Онлайн чтение книги Я не такая. Девчонка рассказывает, чему она "научилась" Not That Kind of Girl: A Young Woman Tells You What She’s «Learned»
Платонические отношения в постели. Счастливая мысль (для тех, кто себя ненавидит)

Довольно долго я не могла понять, нравится ли мне секс. Я получала удовольствие от всего, что ему предшествовало, от того, как люди приглядываются друг к другу, прощупывают почву, а их действия приобретают особый смысл. Мне нравилась неловкость разговора по дороге домой холодным вечером, нравилось смотреться в зеркало в тесном пространстве чужой ванной комнаты. Казалось, я могу заглянуть мимоходом в подсознание своего партнера, и может быть, это был единственный момент, когда я понимала, что существую не одна. И еще радостное чувство, что я могу вызывать и вызываю желание. Но вот секс оставался загадкой. Ничего сногсшибательного. Сам половой акт – все равно что запихивать мочалку в банку. А после наступала бессонница. Если мы расходились по домам, в голове у меня шумело, и не удавалось привести мысли в порядок. Если мы ночевали в одной постели, я поджимала ноги и лежала, уставившись в стенку. Как я могла уснуть, когда рядом человек, которому досконально известны мои слизистые?

На третьем курсе колледжа я нашла решение проблемы: надо спать друг с другом платонически. Ты приглашаешь понравившегося человека на ночь, и между вами происходит все, кроме секса. Вы смеетесь, обнимаетесь. И избегаете лишнего шума и всех унизительных вещей, сопровождающих любительский секс.

Я получила возможность красоваться в ночном белье, как домохозяйка пятидесятых, и испытывать дрожь возбуждения, не жертвуя своими внутренностями. Это помогало: я сравнивала себя с первопроходцами, которым надо согреться в ледяном ущелье. Вопрос был только в том, обниматься или нет. На следующий день меня грело воспоминание о том, что я была желанной, и перед глазами не вертелись картинки с участием члена, мошонки и плевка, как после настоящего секса.

Естественно, в то время я не отдавала себе отчет о своих мотивах и считала, что такова моя участь – платонические отношения в постели: я не настолько безобразна, чтобы от меня отшатывались, но и недостаточно красива для секса. Моя кровать служила приютом для одиноких, а я играла роль гостеприимной старой девы.

* * *

До семнадцати лет я спала в одной кровати со своей сестрой Грейс. Она боялась спать одна и каждый вечер часов с пяти спрашивала, можно ли ей лечь со мной. Я устраивала целый спектакль: нарочно отказывала, удовлетворенно слушала ее мольбы и наблюдала, как у нее портится настроение, но в конце концов всегда уступала. Влажное и теплое мускулистое тельце Грейс елозило рядом со мной каждую ночь, пока я читала Энн Секстон, смотрела повторы «Субботним вечером в прямом эфире», а иногда в задумчивости просовывала руку под ночную рубашку. Грейс оказывала такое же умиротворяющее, снотворное воздействие, как кошка или грелка.

Я всегда делала вид, что ее ненавижу. Я жаловалась родителям: «Только в САМЫХ БЕДНЫХ семьях тинейджеры спят вместе! Пожалуйста, заставьте ее спать одну! Она ломает мне жизнь!» Наконец у сестры появилась личная кровать, но спать в ней Грейс не пожелала. «Сама разбирайся», – сказали родители, прекрасно понимая, что я тоже извлекаю выгоду из сделки.

По правде говоря, я не имела права жаловаться. У меня с детства были серьезные проблемы со сном: отец говорит, что с 1986 по 1998 год ни одной ночи не проспал спокойно. Я приравнивала сон к смерти. Ты закрываешь глаза и теряешь сознание – что это, как не смерть? Что отделяет временное забытье от полного ухода в небытие? Я не могла примириться с этой мыслью и каждый вечер брыкалась и вопила, когда меня тащили в мою комнату, где я требовала исполнения целой серии причудливых увеселительных ритуалов. Удивляюсь, почему родители ни разу меня не побили (по крайней мере, больно).

