желез внутри его тела. От них шел дух, как от только что выключенных, еще теплых спиртовых примусов. И тут в Зипеке проснулся поляк. («Vous autres, Polonais...»[198]«Вы, поляки, другие...» (фр.) ) Ax! Это же так просто — ничего интересного написать об этом невозможно. Может, тот автоматический громила со дна был более поляком, чем он сам. Закипела в нем, изволите видеть, кровь, и он съездил жирному по морде, уже в замахе различив нахально-лукавую и веселую физиономию Лебака, которого знал по какому-то училищному смотру. (Тут он впервые подумал, что ведь сама Перси и дуэнья... «Нет — эти не выдадут», — произнес в нем какой-то голос, и он был прав. Зип никогда больше об этом не думал. У нового жильца, обосновавшегося в нем, были какие-то свои клапаны и методы.) А кто второй? — да это же личный адъютант Лебака, герцог де Труфьер. Зип наподдал ему кулаком по филейной части и свалил в лужу, которая с наслаждением чавкнула, приняв в свои недра худой зад француза. Внешне, своей шинелью (в этом смысле внешне, а не духовно), юнкер мало чем отличался от обычного солдата-кавалериста. Темнота в переулке была почти непроницаемая — узнать его они не могли. Он двинулся дальше с тем же автоматизмом, который не покидал его с момента убийства. Лебак пытался его преследовать — напрасно. Закрутился на дряблой ручонке вокруг фонарного столба (света не было) и пал на колени, крича с ударением на последний слог: «Полицья, полицья!» [Время было переведено (научная организация труда) на два часа — лишь через час должно было начать светать.] Зипек не чувствовал ничего, ни малейшего беспокойства. Как поляк он был удовлетворен. «Хорошенькое алиби», — буркнул он. — «Вообще-то, зря я это сделал, и все же, чтоб завершить день, это было необходимо. Какая легкость! Какая легкость! И как я прежде этого не знал!» И в ту же минуту его поразило именно то, что он ничего, кроме этой легкости, не чувствовал. «Что же делать? — невозможно ведь заставить себя чувствовать то, чего не чувствуешь». Он завернулся в эту мысль, как в теплый плащ, и двинулся дальше по загаженным улицам к дому.

