Онлайн чтение книги От мира сего
РАЗМЫШЛЕНИЯ, ЗАСЕДАНИЯ, РАЗГОВОРЫ

Начальник хотел перейти в другую клинику. Но клиникой этой заведовал старый профессор. А у профессора сейчас были неприятности. Неприятности могли кончиться увольнением. Но переходить на «живое место»! Упаси бог! Нет, так нельзя.

Начальник сидел в такси и думал, как бы ему все-таки перебраться на это новое место, в клинику, где он будет более самостоятельным, чем даже сейчас, где прекрасная аппаратура, помещения; клиника, руководитель которой и по традиции имеет совсем иной, больший общественный вес. Но первое условие врачебной этики — не вреди. Профессору вредить нельзя. Хотя, наверное, его ничто уже не спасет — ему каюк, по-видимому. Ну, посмотрим, как дело пойдет.

Начальник вспомнил сегодняшнюю конференцию. Правильно он говорил. Очень хорошо. Так и надо. Нельзя потакать этой манере искать ошибки у других врачей. Надо давать отпор этому больничному снобизму и верхоглядству. Сидят в больнице и выискивают ошибки поликлинических врачей. Сами бы там поработали. Не понимают: пришел врач к больному на десять минут — и решай. Нам-то в больнице легче — мы и анализ можем сделать, и подождать, понаблюдать. Так ведь сегодня мы поликлинику обругаем, а завтра они нам воздадут сторицею. Ведь почти все судебные дела против врачей, по существу, созданы коллегами — не прямо, так косвенно. «Рука руку рубит».

Начальник думал, что если удастся перебраться в новую клинику, то там тоже надо будет прививать доброжелательность друг к другу. Там ведь даже на собственного шефа жалобы пишут. Такая обстановка до добра не доведет. Но надо, чтобы доброжелательность эта не переходила в беспринципную доброту. Немалую твердость и гибкость надо проявить, чтобы стать хорошим руководителем такой клиники. Это хозяйство не чета его теперешнему. Но он был твердо уверен — справится. Ведь как он сумел сказать опоздавшему сегодня на доклад, что, позволив себе опоздать, тот проявил уважение к своему времени, но не подумал о времени других, а вот его, Начальниково, время, например, дороже, хотя бы в денежном исчислении. Вот так и в этой клинике надо воспитывать уважение к другому, к коллеге, а к подчиненным проявлять твердость, справедливость и показывать свою заинтересованность в деле, а не в личностях.

Начальник понимал, что уход старого профессора, Романа Васильевича, и будет первым шагом к цели. И тем не менее он должен защищать старика в комиссии, раз черт его туда занес, в эту комиссию. Все-таки средства хотя бы должны оправдать его цель. Как он не уберегся!

Начальник сделал хороший доклад на том заседании хирургического общества, а потом в раздевалке глупо попался на глаза, и его загребли в комиссию по проверке работы Романа Васильевича. Надо же, чтобы Дмитрий Михайлович его поймал тогда. А тут еще и старика он встретил, — старый и в глазах уже тоска выгнанного — «не жилец».

Начальник предвкушал радость, которую дает защита одинокого и загнанного. Конечно, он по малодушию только сначала хотел отвертеться от работы в комиссии. Пусть им будут недовольны, но он выступит сегодня в защиту старика. Да и действительно! — ну вот проверили его работу — то же, что и везде. Лично бы он, конечно, не так вел себя. Лично бы он крепче держал в руках своих подчиненных. Больно они все в этой клинике самостоятельные.

Начальника охватило какое-то неприятное, гнетущее ощущение, как будто виноват в чем-то. Он решил отвлечься от гнетущего и неприятного и стал думать о том, какие порядки заведет на новом месте работы. Если Романа Васильевича проводят на пенсию, а это практически предрешено, — всем ясно, кто единственный, во всяком случае наиболее вероятный, кандидат на освободившееся место. И сходные научные тематики обеих клиник, и личные качества Начальника как начальника, и все предыдущие его работы… И опять вернулся почему-то к проблеме необходимости защищать старика, подумал: «Не бороться со злом, а добро приумножать — злу места меньше будет в мире; старика защитит — добра прибавится».