А около часу ночи, дождавшись, когда они заснут, я пробиралась в их спальню, спихивала папу с кровати, устраивалась в тепле належанного им места и прижималась к маме. Радость от того, что я уже не одна, намного перевешивала мимолетное чувство вины за нарушенный папин сон. И только недавно я спросила себя: а не был ли это способ убедиться в том, что родители больше не занимаются сексом.

Бедный папа потерял надежду остановить холодную войну со сном в нашем доме и сказал, что если я буду уходить в свою комнату в девять часов вечера и лежать спокойно, то он будет просыпаться в три и переносить меня к себе. Это звучало разумно: мне не придется умирать в одиночку на всю ночь, а ему – столько кричать на меня. Он сдержал слово: честно вставал в три часа ночи и забирал меня.

Но однажды (мне уже было одиннадцать) он не пришел. Я этого не заметила и проснулась в семь утра от обычных утренних звуков. Внизу Грейс уже поглощала разогретые вафли и смотрела мультфильмы. Я ошеломленно огляделась. Из окна в комнату лился слепящий свет.

– Ты нарушил обещание! – сказала я папе.

– Да, и с тобой ничего не случилось, – ответил он.

Я не спорила. Он был прав. Какое облегчение – не видеть этого мира в три часа ночи!

Как только я избавилась от проблемы со сном, ее переняла Грейс, как будто продолжая семейное дело, переходящее от старшего к младшему. Я упрямо жаловалась на совместное спанье, но втайне дорожила им. Легкое сопение, привычка считать трещины на потолке, чтобы скорее заснуть, и издаваемое при этом попискивание (вот такое: «мип-мип-мип»), голый животик под задравшейся пижамкой… Моя малышка. Я охраняла ее до утра.

* * *

Все началось с Джареда Краутера. Он был первым, кого я заметила, когда поступила в колледж Нью-Скул. Он стоял, прислонившись к стене, и болтал с девчонкой, бритой под ежика. Глаза героя аниме, женские джинсы-клеш и густая шлемоподобная шевелюра принца Вэлианта. Первый мальчик, которого я увидела в кедах Keds , и это меня тронуло: какой нужно обладать уверенностью, чтобы носить изящную женскую обувь. Меня взволновал весь его облик. Будь я одна, я сползла бы вдоль двери и вздохнула, как Натали Вуд в «Великолепии в траве».

Фактически я видела Джареда не впервые. Типичный городской ребенок, он часто слонялся возле моей школы, поджидая приятеля по лагерю. Глядя на него, я каждый раз думала: «До чего классная задница».

– Привет, – сказала я, подойдя к нему бочком в своем коротком топике телесного цвета. – Кажется, я видела тебя около школы Сент-Эннз. Ты приятель Стефа, да?

Джаред оказался необычайно приветлив для такого смазливого парня. Он пригласил меня на вечер, послушать, как будет играть его группа. Это был первый из многих посещенных мною концертов – и первая из многих ночей, которые мы провели у меня в общежитии на верхней койке, прижавшись друг к другу, как сардины в банке, но даже не целуясь. Сначала причиной казалась робость. Ну как бы он джентльмен и дает нам привыкнуть друг к другу. Рано или поздно все произойдет, и мы будем со смехом вспоминать о своей стеснительности и неистово трахаться. Но дни перетекли в недели, недели в месяцы, а его расположение ко мне так и не приобрело сексуального характера. Я лежала, прильнув к его телу, и все равно томилась. Его кожа пахла мылом и метро, и когда он спал, у него подрагивали веки.

