Онлайн чтение книги Обезьяна приходит за своим черепом
Глава пятая

— А, летучий голландец, пришёл! — приветствовал Гарднер Ганку. — Ну, вовремя, вовремя, ничего не скажу, вовремя! А ну-ка, идёмте. — Он провёл его в кабинет и широко распахнул двери. — Вот, полюбуйтесь, чёрт знает что такое! — сказал он недовольно, входя в комнату. — Свиной хлев. Меня интересует, жена что же смотрела? — Он быстро прошёл к столу, поднял засохшую корку, недоуменно поднёс её к лицу, положил обратно, щёлкнул пальцами, отряхивая их, и повторил: — Чёрт знает что! Ужей развёл, старый осёл! И жил ведь в таком болоте! Я бы, кажется, и часа не выдержал. Ганка, ну-ка...

Ганка в кабинет не прошёл. Он стоял на пороге, смотрел на Гарднера и улыбался.

— Ну, так что же? — обернулся к нему Гарднер. — Попробуем всё-таки разобраться в этом хламе. Во-первых, где у него тут бумаги?

Улыбка Ганки стала шире, определённее; он прошёл в глубину комнаты, открыл деревянный шифоньер и вытащил тугую кипу бумажных листов.

— Ага, — сказал деловито Гарднер. — Вот оно самое. А ну, давайте, давайте сюда!

Он быстро стал перелистывать рукописи и даже фотографические снимки.

— Но это что-то старое, помеченное тридцать девятым годом, — черепа да кости. На иное он был и неспособен. — Он перевернул ещё несколько листов. О, вот это другая материя! — сказал он.

Вынул акварельный портрет и прищурился, приглядываясь.

С пёстрого листка ватманской бумаги улыбалась красавица. У неё было круглое лицо, большой лоб и сильно подчёркнутые линии скул. Взгляд у красавицы этой был прямой, простой и дикий. Художнику очень хорошо удалось выражение этой неподвижной и спокойной отчуждённости. Сразу можно было догадаться, что вот этим взглядом, устремлённым в пространство, и ещё какимито приёмами, тонкими, неуловимыми, но создающими сразу же особое настроение, художник подчёркивал особую задачу этой своей работы. Вероятнее всего то, что красавица эта не была списана с натуры, что не портрет это даже, а именно только рисунок. И в то же время тонкость линий, твёрдость карандаша, а потом и акварель придавали этой картине вид, силу и достоверность портрета. И ещё одно бросалось в глаза — красный цвет. Красавица была красная, как пион. Он не был особенно интенсивен, этот цвет, и человеческое лицо не делалось от него страшным или смешным.

— Красотка! — повторял Гарднер. — Глаза-то, глаза-то какие! Так и съел бы! А что это он её словно красными чернилами облил?

— А это красная леди, — пояснил Ганка и тоже наклонился над рисунком.

— Хм! — усмехнулся Гарднер. — Что красная, то верно, а вот что леди, то... — Он стоял, присматриваясь. — Папуаска какая-то! Но глаза, глаза... чёрт!

— Видите ли, — любезно сказал Ганка и наклонился над Гарднером, — это последняя находка профессора. Он всё собирался опубликовать её и откладывал. Её откопали в Северной Англии.

— То есть как? Такую и откопали? Да кто же зарывает таких красавиц? Он нарочно не понимал Ганку.

— Да нет, нет, — мягко сказал Ганка, — не её, конечно, а её череп и кости.

— Ах, кости! — разочарованно протянул Гарднер. — Ну, кости меня интересуют только служебно. И вот по костям он эту красавицу и составил? Красная-то, красная почему? — захохотал он вдруг. — Так, для большей дикости, что ли?

— Нет, — сказал Ганка, по-прежнему не замечая тона Гарднера, — у неё были красные кости. В могилу, понимаете, горстями насыпали какую-то минеральную краску, особую глину, кажется. При жизни эти люди красили тело в багровый цвет. После смерти этой женщины они этой же краской наполнили её могилу. Мягкие части разложились, ну а кости впитали этот порошок и окрасились в него. Профессор назвал этот склеп «Красная леди».

