Онлайн чтение книги Новеллы
СОВЕРШЕНСТВО

I

Сидя на скале острова Огигия и пряча бороду в руках, всю жизнь привыкших держать оружие и весла, но теперь утративших свою мозолистую шершавость, самый хитроумный из мужей, Улисс, пребывал в тяжелой и мучительной тоске, глядя на темно-синее море, которое спокойно и однообразно катило свои волны на белый прибрежный песок. Расшитая алыми цветами туника, прикрывая его сильное, несколько располневшее тело, ниспадала с плеч мягкими складками. На ремнях сандалий, в которые были обуты его изнеженные и благоухающие эфирными маслами ноги, сверкали изумруды Египта. А палка — чудесный коралловый побег, заканчивавшийся унизанной жемчугом шишкой, походила на те, которыми владели боги царства Нептуна.

Чудесный остров с белыми скалами, кедровыми лесами и ароматическими туями, всегда урожайными золотыми долинами и дышащими свежестью розовых кустов небольшими холмами дремал, убаюканный мягкой сиестой и омываемый со всех сторон ласковым искрящимся морем. Даже Зефиры, которые играют и резвятся по всему архипелагу, не нарушали безмятежности прозрачного, легкого, как самое легкое вино, воздуха, напоенного тончайшими ароматами лугов, поросших фиалками. В тишине, исполненной ласкового тепла, гармонично журчали ручьи, шептали источники, ворковали голуби, перелетающие с кипарисов на платаны, и ласково шумели волны, набегающие на мягкий песок. И среди этого несказанного покоя, среди этой неземной красоты, вперив свой взор в переливчатую гладь моря, горестно вздыхал хитроумный Улисс, слушая жалобы своего сердца…