Он разбудил Лилиану. Та была в у-жа-се. Слушала рассказ брата, дрожа и сжимая его руку, — почти щипалась от возбуждения. И хотя Стурфан Абноль ни на миг не перестал быть ее любимым мужчиной, только теперь она ощутила, что такое — брат. Этот ее брат, прежде такой чужой (сколько раз она думала, что любит его, — а теперь убедилась: все то было ничем), вдруг ворвался со скоростью метеора, будто с того света, и с разгону — рассказом о бурных событиях — пробил навылет ее доселе бесчувственное тело. Бедняга Стурфан, несмотря на отчаянные усилия, сумел вскружить ей только голову. А в эту минуту она ощутила нечто вроде того, как если б именно теперь утратила ту самую пресловутую девственность, о которой столько слышала от лесбиянски похлюпывающих подружек и от самой баронессы. С ним — таким поистине братоватым, чистым духом в мундире — все было иначе: ей не требовалось ощущать его в себе, чтобы так любить. Конечно, она не знала, что это значит на деле, — но как-то так сразу вообразила, и все тут. То был момент истинного счастья: предвещавший подлинное, полное наслаждение с тем ее любимым, румыно-боярским артистическим быком. Да за одно это мгновение она будет служить брату до конца жизни. И пойдет на все — пускай ей будет хуже, лишь бы он мог развиться, как велит ему скрытая в нем сила. Вся она была в этот миг сплошным зеркалом — и словно увидела внутри себя отражение его бесконечных возможностей — и проглотила его целиком, как орудие заглатывает снаряд. Но силы вытолкнуть его из себя у нее уже не было. Только он сам, один-единственный, мог выстрелить себя в мрачное, клокочущее пространство жизни. Она видела «тайный щит его судьбы» (что это было, никому не узнать): светлый, лучащийся диск на «черном взгорье смерти» с какой-то картинки, щит, в который он должен вонзиться, как пуля. Но эта минута была самой смертью. В попадании таился конечный смысл. Она вспомнила фразу отца: «...ставить цели за пределами жизни...» Стурфан тоже этим бредил. Но что такое эти его «художественные «pierieżywanija» в сравнении с такой историей. А ну-ка пусть попробует совершить нечто подобное. Это ж лопнуть можно. И она — единственная — будет знать всю правду: все мотивы (или, вернее, их отсутствие) этого удивительного преступления, которого не понял бы никто — никто, кроме нее. Ибо она поняла его так глубоко, словно была им самим в ту жуткую, и все-таки прекрасную, быть может, самую, прекрасную в его жизни ночь. Она должна об этом вспомнить (и наверняка вспомнит) в свою первую брачную ночь, и тогда эта тайна соединится со всем тем, и это будет пик ее жизни. Только ни за что на свете не спускаться с этой вершины! Уж лучше погибнуть в мучениях, чем сползти в плоскую, нудную долину заурядности, на поверхности которой все именно так, как оно есть. И как это Стурфан, несмотря на все свои шпринцы и даже «кроншпринцы»[199]«Коронные прыжки» — от нем.: «Springen» + «Kronprinz» (прыгать + кронпринц). (как называли его пьесы), ни разу ей ничего такого не показал. Потребовалась жертва любимого братишки, чтобы сбылось это — предельное постижение таинственных чар перевернутой реальности, чтоб стал очевиден смысл всего вне всего. Она тихо помолилась старому Богу своей матери — собственные божества, которых ей еще предстояло в себе создать, еще спали чутким сном на грани пробуждения. И со всей ясностью поняла, что Зипек не мог поступить иначе, и была счастлива, словно получила заветный подарок. Все представилось ей чудесным в своей совершенной простоте! А! И ничуть ей было не жалко того бородача, который (наверняка) был ни в чем не виноват. (Полковник — фамилию Зипек забыл.) Не мог он кончить лучше, чем именно так. Все было странно, как в какой-нибудь пьесе из театра Квинтофрона, да хоть в любой из пьес Абноля: абсурдно — однако необходимо. Но происходило-то все на самом деле! Действительно, случилось чудо. Но первый экстаз миновал, и все понемногу съехало на чисто житейские разговорчики, во время которых обоих охватывало все более глубокое отвращение к себе и друг к другу. Что-то портилось, гнило, распадалось с невероятной скоростью, хотя остатки прежних состояний формально удерживали их на некой псевдовысоте. Это слегка напоминало угасание кокаинового экстаза, когда все, н е  и з м е н я я с ь, становится по меньшей мере вдесятеро страшнее, заурядней, обратно пропорционально предшествующей возвышенности и странности.

Л и л и а н а: Почему ты никогда не говорил мне, что именно так ее любишь? Я думала, это твоя первая идеальная любовь — реакция на роман с Ириной Всеволодовной. Перси напрочь лишена эротического начала — никто, по крайней мере из театра, не был ее любовником, да и о других я не слышала. Я бы тебя отговорила, разубедила, повлияла бы на нее, чтоб она тебя хоть не дурачила понапрасну. Кажется, последнее время я могла бы иметь на нее некоторое влияние. [Она радостно и омерзительно врала, желая (хоть чуть-чуть) добавить себе весу — и в своих, и в его глазах.]