— Ага, — сказал Гарднер, всё ещё присматриваясь к рисунку, — ну а для чего же понадобилась профессору эта «красная леди»? Он собирался что-нибудь доказать ею?

— Видите ли, — сказал Ганка, — в этом случае был обнаружен полный скелет. Антропометрические измерения дали совершенно новую картину. — Он на минуточку остановился, но Гарднер внимательно и неподвижно посмотрел ему в лицо, прошёл за стол, отодвинул кресло и сел.

— Да, да, — сказал он, — новую картину. Какую же именно?

— Оказалось, — сказал Ганка, — что этот скелет более родствен по своему строению одной из индийских народностей, недавно обнаруженных на отрогах северных Гималаев, чем любой из европейских.

— Ага, — заинтересованно подхватил Гарднер, — вот оно что? Ближе к индусам? А в это время на территории Германии жил... — он щёлкнул пальцами, припоминая, — ну, какой чёрт жил там в это время? Всё забываю его фамилию...

— Гейдельбержец, — подсказал Ганка.

— Ага, тот страшный, с обезьяньей мордой, что стоит в институте. Значит, в Европе, в частности в Германии, жили вот такие уроды, а в Индии... — Он помолчал, наклонив голову, и о чём-то подумал. — Здорово, сказал он, наконец, удовлетворённо. — Каждому по заслугам. Умный старик... Ну хорошо, будем смотреть дальше.

Опять они раскрывали шкафы, вынимали и клали на стол кипы фотографий, исписанных тетрадок, каких-то вырезок, выписок и протоколов.

Вытащил Ганка и несколько папок из благородной чёрной кожи, с золотым тиснением на ней, дипломы и грамоты заграничных университетов, академий и обществ. Гарднер и смотреть их не стал, бегло полистал и бросил.

Затем вытащил длинный пергаментный пакет, очень толстый, запечатанный чёрным сургучом. Он был зачем-то крест-накрест обвязан зелёной атласной ленточкой, и Гарднер сильным движением оборвал её и бросил. Потом распечатал конверт и тряхнул его. На стол посыпались голубоватые, жёлтые, фиолетовые и просто белые листки. Все они были исписаны мельчайшим игольчатым почерком. Ганка поднял с полу упавшую обложку, в которую они были уложены внутри конверта. «Письма моей невесты», — прочитал он вслух.

В глазах Гарднера вспыхнул весёлый огонёк. Он поднял один сиреневый листок и понюхал его.

— Духи! — сказал он. — Ай да старик! Ну ладно, это всё в ту же кучу.

А Ганка между тем стоял и вглядывался в другой листок, где буквы стояли так тесно, а строчки так близко друг к другу, что и прочесть-то его можно было не сразу.

Письмо было датировано самыми первыми годами нового века, и город, который стоял около даты, Ганка знал хорошо. Это был большой славянский город, около которого профессор обнаружил своего нашумевшего моравского эоантропа.

Вглядываясь в микроскопические буквы этого неизвестного ему девичьего почерка, в текст, написанный по-немецки, он ясно почувствовал, что это писала какая-то его соотечественница. Было много ошибок, в строении фразы чувствовался недостаток слов. А некоторые слова — «милый, дорогой» — и вовсе были написаны по-чешски. Он перевернул листок и в конце прочёл короткое чешское имя. Почти машинально он подошёл к углу стола, локтем бесцеремонно отодвинул Гарднера, который бегло просматривал и бросал с размаху в угол старые записные книжки, бормоча под нос что-то такое: «В огонь, в огонь, это в огонь!» — и взял в руки всю эту кипу.

Он перелистал её немного и скоро нашёл то, что искал.

Это была фотография девушки, высокой, русой, с длинными косами, в тёмном простом костюме, который обыкновенно носили курсистки того времени.

