Онлайн чтение книги Обращаться с осторожностью Handle with Care
Шон

В десять часов вечера в субботу стало понятно, что я еду в ад.

Субботний вечер заставлял вспомнить, что скрывается за акварельными открытками Новой Англии – здоровые улыбающиеся парни, которых видишь в журнале «Янки», могут валяться пьяными в местном баре. Субботним вечером одинокие подростки пытались повеситься в шкафу в своих комнатах в общежитии, а старшеклассниц насиловали мальчики из колледжа.

В субботний вечер можно поймать тех, кто виляет по дороге, и столкновение с пешеходом или с другим автомобилем лишь вопрос времени. Сегодня вечером мне пришлось притормозить за банковской парковкой, когда мимо прополз белый «камри», проехав почти по желтой разделительной линии. Я включил сирену и последовал за водителем, вынуждая его съехать на обочину.

Я вышел из машины и приблизился к водительской дверце.

– Доброго вечера, – произнес я, – вы знаете, почему…

Но не успел я закончить предложение и спросить, почему, по мнению водителя, я остановил его, когда стекло опустилось и я посмотрел на нашего приходского священника.

– Ах, Шон, это ты, – сказал преподобный Грейди.

На его голове пушилось облако седых волос, которые Амелия называла прической Эйнштейна; он был в сутане. Глаза его блестели.

Я замешкался:

– Преподобный, мне придется проверить ваши права и страховку…

– Никаких проблем, – сказал священник, порывшись в бардачке. – Ты просто делаешь свою работу.

Я видел, как он суетился, как уронил права три раза, прежде чем смог передать их мне. Когда я заглянул в машину, то не увидел бутылок или банок.

– Преподобный, вы ехали по всей ширине дороги.

– Правда?

Я отчетливо слышал идущий от него запах алкоголя.

– Преподобный, вы что-то пили сегодня вечером?

– Не могу сказать, что пил…

Священники не лгут, правда ведь?

– Не могли бы вы выйти из машины?

– Конечно, Шон. – Он, шатаясь, вышел из машины и прислонился к капоту «камри», сунув руки в карманы. – Давно не видел твоей семьи на мессе…

– Преподобный, вы носите контактные линзы?

– Нет…

Это было началом проверки на горизонтальный нистагм, непроизвольное подергивание глазных яблок, которое могло указывать на алкогольное опьянение.

– Я хотел бы попросить вас проследить за лучом света, – сказал я, доставая карманный фонарик и удерживая в нескольких дюймах от его лица, чуть выше уровня глаз. – Следите за ним одними глазами, головой не шевелите, – добавил я. – Вам это понятно?

Преподобный Грейди кивнул. Я смотрел, как расширяются зрачки, как следуют за лучом света, отметил крайнюю точку нистагма, когда перевел луч света к левому уху.

– Спасибо, преподобный. А теперь не могли бы вы встать на правую ногу, вот так? – Я изобразил, и он поднял левую ногу. Священник покачнулся, но держался прямо. – А теперь левую, – сказал я, и на этот раз он накренился вперед.

– Хорошо, преподобный, и последнее – могли бы вы пройтись сначала на пятках, потом на носках?

Я продемонстрировал ему, а потом смотрел, как он идет, путаясь в ногах.

Бэнктон был столь крошечным, что нам не требовалась на дежурстве помощь напарника. Возможно, мне стоило отпустить преподобного Грейди: никого мудрее у нас не было, и, может, он замолвил бы за меня словечко на небесах. Но отпустить его значило бы обмануть себя, а это не менее тяжкий грех. Кто мог ехать по дороге, которая вела к его дому… подросток, который возвращался со свидания? Отец, прилетевший в город из командировки? Мать с больным ребенком, которая направлялась в больницу? Я пытался спасти не преподобного Грейди, а людей, которые могли пострадать.

– Мне очень не хочется этого делать, преподобный, но мне придется арестовать вас за вождение в нетрезвом виде.

Я зачитал священнику права и аккуратно повел к своему внедорожнику.

– А что с моей машиной?

– Ее заберет эвакуатор. Приедете за ней завтра.

– Но завтра воскресенье!

Мы были в полумиле от участка – своего рода благословение, ведь я не мог бы вытерпеть непринужденной беседы со священником, после того как арестовал его. В участке я прошел по основному протоколу, который подразумевал информирование задержанного, и сообщил преподобному Грейди о проведении теста на наличие алкоголя в крови.