Семь лет, семь долгих лет прошло с тех пор, как молния Юпитера разбила в щепы его корабль и он, Улисс, уцепившись за сломанную мачту, полетел в яростно ревущее и зло вспенившееся море; девять дней и девять ночей носили его волны по разбушевавшейся стихии, пока наконец он не очутился в спокойных водах и не коснулся земли этого острова, где подобрала его и страстно полюбила ослепительно красивая богиня Калипсо. И вот с тех самых пор невероятно медленно тянулось время, бессмысленно уходили годы и жизнь. Его жизнь, которая с того самого дня, как он отбыл к роковым стенам Трои, оставив в слезах свою ясноокую Пенелопу и маленького, еще в пеленках, Телемака на руках кормилицы, всегда была полна опасностей, коварных ухищрений, тревог, сражений и ошибок. Да, как должны быть счастливы те герои, которые, получив смертельные раны, пали у стен Трои. Как счастливы их товарищи по оружию, коих поглотила горько-соленая волна. Как счастлив был бы и он, если бы троянские копья пронзили его грудь в тот пыльный ветреный день, когда защищал он своим звонким мечом от поруганий мертвое тело Ахиллеса! Но нет! Он остался жив! И теперь каждое утро, оставляя ложе Калипсо, которое не только не приносило ему радости, но было в тягость, он был вынужден терпеть обряд омовения чистой прозрачной водой, совершаемый над ним прислужницами богини. А тем временем под сенью раскидистых ветвей, у входа в грот рядом с сонно журчащим алмазным ручьем, воздвигалось сооружение в виде стола, которое уставлялось всевозможными блюдами и плетеными корзинами, переполненными пирогами, фруктами, нежными дымящимися кусками мяса и серебристыми ломтями рыбы. Стольник охлаждал изысканные вина в бронзовых чашах, увенчанных розами. А он, Улисс, сидя на скамеечке, вкушал все эти яства, в то время как рядом, на троне из слоновой кости, восседала с томной улыбкой на устах величественно спокойная Калипсо, распространяя ароматы и излучая сквозь белоснежную тунику сияние своего бессмертного тела. Она не притрагивалась к человеческой пище, а лишь изредка подносила ко рту амброзию и маленькими глотками пила ярко-красный нектар. Затем царь людей Улисс брал подаренную ему богиней палку и, равнодушный ко всему, что его окружало, отправлялся на прогулку по уже известным ему дорогам острова, таким ровным и гладким, содержащимся в таком образцовом порядке, что его сверкающие сандалии ни разу не покрывались пылью, а глаза ни разу не видели на исполненных бессмертия дорогах не только сухого листа, но даже чуть-чуть поникшего цветка. Он садился на скалу и подолгу, сидя на ней, глядел на море, которое омывало и его родную Итаку. Только у ее берегов оно было бурное, а здесь безмятежно спокойное. Глядел, думал и тяжело вздыхал вплоть до самых сумерек, которые опускались на море и сушу. Тогда он возвращался в грот, чтобы спать без всякого желания с богиней, которую никогда не покидало это желание!.. Какая же судьба постигла Итаку, этот суровый, покрытый темными лесами остров, за годы его долгого отсутствия? Живы ли милые его сердцу существа? Стоит ли на могучем холме, возвышаясь над сосновым бором Неуса и заливом Рейтрос, его дворец с красивым красновато-фиолетовым портиком? Не сняла ли Пенелопа траурную тунику после стольких медленно текущих, безжалостных лет, не имея никаких вестей и утратив всякую надежду увидеть его, не стала ли супругой другого могущественного правителя Итаки, который теперь владеет его оружием и собирает урожай с его виноградников? А как его маленький Телемак? Может, он, восседая на белом мраморе и держа белый скипетр, правит Итакой? Или, слоняясь без дела по внутренним дворикам, не смеет взглянуть в глаза властного отчима? А может, судьба заставила его просить подаяния в чужих, далеких от родины краях? О! Если бы его жизнь, вот так навечно отторгнутая от любимых им жены и сына, была, по крайней мере, славна подвигами! Ведь десять лет назад он тоже ничего не знал ни об Итаке, ни о дорогих его сердцу существах, таких беспомощных и одиноких, но тогда его вдохновляли ратные подвиги и слава, которая, подобно дереву на высоком утесе, росла и росла день ото дня, возносясь к небу, и все с изумлением следили за ним. То было на Троянской равнине. Вдоль шумного берега моря греки раскинули свои белые палатки. И он, Улисс, все время измышлял всевозможные хитрости и строил коварные планы, чтобы победить троянцев, необычайно красноречиво выступал на ассамблеях, ловко впрягал в повозки строптивых, встающих на дыбы коней и с громкими возгласами бросался на троянцев в высоких шлемах, неожиданно появлявшихся из Скейских ворот!.. О, как он, царь людей, с фальшивыми язвами на руках, надев на себя лохмотья, прихрамывая и кряхтя, как нищий старик, проник в гордую Трою, для того чтобы ночью похитить стоявшего на часах у городских ворот стражника Паладио! И как в чреве деревянного коня, в кромешной тьме и тесноте, стоя среди одетых в латы воинов, он успокаивал страдающих удушьем. Как вовремя зажал он рот Антиклосу, выведенному из терпения насмешками и оскорблениями троянцев, которые доносились до них, и ежесекундно повторял: «Тише, тише! Придет ночь, и Троя будет наша…» А потом его чудесные путешествия! Свирепый Полифем, так хитро им обманутый, что эта его хитрость никогда не изгладится из памяти восторженных потомков. А ловкость, с какой он прошел между Сциллой и Харибдой! А сирены, завораживающие своим пением каждого и летающие вокруг мачты, к которой он себя привязал! Он отразил их атаки, метнув в них немой, но словно копье острый взор. А посещение царства Аида, недоступное ни одному смертному!.. И вот после всех этих блестящих подвигов он заживо погребен на этом острове, обессиленный, вечный пленник нелюбимой, но любящей его богини. Как бежать отсюда, когда кругом неподвластная ему стихия, когда нет ни корабля, ни товарищей, умело сидящих на веслах? Благоденствующие боги, должно быть, забыли, кто сражался за них и всегда — в пылу битвы, в огне сражений и даже когда его разбитый корабль был выброшен на дикий остров — посвящал им свои жертвоприношения. Неужели герой, который из рук властителей Греции получил оружие Ахиллеса, неблагосклонной судьбой осужден оплывать жиром, пребывая в праздности на этом, как корзина роз, томном острове, лакомиться яствами богини Калипсо и спать с ней, когда опускается ночь, без всякого желания, хотя она постоянно желала этого?

Так жаловался благородный Улисс, сидя на берегу спокойно искрящегося моря… Вдруг что-то яркое, ярче, чем падающая звезда, прорезав озарившееся небо, упало с высот небесных в благоухающие леса кедра и туи восточной части острова, нарушив безмятежный покой залива. Сердце героя радостно забилось. В столь безоблачный день такое сияние на небе оставить после себя мог только бог. Так, значит, какой-то бог решил посетить остров?

II

Да, то был бог, всемогущий бог… Легкокрылый, красноречивый Меркурий. В своих крылатых сандалиях, в шлеме, на котором бились тоже два белых крыла, с жезлом-кадуцеем в руке, посланец богов с быстротой молнии рассек эфир, слегка коснулся спокойной морской глади, прошелся по прибрежному песку, оставив на нем свои следы, тут же засверкавшие, как золотая парча, и, оглядевшись вокруг, был приятно поражен красотой острова. Несчетное число раз по самым разным поручениям облетал Меркурий всю землю, но никогда не бывал здесь, на острове Огигия, где раскинулись поросшие фиалками луга, столь привольные для игр и резвого бега нимф, и где, радуя глаз, искрились под солнцем текущие меж высоких, томных лилий ручьи. Виноградная лоза, обремененная тяжелыми спелыми кистями, прикрывала, словно портик, вход в грот, обрамленный полированными утесами, с которых свисали кусты жасмина и жимолости, вкруг коих, жужжа, летали пчелы. Тут-то и нашел Меркурий благоденствующую богиню Калипсо. Она сидела на троне и пряла на золотом веретене с золотым пряслицем красивое, цвета морской волны руно. Ее вьющиеся белокурые локоны схватывал обруч, украшенный изумрудами. Под прозрачной туникой вечно юное тело сверкало подобно снегу, который Аврора окрашивает в розовые тона на вечных холмах, населенных богами. Она пряла пряжу и пела, и голос ее, точно хрустальный звон, улетал с земли в небо. Меркурий подумал: «Красивый остров и красивая нимфа».

