Онлайн чтение книги Отдел убийств: год на смертельных улицах Homicide: A Year on the Killing Streets
Среда, 10 февраля

Рыбник открывает дверь с вилкой в руке, в потертой фланелевой рубахе и вельветовых штанах. Его небритое лицо бесстрастно.

– Отойдите, – говорит Том Пеллегрини. – Мы заходим.

– Я арестован?

– Нет. Но у нас есть ордер на обыск вашей квартиры.

Рыбник хмыкает, потом уходит на кухню. Лэндсман, Пеллегрини и Эджертон заводят в трехкомнатную квартиру на втором этаже еще полдесятка человек. Здесь грязно, но терпимо; вещей мало. Даже шкафы почти пустые.

Каждый детектив берет на себя комнату и приступает к обыску, а Рыбник возвращается к жареной курице, овощам и банке «Кольта 45». Он отрывает вилкой мясо от бедрышка, потом берет пальцами ножку.

– А можно посмотреть? – спрашивает он.

– На что? – уточняет Лэндсман.

– На ордер. Можно посмотреть?

Лэндсман возвращается на кухню и кладет на стол копию.

– Можете оставить себе.

Рыбник ест курицу и медленно читает аффидевит[28]Аффидевит – юридически заверенное письменное показание.. В нем технически описаны причины обыска: знал жертву. Трудоустраивал жертву в магазине. Вводил следователей в заблуждение касательно алиби. Неизвестно местонахождение в день похищения. Рыбник читает, не выдавая на лице ничего. Его пальцы оставляют на краю каждой страницы жирный отпечаток.

Лэндсман присоединяется к Эджертону и Пеллегрини в спальне, пока остальные детективы и приписанные сотрудники перебирают немногие пожитки торговца.

– Здесь почти ничего, Джей, – говорит Пеллегрини. – Может, возьмем парней и заедем на Ньюингтон, пока ты сходишь в его магазин через улицу?

Лэндсман кивает. Ньюингтон-авеню – вторая запланированная на эту ночь облава. Разные ордеры на разные адреса отражают раскол мнений по делу Латонии Уоллес. Сегодня основные следователи засели на противоположных концах административного офиса и устроили дуэль на пишмашинках: Пеллегрини и Эджертон подбивали данные на новых подозреваемых в доме 702 по Ньюингтон; Лэндсман вкладывал все, что знал, в пару ордеров на обыск квартиры Рыбника и остатков его магазина на Уайтлок-стрит, сгоревшего незадолго до исчезновения ребенка. Это даже иронично: Лэндсман вернулся к Рыбнику, а Пеллегрини и Эджертон – всего пару дней назад горячо утверждавшие, что надо разрабатывать торговца, – пришли к новой версии.

Отказ Лэндсмана забыть о Рыбнике – тоже эволюция его прошлой точки зрения, когда он вроде как исключил торговца на основе своих расчетов времени смерти. Но на очередной консультации с медэкспертами Лэндсман и Пеллегрини снова привели те же расчеты: трупное окоченение заканчивалось, глаза влажные, признаков разложения нет, – от двенадцати до восемнадцати часов. Похоже на правду, согласились медэксперты, – если, конечно, убийца не нашел для хранения тела холодное место, а в это время года им может быть пустующий дом, гараж или подвал без отопления. Это бы задержало трупные явления.

«Насколько?» – уточнил Лэндсман.

Вплоть до двадцати четырех часов. А то и больше.