Она неподвижно и строго смотрела с фотографии, видимо, поражённая и этим костюмом и важностью момента. Но так ясно угадывалась ещё почти детская припухлость её нижней губы, её ямочки на подбородке, полнота и розовость щёк — всё то, что не вышло на портрете, снятом у дрянного фотографа. Внизу карточки были наляпаны золотые медали и короны и размашистая, золотая же подпись. Ганка повернул фотографию и задержался, читая надпись на обороте.

Профессора Мезонье эта девушка звала не «Леон», а «Лев», и последние три строчки она написала по-чешски. «И он молчал об этом всю жизнь! — подумал Ганка. — А в доме его жила, ходила и рожала ему детей другая женщина. Всю свою жизнь он никогда не произносил имя этой девушки... Господи, Боже мой, как же это так?»

Гарднер повернул голову, увидел, что Ганка держит в руках фотографию, взял у него её, мельком взглянул и отбросил в сторону.

— Не люблю толстых, — сказал он машинально. — Что за булочница! Лицо как у мопса. И одета под мужика... Ну, бросайте, бросайте её, Ганка! У нас с вами ещё дел до чёрта. А я к вечеру хочу кончить хоть эту комнату. — Он оглядел кабинет. — Да, а скажите, пожалуйста, коллекции-то свои он хранил здесь?

— Невеста? — спросил Ганка. Он стоял, качал головой, улыбался. Бедная невеста! Никогда он не говорил нам о ней.

— Ну, и то сказать, невеста не стоит доброго слова, — ответил Гарднер и начал скидывать сюртук. — Такую пыль развёл этот мухомор, что и не продохнёшь. И хоть бы держал в порядке свои окаянные бумаги, а то ведь чёрт ногу сломит...

Он с сердцем бросил в угол пакет с газетными вырезками.

— Ганка, но что же вы стоите? Вот тут что-то написано по-латыни, я не разберу. Давайте-ка прочтём заглавие.

Ганка прочёл, и Гарднер бросил и этот оттиск в общую кучу, затем подошёл к большому застеклённому ящику, где теснились пробирки и склянки с химикатами, резко распахнул его и вытащил с нижней полки большой чёрный ящик. Он поднял его и осторожно поставил на стол. Крышка на ящике была закрыта, и он просто сорвал хрупкий замок.

Вверху лежал слой нежнейшей белой ваты, и он был ещё прикрыт листком жёлтой пергаментной бумаги; под ней лежал второй ящик, из сверкающего японского дерева. Он не был заперт, Гарднер распахнул его и засунул в него руку.

— Ну, вот она, — сказал он, обращаясь к Ганке, и высоко поднял круглый красный череп. — Здравствуйте, красная леди!

Ганка обомлел. Даже и он не знал, что этот череп хранится у профессора на дому, ибо были у профессора, очевидно, какие-то свои причины прятать его даже от учеников. Впрочем, он вообще любил, чтобы результаты изысканий его появлялись неожиданно и были ошеломительны даже для самых близких людей. Вот поэтому последний раз этот череп года два тому назад демонстрировался на археологическом съезде, а потом пропал где-то в шкафах института. За эти два года профессор успел изрядно поработать над ним. Во-первых, череп был покрыт тонким слоем прозрачного лака, во-вторых, основательно расчищен от минеральных солей, а кое-где по линии трещин скреплён металлическими скобочками — так он напоминал бильярдный шар.

— Да, — сказал Гарднер, — а на портрете-то куда лучше.

Он повертел его во все стороны и зачем-то дунул в глазницу. Потом положил на стол, сел в кресло, сложил руки и с минуту просидел неподвижно, думая. Потом повернулся к Ганке:

— Ну вот, скажите о той работе, что мы с вами смотрели сначала. Так-таки ничего из неё и не было напечатано?

— Ничего, — ответил Ганка.

— Ничего? — спросил Гарднер с каким-то особым выражением, значения которого Ганка не понимал.

Тут в дверь постучали.

Гарднер быстро взял газету, накрыл ею череп и только потом сказал:

— Войдите.