Тонкая струйка дыма, поднимаясь вверх к небу от горящих в костре кедра и туи, наполняла благоуханием весь остров. На циновках, постланных на агатовом полу, вкруг богини, сидели нимфы-прислужницы; они сматывали пряжу в клубки, вышивали по шелку нежные узоры и ткали на серебряных станках прозрачные ткани. Появление бога взволновало их: на лицах заиграл румянец, а груди затрепетали. Калипсо, не выпуская из рук сверкающего веретена, тотчас же узнала посланца богов, ибо все бессмертные, сколь далеко ни жили бы они друг от друга и сколь бы ни были необъятны эфир и море, разделявшие их, хорошо знали имена, подвиги и лица наделенных божественной властью.

Улыбающийся Меркурий, необычайно прекрасный в своей наготе, источая благовония Олимпа, застыл на пороге грота в ожидании. Тогда сдержанно спокойная богиня одарила его щедрым светом своих зеленых глаз.

— О Меркурий, что принудило тебя, всеми любимого и почитаемого, опуститься на землю и посетить мой скромный остров? Я никогда не видела тебя попирающим землю. Скажи, что привело тебя? Мое доброе сердце не сможет отказать тебе ни в чем, если, конечно, исполнить то, что ты хочешь и что велит судьба, в моей власти. Входи и отдыхай. Я, как нежная сестра, готова услужить тебе во всем.

Она отвязала от пояса веретено, откинула назад блестящие распущенные локоны и поставила на стол, который нимфы тут же отодвинули от благовонного огня, блюдо с амброзией и хрустальный сосуд с искрящимся нектаром.

Меркурий промолвил:

— Твое гостеприимство, богиня, приятно!

Он повесил жезл-кадуцей на зеленую ветвь платана, протянул персты к золотому блюду и, улыбнувшись, похвалил нектар острова. Насытившись пищей богов, он откинулся назад, прислонив голову к гладкому стволу платана, который своей кроной создавал благословенную тень, и проникновенно заговорил:

— О богиня! Ты вопрошаешь, что привело меня в твои владения. И вполне справедливо. Ведь, не имея на то причины, вряд ли кто-нибудь из бессмертных совершит это путешествие с Олимпа на остров Огигия; ибо на необозримых соленых морских просторах не встретишь не только городов, в которых живут люди, но даже небольших селений, не говоря уже о храмах, окруженных лесами, равно как и о крохотной молельне, где курили бы фимиам, пахло бы человечьим духом и слышался сладостный шепот молитв… Но то была воля нашего отца — громовержца Юпитера. Это он послал меня к тебе, и вот я здесь, на твоем острове, где ты укрываешь и, пуская в ход свои чары и необычайную нежность, удерживаешь самого отважного, самого хитроумного и самого несчастного из царей, десять лет сражавшихся против великой и могущественной Трои. Все они, взойдя на корабли, отплыли восвояси. Большинство из них, достигнув родных берегов, вернулись к дорогим их сердцу домашним очагам, привезя богатую военную добычу, славу и удивительные истории в назидание потомкам. Однако враждебные ветры и безжалостная судьба, искупав в грязной морской пене хитроумного и красноречивого Улисса, занесли его на твой остров. Но ведь совсем не для праздного времяпрепровождения появился на свет этот герой, которого сейчас так оплакивают те, кто нуждается в его защите и удивительной ловкости. Посему Юпитер — страж Порядка — повелевает тебе отпустить благородного Улисса, возвратить героя с богатыми дарами его столь любимой Итаке и Пенелопе, которая днем ткет, а ночью распускает свою пряжу, отказывая окружившим ее претендентам, кои расхищают имущество Улисса, пожирая его тучных быков и попивая вино с его виноградников.

Калипсо прикусила губу, и на ее светлое, безмятежно спокойное лицо пала тень от печально опустившихся густых ресниц цвета гиацинта. Спустя какое-то время, тяжело вздохнув, так, что ее великолепная грудь заволновалась, она промолвила:

— О великие боги! Всемогущие боги! Как вы ревнивы и бессердечны к богиням, которые не скрываются в лесной чащобе или горных расселинах и открыто любят сильных и красноречивых мужчин!.. Ведь того, к кому вы меня приревновали, море выбросило на песчаный берег моего острова нагим, побежденным, голодным, привязанным к мачте разбитого корабля и преследуемого всеми ветрами и молниями, коими располагают на Олимпе. Я же подобрала его, умыла, накормила, полюбила, укрыв от всех напастей у себя, чтобы избавить его навсегда от мучений, болезней и старости. И вот громовержец Юпитер спустя восемь лет, за которые я, точно обвившая вяз виноградная лоза, страстно привязалась к нему, сделав своим избранником и вечным спутником в моей вечной жизни, приказывает мне расстаться с ним. О, как вы жестоки, боги! Вы, которые каждый день множите мятежное племя полубогов, занимаясь любовью со смертными женщинами! Да и как я смогу отправить Улисса на родину, если у меня в распоряжении нет ни кораблей, ни гребцов, ни лоцмана, который провел бы между островами? Но может ли кто-нибудь противиться воле Юпитера? Да будет так, как велит громовержец! И пусть ликуют на Олимпе! Я же научу неустрашимого Улисса, как построить надежный плот, которым он, как бывало прежде, рассечет зеленый хребет моря…