Начальник пришел на заседание, когда все уже были в сборе, сидели, мирно беседовали и ждали назначенного часа. Увидев его, Дмитрий Михайлович сказал, что им нет нужды обязательно ждать указанного времени, так как комиссия уже в полном составе. После краткого делового вступления Дмитрия Михайловича все по очереди стали докладывать свою часть проверочной работы, заканчивая речь выводами и предложениями.

Начальнику стало ясно, что участь Романа Васильевича окончательно решена, а ему уготована роль преемника. Хорошо, что его часть проверки была, во-первых, несущественна, а во-вторых, действительно для любого глаза абсолютно благополучна. В своем выступлении он разобрал несколько случаев ошибок и указал на объективные причины их возникновения, а в заключение сказал: «…И напрасно здесь раздаются голоса, отрицающие и отвергающие хорошую работу Романа Васильевича. Профессор работал на полную мощь своих сил, и не надо требовать от человека другого поколения, хирурга старой школы, уровня сегодняшнего понимания и сегодняшнюю сноровку. Он честно и правильно все делает, как был приучен долгими годами работы, не его вина, что изменились требования в наше время, что появилось много нового, за чем он, естественно, не может угнаться, и нельзя этого от него и требовать. Мы, многие из его учеников, весьма благодарны ему за уроки. Мое мнение — он работал хорошо, и мы должны поблагодарить Романа Васильевича за долгие годы работы на общую пользу».

Начальник был доволен тем, что не отдал старика на поругание, что защитил его от неправедных нападок, и с чистой совестью приготовился выслушать заключение Дмитрия Михайловича, который и сказал, что единодушное мнение членов комиссии будет обсуждено в административных инстанциях, что лично он учтет резвость стремящихся вперед молодых профессоров, что, по-видимому, Романа Васильевича надо будет достойно проводить и пожелать ему счастливого заслуженного отдыха, что он надеется услышать об уходящем профессоре теплые и хвалебные слова не только в некрологической тональности, как это было на заседании сегодняшнем.

Начальник понял, что Дмитрий Михайлович и некоторые другие профессора не очень были довольны его выступлением, либо потому, что им было неприятно его заведомое, уже как бы решенное для себя, прощание со старым профессором, что не пристало, по их мнению, возможному преемнику; либо им не поправился сам факт хвалебных слов, чего они себе не позволили и теперь чувствовали себя оскорбленными. Начальник больше склонялся ко второму варианту, но особенно не стал над этим задумываться, а быстро распрощался со всеми и уехал. А по дороге все ж таки стал с удовольствием думать, что ему удалось не поддаться общему настроению участников заседания и сказать о старике добрые слова. Вот только не был уверен он — понравилось ли Дмитрию Михайловичу. «И все-таки вот таким же принципиальным, терпимым и независимым от общепринятой точки зрения, и особенно от мнения начальства, — вдруг четко и ясно подумал он, — надо будет и показать себя с первых же дней в новой клинике». Да, но если придется переходить в другую больницу, наверное, могут несколько осложниться отношения с Люсей. Все-таки удобно, когда работаешь вместе.

Люся ждала его дома. Он посмотрел на часы и увидел, что, как и всегда, сумеет приехать точно в назначенный час. Это прекрасно. Точность — качество прекрасное. Он бы с удовольствием приехал и раньше. На Люсю приятно смотреть и еще приятнее слушать ее. Если он уйдет на новую работу, ему, конечно, труднее будет встречаться с ней — много забот, большая работа. Но Люся умница — она все поймет.

— Я знаю, ты не опоздал, но мне хотелось, чтобы ты пришел еще раньше. — В дверях стояла улыбающаяся Люся, короткие волосы ее гладкой прически чуть растрепались, и это было красиво. Ему сейчас все в ней нравилось, все красиво было. Удивительно, что она никогда не манерничает, говорит, что думает. Начальник с ходу начал ей рассказывать о заседании. Когда он ехал в машине с этого собрания без Люси — он думал о ней, а вот когда он приехал к ней — говорит о заседании.

Он стал ей рассказывать, как ему жалко Романа Васильевича, как он единственный, кто выступил в его защиту, как он сказал о его многолетних заслугах, как это, по-видимому, некоторым не понравилось: кому ж нравится, если что-то хорошее мог бы сказать ты, да побоялся, и говорит другой. Это, конечно, опасно, потому что люди не прощают своих ошибок другим. Но…

Начальник, казалось, был доволен собой и не очень обращал внимание на недовольство сильных заседания того.