Но это был только Ланэ. Он держал какой-то свёрток и сейчас же протянул его Гарднеру:

— Вот, — сказал он.

Ганка посмотрел на него. Ланэ казался сильно взволнованным, но, может быть, он просто бежал и запыхался. Шляпы на Ланэ не было, галстук сбился в сторону, чёрное дегтярное пятно ползло по рукаву. «Опять куда-то зачем-то посылали этого дурака. Что он такое принёс?»

— Нашли? — спросил Гарднер.

— Вот, — повторил Ланэ.

— Отлично! — похвалил Гарднер. — А почему у вас такой вид? Где были?

Ланэ покосился на Ганку и что-то замялся. Гарднер посмотрел на них обоих и вдруг засмеялся.

— Ох, Ганка, он ведь вас боится! Смотрите, даже говорить не хочет... Честное слово, боится. Ну же, ну же, Ланэ!

Он уже быстро срывал бумажные листы один за другим со свёртка и наконец бросил на стол чёрный, обугленный предмет — не то камень, не то хлебную корку, неправильно-сферической формы. Затем снял газету с «красной леди» и положил на неё и эту обуглившуюся, покоробленную временем кость. Так они лежали вместе — большой розовый череп и чёрный круглый костяной обломок.

— Ну вот и гейдельбержец тут, — сказал он ублаготворенно, — вся компания, значит, альфа и омега. Низшие и высшие. Всё тут, у меня на столе. Теперь пусть разбираются, кто от кого.

Он снова обернулся к Ланэ.

— А что у вас плечо в чём-то чёрном? Ездили куда-нибудь? Куда же?

— Нет, — сказал Ланэ и опять покосился на Ганку.

— Ага, нет, — качнул головой Гарднер.

— Он лежал на чердаке, — вдруг воровато сказал Ланэ. — Только я и знал, где. Мне мадам Мезонье сказала.

— Ага, — опять кивнул головой Гарднер. — Ну, спасибо, спасибо! Ценю. Идите отдыхайте.

Ланэ ушёл, и Гарднер сам притворил за ним дверь.

Потом вернулся к столу и, словно встряхивая что-то, ударил ладонью об ладонь.

— Мерзавец! — сказал он крепко и искренне. — Труп господина ещё не успел остыть, а слуга уже растаскивает его ночные рубахи... Теперь слушайте, Ганка. — Он огляделся по сторонам. — Слушайте и молчите. Вот всё это, — он сделал короткий энергичный жест одним пальцем, — мы с вами уничтожим.

— Всё? — спросил Ганка, не удивляясь.

— Всё, всё, — подтвердил Гарднер тем же чуть пониженным голосом. Всё, что есть в этом доме: мебель, склянки, вилки, бутылки, бумаги. Бумаги-то в первую очередь, конечно. Всё в огонь!

— Я думал, в первую очередь черепа, — негромко сказал Ганка.

Гарднер быстро и остро посмотрел на него.

— Зачем же черепа? — сказал он недовольно. — Черепа я возьму с собой. По всей вероятности, их сдадут на хранение в какой-нибудь имперский музей.

— А госпожа профессорша что же? — вдруг совершенно не к месту спросил Ганка.

Гарднер удивлённо посмотрел на него.

— А что госпожа профессорша? Вот ей дадут автомобиль, она сядет и уедет. Но вот вы меня о Ланэ ничего не спросили. Он-то что будет делать? Или вы так на него сердиты, что и знать о нём ничего не желаете? Кстати, как вы считаете, негодяй он или нет?

— Почему же негодяй? — тупо спросил Ганка.

От этого разговора, полного недоговорённости, от мысли, которая не давала ему покоя с утра, от быстрой перемены ситуации у него шумело в голове и такое было ощущение, словно вертится в мозгу, треща, огромный жестяной вентилятор. Он посмотрел на Гарднера. На Ганку начинало находить то состояние расслабленности и безразличия, которое он испытал уже однажды. Он стоял перед Гарднером, глаза у него были широко открыты, но рука не тянулаясь к карману.