З и п е к: Ты говоришь, как пожилая дама, но ошибаешься. На нее никто повлиять не может: она воплощение самой пустоты — вампир. Если уж моя любовь не сделала ее ничем, значит — ее вообще нет. Я прихожу сейчас к выводу — невовремя, конечно, — что в ней есть нечто чудовищное, какая-то нераскрытая, гнусная тайна, и именно это меня к ней тянуло. Я ощутил в себе такие запасы зла, подонства, слабости, о которых и не подозревал. И внушал себе: вот настоящая любовь, та, которой я прежде не знал. Узнаю ли я ее когда-нибудь? — («Ах ты, дорогой! — с нежностью подумала Лилиана. — Угробил невинного человека, а теперь причитает, что ему не узнать настоящей любви. Чудесно все-таки».) — Я был словно под гипнозом. В ней таился какой-то паралитический яд, она меня сковала, лишила воли. Теперь думаю: не она ли моими руками убила того полковника? Говорю тебе, я действовал как автомат. Это был какой-то дикий кошмар, а не реальность. И все-таки теперь я не такой — я совершенно другой человек. Не могу тебе этого объяснить. Может, этот другой в меня вселился? Я перешел внутри себя какую-то границу и никогда уже не вернусь туда, где был. — (Сестренка снова «взвилась» от восторга и зависти. О, если б можно было постоянно так трансформироваться, быть то одним, то другим, не теряя непрерывности своего «я»! А он сидел тут, рядышком с ней, этот ее обыденный братишка, но пребывал словно в ином мире! «Il a une autre vision du monde, се bougre-là, a deux pas de moi — e mua kua?»[200]«Этот парень, в двух шагах от меня, по-иному видит мир — а я что?» (фр. с пол. транскрипцией части фразы). — закончила она «по-польски».) — Но с помощью этого ужасного поступка я освободился — и от нее, и от себя. Если не посадят, жизнь у меня может быть замечательная... — Он умолк, вглядываясь в абсолютное ничто: свое и мира. Черти опустили занавес — зрелище кончилось. Только неизвестно, надолго ли затянется антракт — а вдруг до конца жизни? Он вздрогнул. Его охватила горячка действия. Делать, делать что угодно, хоть бы даже и «делать под себя», любое дело. Ха — не так-то легко. Но и тут случай должен был помочь несчастному «счастливчику» (какая гадость); только бы он дотянул до утра. — Хуже всего то, что я не знаю, кем он был. — Говорил уже тот, громила со дна, амальгамированный с остатками, точнее — видимостью прежнего Зипека в единую, неделимую, твердеющую массу. Но он был так замаскирован, что если б не глаза, через которые громила порой выглядывал на свет из Зипкиного тела, никто (даже сам Бехметьев) не понял бы, что это уже не прежний Зипек, а кто-то совершенно иной, страшный и непонятный — непонятный ни для кого, даже для самого себя. В том-то и состоит безумие. — Но хуже всего то, что я не знаю, кем он был, — повторил Зипек. Это было не самое худшее, но так ему в ту минуту казалось.

Л и л и а н а: Узнаем из газет, — немедленно «возразила» Лилиана с сообразительностью и живостью, свойственной девушкам ее поколения. О, рыбки снующие, умные мышки, ловкие ящерки в одном лице — отчего мы никогда не узнаем вас! — ведь мы уже в 1929 году были сорокалетними старцами, приговоренными к тому, чтоб наблюдать страшную «молодую поросль», взошедшую на ниве бездумных спортивных «сенсаций»! Ну да ладно. — Я все для тебя сделаю. С десяти ты был у меня и не выходил. Мама с паном Юзефом уже в девять были у себя. Положись на меня абсолютно. Это для меня счастье. Но не выдаст ли она? Все зависит от того, кем для нее был тот бородатый. Никто из моих знакомых никогда ее с ним не видел. Может, это кто-нибудь проездом?

З и п е к: Нет — он давно жил в той комнате. Я знаю. Странная вещь: у меня такое впечатление, будто он меня отлично знал. Небось подглядывал, каналья, каждый вечер, когда я там сидел, и насмехался над моим бессилием. Ах — наверняка он слышал все те глупости, которые я нес! Боже — какой стыд! Но готов присягнуть: ее любовником он не был.

Л и л и а н а: Как можно утверждать наверняка? Ты не хочешь в это верить — а я советую: не старайся искусственно облегчить свои страдания. Лучше разом проглотить самое худшее. — [Она совершенно забыла, о чем говорила буквально только что. Может, и не забыла, но болтала, дура, только бы болтать (почти заснув), сама не зная что.]