– Вы имеете право пройти похожий тест под наблюдением другого человека на ваш выбор, – предложил я. – Вы также можете потребовать дополнительный тест, если вы пожелаете. Если вы не пройдете тест по распоряжению сотрудника правоохранительных органов, то вас могут лишить водительского удостоверения сроком на сто восемьдесят дней, исключая лишение прав, если вас признают виновным за вождение в нетрезвом виде.

– Нет, Шон, я доверяю тебе, – сказал преподобный Грейди.

Меня не удивило, когда алкотестер показал пятнадцать делений.

Моя смена заканчивалась, и я предложил довезти священника домой. Дорога петляла передо мной, я миновал церковь и поехал вверх по холму к небольшому белому строению, которое служило пастору домом. Припарковался на подъезде и помог ему проделать как можно более прямой путь до двери.

– Я был сегодня на поминках, – сказал он, поворачивая ключ в замке.

– Преподобный, – вздохнул я, – не нужно объяснять.

– Парнишке было всего двадцать шесть. В прошлый вторник он попал в аварию на мотоцикле. Возможно, ты слышал об этом. Я знал, что поеду домой. Но у матери паренька разрывалось сердце, братья потрясены потерей. Я хотел почтить его память, а не оставлять их наедине с утратой.

Я не желал это слушать и брать на себя чужие проблемы. Но понял, что киваю.

– Пара тостов, пара стаканов виски, – сказал преподобный Грейди. – Шон, не мучайся из-за этого. Я прекрасно знаю, что поступать правильно для других иногда значит делать то, что неправильно для тебя.

Дверь перед нами распахнулась. Раньше я не был в доме пастыря. Я оказался в тесном, но уютном пространстве; псалтыри в рамках украшали стены, на кухонном столе стояла хрустальная миска с «M&M’s», а над диваном висел плакат «Патриот».

– Я лучше прилягу, – пробормотал преподобный Грейди, вытянувшись на диване.

Я снял с него обувь и накрыл одеялом, которое нашел в гардеробной.

– Спокойной ночи, преподобный.

Его глаза слегка приоткрылись.

– Встретимся завтра на мессе?

– Точно, – сказал я, но преподобный Грейди уже храпел.

Когда я сказал Шарлотте, что хочу следующим утром сходить в церковь, она спросила, хорошо ли я себя чувствую. Обычно ей приходилось затаскивать меня на мессу, но мне хотелось узнать, упомянет ли преподобный Грейди в своей проповеди нашу ночную встречу. «Грехи отцов, так бы он назвал это», – подумал я и подавил смешок. Шарлотта, сидевшая на скамье рядом, ущипнула меня. «Ш-ш-ш», – одними губами показала она.

Я не любил походы в церковь из-за пристальных взглядов окружающих. Сострадание и жалость были слишком близкими понятиями. Я слушал, как старушка распиналась, что молится за тебя, улыбался и благодарил ее, но внутри все бурлило. Кто просил ее молиться за тебя? Она разве не знала, что я достаточно молился сам?

Шарлотта сказала, что предложение о помощи не всегда говорило о твоей слабости и полицейский должен об этом знать. Но знаешь, что я думал, когда спрашивал заблудившегося приезжего, нужно ли подсказать ему путь, или предлагал избитой мужем женщине свою визитку? Соберись уже и реши проблему, в которую ты сам себя загнал! На мой взгляд, была огромная разница между адом, в котором ты оказываешься неожиданно и который создаешь сам.

Преподобный Грейди вздрогнул, когда органист запел гимн, все громче и громче, и я стер с лица улыбку. Вместо того чтобы давать бедолаге стакан воды прошлой ночью, нужно было развести ему антипохмелин.

За нашими спинами закричал ребенок. Я даже порадовался тому, что сейчас все внимание не на нашей семье. Родители яростно зашептались, решая, кто из них унесет ребенка из церкви.

Амелия сидела рядом. Она толкнула меня в бок и изобразила, что ей нужна ручка. Я потянулся в карман и передал ей шариковую ручку. Перевернув ладонь, дочь провела шесть крошечных веточек и петлю висельника. Я улыбнулся и написал на ее коленке букву «А».

Она написала: «_А_А_А».

«М», – вывел я пальцем в воздухе.

Амелия покачала головой.

«Т»?

«_АТА_А».

Я попробовал «Л», «П» и «Р», но безуспешно. «С»?