Несмотря на развязность инди-рокера и доступ к даровому алкоголю (благодаря работе вышибалой), Джаред тоже был девственником. Мы смеялись над одним и тем же (мексиканка из общаги как-то выдала: «Мои родители живут в кондоме во Флориде»), любили одну и ту же еду (луковые кольца – может, потому и не целовались), фанатели от одной и той же музыки (той, что он велел мне слушать). Он был моим щитом против одиночества, сражений с мамой, плохих оценок и вредных барменов, которые не верили моему липовому удостоверению. Когда я сказала Джареду, что перехожу в другой колледж, он расплакался, а через неделю бросил учебу.

В Оберлине я скучала по Джареду. По его животу, прижатому к моей спине. По кисловатому дыханию на своей щеке. Вспоминала, как мы согласно остались спать во время сигнала тревоги. Но прошло немного времени, и я нашла ему заместителей.

Первым был Дэв Коклин, учившийся по классу фортепиано. Я увидела его, когда он возвращался из душа, и дала себе клятву поцеловаться с ним. У Дэва было строгое лицо и немыслимо прекрасные волосы, как у Алена Делона, только слово «офигеть» он произносил несколько чаще, чем большинство французских актеров новой волны. Однажды вечером мы вышли погулять на поле для софтбола, и я призналась, что еще девственница, а Дэв сказал, что у него в комнате плесень и ему надо где-то переночевать. За этим последовали две недели совместного спанья, не совсем платонического, потому что мы два раза целовались. Все остальное время я извивалась, как течная кошка, в надежде на прикосновение, которое можно было бы наделить сексуальным смыслом. То ли мое безрассудство отпугнуло Дэва, то ли плесень вывели, но в середине октября он снова перебрался к себе. Несколько недель я оплакивала утрату, а потом переключилась на Джерри Бэрроу, студента-физика из Балтимора.

Джерри носил очки и сильно укороченные брюки и чередовал два виртуальных имени: Sherylcrowsingsmystory и  Boobynation . Если Джаредом и Дэвом я любовалась, то роль Джерри была сугубо утилитарной: я знала, что мы никогда не влюбимся друг в друга, но его надежное физическое присутствие меня успокаивало, и неделю мы проспали с ним вместе. Чувство собственного достоинства заставило Джерри самоустраниться, когда я предложила его лучшему другу Джошу Беренсону спать с другой стороны от меня.

Валяй, брат.

Таких, как Джош, я называю «идеальный спутник в походе», и мне нравился его яркий и едкий юмор. Хотя я неоднократно пускала в ход прием «непрошеный гость», который состоит в том, что ты медленно, но верно вписываешь зад в промежность ничего не подозревающего мужчины, Джош не проявил ни малейшего интереса к физической близости. Однажды он свесил мне руку на левую грудь – самый интимный жест за все время, как будто инопланетянин брал уроки человеческой любви у робота.

И вот поползли слухи: Лина любит спать в компании.

Друзья мужского пола заходили ко мне позаниматься, подразумевая, что останутся ночевать. Ребята с другого конца кампуса просились на ночь, чтобы успеть на утреннюю лекцию. Люди знакомились с моей репутацией раньше, чем со мной, и не о такой известности я мечтала. (Пример: «Вы знаете Лину? Я никогда не встречал более непосредственной, оригинальной и сексуальной женщины. У нее такая гибкость в бедрах, что хоть в цирк отдавай, но она слишком умная».) Однако я не делила постель с кем попало: у меня были свои стандарты. Вот лишь несколько случаев, когда я отказала.

Николай, русский, носил черные остроносые туфли и читал отрывки из книги Уильяма Берроуза о кошках, почти вплотную приблизив свое лицо к моему. Двадцатишестилетний второкурсник говорил о лесбиянках «розовые», как будто на дворе стоял 1973 год.

Джейсон, будущий психолог, мечтал завести пятерых детей и брать их с собой на игры «Янкиз», а на их куртках написать буквы, из которых складывается название команды.

Патрик, такой маленький и милый, что один раз я все-таки пустила его к себе в постель, а на рассвете обнаружила, что он держит руку на весу, словно боится опустить ее на меня. С тех пор мы называли его Вислоруким, даже после того как он прославился на весь кампус тем, что через воронку налил себе водку в задницу.