Тут же посланник богов Меркурий поднялся со скамеечки, обитой золотыми гвоздями, взял в руки жезл-кадуцей и, испив последнюю чашу превосходного нектара, похвалил богиню за послушание:

— И хорошо сделаешь, Калипсо! Только исполнив повеление отца-громовержца, можно избежать его гнева. Да и кто осмелится ослушаться? Всезнающий Юпитер всемогущ. Он, как на скипетр, опирается на дерево, цветку которого имя — Порядок. Решения, кои он принимает, даруя добро или зло, жизнь или смерть, всегда справедливы. Вот почему его рука всегда наказует мятежника. За свою покорность, Калипсо, ты станешь любимой дочерью и будешь наслаждаться своим бессмертием спокойно, не ведая интриги превратностей судьбы…

И в тот же миг крылышки на его сандалиях затрепетали, и его необычайно гибкое красивое тело поднялось в воздух, покачиваясь над цветами и травами, ковром выстлавшими вход в грот.

— Да, богиня, — добавил он, — твой остров лежит на пути смелых мореходов, бороздящих зеленые воды. И очень возможно, что не за горами тот день, когда другой герой, оскорбив бессмертных, очутится на мягком песке твоего пляжа, сжимая в объятьях обломок корабля. Зажги поярче маяк на высоких скалах.

И, смеясь, посланец богов спокойно поднялся и исчез высоко в небе, оставив после себя светящуюся полоску, глядя на которую нимфы отложили в сторону работу и, приоткрыв свежие уста, жаждущие поцелуя этого бессмертного красавца, затаили дыхание.

Тогда опечаленная Калипсо, накинув на свои вьющиеся волосы вуаль шафранного цвета, отправилась через поля и луга на берег моря. Шла она очень быстро, и ее туника то и дело вскипала белой пеной вокруг ее округлых розовых ног. Ступала она так легко и неслышно, что неотрывно глядевший на полированную гладь моря благородный Улисс, сжимая черную бороду в своих больших руках и облегчая тяжесть сердца частыми вздохами, не услышал ее приближения. Богиня надменно, чуть печально улыбнулась. Потом, положив на широкое плечо героя свои прозрачные персты, как у розоперстой Эос, матери дня, молвила:

— Не сокрушайся боле, несчастный, не изнуряй себя, глядя на море. Всемогущие и всеведущие боги решили, что ты должен покинуть мой остров, встретиться лицом к лицу с переменчивым ветром и вернуться в свою родную Итаку.

Стремительно, камнем, как коршун с высоты бросается на свою добычу, бросился со скалы, поросшей мхом и лишайниками, изумленный Улисс к ногам богини:

— Истину ли ты молвишь, богиня?..

Она, протягивая к нему свои божественные руки, прикрытые вуалью шафранного цвета, продолжала, в то время как ласковые волны, одна за другой набегая на берег, льнули к ее ногам:

— Тебе хорошо известно, что нет у меня ни судна, на котором ты можешь выйти в открытое море, ни выносливых гребцов, ни лоцмана, что был бы в дружбе со звездами, которые укажут путь… Но я доверяю тебе бронзовый топор моего отца, и ты срубишь им те деревья, которые укажу я. Соорудишь плот и на нем выйдешь в море… Я снабжу тебя бурдюками вина, самой лучшей пищей и призову попутный ветер, чтобы вел тебя в неукротимом море…

Осторожный Улисс тихо отступил, вперив в богиню затуманенный недоверием тяжелый взгляд. Вскинув вверх дрожащую руку, он высказал то, что мучительно тревожило его сердце:

— О богиня, на тяжкие размышления наводит меня твое предложение встретиться лицом к лицу с грозными волнами. Ведь даже большие суда не всегда могут противостоять их силе. Нет, коварная богиня, нет! Я принимал участие в великой войне, в которой боги сражались наравне со смертными, и хорошо знаю их не имеющее границ коварство. И если меня не соблазнило пение сирен, если я сумел пройти благодаря своей хитрости между Сциллой и Харибдой и победить Полифема, что навечно прославило меня среди людей, то разве справедливо, о богиня, чтобы теперь здесь, на острове Огигия, я, подобно неоперившемуся птенцу, желающему вылететь из гнезда, попал в столь незамысловатую ловушку из медоволасковых слов!.. Нет, богиня, нет! Я ступлю на твой необычный плот в том случае, если ты мне дашь нерушимую клятву богов, что ты, взирая на меня столь нежно, не замышляешь верную мою погибель!

