Онлайн чтение книги Общество «Будем послушными»
Глава третья. Надгробье на могиле Билла

По дороге проезжали солдаты, верхом на лошадях, по два в ряд. То есть это лошади были по две в ряд, а сами солдаты — по одному, потому что каждый ехал верхом на одной лошади, а другую вел рядом. Так полагается тренировать лошадей. Они ехали из Четтемских казарм. Мы все построились вдоль стены кладбища и приветствовали их, когда они проезжали мимо, хотя мы еще и не читали Тоди Лайон. Потом мы прочли эту книгу — по-моему, только она и годится среди всех книг, которые написал этот автор. Все остальные просто вздор, хотя есть люди, которым это нравится.

Так вот, в «Сэре Тоди Лайоне» офицер отдает честь детям.

Но с этими солдатами был всего-навсего лейтенант, и он и не подумал отдать честь. Он помахал рукой девочкам, и солдаты тоже. Мы все помахали им в ответ.

На следующий день мы сделали флаг из наших носовых платков и красной фланелевой юбочки, которую белая мышка Дэйзи согласилась одолжить нам, а синюю тесьму мы купили в магазине.

Потом мы стали поджидать солдат, и через три дня они пришли снова, по-прежнему по два в ряд, то есть по две лошади в ряд, и все было просто первый класс.

Мы махали им флагом и кричали. Мы трижды прокричали ура. Громче всех умеет кричать Освальд. Как только первый солдат поравнялся с нами, Освальд крикнул:

«Трижды ура в честь королевы и Британской армии!»

И мы все замахали флагом и закричали «Ура!». Освальд забрался на стену, чтобы его лучше было слышно, а Денни размахивал флагом, потому что он наш гость, и поэтому ему в любом развлечении достаются самые сливки.

Солдаты ничего не крикнули в ответ, они только ухмылялись и махали руками.

На следующий день мы все снарядились по походному. Г. О. и Ноэль взяли свои игрушечные сабли, и мы попросили дядю Альберта, чтобы он разрешил нам воспользоваться оружием, которое висело на стене в столовой. И он сказал «ладно», если только мы потом не забудем его почистить. Мы почистили его даже до того, и мылом, и кирпичным порошком, и полировкой для металла, которую изобрел великий герцог Веллингтон на досуге, пока ему не надо было бить Бонапарта — трижды ура в честь Железного Герцога! Мы чистили оружие наждачной бумагой, и куском кожи, и отбеливающим порошком. Освальд взял себе саблю кавалериста вместе с ножнами, девочки портупеи с пистолетами, это были пистолеты устаревшего образца, кремневые, с кусочком красной фланели вокруг замка. Денни взял себе морской кортик, очень красивый и очень старый, наверное, еще со времен Трафальгара. Остальные разобрали штыки, какими французы сражались с пруссаками. Эти штыки становятся очень яркими, если их как следует наблистить, но ножны отчистить очень трудно, а на металлической части каждого штыка было написано имя солдата, которому этот штык принадлежал когда-то. Знать бы, где теперь все эти люди. Наверное, на войне погибли, бедняги. Но это все было так давно.

Я хотел бы стать солдатом. Это гораздо лучше, чем учиться в школе, а потом в Оксфорде, или даже в Бэллиоле. Освальд хотел стать горнистом и уехать в Южную Африку, но папа ему не разрешил. Он прав: Освальд еще не умеет играть на горне, хотя он может просвистеть с помощью самого дешевого свистка «В атаку» «Стройся» и «К бою». Алиса научила его — она сыграла на рояле эти сигналы по красной книге, которая осталась у папиного двоюродного брата со времен его службы. Освальд не умеет играть сигнал к отступлению и ни за что не стал бы, даже если б умел. Боюсь только, что горнисту приходится играть, что велят, как бы ни были задеты чувства юного героя.