З и п е к: Этой проблемы для меня абсолютно не существует. Я это знаю точно. Но то, что за этим кроется — и внутренне, во мне, и в самой ситуации, — может быть еще хуже. Это был не просто жилец, а я уже не тот, кем был. — («Опять он за свое», — подумала уже почти заснувшая Лилиана.)

Л и л и а н а: Ну а теперь иди и будь мужествен. Мне надо выспаться перед завтрашней репетицией.

Генезип был уязвлен до глубины души, но не подал и вида. Все опять казалось ему таким необычным, этак миленько напоенным пламенной эссенцией странности бытия — не понятийной, а непосредственно данной. Данной каким образом? Пожалуй — уже одним тем, что индивид противопоставлен тому, что им не является. Мрачный, абсурдный мир, полыхающий метафизическим ужасом, как горный пейзаж в лучах заходящего солнца, и заблудшее одинокое созданьице проникнуты одной той же тайной, которая заполняет все. Собственно, всякое «я» должно бы слиться с этой тайной — не должно быть вообще ничего, и все же отграниченное неведомым способом «я» существует отдельно — к ужасу своему и прочих ему подобных ничтожеств. Это был пик Зипкиной метафизики. Да — все  и м е н н о  т а к, а она?.. Глупая кура! Ей только бы «алиби», а чтоб ее... Он смотрел на шкафчик с туалетными принадлежностями, как на самую удивительную вещь на свете. Ему показалось чудовищным до смешного, что данные вещицы (относящиеся к тому, метафизически чуждому миру) принадлежат именно данному отдельному созданьицу, ну, этой сестре. Тот, у кого есть сестра, редко в состоянии оценить всю странность этого факта. С ним такое произошло. То, что именно данное существо было выделено из миллионов других, причем независимо от его воли, невыносимо тяготило Зипа и казалось ему принуждением худшим, чем сила тяжести и уравнения Максвелла и Эйнштейна. (Если однажды поймешь, что физика ничем не может помочь в понимании сути Бытия, то уже мало трогает то, в  к а к о м  п р и б л и ж е н и и  описан мир. Между Гераклитом и Планком различия только  к о л и ч е с т в е н н ы е. Другое дело философия — но об этом в другой раз.) Мы соприкасаемся с тайной постоянно, в любое мгновение жизни, даже в самых тривиальных ситуациях. К счастью, по большей части мы этого не осознаем. А если б осознавали, можно ли было бы вообще совершить хоть что-то в этом нашем ничтожном мирке?

— Иди, — повторила Лилиана усталым детским голоском. Он больше был на нее не в претензии за то, что она не говорила с ним на языке его собственной странности. Почувствовал, что был несправедлив, и понял ее не как элемент чужого и грозного мира, а как частицу самого себя во внутреннем море нонсенса и пустоты. И вновь с ужасом отшатнулся от себя.