Не тянулась! Не тянулась! Не тянулась! Вот в чём дело: не тя-ну-лась...

Гарднер смотрел на него, улыбаясь, и на ответе отнюдь не настаивал.

— Негодяй, негодяй он, Ганка, — сказал он наконец, — негодяй, это он отравил профессора, а сейчас бегает и ищет, куда бы плеснуть бензину. Понимаете?

— Нет, — ответил Ганка.

Гарднер встал и положил на его маленькую, худую ручку свою широкую, мягкую ладонь.

— Понимайте скорее, Ганка. Ещё с вами-то возиться. Ланэ — никчёмная тварь, и она никому не нужна. Ну, понятно? Теперь-то понятно, спрашиваю?

— Теперь всё понятно, — сказал Ганка.

— Ну и отлично.

Гарднер подошёл к окну и резко дёрнул звонок.

Вошёл начальник охраны.

— Ну как, — спросил Гарднер, — отвезли?

— Да, отвезли, — ответил начальник.

— Ага, отлично. Теперь вот какое дело. Познакомьтесь. Господин Ганка. Начальник охраны. Я ухожу, а он остаётся в этой комнате и займётся разборкой и сортировкой бумаг. Понятно?

— Да, — ответил начальник охраны.

— Так, — протянул Гарднер и повернулся к Ганке. — Значит, он занимается разборкой бумаг? Ну, разбирает он их или нет, это уже его дело. Понимаете?

— Понимаю, — сказал начальник охраны.

— Но из окна он пусть слишком далеко не высовывается и уходить не уходит. Это уж ваше дело. Тоже понятно?

Начальник слегка наклонил голову.

— Если он будет пытаться спуститься с лестницы... Но лучше ему не спускаться с лестницы. Ну вот и всё. Понятно?

— Понятно, — сказал начальник охраны. — С лестницы ему спускаться не рекомендуется.

— И вам, Ганка, тоже понятно?

Ганка молча кивнул головой.

— Ну вот. До свидания, друзья мои. Я уж пойду. Он вышел, захватив с собой оба черепа.

Гарднер освободил его утром следующего дня.

— Мне сейчас очень некогда, потом уж мы с вами поговорим, — сказал он. — Только я вас сам вызову. — И он обдал его холодным, настороженным и в то же время равнодушным взглядом. — Сейчас не до этого, вы видите, что делается. — И он ушёл, только слегка кивнув головой.

Тогда Ганка пошёл к Марте.

Она на корточках сидела над сундуком. Сундук был большой, ярко-красный, облепленный изнутри разноцветными бумажками и фотографическими карточками. Когда зашёл Ганка, Марта на секунду повернулась к нему и сейчас же снова опустила голову. Ганка постоял над ней, помолчал, а потом спросил:

— А что это вы, Марта, делаете?

Её морщинистые, большие руки с толстыми, круглыми пальцами продолжали копаться в хламе, когда она ответила спокойно и ровно:

— Собираюсь.

Больше она ничего не прибавила, но он ничего и не спросил. Только стоял, смотрел на её морщинистые, почти чешуйчатые руки с круглыми, мутными ногтями и думал, что вот, пожалуй, единственный человек в этом обречённом доме, который твёрдо знает, что же ему надлежит делать. Движения Марты были ровны, неторопливы, но никак не автоматичны. Она выбрасывала уже совершенно износившиеся тряпки и оставляла всё, что хотела взять с собой. Лицо её было твёрдо, неподвижно, почти жёстко в своей крайней, каменной сосредоточенности. Хлам этот накапливался всю её жизнь. Он лежал напластованиями, этакими историческими слоями. Мелькали блузки с большими, яркими золотыми пуговицами, детские платочки, пегая трёхногая лошадка из папье-маше, большой плюшевый медведь с голубым бантом, потом фигурная бутылка из-под какого-то ликёра, жестяная коробка из-под леденцов с великолепным и ярким рисунком, галстуки... Ганка постоял ещё немного и тихонько вышел вон. Он спустился в сад.