На следующий день мы нацепили на себя всю эту амуницию и разрядились в красно-сине-белое — пригодились даже ночные рубашки, поскольку они белые, и брюки из джерси и красные носки. Надев военную форму, мы вышли к ограде кладбища встречать солдат. Когда показался арьергард (если здесь это тоже называется арьергардом как в гвардии), мы подтянулись, и Освальд сыграл на свистке «К бою» и «Стройся» и закричал:

«Трижды ура в честь королевы и британской армии!»

На этот раз они везли с собой пушки и все артиллеристы приветствовали нас. Это было здорово. Я дрожал всем телом, а девочки потом говорили, что готовы были заплакать. Может быть, я тоже готов был заплакать, но я же не стану говорить об этом вслух. Только младенцы плачут. Но это было здорово, это было замечательно, и то, что я чувствовал в ту минуту, ни с чем не сравнишь.

Вдруг офицер, ехавший впереди, сказал: «Батальон, стой!» и солдаты натянули вожжи, и пушки тоже остановились. Потом офицер сказал что-то еще, вроде «разойдись», и сержант повторил это, и многие солдаты сошли на землю, уселись на траву у дороги и закурили трубки, по-прежнему придерживая вожжи своих лошадей. И мы могли подробно рассмотреть все вооружение и снаряжение.

Офицер направился к нам. Мы все стояли на стене, только Дора сидела, поскольку у нее болела нога, но зато мы отдали ей трехгранную шпагу и испанское ружье с раструбом на конце — совсем как на картине Кальдекотта.

Офицер был красивый молодой человек, вылитый викинг: высокий, светловолосый, с очень длинными усами и ясными голубыми глазами.

Он сказал нам:

«Доброе утро!»

И мы тоже сказали «доброе утро».

Потом он сказал:

«Выглядите вы вполне воинственно!»

Мы сказали, что мы этого и хотели.

«К тому же, вы патриоты», — продолжал он.

Алиса сказала: «Еще бы».

Он сказал, что видел нас здесь несколько дней назад и специально остановил сегодня батальон, потому что решил, что мы захотим осмотреть пушки.

Увы! как мало на свете столь разумных, столь предусмотрительных людей, как этот отважный и увенчанный славой лейтенант!

Мы сказали — конечно, и слезли со стены и этот благородный человек показал нам пружинку, с помощью которой пушку заставляют стрелять и замок(если его забрать, неприятель уже не сможет воспользоваться пушкой, даже если захватит ее). Он разрешил нам заглянуть в дуло, и мы осмотрели внутреннюю нарезку и как там все вычищено, и ящики с амуницией он тоже нам показал, только они были пустые, и он сказал, что пушку можно очень быстро отсоединить, то есть снять ее с повозки, и это делается очень быстро, но он не стал нам этого показывать, потому что не хотел мешать своим солдатам немного отдохнуть. Пушек было шесть, и на каждой из них было надписано 15Ф, что означало, как сказал нам капитан, что это пятнадцатифунтовые пушки.

«А мне-то казалось, что они весят куда больше, чем пятнадцать фунтов», — сказала Дора. — «Пятнадцать фунтов говядины занимает гораздо меньше места, но, конечно, дерево намного легче мяса, и железо, наверное, тоже».

Офицер был с ней очень терпелив и объяснил ей (что и так ясно каждому младенцу): речь идет о весе снаряда, которым может выпалить эта пушка.

Мы сказали ему, как это весело, когда почти каждый день мимо проходят солдаты, а он ответил:

«Это ненадолго: мы уже получили приказ отправляться в действующую армию и отплываем в следующий вторник. Пушки придется закрасить серым и все мы наденем маскировочную форму, и я тоже».

Солдаты нам очень понравились, хотя они были и не в касках, а просто в кепочках, у кого на одно ухо, у кого на затылке.

Мы очень огорчились, что они так скоро уходят, но Освальд, как и все остальные, с завистью смотрел на этих людей, которые вскоре будут сражаться за родину и королеву, и никто не будет им тыкать, что сперва еще надо кончить школу.

Потом Алиса кое-что прошептала на ухо Освальду и он сказал: «Правильно, только скажи ему это сама».

И Алиса сказала лейтенанту:

«Вы остановитесь здесь в следующий раз?»