Люся же считала, что у профессоров, присутствовавших и решавших, могли быть и другие основания для недовольства, тем более что о Начальнике говорили как о наиболее вероятном преемнике.

— Смотри, милый, от вашей комиссии, особливо от твоей защиты, Роману Васильевичу слишком худо на душе может быть. Смотри, милый, если с ним что случится, навек тебе на душе худо будет.

— Во-первых, я его действительно искренне защищал…

— Оставь. Хоронил…

— А во-вторых, о самоубийстве я и…

— Да я не…

— Нет, не в его привычках судить. А самоубийство потому и есть самый страшный грех, что судят при этом окружающих, да к тому же судом самым страшным — без всякой возможности оправдаться или даже просто просить прощения.

— Опять ты все обобщаешь — это ведь наиболее удобная форма оправдывания. А я тебе говорю конкретно, да и достаточно мягко: Роману Васильевичу худо будет, в частности и от твоего выступления тоже. А самоубийство!.. При чем тут? Я совсем не об этом. Что ты!

— Перестань, Люсенька. Что ты меня пугаешь? Я сделал, что мог, совесть моя чиста, от всей этой суеты и интриг пришел отдохнуть к тебе, отдохнуть душой, а ты опять про то же.

А дальше Люся повинилась и согласилась, и перестали они говорить на эту тему — действительно, что они будут обсуждать чьи-то чужие интриги и заботы, когда все это их не касается, когда у них есть более важное и вечное, то, что не осуждается, не должно осуждаться… И нечего его шпынять — он ведь не по расчету говорил так.

Так думала Люся.

А Начальник посмотрел на висящие перед ним книжные полки, на сдвинувшуюся вдруг гармошку книжных корешков перед глазами… он потянулся к Люсе.

— Не надо. Прости меня. Никак не пойму… Что-то в тебе не то сегодня, сейчас. Что?

Застыла книжная гармошка. Она ведь живет без расчета. Значит, сейчас ей так лучше. Ей. А каково же ему! Нет, он не может так. Он разобьет сейчас какую-то глупую преграду, созданную наверняка неправильно понятыми словами его. Он вспомнил, как Люся как-то сказала: «Никогда ничего никого и ни о чем, по возможности, просить не надо. При хороших отношениях люди сами должны понимать друг друга и помогать друг другу и все прочее. Я стараюсь не просить».

Речь тогда шла об операциях, о распределении их Начальником, а он обобщил. И тогда обобщил, и сейчас. Конечно, он не мог с этим согласиться. Надо добиваться своей цели, — естественно, сохраняя порядочность. Да, да, даже неправедной цели надо добиваться средствами праведными. Нет, нет, он сейчас сломает эту напряженность.

— Люсь…

— Не считай, не считай, не занимайся арифметикой. Я ж тебя люблю. Ты же знаешь.

— Думаешь, этого достаточно?

— Достаточно, недостаточно, а не считай.

— Не городи ерунды. При чем тут расчеты? Ты же знаешь, что я приехал не бухгалтерией заниматься и не уравнения решать.

— Все равно. Для меня главное, как я люблю.

А у него в глазах вновь бегали книжные корешки. Он молчал. Сейчас он правильно рассчитал.

* * *

Начальника не было на работе уже три дня. Не приезжал он и к ней домой. Хотя известно было, что он не болен и ни в какую срочную командировку не уезжал. Был дома — наверное, работал.

На третий день под вечер — звонок телефонный. Он был краток.

— Приехать можно?

— Конечно! Сейчас?

— Да.

— Жду.

Он был буквально через пять минут.

— Как ты быстро!

— Я был рядом. В департаменте нашем.

— А ты что такой смурной?

— Я когда общаюсь с начальством нашим административным — всегда смурной. Был там с Сергеем. Все им не так. Расписание составлено не так. Отчет о научной работе — тоже не так. Кучу бумаг дали — формы самых разнообразных отчетов. Ведь думают все только про бумаги, а до дела никому нет дела.