Так, стоя на берегу моря, говорил, задыхаясь от гнева, Улисс, самый благоразумный среди героев. Тогда благосклонная богиня засмеялась звонким, переливчатым смехом, подошла к герою и, проведя своими нежными перстами по его густым смоляным волосам, молвила:

— О хитроумный Улисс, ты и впрямь самый лукавый и самый изворотливый среди людей. Тебе даже в голову не приходит, что может существовать бесхитростная и искренняя душа! А я от своего славного отца получила в наследство нежное сердце! И хотя я бессмертна, сочувствую неудачам смертных. Только тебе я поведаю, что предприняла бы я, богиня, если бы судьба повелела мне оставить остров Огигия и пуститься в плаванье по неверным водам моря.

Улисс хмуро и осторожно уклонился от нежной ласки божественных рук.

— Поклянись… Поклянись, богиня, чтобы мою грудь наполнила, подобно молоку, приятная уверенность!

Она воздела свою прозрачную руку к небу, где живут боги:

— Клянусь Гейей, и небом, и подземными водами Стикса, клянусь самой страшной клятвой, какой могут клясться бессмертные, что я, о царь людей, не жажду ни твоей нищеты, ни твоей гибели!

Храбрый Улисс глубоко вздохнул. Засучив рукава туники и потирая крепкие руки, он спросил:

— Где топор твоего прославленного отца? Укажи скорее мне те деревья, о богиня! День короток, а работы много!

— Успокойся, жаждущий бед человеческих! Не торопись. Мудрые боги уже решили твою судьбу. Пойдем в прохладный грот, тебе необходимо подкрепиться… А завтра, как только розоперстая Эос заиграет над миром, я отведу тебя в лес.

III

То был час, когда все смертные и боги садятся за стол, где ждет их обильная пища, забвение забот, блаженный отдых и любезная, услаждающая душу беседа. Не заставив долго себя упрашивать, сел Улисс на скамеечку из слоновой кости, которая еще хранила аромат тела Меркурия. И тут же нимфы, прислужницы богини, поставили перед ним пироги, фрукты, дымящееся нежное мясо и отливающую серебром рыбу. Восседая на троне из чистого золота, богиня приняла из рук досточтимого стольника блюдо с амброзией и чашу с нектаром. Калипсо стала вкушать пищу богов, а Улисс — превосходную пищу смертных. Совершив щедрое жертвоприношение голоду и жажде, прославленная Калипсо, подперев свою голову розовыми перстами и задумчиво глядя на героя, обратилась к нему со следующей речью:

— О Улисс, хитрейший из хитрых! Ты жаждешь вернуться к смертным на свою родину… Ах! Если бы ты знал, как знаю я, что ждет тебя в пути, прежде чем глаза твои увидят скалистые берега Итаки, ты бы остался здесь, в моих объятиях, обласканный, ухоженный, сытый, одетый в тончайшие ткани, и никогда бы ни богатырская сила, ни тонкий, изощренный ум, ни красноречие не покинули бы тебя, потому что я сообщила бы тебе свое бессмертие… Но ты только и думаешь о своей смертной Пенелопе, которая живет на суровом острове, покрытом дремучими лесами. Меж тем я ничем не уступаю ей: ни красотой, ни умом; и более того, смертные рядом с бессмертными — все равно что чадящие светильники рядом с чистыми звездами…

Красноречивый Улисс погладил свою жесткую бороду, потом, вскинув руку, как обычно делал на ассамблеях царей под сенью высоких кораблей, стоящих у стен Трои, сказал:

— О достойная Калипсо, не гневайся. Я знаю, что Пенелопа уступает тебе и в красоте, и в мудрости, и в величии. Ты, пока существуют боги Олимпа, будешь вечно молодой и прекрасной, а к Пенелопе придут морщины, побелеет голова, набросятся болезни старости, и, опираясь на палку, она с трудом будет передвигать ослабевшие ноги. Ее рассудок помутится от беспросветного горя и сомнений. Твой же никогда! Он будет так же светел, как и сейчас. И именно потому, что она не совершенна, беспомощна, грубовата, я и люблю ее и хочу быть рядом! Подумай только: каждый день, сидя за этим столом, я ем ягненка с твоих пастбищ и фрукты твоих садов, а ты, восседая подле меня, торжественно, с медлительностью, достойной твоего происхождения, подносишь к губам только амброзию — пищу богов. За восемь лет, богиня, твое лицо ни разу не озарила улыбка радости, в твоих зеленых глазах не засверкала слеза, ты не топнула ногой, выказывая нетерпение, не застонала от боли на своем мягком ложе… Какая нужда тебе в тепле моего сердца, ведь твое божественное происхождение не дозволяет, чтобы я тебя радовал, утешал, успокаивал или растирал твои больные суставы соками лечебных трав. Ну, посуди сама, ты так умна, все видишь и все понимаешь: ведь за то время, что я в твоих владениях, близость наша не доставила мне удовольствия, я ни разу не поспорил с тобой и не почувствовал, что моя сила тебе необходима. О богиня, и самое страшное, что ты всегда права! И кроме того, подумай: ведь тебе известно все, что было и что будет с нами, смертными, и я не испытаю то ни с чем не сравнимое удовольствие, если, потягивая молодое вино, стану рассказывать тебе по ночам о своих блестящих победах и невероятных путешествиях! Ты, богиня, непогрешима, и потому я не смогу, если вдруг поскользнусь на ковре и упаду или у меня на сандалии лопнет ремень, накричать на тебя устрашающе громко, как это делают все смертные: «Это ты, ты, жена, виновата!» Вот почему я согласен смиренно терпеть все то, что ниспошлют мне всемогущие боги, когда окажусь один в бушующем море, лишь бы вернуться к моей земной Пенелопе, которой я могу повелевать, которую могу утешать, бранить, обвинять, учить, унижать и очаровывать, отчего любовь моя, подобно огню при изменчивом ветре, разгорается еще сильнее.