Амелия просияла и добавила в ребус «САТА_А».

Я громко засмеялся, и Шарлотта недовольно посмотрела на нас; в ее глазах сквозил упрек. Амелия взяла ручку и дописала «Н», потом подняла руку, чтобы я мог увидеть слово. В тот момент ты громко и отчетливо спросила: «Что такое Сатана?», а твоя мать покраснела, схватила тебя на руки и поспешила наружу.

Через несколько секунд за вами последовали и мы с Амелией. Вы с Шарлоттой сидели на ступеньках церкви, держа ребенка, который прокричал всю мессу.

– Что вы здесь делаете? – спросила она.

– Решили, что здесь безопаснее, если ударит молния. – Я улыбнулся, глядя на младенца, который тянул в рот траву. – У нас прибавление в семье?

– Его мать в дамской комнате, – сказала Шарлотта. – Амелия, пригляди за своей сестрой и малышом.

– Мне за это заплатят?

– Не верю, что тебе хватило наглости спросить это после того, что ты только что учинила во время мессы. – Шарлотта поднялась. – Давай прогуляемся.

Я пошел рядом с женой. От Шарлотты всегда пахло сахарным печеньем – позже я узнал, что это ваниль, которую она втирала в запястья и за ушами, идеальный парфюм для кондитера. Отчасти из-за этого я влюбился в нее.

Вот новости для прекрасной половины человечества: если вы считаете, что нам нужна девушка вроде Анжелины Джоли, худая и угловатая, правда в том, что мы скорее удобно устроимся в объятиях женщины вроде Шарлотты – мягкой и уютной, которая может не замечать следы муки на юбке весь день или не переживать об этом, даже когда идет на встречу с родительским комитетом. Ее можно сравнить не с экзотическим отпуском, а скорее с домом, в который хочется вернуться.

– Знаешь что?! – радостно воскликнул я, обнимая ее. – Жизнь чудесна. Сегодня прекрасный день, я вместе с семьей, а не сижу в этой церкви, как в пещере…

– Уверена, преподобному Грейди тоже понравилась маленькая выходка Уиллоу.

– Поверь мне, у преподобного Грейди куда более серьезные проблемы.

Мы пересекли парковку, идя по заросшему клевером полю.

– Шон, – сказала Шарлотта, – мне нужно кое в чем признаться.

– Может, следовало сделать это внутри церкви.

– Я снова ходила к юристу.

Я замер:

– Что ты сделала?

– Я встречалась с Марин Гейтс, насчет иска о неправомерном рождении.

– Боже мой, Шарлотта!

– Шон! – Она метнула взгляд в сторону церкви.

– Как ты могла? Пошла туда, не спросив меня, будто мое мнение ничего не значит.

Она скрестила руки на груди:

– А что насчет моего мнения? Разве оно не важно для тебя?

– Конечно важно, но мнение какого-то паразитирующего юриста меня, черт подери, не волнует! Разве не видишь, что им нужно? Деньги, все просто и понятно. Им нет дела до тебя, меня или Уиллоу, их не волнует, кто проиграет во время процесса. Мы лишь средство достижения цели. – Я шагнул к ней. – Да, у Уиллоу есть проблемы, но у кого их нет? Есть дети с СДВГ[4]Синдром дефицита внимания при гиперактивности. и дети, которые убегают ночью из дому, чтобы покурить и выпить, дети, которых бьют в школе за то, что они любят математику. Где их родители, которые винят других, чтобы получить деньги?

– Как же ты собирался засудить «Дисней уорлд» и государственные учреждения во Флориде ради денег? В чем разница?

Я вздернул подбородок:

– Они принимали нас за дураков.

– Что, если и врачи тоже? – возразила Шарлотта. – Что, если Пайпер допустила ошибку?

– Тогда она допустила ошибку! – Я пожал плечами. – Могло ли это изменить конечный результат? Знай ты обо всех переломах, о вызовах неотложки, обо всем, что нам придется сделать ради Уиллоу, ты бы меньше желала ее появления на свет?

Она открыла рот и тут же раздумала продолжать.

Это чертовски меня напугало.

– Ну и пусть она все время в гипсе, – сказал я, потянувшись к руке Шарлотты. – Она также знает название каждой косточки в чертовом теле, ненавидит желтый цвет и сказала мне вчера вечером, что, когда вырастет, хочет стать пчеловодом. Она наша малышка, Шарлотта. Нам не нужна помощь. Мы пять лет прожили с этим, дальше справимся сами.