«Боюсь, что нет», — ответил он.

Алиса сказала: «Ну пожалуйста, это очень важно».

Он сказал: «Чего?» — и это вполне вежливо, когда так говорят взрослые, в отличие от детей.

Она сказала:

«Мы хотим дать солдатам кое-что на память, но сперва надо написать папе и спросить у него разрешение. У него сейчас дела идут очень хорошо. Послушайте, если в следующий раз, когда вы будете проходить, нас здесь не будет, можете не останавливаться, но если вы увидите нас на стене, обязательно остановитесь, пожалуйста!»

Лейтенант еще посомневался, но потом сказал «ладно», и все очень обрадовались, хотя только Алиса и Освальд знали, какой план зреет в их юных мозгах.

Офицер еще долго говорил с нами. Потом Ноэль сказал:

«Вы похожи на Диармида, который носил Золотое Ожерелье, но я хотел бы видеть, как ваш добрый меч блеснет на солнце и отразит его лучи, словно расплавленное серебро» (вот как умеет говорить наш братишка Ноэль).

Капитан рассмеялся и взялся за рукоять своего доброго клинка, но тут Освальд поспешно вмешался: «Погодите. Не так. Другого такого случая у нас не будет. Покажите нам приемы конного боя! Дядя Альберта показывал нам, но лошади у него нет, поэтому он скачет просто на стуле».

И этот отважный и неутомимый капитан выполнил нашу просьбу! (Вообще-то он был лейтенантом, но с тех пор его уж наверное повысили в звании). Мы открыли калитку, и он въехал на коне прямехонько в наш сад и показал нам все выпады, и рубящие удары, и приемы защиты — по четыре вида каждого. Это было потрясающе! Утреннее солнце отражалось в его начищенном клинке, и его добрый конь размашисто скакал и останавливался по его команде. Потом мы открыли и заднюю калитку, и он показал нам эти приемы еще раз, пустив лошадь галопом через весь сад, словно по залитому кровью полю битвы, сражаясь со свирепыми врагами отчизны — и это было еще более потрясающе.

Мы все сказали ему большое спасибо, и он ушел и увел с собой всех людей, лошадей, и пушки, конечно, тоже.

Мы написали папе, и он сказал «можно», как мы и надеялись, и на следующий раз, когда солдаты проходили мимо — на этот раз пушек они не везли, но вели с со- бой пленных арабов — мы все ждали их на стене кладбища и тележка с подарками стояла рядом с нами.

Отважный капитан приказал своему войску остановиться.

Девочкам была поручена почетная миссия вручить каждому воину трубку и четыре унции отличного табака.

Мы пожали капитану руку, и сержанту и капралам тоже, а девочки поцеловали капитана (до чего же они любят со всеми целоваться!), и мы снова прокричали «ура» в честь королевы.

То был великий день, и очень жаль, что папы не было с нами, а то бы он посмотрел сколько всего можно купить на двенадцать фунтов, если заказывать прямо на складе.

Больше мы не видели этих отважных солдат.

Все это я рассказал только для того, чтобы вы поняли, почему мы начали так интересоваться солдатами и решили взять под покровительство бедную вдову, которая жила неподалеку от нас в белом домике, совсем одинокая и заброшенная. Звали ее Симпкинс, и ее коттедж примыкал к кладбищу, по другую сторону от нашего дома. Во всех тех случаях, о которых я уже упоминал, когда мимо ее дома проходили солдаты, бедная вдова выходила к калитке своего сада и смотрела им вслед. Услышав «ура», она вытирала глаза краем передника. Всему этому свидетелем была Алиса, и она сделала из этого соответствующие выводы.

Мы были уверены, что миссис Симпкинс любит солдат, и потому готовы были с ней подружиться. Но всякий раз, когда мы пытались завязать с ней беседу, она просила нас, чтобы мы были так добры и шли своей дорогой и оставили ее в покое. Освальд, как и велела ему врожденная деликатность и хорошее воспитание, посоветовал своим братьям, сестрам и друзьям исполнить ее просьбу.