День стоял солнечный, ясный, высокий, прозрачный насквозь. Так был сух и звонок воздух, что даже было слышно, как где-то далеко, за оградой, пыхтит автомобиль. Кончалось бабье лето. Ганка остановился, привлечённый далёким звоном журавлиной стаи. Она летела так высоко, что не было даже видно отдельных птиц. Быстро перемещался по небу ажурный, врезанный в синеву косой треугольник. Но Ганка долго стоял, слушал журавлиный крик, в нём пробуждались какое-то печальное умиротворение и тишина, а этого он боялся больше всего. Поэтому он вдруг зло плюнул, подбросил концом модной, острой красной туфли песок и быстро пошёл, побежал по саду. В кармане у него лежал маленький браунинг из воронёной стали с благородным, матовым отливом. Он ходил по дорожкам и всё нащупывал и нащупывал его. И ещё он думал о Курте.

Было у него какое-то неясное чувство (хотя и не произошло ничего нового), что Курт играет какую-то непонятную роль в этом проклятом и обречённом доме. Какую же? Курцеровского шпиона или же... И вдруг, совершенно непонятно почему, он вспомнил о Войцике. Он даже остановился. «Что за чёрт!» Но Войцик предстал перед ним весь, со своим четырёхугольным лицом в ржавых пятнах, резкой, раздражающей чеканной речью, с тяжёлым взглядом, которого вынести он не мог, и, наконец, с тем ужасным спокойствием, от которого сразу Ганке становилось нечем дышать. И вот он снова ходил по саду, сжимая в кармане небольшой воронёный браунинг бельгийского образца, и мучительно старался угадать: что же будет, что же будет? Господи, что же будет дальше?

Когда стемнело, он не выдержал и пошёл к Курту.

Наружная дверь была открыта. Болталась красная занавеска, исписанная могучими, роскошными розами, а за ней слышался беспрерывный тихий гомон пели птицы. Ганка подождал и постучал пальцем о косяк.

— Да, да, — ответили ему из комнаты.

— Можно? — спросил Ганка, осторожно отдёргивая полог.

— Пожалуйста, пожалуйста, — ответили ему.

Он вошёл.

Курт сидел около скверного, зеленоватого зеркальца и брился. Лезвие так и порхало в его больших пальцах. Через каждую минуту он наклонялся, смотрел в зеркало и осторожно сбрасывал пену. На Ганку Курт и не посмотрел. Тогда Ганка взял табурет и сел. Маленький столик около него весь сверкал парфюмерным стеклом. Во-первых, здесь зеленели флаконы с какими-то духами, и особенно выделялась одна толстая, узорная пробка с петухом на вершине; во-вторых, тускло лоснилась плоская банка из массивного, гранёного, грубого стекла под хрусталь; в-третьих, сверкал стаканчик с какой-то ярко-красной массой, с бриллиантином, наверное.

— Ну? — спросил Курт, щурясь перед зеркалом. — Были вы у господина Гарднера?

— Был, — ответил Ганка и вдруг спросил: — Долго вы работали у Курцера?

Курт сбросил в тазик бурую пену.

— А я и сейчас работаю у него, — ответил он спокойно. — Ведь это, — он сделал круглый жест, очерчивая им всю комнату, — считай, уже все его. Я-то ведь вижу, куда дело клонится.

В клетке тонко и пронзительно крикнула какая-то птичка.

— Он, кажется, любит птиц? — спросил Ганка.

— Что любит? — зачем-то переспросил Курт. — Ах, да, птиц-то? Любит, любит! Птиц-то он, точно, любит. Вот заказал дрозда принести. Сейчас я ходил западню ставить.

— Какого дрозда? — спросил Ганка.

— А чёрного дрозда, — мирно объяснил Курт, смотря в зеркало. — Мы сегодня пойдём с Гансом к оранжерее, там сейчас самый лов.

— К оранжерее? С Гансом? — донельзя удивился Ганка. — Это после того, как профессор...

Курт несколько насупился и вздохнул.