* * *

Мастурбации я научилась летом после третьего курса, прочитав о ней в книге для подростков, где давалось следующее описание: «Ты трогаешь интимные места, пока тебе не станет очень приятно, так, будто ты всласть чихнула». Идея вагинального чиха вызывала в лучшем случае замешательство, в худшем – отвращение, но лето было таким скучным, что я решила проверить свои возможности.

Через несколько дней я провела клинические испытания в единственной ванной нашего летнего дома, которая запиралась на ключ. Лежа на банном коврике, я работала руками, меняя ритм и силу нажатия. Ощущение было приятное, когда трешь ступни, бывает похожее. Однажды, лежа на коврике, я подняла глаза и обнаружила визави: детеныша летучей мыши, повисшего вниз головой на карнизе для занавески. В полной тишине мы одинаково ошеломленно таращились друг на друга.

И вот на исходе лета я дождалась награды за тяжкий труд – пережила тот самый «чих», правда, он больше напоминал припадок. Полежав немного, чтобы прийти в себя, я встала и вымыла руки. Перед тем как спуститься вниз, изучила свое лицо – не застыла ли на нем какая-нибудь странная гримаса, но нет: я по-прежнему выглядела как дитя своих родителей.

Теперь я повзрослела, но иногда во время секса невольно припоминаю обстановку ванной. Сосновая обшивка потолка, сучковатая, изъеденная, как швейцарский сыр. Мамино фигурное мыло в ящичке над ванной, стоящей на изогнутых ножках. Ржавое ведро для туалетной бумаги. Чувствую запах дерева. Слышу, как плещут весла на озере и как моя сестра возит взад-вперед по веранде трехколесный велосипед. Мне жарко. Хочется что-нибудь съесть. А главное, я одна.

* * *

Окончив колледж и водворившись в родительском доме, я не перестала практиковать совместное спанье – Бо, Кевин, Норрис, – и оно сделалось предметом жарких споров. Мама страдала не только от того, что в дом зачастили незнакомцы, ее возмущало мое пристрастие к такой неблагодарной деятельности.

– Лучше бы ты с ними трахалась! – говорила она.

– Ты не обязана давать всем ночлег, – говорил отец.

Они оба не понимали сути. Совсем не понимали. Неужели им не бывало одиноко?

Помнится, в седьмом классе мы с моей подружкой Натали каждую пятницу и субботу ложились спать у нее в гостиной. До часу или двух ночи мы смотрели «Субботним вечером в прямом эфире» или юмористический канал, ели холодную пиццу и наконец вырубались на раскладном диване, а проснувшись на рассвете, наблюдали, как Холли, старшая сестра Натали, со своим парнем-альбиносом крадутся в спальню. Наше почти семейное блаженство продолжалось несколько месяцев и казалось незыблемым, но однажды в пятницу, после школы, Натали хладнокровно сообщила, что «нуждается в личном пространстве» (ума не приложу, где двенадцатилетняя девочка подцепила эту фразу). Опустошенная, я вернулась восвояси, и моя комната показалась мне тюрьмой. У меня было идеальное товарищество, и не осталось ровным счетом ничего.

Под влиянием момента я написала трагический рассказ в духе Карвера о девушке, которая приехала в город, чтобы стать актрисой на Бродвее, но дала соблазнить себя прорабу и попала в домашнее рабство. Целыми днями она мыла посуду, жарила яичницу и воевала с квартирным хозяином. В финале она тайком звонит из телефонной будки матери в Канзас-Сити (где я ни разу не была). Мать объявляет, что отреклась от нее, и героиня уходит куда глаза глядят. Я не запомнила ни одного предложения, кроме концовки: «Она хотела спать, не чувствуя тяжести его рук».