— Прости меня, Лилька, — нежно молвил преступник сестричке. — Я был к тебе несправедлив. Жизнь слишком захлестнула меня. Знаешь, именно теперь, после того как я сотворил нечто более чем (и в то же время — в силу беспричинности — менее чем) реальное, я, быть может, сильнее всего ощутил, что и я конкретная шестеренка в машине нашего изуверского общества. А — подлая раса эти поляки, и тем не менее... — только теперь он рассказал ей всю историию с Лебаком. На миг она проснулась. А этот все болтал, чувствуя, что только болтовня еще удерживает его в жизни. Он был весь в этом — если б его сейчас прервали, он бы перестал существовать — иные заподозрили бы, что он умер. Он все плел и плел словеса, не обращая внимания на муки Лилианы: — Собственно, ничего нового сказать невозможно, даже в такую адскую минуту! Уже давно все сказано. Переживания наши обогатились, но не язык, у которого на практике есть предел разнообразия. Уже исчерпаны все варианты и комбинации. Эта бестия Тувим и его школа окончательно кастрировали наш язык. И так везде. Никто уже ничего сказать не может — может только повторять, с известными изменениями, то, что давно сформулировано. Поедание собственной рвоты. Быть может, художники могли бы кое-что поведать о разных состояниях и выразить различия, но два обыкновенных, «приличных» господина, переживающих эти состояния, высказались бы о них идентично. — Он не знал, с какой страшной, болезненной скукой сестра слушала его. И тоже страдал: тужился, выжимая из себя слова по обязанности, — надо ж было как-то завершить эту сцену, в которой было слишком мало осознанной глубины. Это были люди эпохи окончательного перелома — хронический, половинчатый перелом длится со времен французской революции. Уже следующее поколение вовсе не будет говорить в нашем понимании, то есть — говорить-то будет, но только о вещах конкретных — не станет копаться в «душе», опостылевшей ему из-за этих проклятых литературщиков. Всем будет известно: ничего нового из «души» не выкопать. Пока же изменчивые до известного предела внешние условия, слегка деформируя психику, дают обманчивое чувство бесконечных возможностей. Но даже русская литература уже кончается, возможности сузились: все топчутся на крошечном клочке, как люди, что нашли убежище на тающем обломке льдины. А потом и проза отправится следом за Чистыми Искусствами в пропасть забвения и презрения. Разве не по заслугам мы презираем сегодня искусство? Хороший наркотик еще как-то можно вынести, но наркотик фальшивый, поддельный, не действующий как должно, при сохранении отрицательных последствий, это штука омерзительная, а его изготовители — мошенники. Увы — утвердилась проза ради прозы, без  ч и с т о  художественного оправдания (как оправданны отступления от смысла в поэзии), проза без содержания — фикция способных к языковой игре кретинов и так наз. полных графоманов.

Над несчастной парочкой вдруг нависла страшная, потусторонняя (в том смысле, что от нее  н и о т к у д а  не может быть спасения) скука. Через столовую (скромную, темную, с клеенкой на столе, с запашком цикория и тиканьем часов) доносился храп Михальского, оглушительный в ночной тиши маленького городка. Из водосточной трубы на дворе капала вода, стекая с обсыхающей после недавнего дождя крыши. Как хорошо было бы остаться, погрузиться в рутину по уши, а то и нырнуть навеки — доведя скуку до степени чудовищного безумия. Увы, то были тщетные мечты. Поиском странности в рутине сегодня уже никто бы не удовольствовался. В литературе даже норвежцы выдохлись и больше не писали на эту тему, не говоря уж о ландштурмистах отечественной беллетристики. Времена были под завязку полны социальной заурядности высшего порядка — она грозила затопить мир отнюдь не заурядным взрывом. Зипек крепко поцеловал Лилиану в самые губы и содрогнулся от дикого сожаления: отчего она — его сестра, а не та? Отчего все на свете будто нарочно перевернуто, перемешано, переврано? — перепутаны роли, души, прически, масти, умы...

Он снова окунулся в мокрые, залитые бледным рассветом улицы. В нескольких сотнях шагов от дома к нему пристала какая-то тень. Сначала Зип думал, что это тайный агент. И хотя о новом преступлении бедняга уже не помышлял, он весь сжался, словно готовясь к прыжку. Прямо перед собой он увидел один из знакомых ему домов. Там на втором этаже как раз зажгли свет. Дом тоже был  н е  т а к о й; он был не здесь, не в этом сонном городе, не в этой стране, не на этой планете. Там жили обыкновенные, чужие, нормальные, быть может, порядочные люди — существа  н е  и з  э т о г о — не из его — мира. Он был подонком, которому здесь уже никогда не найти покоя. Спущенным наконец с цепи, но бездомным псом. Ему хотелось, забившись куда-нибудь в угол, оплакать себя и умереть. Но действительность в облике страшного приближающегося к нему человека вынуждала его к каким-то невыносимым для него действиям. С этих пор все будет не так, даже если он совершит невесть что — это будет всего лишь попыткой выбраться из той неразберихи, которая создана им самим. Какой-нибудь неопознанный труп, плывущий вниз по реке, был в этом мире более своим, более уместным, чем он. А ведь он должен был жить. Он знал, что с собой не покончит, хотя в ту минуту ему это было раз плюнуть. Он не боялся ничего, но открывшееся перед ним будущее было похоже на чей-то огромный вспоротый живот. Ему предстояло влезть в эти пропитанные болью чьи-то потроха, чтобы унять свою боль нечеловеческой мукой понимания того неоспоримого факта, что он, Генезип Капен, все-таки существует.