Но мы не удивились. Мы навели справки и выяснили, почему она плачет при виде солдат: у нее был единственный сын, совсем еще мальчик. Ему было двадцать два года, и в прошлом году, в апреле, он тоже отправился на войну. И когда она видела солдат, то плакала, потому что думала о нем. Если у кого сын в армии, люди обязательно думают, что его могут убить. Это просто глупо: не всех же убивают. Если б у меня был сын в армии, я бы не стал думать, что его убьют, пока не узнал бы наверное, да и то, может быть, не стал бы этому верить, после той истории, которую я вам сейчас расскажу.

Узнав все обстоятельства, мы созвали военный совет.

Дора сказала: «Мы должны сделать что-то для этой вдовы, тем более что она — мать солдата».

Мы все согласились, но спросили: «Что именно?»

Алиса сказала: «Деньги покажутся оскорблением этой гордой патриотичной женщине. К тому же мы все вместе не наскребем и восемнадцати пенсов». Все, что у нас было, мы добавили к папиным двенадцати фунтам, чтобы купить трубки и табак.

Мышка Дэйзи сказала: «Мы могли бы сшить для нее фланелевую юбку и тайно положить ей на крыльцо».

Но мы все сказали: «Фланелевую юбку? В такую жару?» — так что это предложение тут же отпало.

Ноэль сказал, что хочет написать для нее стихи, но Освальд в глубине души чувствовал, что миссис Симпкинс может и не оценить такой подарок, — многие люди совершенно не разбираются в поэзии.

Г. О. сказал: «Давайте мы споем у нее под окнами „Правь, Британия!“ как только она ляжет спать, словно мы — почетный караул», но мы решили, что этого лучше не делать.

Денни предложил провести сбор в ее пользу среди богатых соседей, но мы снова сказали, что деньги не принесут утешения достойной матери отважного британского солдата.

«Нам надо придумать что-нибудь такое, что заставило бы нас как следует потрудится, а ей было бы приятно», — сформулировала Алиса.

«Да уж, лучше помочь ей, чем стихи писать», — подхватил Денни. Зря он так: Ноэль явно расстроился.

«Но в чем же мы можем ей помочь? — спросила Дора. — Да она и не подпустит нас помогать».

Г. О. сказал: «Она в саду возится, а больше ничего не делает. Во всяком случае, если она и делает что-то в доме, то ведь дверь закрыта, и там ничего не видно».

И тут мы поняли, что надо делать. Мы решили встать завтра очень рано, прежде чем поднимется младая, с перстами пурпурными, заря, и пойти в сад миссис Симпкинс.

Мы встали рано — истинная правда. Часто бывает, что задуманное с вечера, кажется уже не столь разумным, когда просыпаешься сырым утром. Мы поползли вниз, держа башмаки в руках. Конечно же, это был Денни, — это он упустил свой башмак, и тот полетел по лестнице, ударяясь о перила и грохоча словно полк солдат, и разбудил дядю Альберта. Но мы сказали ему, что хотим немножечко поработать в саду, и он ушел досыпать.

Утром, пока еще никто не встал, все выглядит иначе, почти волшебно. Я слышал, это оттого, что тени лежат иначе, чем в буднюю часть дня (я имею в виду, когда уже всех разбудят). Ноэль говорит, это потому, что феи только что закончили ночную уборку. Не знаю — главное, что все выглядит совсем иначе, чем обычно.

Выйдя на крыльцо, мы надели башмаки, прихватили садовый инвентарь и пошли к белому домику. Это очень милый коттедж с черепичной крышей, точь-в-точь как на гравюрах, которые девочки должны перерисовывать на уроках рисования. Этот домик хорош и сам по себе, и если его вставить в рамку.