Твою мать, ведь ровно это Эджертон и говорил два дня назад. Получив окно от двадцати четырех до тридцати шести часов, детективам пришлось учесть вариант «похищение во вторник – убийство той же ночью или с утра в среду». У Рыбника на этот период алиби так и не было. Если допустить, что он хранил тело в холоде, то из-за новых расчетов снова становился подозреваемым. А старания Пеллегрини подкосили второй факт, на котором стояла версия о длительном похищении и убийстве в среду ночью: хот-доги и квашеная капуста в желудке девочки. Их вычеркнули после того, как Пеллегрини опрашивал жителя Резервуар-Хилла, работавшего в столовой школы Ютоу-Маршберн. Воспользовавшись возможностью, чтобы перепроверить все данные в деле, детектив заодно спросил, правда ли 2 февраля у них подавали спагетти и фрикадельки. Работник посмотрел старые меню и позвонил Пеллегрини на следующий день: на самом деле на обед 2 февраля подавали хот-доги с квашеной капустой. Спагетти – это ужин предыдущего дня. Детективов почему-то дезинформировали; теперь и содержимое желудка жертвы указывало на убийство в ночь вторника.

Пеллегрини пугало, что все их основные выводы, сделанные в первые же часы, до сих пор сомнительны или опровергаются новыми данными. Будто потяни всего за одну ниточку – и распустится полдела. На взгляд Пеллегрини, верный способ завести следствие в тупик – не быть уверенным ни в чем и сомневаться во всем. Приблизительное время смерти, содержимое желудка – что еще их подведет?

В данном случае изменившийся расклад хотя бы позволил вернуться к их лучшему подозреваемому. Правда, квартира и магазин Рыбника – в долгих полутора кварталах от Ньюингтон-авеню, что противоречит версии Лэндсмана о близости места убийства, но правда и то, что продавец имел доступ как минимум к одному транспортному средству – пикапу, который он регулярно брал у другого торговца с Уайтлок-стрит. Проверяя алиби Рыбника на среду, детективы узнали, что пикап еще оставался у него в ту ночь, когда тело сбросили за Ньюингтон-авеню. Пока что рабочая версия исходила из того, что если убийца повезет тело в машине, то уж точно не в ближайший переулок, а куда-нибудь в безлюдное место. Но что, если убийца испугался? И что, если тело лежало в кузове, разве что только чем-нибудь прикрытое, на сравнительном обозрении?

И какого хрена Рыбник не попытался на первом же допросе толком объяснить, где был во вторник и утром среды? Или он просто торговец с частичной занятостью, у кого все дни сливаются в голове? Или он сознательно избегал фальшивого алиби, чтобы его не опровергли детективы? На первом допросе Рыбник привел в качестве алиби его дела с другом, по которым он на самом деле ездил в среду. Это просто ошибка – или сознательная попытка ввести следствие в заблуждение?

В недели после убийства слухи об интересе Рыбника к маленьким девочкам наводнили Резервуар-Хилл настолько, что стали регулярно поступать заявления о его прошлых попытках растления. По большей части – безосновательные. Но когда детективы пробили имя торговца по базе Национального центра информации о преступности – NCIC, – то нашли соответствующее обвинение из лет, которые не охватывала балтиморская база данных: статутное обвинение в изнасиловании от 1957 года, когда Рыбнику еще было около двадцати. Речь шла о четырнадцатилетней девочке.

Пеллегрини запросил в архиве микропленку полицейских отчетов и обнаружил судимость с приговором всего на год заключения. Особых подробностей эта археология не дала, зато вселила в детективов надежду, что они имеют дело с сексуальным преступником. Более того, благодаря этому Лэндсман смог нарастить мясо на сухих костях своих ордеров.

В тот же день он показал аффидевиты Говарду Гершу, прокурору-ветерану, как раз зашедшему в отдел убийств.

– Эй, Говард, глянь-ка.

Герш пробежался по достаточным основаниям меньше чем за минуту.

– Сойдет, – сказал он, – но разве вы не выдаете себя с головой?

Это вопрос тактики. Когда предъявят ордер, Рыбник прочитает аффидевит и узнает, что именно, по мнению детективов, связывает его с делом. Аналогично он может узнать слабое место своего алиби. Лэндсман сказал, что в тексте хотя бы не указаны имена тех, кто опровергает версию подозреваемого.

– Мы не сдаем своих свидетелей.

Герш пожал плечами и вернул бумаги.

– Удачной охоты.

– Спасибо, Говард.