Шарлотта отстранилась:

– Что значит «мы», Шон? Ты уходишь на работу. Вечером идешь играть с друзьями в покер. А говоришь так, будто проводишь с Уиллоу двадцать четыре часа в сутки, но ты и понятия не имеешь, каково это.

– Тогда мы наймем медсестру. Помощника…

– И чем будем платить? – фыркнула Шарлотта. – Если так подумать, сможем ли мы позволить себе новую машину, достаточно просторную для кресла, ходунков и костылей Уиллоу, когда наш фургон пройдет двести тысяч миль? Чем будем платить за операции, которые не покроет страховка? Как убедимся, что у нашей дочери в доме будет пандус для инвалидов и достаточно низкая кухонная раковина для инвалидного кресла?

– Хочешь сказать, я не могу обеспечить своего ребенка? – спросил я на повышенных тонах.

Шарлотта лишилась всего запала:

– Ох, Шон! Ты самый лучший отец на свете. Но ты… не мать.

Раздался визг, и, повинуясь инстинктам, мы с Шарлоттой побежали через парковку, ожидая увидеть Уиллоу на тротуаре с торчащей из кожи костью. Вместо этого Амелия держала плачущего младенца на расстоянии вытянутой руки, на ее кофте появилось пятно.

– Он срыгнул на меня! – завыла она.

Из церкви к ним спешила мать ребенка.

– Простите меня, – сказала она нам, а Уиллоу сидела на земле и смеялась над неудачей сестры. – Возможно, он приболел…

Шарлотта шагнула вперед и забрала ребенка у Амелии.

– Может, это вирус, – сказала Шарлотта. – Не беспокойтесь. Так бывает.

Она отступила на шаг, а женщина протянула Амелии салфетки, чтобы стереть пятно.

– Разговор закончен, – буркнул я Шарлотте. – И точка.

Жена покачала ребенка на руках.

– Конечно, Шон, – легко согласилась она. – Как скажешь.

К шести вечера Шарлотта подхватила ту же заразу, что и ребенок; ее выворачивало наизнанку. Она заперлась в ванной комнате, опустошая желудок. Я собирался идти в ночную смену, но теперь стало ясно как день, что этому не бывать.

– Амелии нужно помочь с домашним заданием по естествознанию, – выдохнула Шарлотта, вытирая лицо холодным полотенцем. – И девочкам нужно пообедать…

– Я об этом позабочусь, – сказал я. – Что еще тебе нужно?

– Умереть? – простонала Шарлотта и отпихнула меня с дороги, чтобы снова обняться с унитазом.

Я попятился из ванной, закрывая за собой дверь. Ты сидела на диване в гостиной и ела банан.

– Ты испортишь аппетит, – сказал я.

– Я не ем банан, папочка. А чиню его.

– Чинишь, – повторил я.

На столе перед тобой лежал нож, которого здесь быть не должно: я сделал мысленную пометку поругать за это Амелию. По центру банана шел разрез.

Ты открыла ремонтный чемоданчик, который мы привезли из номера отеля во Флориде, достала иглу с ниткой и стала зашивать банановую кожуру.

– Уиллоу, что ты делаешь?

Ты заморгала, глядя на меня:

– Операцию.

Ты сделала несколько швов под моим надзором – я хотел убедиться, что ты не поранишься, потом пожал плечами. Разве мог я встать на пути науки.

Амелия сидела за кухонной столешницей с маркерами, клеем и куском ватмана.

– Не хочешь сказать, откуда у Уиллоу нож для фруктов?

– Она попросила.

– А если бы она попросила бензопилу, ты бы принесла ее из гаража?

– Для банана это перебор, не находишь? – Амелия вздохнула, глядя на свой проект. – Какая чушь! Я должна сделать настольную игру о системе пищеварения. Все будут смеяться надо мной, потому что известно, в какую дыру все утекает!

– Забавно, что тебе придется говорить об этом.

– УЖАСНО, пап!

Я вынул посуду из-под столешницы, поставил на плиту сковороду:

– Как насчет блинов на обед?

Выбора особого не было: я знал лишь, как готовить блины, а еще сэндвичи с арахисовым маслом и вареньем.

– Мама пекла блинчики на завтрак, – пожаловалась Амелия.