Мы оглядели сад. Садик был очень аккуратный, и только одно место густо поросло сорняками. Некоторые сорняки я мог даже назвать по имени, остальные были мне незнакомы. Мы усердно принялись за работу, пустив в ход и лопаты, и вилы, и грабли, и тяпки, а Дора сидела на земле, поскольку у нее все еще болела нога, и сгребала весь мусор в кучу. Мы в момент расчистили весь это кусочек земли, повыдирав все эти отвратительные сорняки и разрыхлив чудную чистую коричневую грязь. Мы работали изо всех сил и чувствовали себя счастливыми и даже не вспоминали, что все это надо будет вписать в Книгу Достойных Дел, в которую мы собирались записывать все наши добрые дела, а также дела друг друга, если, скажем, кто-то совершит доброе дело, и сам того не заметит, а другой не пропустит такое событие.

Мы все сделали и любовались плодами нашего честного труда, как вдруг дверь коттеджа распахнулась, и вдовствующая мать солдата налетела на нас, словно смерч в пустыне, а глаза ее источали яд, словно смертоносное дерево анчар.

«Мерзкие, надоедливые, балованные щенки!» — сказала она. — «Мало вам доброй земли в усадьбе, чтобы гадить на ней в свое удовольствие, так вы еще забрались и в мой садик?!»

Мы слегка встревожились, но стояли твердо.

«Мы хотели только прополоть ваш садик», — сказала Дора, — «Мы хотели вам немножко помочь».

«Во все суетесь, черт бы вас побрал!» — это, конечно, грубо, но в Кенте все говорят «Черт побери», когда по-настоящему злятся. — «Моя репа. Вы повыдирали всю репу и капусту тоже. Всю репу выдрали, а ее мой мальчик посадил, прежде чем ушел в армию. А теперь убирайтесь, пока я не поддала вам метлой».

Она и впрямь прихватила из дому метлу и набросилась на нас, и тут дрогнули даже самые отважные. Даже самым отважным был, конечно, Освальд, но и он предпочел отступление.

«С виду они были как сорняки», — сказал он.

А Дикки сказал: «Хватит с меня достойных дел».

Но это мы говорили, когда уже выбрались на дорогу.

Дальше мы шли в глубоком молчании, вызванном мрачными угрызениями совести, и повстречали почтальона. Он сказал:

«Вот письма для Моат-хауза!» — отдал их нам и помчался дальше. Должно быть, он опаздывал.

Мы перебрали письма — почти все были для альбертова дяди, и обнаружили открытку, которая застряла внутри газеты. Алиса вытянула ее — оказалось, это открытка для миссис Симпкинс. Мы соблюли все правило чести и прочли только адрес, хотя правила чести допускают читать открытки (но не письма!), которые попадают тебе в руки, даже если они не предназначены для тебя.

После жарких дебатов, Алиса и Освальд заявили, что они не боятся, и пусть все остальные празднуют труса, а они воротятся вспять. Алиса держала открытку так, чтобы мы не могли прочесть, что в ней написано, а только адрес.

Сердца наши часто бились, но ни один мускул лица не дрогнул, когда мы подходили к двери белого домика.

Мы постучали, и дверь резко распахнулась.

«Ну?!» — сказала миссис Симпкинс тем голосом, который в книгах называется ржавым.

Освальд сказал: «Нам очень, очень жаль, что мы испортили вашу репу, и мы напишем папе и попросим его, чтобы он возместил вам это».

Она пробормотала, что ни у кого ничего не просит.

«Мы вернулись, потому что почтальон по ошибке отдал нам открытку», — продолжал Освальд (ничто не могло поколебать его безупречной вежливости), — «а эта открытка адресована вам».

«Мы не читали», — вставила Алиса. По-моему, это было совершенно излишне, но, наверное, девочки лучше понимают, что думают о нас женщины и на что они нас считают способными.

Мать солдата приняла из рук Алисы открытку (точнее, она выхватила ее, но учитывая все обстоятельства, правильнее будет сказать «приняла из рук»). Сперва она посмотрела на адрес, потом перевернула ее и прочла на обороте. Она резко втянула в себя воздух и ухватилась за дверной косяк. Лицо ее стало страшным — точь-в-точь маска покойного короля в музее мадам Тюссо.

Алиса все поняла. Она схватила ее за руку и сказала:

«Нет, нет — это не о Билле!»