* * *

Очень недолго я состояла в отношениях с бывшим телеведущим. Пережив трагический провал на заре своей карьеры, он переехал в Лос-Анджелес, чтобы начать новую жизнь. Я снимала тогда номер в пансионе, в комнате с бежевыми стенами и окном в садик, принадлежавший двум пожилым нудистам, отчаянно скучала и была не прочь целоваться. Тот человек еще смутно напоминал телеведущего из моего детства, и когда мы куда-нибудь отправлялись вместе, я часто следила за официантками и таксистами, ловя проблеск узнавания на их лицах. Но дальше поцелуев мы не зашли. На его душе, как он мне признался, оставили шрамы прежняя любовь, смерть собаки и какое-то событие, связанное с войной в Ираке (в которой, насколько я знаю, он не воевал). Мне нравилась его квартира. У него были лампы со стеклянными колпаками, седеющий черный лабрадор и холодильник, забитый бутылками «перье». В рабочем кабинете царил порядок, единственным украшением его служила грифельная доска, чтобы набрасывать мысли. Однажды вечером мы неслись на глиссере сквозь ливень, и он крепко держал меня за ногу, как мог бы держать отец. Мы совершили вылазку в Малибу и делились друг с другом мороженым. Когда он заболел атипичной пневмонией, я ухаживала за ним, кормила горячим супом, методично поила имбирным элем и ладонью пробовала температуру, пока он спал. Он предостерегал меня от необдуманных поступков. Ранний успех – страшная вещь, говорил он. Мне было двадцать четыре, а ему тридцать три (возраст Иисуса, сообщал он несколько чаще, чем нужно). В нем была нежность, нежность и надломленность, и таким же мне заранее представлялся наш секс. Мне не надо будет притворяться, как с другими. Может быть, мы оба поплачем. Может быть, заниматься сексом окажется не менее приятно, чем просто спать вместе.

В Валентинов день я надела кружевное белье и умоляла его перейти наконец-то к сексу. Мне был выдан длинный список трагикомических извинений: «Я хочу узнать тебя получше», «У меня нет презерватива», «Я боюсь, потому что ты мне слишком нравишься». Он принял снотворное, обнял меня и уснул. У меня же сна не было ни в одном глазу, и кожа под бельем зудела. И тут мне пришло в голову: это унизительно, асексуально, хуже того – скучно. Это не покой, а паралич. Отчуждение под видом контакта. Я медленно десексуализировалась и превратилась в плюшевого медведя с грудями.

Но я и женщина, и профессионал. Можете меня целовать. Можете видеть во мне кусок мяса, но уважайте мой ум. А я могу позволить себе взять такси и уехать домой. И я вызвала такси; печальная собака с еврейским именем смотрела, как я перепрыгиваю ограду и прохаживаюсь по тротуару в ожидании машины.

* * *

Предлагаю перечень тех, с кем делить постель нормально.

Сестра (если ты девочка) или брат (если ты мальчик), мама (если ты девочка) и папа (если тебе меньше двенадцати лет или ему – больше девяноста). Лучший друг. Плотник, которого ты подсадила в машину у палатки с лаймовыми пирогами в районе Ред-Хук. Курьер, встреченный тобой в бизнес-центре отеля в Колорадо. Испанская фотомодель, щенок, котенок, домашний карликовый козлик. Грелка-подушка. Пустой пакет от пита-чипсов. Любовь всей жизни.

И перечень тех, с кем делить постель ненормально.

Любой, кто дает тебе понять, что ты вторглась на его территорию. Любой, кто говорит, что «сейчас просто не в состоянии остаться один». Любой, кто не дает тебе почувствовать, что спать вместе – это самое уютное и чувственное, что можно придумать (разумеется, кроме вышеозначенных родственников; тогда им следует быть нежными, но сдержанными или слегка недовольными).

А теперь взгляни на того, кто рядом с тобой. Соответствует ли он этим критериям? Если нет, прогони его или уйди сама. Одной тебе будет лучше.