– Вы знаете, что рассасывающиеся нити делают из кишок животных? – вклинилась в разговор ты.

– Нет, и лучше бы не знал…

Амелия намазала клей на постер.

– Маме лучше?

– Нет, малыш.

– Но она обещала нарисовать пищевод.

– Я могу помочь, – сказал я.

– Ты не умеешь рисовать, пап. Когда мы играем в картинки-ассоциации, ты всегда рисуешь дом, хотя это никак не связано с ответом.

– Разве тяжело нарисовать пищевод? Это ведь труба, верно? – Я порылся в поисках коробки «Бисквик».

Раздался грохот, нож закатился под диван. Ты неловко повернулась.

– Стой, Уиллс, я подниму! – крикнул я.

– Мне он больше не нужен, – сказала ты, все еще извиваясь.

Амелия вздохнула:

– Уиллоу, перестань вести себя как ребенок, иначе надуешь в штаны.

Я перевел взгляд с твоей сестры на тебя:

– Тебе нужно в туалет?

– Она делает такое лицо, когда терпит…

– Амелия, хватит! – Я прошел в гостиную и сел на корточки рядом с тобой. – Милая, тебе не нужно смущаться.

Ты поджала губы:

– Я хочу, чтобы меня отвела мама.

– Мамы тут нет, – фыркнула Амелия.

Я подхватил тебя с дивана, чтобы отнести в ванную комнату на первом этаже. Просунул в проем твои нелепо расставленные из-за гипса ноги, когда ты сказала:

– Ты забыл мусорные пакеты.

Шарлотта рассказывала, как подкладывала их под гипс перед походом в туалет. За все время твоего пребывания в «ортопедических штанах» эта обязанность обходила меня стороной. Ты очень смущалась, что мне придется снимать твои штаны. Я завернул за угол к шкафчику, где Шарлотта хранила коробку мусорных пакетов для кухни.

– Ладно, – сказал я. – Я новичок, так что руководи.

– Поклянись, что не будешь подглядывать.

– Положа руку на сердце!

Ты развязала узел, державший гигантские трусы боксеры, которые мы натянули поверх гипсовых штанов. Я поднял тебя, и они сползли вниз. Когда я снял их, ты взвизгнула:

– Смотри наверх!

– Хорошо! – Я решительно уставился тебе в глаза, стараясь убрать шорты, потом поднял мусорный пакет, который нужно подложить в паховой зоне. – Хочешь сделать это сама? – покраснев, спросил я.

Я поднял тебя подмышки, пока ты пыталась уложить целлофан вдоль гипса.

– Готово, – сказала ты, и я разместил тебя над унитазом.

– Нет, чуть назад, – сказала ты.

Я подстроился и стал ждать.

И ждать.

– Уиллоу, – сказал я, – давай уже.

– Не могу. Ты слушаешь.

– Я не слушаю…

– Слушаешь.

– Мама же слушает…

– Это другое, – сказала ты и расплакалась.

Стоило открыться одним каналам, как распахнулись и другие. Я опустил взгляд на унитаз, но ты заплакала громче.

– Ты сказал, что не будешь подглядывать!

Я устремил взгляд на север, переложил тебя на левую руку, а правой потянулся за туалетной бумагой.

– Пап! – прокричала Амелия. – Мне кажется, что-то горит…

– Вот черт! – выругался я, отдаленно подумав о банке для ругательств, и вложил в твою ладонь бумагу. – Поторопись, Уиллоу, – сказал я, потом нажал на смыв.

– Мне н-н-нужно пом-м-мыть руки, – заикаясь, захныкала ты.

– Позже! – резко сказал я и отнес тебя обратно на диван, сложив шорты у тебя на бедрах, прежде чем помчаться на кухню.

Амелия стояла перед плитой, где превращались в угли блинчики.

– Я выключила конфорку, – сказала дочь, кашляя от дыма.

– Спасибо.

Она кивнула и потянулась к столешнице за… Это то, что я подумал? Амелия села и подняла клеевой пистолет. Она приклеила почти тридцать моих крутых фишек от покера по краю постера.

– Амелия! – закричал я. – Это мои покерные фишки!

– У тебя их целая куча. А мне всего-то и нужно парочку…

– Разве я разрешал их трогать?

– Но и не запрещал, – сказала Амелия.

– Папочка, – позвала ты из гостиной, – мои руки!