При свете гаснущего фонаря он увидел под черной шляпой смуглое лицо и горящие (в самом деле, без шуток) вдохновенные глаза молодого индийца.

—Я от господина Джевани. Знаешь, кто он такой? — шепнул незнакомец по-польски со странным акцентом. Изо рта его пахнуло чем-то вроде несвежего мяса и мокрого мха. Брезгливо отшатнувшись, Генезип машинально потянулся к заднему карману брюк за револьвером.

— Не бойтесь, сагиб, — продолжал тот спокойно. — Мы знаем все, и у нас от всего есть средство. Вот таблетки. — Он втиснул Генезипу в руку коробочку (Зип сунул это в карман, как автомат) и клочок бумаги, на котором тот еле разобрал в мерцающем свете все того же фонаря (его поразила эта равнодушная неизменность) слова, написанные округлым, английским, женским почерком:

«Грешить в смирении — значит грешить вдвое меньше. Ты не хочешь признаться себе в своем безумии, а ведь в нем суть Твоих поступков. Наша цель — использовать Твое безумие и безумие всего нашего злосчастного мира во имя высших целей. Стремись  п о з н а т ь».

Генезип поднял голову. Индиец исчез. В переулке слева были слышны торопливые и  м я г к и е  удалявшиеся шаги — было немного похоже на то, как если бы там ползло какое-нибудь пресмыкающееся. Дрожь тревоги — уже мистической (не метафизической — это разные вещи: страх перед бытием как таковым и перед искаженностью отдельной его частицы) — пронизала все тело Зипа. Так значит, кто-то (кто, Бога ради?!) знал о каждом его шаге?! Ему давали понять, что, быть может, и о том... О Боже! Он чувствовал себя инфузорией в капле воды на стекле, под ярким светом гигантского ультрамикроскопа, к черту пошла всякая беззаботность и свобода. Из-за этого «подвига» внутреннего якобы-освобождения он запутался в какой-то чудовищной невидимой внешней сети, упал в давно вырытую волчью яму. Он, который дал по физиономии Пентальскому, он, будущий адъютант, он, маменькин сынок и подлец! Он, чьей любовницей была первая в стране влянь! Ему стало совсем холодно. Теперь он не сможет быть собой, не сможет радоваться этой абсолютной, абстрактной жизни, где любая самая дикая случайность становится непреодолимой необходимостью, а самая неумолимая необходимость — чудом безусловного «произвола» (финал — от «финальный»; «произвол» — от «произвольный»). Он чувствовал себя последним псом, но на какой же странной цепи! В отчаянии он мотнул головой, но невидимая цепь не отпускала. «Стремись познать», — что за ирония! Не иначе какая-то баба писала. «Разве есть кто-нибудь, кто стремился бы знать больше, чем стремлюсь я? Но как? Научите меня — как! Не покидайте меня сейчас!» — немо кричал он, а холодный ужас разрастался в нем невообразимо. Он весь съежился, встопорщился и ощетинился против невидимых врагов или благодетелей — он не знал. Но нащупал в кармане коробочку с таблетками и вдруг успокоился, как буйнопомешанный после укола морфия. Это была его последняя ставка: «давамеск Б₂». Все, что как будто реально происходило вокруг, показалось ему теперь лишь крохотным осколком Великой Тайны, превосходившей все, что он когда-либо до сих пор чувствовал. Однако у этой тайны были вполне реальные щупальца, которыми она грубо втягивала его в поле своего действия. Благоухающий индиец был одним из этих щупалец — очевидно, самого низшего класса.