— Ну, а ты что — впервые с этим встретился? Почему говоришь с жаром первооткрывателя? Ведь не первый раз, наверное, и не сегодня только. Ты так кипятишься, как будто они тебя разочаровали. «Владыко дней моих! дух праздности унылой, любоначалия змеи сокрытой сей, и празднословия не дай душе моей».

— Ты права, Люсенька. Но иногда они выводят меня из себя. Сама подумай. Старика этого, Романа Васильевича, сняли. Я тебе рассказывал о комиссии. Слова никто о нем хорошего не сказал. А то, что я говорил тепло, — естественно, не понравилось. При этом делают хорошую мину — а игра-то плохая. Все им не нравится, и даже говорят, будто я просто хоронил его с почестями.

— Конечно. По-моему, тоже. Нехорошо. Особенно если тебя могут назначить на освобождающееся место. Не понравилось кому-то, наверное. Мне бы не понравилось. Да еще и всех стариков сразу обидел — целое поколение.

— Да что ты! Они все без обратной связи. Намеки бесполезны — они их к себе не относят, на свой счет не принимают. И все старики заседавшие, и главный наш старик. Ты подумай, кого назначили на это место!

— А что, уже есть преемник?

— И даже утвержден министерством. Это молодой хам, рвущийся в передовые, желающий показать себя прогрессивным любыми средствами, правда, без риска для положения, хам, постоянно рекламирующий и декларирующий свои деловые качества и что для него дело превыше всего, и уж во всяком случае превыше личных отношений, а на самом деле все эти слова просто защита и оправдание собственного хамства и грубости, оправдание своего издевательства над своими сотрудниками, постоянного унижения их. На самом деле, на поверку получается, что думает он только о себе и о своем положении, кстати как и все, кто долдонит о том, что дело выше отношений между людьми. Болтун — много красивых слов и ни одной научной концепции собственной. Школу он зато создает, и создаст — всех заставляет оперировать, например, только как он, только по его методике, вернее, по принятой им для себя методике. А вот к творчеству никого не приучил, не приучает и не приучит, своих мыслей пи у кого не будит. Все — пустота. Как в диссертациях — все есть: исторический обзор, собственный материал, обсуждение полученных данных — и ничего! пустота! Размышления, заседания, обсуждения — и степень, а за ней ничего, пустота, болтовня. Такова и вся его наука. Бестактен в своей болтовне до предела. Делает вид, что помогает людям…

— Да что с тобой! Что ты так разбушевался! И уж чересчур ты его поносишь — говорят, он хорошо оперирует.

— Да ты что! Я был на его операциях — крик, шум. А когда хирург много орет на операциях — либо это игра в распущенность, либо хирург не уверен в себе, что чаще.

— А почему вдруг его выбрали? Что, с самого начала планировали так?

— А я откуда знаю! Есть и более достойные кандидаты. Да ведь разве о деле думают? Думают о взаимоустройстве приятелей, коррупция!

— Что ты сегодня такой возбужденный? Перестань носиться по комнате. Садись.

Люся подошла к полке, взяла книгу и тоже села рядом с ним.

— Смотри, мне подарили что. Прекрасный художник, великолепные репродукции по качеству, а? Ты когда-нибудь видал такого Христа? Великолепно?! Неожиданно, правда?

— Кто это?

— Руо.

— Я что-то слышал о нем.

— Да ты посмотри всю книжечку, посмотри. А начал с театрального оформления. Дягилевские спектакли оформлял. Начальник полистал немного и отложил книгу.

— Что-то не могу сегодня. Действительно, я почему-то возбужден очень.

— Может, чаю хочешь, кофе?

— Ничего я не хочу. Во всяком случае, ни пить ничего, ни есть.

— Давай поставлю музыку. Может, это тебя успокоит?

— Поставь, если хочешь.

Люся включила проигрыватель, поставила пластинку и застыла у стола. Что-то не нравилось ей в разговоре, в словах Начальника. Люся стала вспоминать его на операциях. Это всегда была защита от чего-нибудь неприятного в нем. Она повернулась, посмотрела на него, на руки. Руки как руки. Лицо… Люся подошла к нему:

— Начальничек ты мой родненький. Прекратите хмуриться. Послушай, какая музыка.

… И все-таки, когда он уехал, что-то осталось неприятное в ее душе.