— Да, да, — сказал он прочувствованно. — Бедная госпожа Мезонье! Профессора я уже не жалею. Раз его нет, так и жалеть некого. А госпожу Мезонье...

И так помрачнел, что казалось, вот-вот всхлипнет.

— Очень жалеете? — иронически спросил Ганка.

— Очень! — печально кивнул головой Курт. — Уж так жалею, уж так я её жалею...

— Курт, что вы валяете дурака! — крикнул Ганка. — Вы думаете, я не вижу этого? Благодетель! Жену он жалеет! Он пойдёт с Гансом чёрт знает кому ловить дрозда! Это тогда, когда ещё тёплый труп профессора лежит в доме...

— Извините, не чёрт знает кому, — поправил солидно Курт, — а самому господину полковнику. И потом, дорогой, ну зачем вы кричите? В доме умершего говорят шёпотом.

Ганка приложил руку ко лбу. Голова у него гудела.

— Вы нарочно издеваетесь надо мной, — сказал он глухо. — Бог знает, зачем это вам нужно? Отчего ни на один мой вопрос вы не хотите ответить прямо?

Курт положил бритву и обернулся к Ганке.

— Ну, вы мне ответите на один мой вопрос? — спросил он, улыбаясь.

— Пожалуйста! — гневно фыркнул Ганка.

— Так вот: какого дьявола вам от меня нужно?

— Мне? — опешил Ганка.

— Да, вам! От меня? Какого чёрта? Скажите!

Ганка растерянно молчал.

— Что вы пристаёте ко мне? С каких пор я знаком с профессором? Как я знаком? Что мне говорил профессор? Почему говорил? С какого времени я знаком с Курцером? Почему знаком? Любит ли Курцер птиц? Почему любит? Какую птицу я ему пойду ловить? С кем пойду? Когда пойду? Зачем вам это всё нужно? Какая причина вашей... ну, любознательности, что ли, я уж так скажу из деликатности?

Ганка растерянно молчал.

— Ну вот, видите, — сказал Курт, как бы подводя итог.

— Да, вы правы, правы, — сказал наконец Ганка. — Да, но дело-то вот в чём: я имею серьёзные причины так вас спрашивать. Очень серьёзные. Профессор вам доверял. Вот мне Ланэ говорил, что вы ему привезли какое-то письмо, потом профессор вас вызвал зачем-то ночью. Это всё даёт мне основание относиться к вам с доверием.

— Ну, а мне, сударь? — спросил Курт.

— Что?

— Вот вы только что сказали: «Это всё даёт мне основание относиться к вам с доверием», — но ведь не вы мне рассказываете о себе, а, наоборот, меня спрашиваете. Так уж позвольте тогда и вас спросить: ну, а мне-то что даёт основание вам доверять? И опять-таки, если вы мне доверяете, ну, тогда, пожалуйста, говорите. Я вас буду слушать.

Ганка молчал.

— Ну, вот видите, сударь, — повторил опять Курт, — о чём же нам тогда с вами говорить?

Он взял одеколон, аккуратно помочил платок и начал было примачивать левую, выбритую щёку.

— Но повторяю: я ничего не знаю, с полковником у меня никаких отношений нет. Да и, как вы сами должны понимать, не может быть. С профессором тоже никаких особенных разговоров не было. Просто я сидел около окошечка, увидел, что свет горит, ну и зашёл посмотреть, что там такое. Ну, а что касается всего прочего... честное слово, не помню даже, о чём вы меня спрашивали... Да, о птичках. Любит ли полковник птиц? Любит, очень любит. У него во всех комнатах клетки. Ну вот, кажется, и всё!

Он сделал ещё несколько взмахов бритвой, потом аккуратно вытер её ваткой, положил в футляр и встал. Подошёл к углу комнаты, открыл ящик и вынул оттуда какое-то несложное приспособление — моток верёвки, лёгонькие козлы, кусок сурового полотна, всё это в разобранном и свёрнутом виде.