Женщина ничего не ответила, она просто сунула Алисе открытку и мы вместе прочли ее — и это было о Билле.

Алиса вернула ей открытку. Все это время она не выпускала ее руку, и теперь она крепко сжала ее руку и прислонилась к ней лицом, но так и не сказала ни слова, потому что вовсю плакала. Мать солдата забрала открытку и слегка оттолкнула Алису, но не грубо, ушла и захлопнула за собой дверь. Алиса и Освальд побрели назад, по дороге Освальд оглянулся и увидел, как на одном из окон коттеджа появилась белая штора, а затем и на других окнах тоже. Это были не настоящие шторы — она просто повесила где белую скатерть, где передник, а где полотенце.

Алиса проплакала все утро и другие девочки вместе с ней. Мы бы очень хотели сделать что-нибудь для матери Билла, но что тут можно сделать, когда ее сына убили. Это хуже всего, когда хочешь что-нибудь сделать, чтобы кого-то утешить, а сделать ничего и не можешь.

Ноэль первым придумал, что мы можем сделать.

Он сказал: «Когда солдаты погибают на войне, им ведь не делают настоящую моги- лу, я имею в виду — с памятником?»

Освальд сказал: «Нет, конечно».

Ноэль сказал: «Наверное, это глупо, но мне наплевать. Как ты думаешь, может быть, ей понравится, если мы сделаем памятник Биллу? Не на кладбище, кто нас туда пустит, но в нашем саду, на самой границе с кладбищем?»

И мы все согласились, что идея — первый класс.

А вот что мы хотели написать на надгробьи:

«Здесь лежит Билл Симпкинс, который погиб, сражаясь за королеву и за свою страну».

А ниже мы приписали:

«Сын любимый, Солдат был он, Лежит в могиле Здесь погребен.»

Но потом мы вспомнили, что бедный Билл на самом деле был погребен в Южном полушарии и поэтому написали так: «Лежит в могиле Не здесь погребен.»

После чего мы присмотрели на заднем дворе большой гладкий камень, взяли зубило из того набора инструментов, который привез с собой Денни, и начали работу.

Оказалось, что ремесло камнереза не только трудно, но и опасно.

Первым работал Освальд, но он порезал себе палец, да так, что ему пришлось бросить это дело. Его сменил Дикки, но Дикки попал себе молотком по пальцу, и наступила очередь Денни. Денни возился по два часа с каждым штрихом, поэтому к чаю мы успели сделать только З, Д и половинку Е, да и то криво. Освальд поранил палец, когда вырезал З.

Утром мы еще раз осмотрели этот камень и даже оптимисты поняли, что дело безнадежно.

Денни сказал: «Может быть, сойдет деревянная доска?» — и он объяснил нам, что он имеет в виду. Мы добыли у деревенского плотника доску и два столбика, зак- расили всю доску белилами, а когда она просохла, Денни написал слова:

Больше ничего не поместилось, так что мы махнули рукой на стихи.

Когда доска просохла, мы прибили ее к колышкам. Нам пришлось вырыть две глубокие ямки, чтобы колышки стояли как следует, но садовник помог нам.

Девочки сплели венки из роз, колокольчиков и каких-то белых цветков, и лилий, и ромашек и всякой всячины и повесили их на столбики. Я подумал, если б Билл Симпкинс знал, как мы скорбим о нем, он бы порадовался. Освальд надеется, если исполнится его самое заветное желание, и он тоже падет на поле жестокого сражения, кто-нибудь поплачет о нем так, как девочки плакали о Билле.

Когда мы все устроили и разбросали на земле возле надгробья все цветы, которые не поместились в венок, мы написали письмо миссис Симпкинс:

«Уважаемая миссис Симпкинс! Мы все очень, очень сожалеем о репе и всем прочем, и мы смиренно просим простить нас. Мы поставили надгробный памятник вашему отважному сыну».

И мы все подписались.

Алиса вызвалась отнести письмо.