Так изливал свою душу красноречивый Улисс, держа пустой кубок, а Калипсо, скрестив на коленях прикрытые вуалью руки, внимала ему с печальной улыбкой на устах.

Меж тем златокудрый Феб завершил свой путь на запад, и от крупов его четырех взмыленных коней стал подниматься над морем туман и разливаться красновато-золотистым закатом. И совсем скоро на остров спустилась ночь. В гроте, на царственном ложе, устланном драгоценными тканями, Улисс и вечно жаждущая его Калипсо забылись сладким сном.

Рано, как только Эос приоткрыла врата Урана, божественная Калипсо надела белую, белее, чем снег в Пиндо, тунику, накинула на волосы прозрачно-голубоватую, как эфир, вуаль и вышла из грота, неся хитроумному Улиссу, уже сидевшему под естественным навесом у входа в грот, чашу искрящегося вина и массивный бронзовый обоюдоострый топор своего прославленного отца, рукоять которого была сделана из оливкового дерева, срубленного у подножия Олимпа.

Наскоро отерев тыльной стороной ладони жесткую бороду, герой принял из рук Калипсо драгоценный топор.

— О богиня! Сколько лет я, разрушитель городов и строитель кораблей, не держал в своих руках никакого оружия!

Калипсо улыбнулась. Лицо ее стало еще светлее, и она сказала:

— О Улисс, повелитель смертных, если ты останешься на моем острове, я закажу для тебя у Вулкана превосходное оружие, которое он выкует в своей кузнице на Этне.

— Чего стоят люди и оружие, которое они имеют, если им можно только любоваться! И еще, богиня, я много сражался, и слава моя не должна померкнуть в веках. Я мечтаю о том, как, пребывая в спокойствии, я буду пасти мои стада и издавать мудрые законы для моего народа. Будь благосклонна, богиня, укажи мне те крепкие деревья, которые я должен срубить!

Не промолвив ни слова, ступила Калипсо на поросшую по обе стороны высокими, белоснежными, искрящимися лилиями тропинку, которая вела в глухой лес, высившийся на западной части острова. Следом за ней с топором на плече шел храбрый Улисс. Голубки, слетавшие с ветвей кедров и со скал, где они пили в расселинах воду, ласковыми стайками летали вкруг богини. Цветы, когда она к ним приближалась, раскрываясь, источали тончайший аромат. А травы, соприкасаясь с ее туникой, зеленели. Но Улисс, которого не трогали чары богини, выказывал свое нетерпение по поводу неторопливого шествия богини, он только и думал о плоте, страстно желая как можно скорее очутиться в лесу.

Наконец густой и темный лес обступил их со всех сторон; крепкие дубы, старые тиковые деревья и сосны шевелили своими ветвями высоко в небе. Кромка леса выходила на песчаный берег, на котором не было видно ни ракушки, ни сломанного кораллового побега. Этим светлым румяным утром море сверкало, как сапфир. Переходя от дубов к тиковым деревьям, богиня показывала внимательному Улиссу крепкие сухие стволы, которые с особой легкостью будут держаться на предательских волнах моря. Потом, ласково тронув Улисса за плечо, как еще одно крепкое дерево, предназначенное для суровых волн, она удалилась к себе в грот, где весь день, взяв в руки золотое веретено с пряслицем, пряла и пела.

С ликованием и радостью ударил топором Улисс по первому крепкому дубу, который застонал. И тут же весь остров наполнился стонами других деревьев, падающих от ударов нечеловеческой силы. Дремавшие в тиши здешних мест ласточки, встревоженно и громко крича, сбились в стаи и поднялись в воздух. Ленивые, спокойно текущие ручейки, охваченные странным ознобом, побежали в тростниковые заросли и, уйдя под землю, питали корни ольхи. За один только день ловкий Улисс повалил двадцать деревьев: дубов, сосен, тика, черных тополей — и все очистил от веток и коры и уложил на песок. Усталый, мокрый от пота, с поникшей головой, тяжело ступил он на пол грота, надеясь утолить жестокий голод и жажду холодным пивом. Никогда еще не был Улисс для бессмертной Калипсо столь желанен и столь прекрасен, как сегодня. Ночь была уже на пороге, и, возлежа на дорогих мехах, она, не испытывающая усталости, жаждала его крепких рук, поваливших двадцать деревьев.