— Видите, какой станок, — сказал он шутливо, — совсем как дыба. Правда? Вот мы сейчас это соберём, да и...

Ганка стоял молча. И вдруг пришло ему в голову что-то такое, что относилось к одиночке, к жёлтому свету угольной лампочки и разговору вдвоём о дыбе и о том, кто её перенёс. И, не отдавая себе отчёта зачем, он вдруг прочёл строчки, пришедшие к нему неведомо как и откуда:

Он покрутил говой: «Господи, какие есть люди на свете!» И тут он увидел — руки у Курта дрогнули, и он положил полотно на пол.

— Что вы сказали? — спросил он.

— Так, — быстро ответил Ганка и махнул рукой. — Но, Курт, Курт, как всё это скверно устроилось!

— Откуда вы знаете эти строчки? — повторил Курт и подошёл вплотную к Ганке. — Кто вам их читал?

Он подтянулся, стал твёрдым, губы и подбородок у него сразу отвердели и чётко оформились. Он схватил Ганку за плечо и так больно сжал, что тот вскрикнул, но Курт будто этого не заметил.

— Кто вам прочёл это стихотворение? — повторил он, почти угрожающе.

— Что вы на меня кричите? — машинально обиделся Ганка и вырвал у него руку.

Курт с размаху ткнул свой ловкий снаряд, и все эти кусочки холста, бечёвки, верёвки, намотанные на палочки, — всё полетело в сторону.

— Откуда вы?.. — начал он тем же тоном и вдруг опомнился.

Отошёл, сел на табуретку и опустил руки.

— Мне эти стихи прочёл товарищ по камере, — сказал Ганка. — Мы сидели вместе, и вот он прочёл их мне.

Курт поднял голову.

— Как звали вашего товарища? — спросил он.

— Его звали Грубер, то есть звали Карл Войцик. Его раньше, как-то ночью, привели ночевать в мою квартиру, и вот тогда мы познакомились с ним.

— Ну, а... каким образом вы и он дошли до этих стихов? О чём вы говорили до этого?

Теперь лицо Курта было совсем иное. Правда, ничего существенного не изменилось в нём, только исчезло выражение этой насмешливо-выжидательной иронии, но стоило взглянуть на него, чтобы понять — вот был один человек злой, недоверчивый, насмешливый, а теперь говорит, слушает, спрашивает кто-то совсем другой.

— Его теперь уже нет, — ответил Ганка этому другому человеку. — Он погиб.

— Вы точно знаете это? — спросил Курт.

— Его вывели из моей камеры, — ответил Ганка. — Мы только что говорили с ним о Кампанелле, и вот...

— Да, да, о Кампанелле, — со страшной энергией тоски тихо сказал Курт. — Но, Ганка, Ганка, расскажите мне всё! Как вы встретились? Что вы говорили? Всё, всё мне расскажите, слышите? — Он подошёл к двери и заложил её на крючок.

— А чёрный дрозд как же? — всё-таки не удержался Ганка.

Курт криво и зло усмехнулся.

— Чёрный дрозд? Чёрный дрозд будет, — пообещал он, намекая на что-то, чего Ганка понять ещё не мог. — Чёрного дрозда я на последний случай берегу.

И вот тут этому незнакомому и мало симпатичному ему человеку, которому Ганка имел все причины не доверять, он рассказал всё: и про свой арест, и про разговор с Гарднером, и про декларацию, и даже про то, зачем он приехал сюда и что думает делать.

Он рассказал быстро, свободно, обращаясь больше к себе самому, чем к Курту, но Курт, видимо, понимал это, потому что не перебивал его, не расспрашивал, а только в нужных местах кивал головой и поддакивал:

— Да, да... Ну, конечно, так... Да, да...

Ганка говорил долго, и когда он кончил, Курт встал с места.

— Да, — сказал он, отвечая каким-то своим мыслям. — Плохо. Очень, очень плохо.

— Что плохо? — спросил Ганка, следя за ним глазами.

— Ничего, — ответил Курт. — Идёмте за пустырь, посмотрим мои силки.