В десять часов того же вечера Лэндсман поспешил с ордерами домой к дежурному судье, и детективы с приданными сотрудниками собрались на стоянке библиотеки на Парк-авеню, где в последний раз видели живой Латонию Уоллес. По плану они сначала должны были нагрянуть в квартиру и магазин Рыбника, но теперь, после пустышки на Уайтлок-стрит, Пеллегрини и Эджертону уже не терпелось проверить новую версию. Они предоставили Лэндсману с приданным сотрудником заканчивать обыск сгоревшего магазина, а сами повели вторую группу на полтора квартала восточнее – на Ньюингтон-авеню.

Два «кавалера» и две патрульные машины подъезжают к трехэтажному каменному дому в ряду на северной стороне улицы, полиция высыпает наружу и налетает на дом в стиле свипа «Грин-Бэй Пэкерс»[29]«Грин-Бэй Пэкерс» – спортивная команда из города Грин-Бэй, штат Висконсин. Свип (снос) – атакующая тактика в американском футболе.. Эдди Браун врывается первый, за ним – два патрульных из Центрального. Затем – Пеллегрини и Эджертон, затем – Фред Черути и еще патрульные.

Семнадцатилетнего парня, который неспешно вышел в прихожую на громкий стук в дверь, теперь прижали к облупившейся штукатурке, пока патрульный орет ему на ухо заткнуться и не двигаться во время личного досмотра. Второй пацан в сером спортивном костюме выходит из средней комнаты на первом этаже, осмысляет, кто к ним только что ввалился, и несется обратно.

– Мусора! – кричит он. – Йо, чуваки, йо, мусора…

Эдди Браун выхватывает новоявленного Пола Ревира[30]Пол Ревир (1734–1818) – герой Американской революции. В 1775 году проскакал к повстанцам, чтобы предупредить о британских войсках. из дверей и прижимает к перегородке, а Черути и остальные патрульные пробиваются через темный коридор к свету в центральной комнате.

Там их четверо – тесно сбились вокруг аэрозольного чистящего средства и небольшой пачки целлофановых упаковок для сэндвичей. Из них только один удосужился взглянуть на гостей. Он непонимающе молчит пару секунд, а как только серый кумар развеивается, вдруг бросается с дикими криками к задней двери. Приданный сотрудник из Южного ловит его на кухне за загривок, нагибает над раковиной. Остальные трое витают в своем мире и не двигаются с места. Самый старший демонстрирует полное безразличие, и, прижав пакет к лицу, занюхивает разок напоследок. От химической вони в комнате не продохнуть.

– Меня от этой херни сейчас стошнит, – говорит Черути, положив одного лицом в стол.

– Что скажешь? – спрашивает патрульный, сажая другого арестованного на стул. – Мамочка расстроится, что ты прогуливаешь школу?

Из спален второго этажа слышится какофония мата полицейских и женских криков, за ними – крики послабее с третьего этажа. Жильцов выдергивают двойками-тройками из почти десятка спален и сопровождают по широкой прогнившей лестнице в центр дома – подростков и детей, женщин и мужчин средних лет, – пока в средней комнате не собирается компания из двадцати трех человек.

Здесь стоит странная тишина. Уже почти полночь, и всюду носится десяток полицейских, но плененное население дома 702 по Ньюингтон не задает вопросов об облаве, словно дошло до той точки, когда облавам уже не нужны причины. Компания медленно расползается в комнате осадочными слоями: дети валяются посередине на полу, подростки – стоят или сидят по краям, у стен, взрослые – на диване, стульях и вокруг обшарпанного стола. Проходит целых пять минут, когда, наконец, грузный мужчина в синих боксерах и резиновых тапочках не задает очевидный вопрос:

– Какого хрена вы делаете у меня дома?

В дверях появляется Эдди Браун, грузный мужик смеряет его взглядом.

– Ты здесь главный?

– Один из, – отвечает Браун.

– У вас нет права вторгаться в мой дом.

– До фига у нас прав. У нас есть ордер.

– Какой ордер? На что?

– Ордер с подписью судьи.