Мать солдата прочла это письмо и сперва сказала, чтобы мы не устраивали себе забавы из чужого горя и не морочили ей голову своими могилами и надгробьями.

Алиса говорила мне, что она (то есть Алиса) заплакала.

И сказала:

«Да нет же! Нет! Дорогая, дорогая миссис Симпкинс, пойдем вместе со мной, вы сами посмотрите. Мы тоже все плакали о Билле. Пойдем, посмотрите! Мы можем пройти через кладбище, а все остальные уйдут в дом, и никто не будет вам мешать».

Миссис Симпкинс согласилась пойти с ней, и она прочла, что мы написали, и Алиса рассказала ей стишок, который у нас не поместился, и мать солдата прислонилась к стене возле могилы сына — то есть, надгробья, — и Алиса обняла ее, и они обе заплакали. Мать солдата очень, очень обрадовалась и простила нам и капусту, и репу, и с тех пор мы были друзьями, только она всем нам предпочитала Алису, как, кстати, и многие другие люди.

С тех пор мы каждый день клали свежие цветы на могилу Билла, и его маме это очень нравилось, только она велела нам убрать доску поглубже в наш сад, под дерево, чтобы ее не было видно с церковного двора, но зато ее было видно с дороги — а она-то думала, что не видно. Она приходила каждый день посмотреть на свежие венки, а когда белые цветы кончились, мы заменили их другими, и эти ей тоже понравились.

Примерно через две недели после того как мы соорудили надгробье, девочки пошли положить туда свежие цветы, и увидели солдата в красном мундире, который шел по дороге, он тоже увидел нас и остановился посмотреть. Он опирался на палку, и одна рука у него была на перевязи, а с собой он нес какой-то сверток в большом синем носовом платке.

Он посмотрел еще раз, потом подошел поближе и прислонился к стене, чтобы прочесть черные буквы на белой доске.

Он ухмыльнулся и сказал:

«Клянусь душой!»

И он еще раз прочел эту надпись, бормоча себе под нос, и когда дошел до «других отважных воинов», снова сказал:

«Клянусь моей душой!»

Освальд подумал, что с его стороны это уже наглость и сказал ему:

«Причем тут ваша душа, Томми? Это ведь не ваш памятник!»

Освальд внимательно читал Киплинга и знал, что солдат положено называть Томми. Но этот солдат ответил:

«Сам ты Томми, молодой человек! А могилка как раз моя!»

Мы словно окаменели. Первой пришла в себя Алиса:

«Так вы Билл, и вы не умерли!» — воскликнула она. — «Ой, Билл, как я рада! Я побегу скажу вашей маме!»

Она припустилась во всю прыть, и мы за ней. Билл бежать не мог из-за ноги, но он шел так быстро, как только мог.

Мы все принялись колотить в дверь его дома и кричать:

«Выходите! Выходите скорей!» — она открыла дверь, и мы все разом заговорили, но она растолкала нас и побежала вниз по садовой дорожке — в жизни не видел, чтоб взрослые люди так бегали, тем более женщины. Но тут она увидела Билли.

Она столкнулась с ним у калитки, прямо-таки налетела на него, вцепилась в него и заплакала так, как не плакала даже когда думала, что он умер. А мы все пожали ему руку и сказали, что мы очень рады, что он жив.

Мама Била держалась за него обеими руками, а когда я посмотрел на нее, я уви- дел, что лицо у нее по-прежнему как у мадам Тюссо, но глаза сияют, и на обеих щеках проступили розовые пятна. И мы еще раз сказали, что очень рады, а она сказала:

«Хвала Господу за все милости его!» — и увела Билли в дом и захлопнула дверь.

Мы пошли домой, свалили это надгробье, порубили на мелкие кусочки и разложили отличные костер и орали «ура», пока вовсе не охрипли.

А в открытке все было неправда, он просто попал в госпиталь. У нас еще оставалась трубка и целый фунт табаку от подарков солдатам, и мы отдали их Биллу. Папа обещает взять его помощником садовника, когда заживут его раны. Он останется хромым на всю жизнь, так что воевать он больше не может.