Так трудился Улисс три дня.

А Калипсо, восхищенная удивительной силой героя, которая сотрясала остров, помогала ему, принося в своих изнеженных руках веревки и бронзовые гвозди. По ее приказу нимфы, отложив изящное рукоделье, ткали крепкую ткань для паруса, который должны были надувать любовью благоприятные ветры. Стольник наполнял бурдюки крепким вином, щедро готовил богатую провизию, рассчитанную на трудный путь. Между тем плот был почти готов, хорошо пригнаны бревна, сделано возвышение, над которым поднялась мачта, вытесанная из сосны, но, как слоновая кость, крепкая и гладкая. Каждый вечер, сидя на скале в тени деревьев, Калипсо созерцала труд удивительного конопатчика, который яростно стучал молотком и радостно пел песни гребцов. А легкие нимфы, глаза которых блестели от вожделенья, оставляли свою работу и тихонько, на цыпочках, прячась за деревьями, приходили на берег посмотреть на силу того смертного, который гордо, один на пустынном берегу строил корабль.

IV

Рано утром четвертого дня Улисс закончил тесать весло, которое оплел ольхой, чтобы лучше отражать натиск волн. Потом для балласта принес земли и отполированных морем камней, с нетерпеливой радостью прикрепил к верхней рее сшитый нимфами парус и при помощи рычага покатил на тяжелых бревнах-катках огромный плот к пенящейся волне, прилагая нечеловеческие усилия. Мускулы его напряглись, вены вздулись, казалось, сам он сделан из бревен и веревок. Когда часть плота закачалась на волне, Улисс воздел к небу блестящие от пота руки и возблагодарил бессмертных богов.

И вот, когда сооружение плота было завершено и настал благоприятный для отплытия вечер, щедрая Калипсо повела Улисса к прохладному гроту лугами, поросшими фиалками и анемонами. Она показала ему сделанную ее божественными руками красивую тунику, расшитую шерстью, искупала его в перламутровой бухте, умастила чудодейственными эфирными маслами, накинула на его плечи непромокаемый плащ, накрыла стол, уставив его самыми полезными и изысканными земными кушаньями, чтобы герой мог утолить свой голод. Улисс, спокойно и молчаливо улыбаясь, с нетерпеливым великодушием принимал нежные заботы Калипсо.

Спустя какое-то время, взяв волосатую руку Улисса и с удовольствием ощущая появившиеся на его ладонях мозоли, она повела его по берегу туда, где волна тихо и ласково лизала бревна могучего плота. На поросшей мохом скале они немного передохнули. Остров, как никогда, был безмятежно красив, море было, как никогда, синее, а небо ласковое. Ни свежая вода Пиндо, испитая в тяжком походе, ни золотое вино с виноградников на холмах Шио не были столь приятны, как этот насыщенный ароматами воздух, созданный богами для богини, которая им дышала. Вечная свежесть деревьев, проникая в сердце, просила ласки. Все звуки: журчание ручейков, бегущих в траве, шум набегающих на песчаный берег волн, пение укрывшихся в тени густых ветвей птиц — уносились куда-то ввысь и звучали, гармонично сливаясь, как священная музыка далекого храма. Великолепные цветы ловили рассеянные лучи солнца. От тяжести плодов во фруктовых садах и налитых колосьев казалось, что остров вот-вот уйдет на дно морское.

Сидя рядом с Улиссом, Калипсо тихонько вздохнула и заговорила с улыбкой:

— О благородный Улисс, у меня нет сомнений, что ты уедешь. Тобою руководит желание вновь увидеть твою Пенелопу и нежно любимого Телемака, которого ты оставил на руках у кормилицы, когда Европа пошла на Азию, и который теперь, должно быть, сжимает в своей руке устрашающее копье. Ведь старая любовь, у которой глубокие корни, всегда цветет цветом тоски. Но скажи! Если бы в Итаке не ждала тебя твоя супруга, которая днем ткет, а ночью распускает сотканный хитон, и не тосковал по тебе твой сын, устремив неустанный взгляд на море, покинул бы ты, о самый хитроумный из мужей, мир и покой этого острова, его изобилие и неземную красоту?