– Судьям не за что выписывать на меня ордер. Я сам пожалуюсь судье, что вы вторглись в мой дом.

Браун равнодушно улыбается.

– Покажите ваш ордер.

Детектив отмахивается.

– Когда закончим, оставим копию.

– Нет у вас ни хрена.

Браун пожимает плечами и снова улыбается.

– Хуесосы.

Браун вскидывается и прожигает дырки в мужике в синих боксерах, но в его глазах видит только категорическое отрицание.

– Это кто вякнул? – рявкает Браун.

Мужик медленно оглядывается на младшего жильца – парня в серой толстовке, ранее выкрикивавший предупреждения. Он прислонился рядом с открытой дверью в коридор и буравит взглядом Брауна.

– Ты что-то сказал?

– Говорю что хочу, – угрюмо отвечает пацан.

Браун делает два шага в комнату, хватает парня и тащит в коридор. Черути и патрульный из Центрального района заходят посмотреть на представление. Браун прижимается к лицу парня вплотную, пока не становится всем его миром – перед ним ничего, кроме одного злого стокилограммового и чуть ли не двухметрового детектива.

– Что теперь скажешь? – спрашивает Браун.

– Я ничего не говорил.

– Повтори.

– Чувак, ниче я…

На лице Брауна кривится саркастичная улыбка, и он молча тащит пацана обратно в комнату, где уже приступили к работе двое приданных сотрудников – собирают имена и даты рождения.

– И долго нам так сидеть? – спрашивает мужик в синих боксерах.

– Пока не закончим, – говорит Браун.

В задней спальне на втором этаже Эджертон и Пеллегрини медленно и методично прокладывают дорогу через ворохи шмоток и заплесневевшие матрасы, через бумажки и вонючие объедки – в поисках места, где в последний раз была живой Латония Ким Уоллес.

Обыск притона клееманов на Ньюингтон – новый коридор в тянущемся уже неделю расследовании, проверка версии, которую Пеллегрини и Эджертон готовили последние два дня. Этот сценарий объясняет в убийстве все то, что казалось самым необъяснимым. В частности, версия вроде бы впервые отвечает, почему Латонию Уоллес оставили именно у задней двери дома 718. Это так нелогично, так причудливо, что уже одного объяснения хватало, чтобы открыть новое направление в расследовании.

С самого утра, когда обнаружили Латонию Уоллес, все детективы, видевшие место происшествия, спрашивали себя, зачем убийце рисковать и нести тело ребенка в огороженный задний двор дома 718, а потом еще оставлять его в пределах слышимости у черного хода. Если убийца смог проникнуть незамеченным на задворки Ньюингтон, почему бы просто не бросить тело в общем переулке и не сбежать? Если уж приглянулись дворы, почему не выбрать тот, который поближе к любому концу квартала – единственным местам, где убийца мог войти в переулок? И прежде всего – зачем убийце рисковать и входить в огороженный двор жилого дома, а там еще идти десять метров и класть тело так близко к черному ходу? Другие дворы доступнее, к тому же три выходящих в переулок здания – очевидные заброшки. Так зачем рисковать быть увиденным или услышанным жильцами 718-го, когда с тем же успехом тело можно бросить во дворе дома, где окна забиты фанерой и где никогда не выглянет ни один очевидец?

Еще до того как выяснилось, что старый алкаш с Ньюингтон не дотягивает до роли убийцы, в мыслях двух детективов начал зарождаться ответ – ответ, ловко сочетавшийся с первыми теориями Лэндсмана.

Лэндсман с самого начала утверждал, что убийство, по всей видимости, совершено в доме или гараже поблизости с двором. Затем в предрассветный час убийца вынес мертвого ребенка в переулок, положил у порога 718-го и скрылся. Скорее всего, настаивал Лэндсман, место преступления находится в одном из домов на Кэллоу, Парк или Ньюингтон – трех границах переулка. А если оно и не по соседству, то самое большое в одном квартале от переулка в любом направлении: детективы не могли себе представить, чтобы убийца с неприкрытым телом в руках шел несколько кварталов от своего района, будто один переулок чем-то лучше другого.