Зип уже и прежде слышал о таинственной вере Джевани, которую якобы яростно преследовали чистые буддисты по ту сторону желтой стены. Почему якобы? Да потому что некоторые утверждали, будто Джевани — посланец отнюдь не (возможно, фиктивного) Мурти Бинга с острова Балампанг, а тех же самых желтых обезьян, которые рвались теперь в Европу, будто от его веры до буддизма всего лишь один маленький шаг назад, который сделан специально, чтобы втереть очки Большим Белым Дуракам с Запада, и будто бы все это должно было служить оглупляющей основой для того, чтоб легче было подчинить себе этих Больших Белых Дураков и превратить их в «освежающий навоз» для желтых масс Дальней Азии. Когда-то Зипа раздражала наивная болтовня этой породы о политике и общественных переменах. Не может быть, думал он, чтобы в наше время такого рода концепции еще могли быть силами, пересоздающими человечество и творящими историю. И все же ему пришлось на себе испытать их мощь. Этому послужил дьявольский наркотик, галлюциногенное действие которого в сотни раз превосходило самую очевидную действительность. История человечества как целое казалась Зипу чем-то величественным, структурно прекрасным и внутренне логичным. Но если повнимательней вглядеться в весь этот балаган, главными силами оказывались: а) вульгарное брюхо (господское ли, холопское ли — все едино) и — б) самый обыкновенный тысячеликий вздор, едва прикрывающий заметно вылинявшую нынче Тайну Бытия. Пример — вся эта вера Джевани, которой теперь якобы покровительствовали сам министр просвещения полковник Людомир Зудогольский и сам канцлер казны Яцек Боредер; последний помимо прочего якобы был в этой секте третьим воплощением Предельной Сущности, то есть одним из третьих лиц сразу после Мурти Бинга. А ведь было известно, что это грязный развратник и первостатейный циник — его подозревали в крупных аферах с военными поставками во времена крестового похода. Ха, а может, они уже захомутали и...

Но вдруг: та-та-та-та и т. д. Довольно близко на фоне полной тишины грянула пулеметная очередь — это было для Зипа еще большей неожиданностью, чем встреча с благоухающим индийцем. Он вздрогнул, но не от страха, а скорее как цирковой конь при звуке кавалерийского марша. Наконец-то! Как-никак это был первый случай в его жизни, когда он нечто подобное услышал взаправду, а не на учениях. Бунт — Синдикат — Коцмолухович — Пустальский — мама — труп с молотком в голове — Перси — Лилиана — таблетки: такова была цепочка ассоциаций. «Ага, я снова существую, действительно существую, — кричал в нем прежний Зип устами гнусного громилы со дна. — Я есть, и я не сдамся. Ну — я им покажу». Он бегом кинулся к офицерскому училищу — оно было неподалеку. Через пару минут увидел в просвете между домами мрачное здание, вздымавшееся на известковой скале. Ни один огонек не «сверкал» там со стороны города. Не переводя дыхания, взбежал он по лестнице, высеченной в камне. Да, это была встрясочка что надо. Ничто не могло бы прийтись более кстати. Теперь, на фоне этой пулеметной очереди все то казалось жалким сном. Отец вместе с Вождем вцепились в него когтями, не глядя, кого держат — прежнего мальчугана или гостя со дна. Таков был подлинный смысл этого грохота или треска, а точнее, чего-то среднего. Сколоченный в единое целое безымянный юнкер подбежал к нижним воротам. Ворота были открыты — их сторожили шестеро верзил из 15-го уланского. Новость. Пропустили.

Да — реальность заговорила неоспоримым, однозначным языком крупномасштабной гибели людей — ворвавшись, возможно, в последний раз в заколдованный круг шизофренического одиночества. Кстати, трудно найти абстрактный метафизический элемент в рычащей батарее одиннадцатидюймовых гаубиц (тут хватило и пулеметов) — разве что в далеком воспоминании об этом или в случае совсем уж безысходной скуки. Реальное переживание гаубичного залпа вызывает скорее (у многих, не у всех) первичные Религиозные рефлексы на почве веры в личное божество: общеизвестен факт, что даже неверующие молятся в минуты опасности.