Улисс, воздев свою мужественную руку, как это он делал на ассамблеях царей у стен Трои, когда старался, чтоб его правота проникла в людские души, сказал:

— О богиня, не будь в обиде на то, что я скажу! Даже если бы не существовали милые моему сердцу Пенелопа и Телемак и у меня не было бы царства, я все равно радостно бросился бы, не боясь гнева богов, навстречу опасности, которая подстерегает меня на море! Потому что, если правду говорить, о прославленная богиня, мое сердце пресытилось всем этим, для него мир, покой и неземная красота невыносимы. Ну подумай только, Калипсо, за восемь лет, что я здесь, я ни разу не видел, как желтеют листья на деревьях, и уж тем более, как они опадают. Ни разу это сверкающее чистое небо не затянули темные тучи, ни разу я не испытал удовольствия согреть озябшие руки у огня и не услышал, как в горах бушует буря. Все эти великолепные цветы на тонких длинных стеблях такие же, как восемь лет назад, когда ты в мое первое утро на острове показывала мне эти вечные луга. Больше того, я возненавидел лилии, и меня печалит их неизменная белизна! Я отворачиваюсь, чтобы не видеть, как стараются не видеть черных гарпий, от этих ласточек, бесконечные и однообразные полеты которых мне наскучили. Сколько раз я укрывался в глубине твоего грота, чтобы не слышать этого нежно-назойливого журчания всегда прозрачных ручьев. Подумай, Калипсо, ведь на твоем острове нет ни болота, ни гниющего пня, нет падали, над которой кружились бы мухи. О Калипсо, восемь лет, восемь ужасных лет я лишен был труда, мужества, борьбы и страданий… Не гневайся, богиня! Но я мечтаю увидеть согнувшегося под тяжкой ношей человека, волов, тянущих плуг, поспоривших на мосту мужей, молящие о милосердии руки матери, охваченной горем, хромого нищего с палкой, просящего подаяния у городских ворот… Нет, не могу я более выносить этот безмятежный покой! Я горю желанием разбить, запачкать грязью, заставить гнить все вокруг. О бессмертная Калипсо, я мечтаю о смерти!

Недвижно, с недвижно лежащими на коленях руками, прикрытыми шафранной вуалью, слушала богиня жалобы пленного героя, улыбаясь своей безмятежной, божественной улыбкой… А тем временем на холме появились нимфы, прислужницы Калипсо; они шли, придерживая округлыми руками стоящие на головах сосуды с вином и неся кожаные мешки с провиантом, который досточтимый стольник приказал доставить на плот. Молча положил Улисс на высокий край плота доску. Когда же легкие нимфы, звеня золотыми браслетами на белых щиколотках, пошли по ней, сердце Улисса, который внимательно считал бурдюки и мешки, радостно забилось, видя изобилие. После того как все мешки и бурдюки были привязаны к плоту, нимфы сели на песчаном берегу вкруг Калипсо, страстно желая увидеть расставание и искусство героя держаться на хребте волны… Но вдруг гнев вспыхнул в широко раскрытых глазах Улисса. Скрестив сильные руки на груди, он зло молвил:

— О Калипсо, вправду ли ты считаешь, что на моем плоту все в избытке и я могу поднять парус и выйти в море? Где же твои богатые дары, которые я должен увезти с собой? Восемь лет, восемь тяжких лет я был достойным гостем твоего острова, твоего грота, твоего ложа… Разве не всегда бессмертные боги в час прощания одаривают по заслугам своих гостей? Где же твои щедрые дары, о Калипсо, те, что мне полагаются по законам земли и неба?

Богиня улыбнулась, величественно спокойная, и тихо произнесла то, что легкий ветерок тут же унес на своих крыльях:

— О Улисс, ты действительно самый корыстолюбивый среди смертных и самый недоверчивый, если думаешь, что богиня оставит своего возлюбленного без подарков. Успокойся, хитроумный герой… Богатые дары мои щедры и великолепны.

И вправду, по склону холма друг за другом шли нимфы, легкими шагами, в развевающихся одеждах, неся в руках драгоценные камни, которые сверкали на солнце. Улисс пожирал глазами их блеск, протягивая к ним руки… А когда нимфы стали подниматься на плот по скрипящей доске, он принялся считать, оценивая все: скамеечки из слоновой кости, расшитые ткани, бронзовые резные сосуды, щиты, инкрустированные драгоценными камнями.

Золотой сосуд, который несла на плече последняя нимфа, был так красив, что Улисс остановил ее, взял сосуд в руки, прикинул вес и, внимательно осмотрев, звонко засмеялся и гордо крикнул:

— Действительно, это чистое золото!

Как только все драгоценности были сложены на плоту и крепко-накрепко привязаны к широкой скамье, беспокойный Улисс, схватив топор, разрубил веревку, которой плот был привязан к стволу дуба, и прыгнул на его высокий борт, возле коего пенилось море. И только тогда вспомнил он, что не поцеловал на прощанье достойную и прекрасную Калипсо! Быстро скинув плащ, он кинулся в пенившиеся воды, побежал по песчаному берегу и запечатлел поцелуй на священном челе богини. Она легонько тронула его крепкое плечо:

— О, сколько бед тебя ожидает, несчастный! Остался бы у меня на моем острове бессмертия в моих совершенных объятиях…

Улисс отступил с громким воплем:

— О богиня, твое совершенство — самое непоправимое и высшее зло!

И, преодолев волну, бросился к спасительному плоту, быстро вскарабкался на него, распустил парус и, рассекая море, двинулся навстречу трудным трудовым будням, бурям, опасностям, нищете, навстречу радости, которую получают от того, что в мире несовершенно.