– Хорошо, – выдохнул я. – Хорошо. – Я досчитал до десяти, потом отнес сковороду к мусорному ведру, чтобы выбросить содержимое. Металлический край обжег мое запястье, и я выронил сковороду. – Черт подери! – выкрикнул я и включил холодную воду, подставляя руку под струю.

– Я хочу помыть руки! – завыла ты.

– Ты должен Уиллоу четвертак, – сказала Амелия, подбоченившись.

К девяти часам вы уснули, кастрюли были вымыты, мерно гудела посудомоечная машина. Я обошел дом, выключая свет, потом прокрался в темную спальню. Шарлотта лежала, забросив за голову руку.

– Тебе не нужно ходить на цыпочках, – сказала она. – Я не сплю.

Я опустился на кровать рядом с ней:

– Тебе лучше?

– Я совершенно опустошена. Как девочки?

– Хорошо. Хотя с прискорбием сообщаю, что пациент, которого оперировала Уиллоу, не выжил.

– Что?

– Ничего. – Я перекатился на спину. – На обед у нас было арахисовое масло и варенье.

Она рассеянно похлопала меня по руке:

– Знаешь, что я обожаю в тебе?

– Что?

– Рядом с тобой я кажусь такой хорошей…

Я завел руки за голову и уставился в потолок:

– Ты больше ничего не печешь.

– Да, но у меня не сгорают блинчики, – сказала Шарлотта, слегка улыбнувшись. – Амелия настучала на тебя, когда заходила пожелать мне спокойной ночи.

– Я серьезно. Помнишь, как ты делала раньше крем-брюле, птифур и шоколадные эклеры?

– Полагаю, на первом месте оказались дела поважнее, – ответила Шарлотта.

– Ты повторяла, что однажды у тебя будет своя пекарня. Ты хотела назвать ее «Силлабл»…

– «Силлабаб», – поправила она.

Может, я и не запомнил название, но знал его значение, потому что я спрашивал: силлабаб – это старинный английский десерт, парное молоко от коровы добавляли прямо в ведро с сидром или хересом. Получалось что-то вроде гоголь-моголя, – сказала мне Шарлотта и пообещала приготовить на пробу, и в ту ночь обмакнула палец в сладкий крем и провела по моей груди, собирая его поцелуями.

– Вот что бывает с мечтами, – сказала Шарлотта. – На их пути встает жизнь.

Я сел, приглаживая пальцем шов на лоскутном одеяле:

– Я мечтал о доме, о своем дворе, о ребятишках. Что мы будем ездить иногда на отдых. О хорошей работе. Хотел быть тренером по софтболу и возить своих девочек покататься на лыжах. Разве думал я, что буду знать по имени каждого чертова врача в травмпункте Портсмута. – Я повернулся к жене. – Может, я с ней и не все время, но, когда случается перелом, Шарлотта, я буквально ощущаю его. Клянусь! Я бы сделал для нее что угодно.

Она повернулась ко мне лицом:

– Правда?

Между нами будто лежал этот груз: судебный иск, самая больная тема.

– Это кажется… отвратительным. Как сказать, что мы ее не любили, потому что она… такая, какая есть.

– Нет, это потому, что она желанна, потому, что мы любим ее, вот что заставило меня подумать об этом, – возразила Шарлотта. – Я не дура, Шон. Знаю, что люди станут судачить, скажут, что я просто хочу получить огромную выплату. Будут считать меня самой худшей матерью в мире, самой эгоистичной, ты это понимаешь. Но мне плевать, что они скажут обо мне, – важнее Уиллоу. Мне хочется быть уверенной, что она сможет пойти в колледж и жить самостоятельно, занимаясь тем, о чем мечтает. Пусть весь мир считает меня отвратительной. Разве важно, что говорят другие, если в душе я знаю, почему поступаю так? – Она развернулась ко мне лицом. – Я потеряю из-за этого лучшую подругу. Я не хочу потерять и тебя.

Прежде, когда Шарлотта еще была кондитером, меня всегда удивляло, как эта крошечная женщина тащит пятидесятифунтовый мешок муки. Внутри нее жила сила, выходящая за рамки моих физических способностей. Я видел мир в черно-белых тонах, поэтому и работал копом. Но что, если этот иск с его неприглядным названием всего лишь средство достижения цели? Мог ли он лишь казаться неправильным, но быть бесспорно правым?

Я положил ладонь поверх руки Шарлотты.

– Ты и не потеряешь, – сказал я.