Естественно, оставалась небольшая вероятность, что убийца, побоявшись уезжать далеко на машине с телом девочки, доставил ее в переулок за Ньюингтон откуда-то с небольшого расстояния – и этот вариант Лэндсман рассматривал в приложении к Рыбнику, проживавшему на Уайтлок, в нескольких кварталах от места происшествия, что противоречило рабочей версии. При опросе одна соседка из дома 720 даже сообщила, что вроде бы смутно припоминает, как в четыре часа утра, когда обнаружили тело, видела свет фар на стене спальни. Но кроме этого сонного воспоминания, никто не заявил о незнакомом автомобиле на задворках Ньюингтон. Более того, никто вообще не помнил машин в той тесной подворотне – если не считать «линкольн континенталь» одного местного, часто парковавшегося на позади дома 716.

Новое откровение о деле Латонии Уоллес, чьим автором был Эджертон, а первым новообращенным – Пеллегрини, включало все эти аргументы и в то же время разъясняло странное, нелогичное местонахождение трупа: убийца попал во двор не через переулок. И не через дом 718 – очевидную альтернативу. Престарелая пара, проживающая в нем и обнаружившая тело, заслуживала доверия, к тому же детективы тщательно проверили их жилье. Никто не думал, что они соучастники или что тело каким-то образом могли пронести через дом без их ведома.

Только взглянув на место происшествия с десятка разных углов, Эджертон вышел на третью возможность: убийца пришел сверху.

Неделю назад, когда обнаружили тело, несколько детективов поднимались по металлической пожарной лестнице из двух маршей, начинавшейся на крыше дома 718 и спускавшейся на задний двор – в паре метров от кухонной двери и места, где лежал труп. Детективы поискали на ней следы крови или другие трасологические улики и ничего не нашли. Эджертон с Черути даже облазили лестничные площадки соседних зданий, чтобы сравнить старые бельевые веревки со странгуляционной бороздой на шее девочки, но всерьез о крышах никто не задумался. В голове Эджертона эта мысль стала оформляться только после десятка визитов на Ньюингтон, и в воскресное утро через три дня после обнаружения тела он перенес свою теорию на бумагу.

Эджертон склеил два листа почтовой бумаги формата 25 на 40 и разделил на шестнадцать длинных прямоугольников – дома в северном ряду Ньюингтон-авеню. Посреди схемы, за прямоугольником с подписью 718, Эджертон схематично нарисовал человечка, отметив местоположение тела. Потом обозначил пожарную лестницу 718-го, поднимавшуюся на площадку второго этажа, а потом на крышу, а также пожарные и приставные лестницы на соседних участках.

Прямой выход на крышу имелся в десяти из шестнадцати домов на северной стороне Ньюингтон. Латонию Уоллес могли заманить внутрь, изнасиловать и убить, потом вынести в окно на втором этаже на плоскую площадку, покрытую гудроном. Оттуда убийца мог по пожарной лестнице перенести тело наверх, пройти по общей крыше и спуститься по металлической лестнице во двор 718-го. Только эта версия объясняла, почему тело с таким риском бросили у задней двери в огороженном дворе, а не в общем переулке или во дворе без забора. Если смотреть с земли, дом 718 – странный выбор. Но если смотреть с крыши, то у него из-за надежной металлической лестницы один из самых доступных дворов во всем квартале.

В то же воскресенье Эджертон, Пеллегрини и Лэндсман обследовали верхушки домов на Ньюингтон в поисках улик и прямых выходов на крышу. Они обнаружили, что все люки либо залиты гудроном, либо блокированы другими способами. Но жилец все-таки мог вылезти в окно второго этажа любого из десяти домов и подняться по пожарной или приставной лестнице.

Эджертон записал в стенографическом блокноте номера домов – 700, 702, 708, 710, 716, 720, 722, 724, 726 и 728, – и заодно отметил, что 710-й и 722-й – уже проверенные детективами заброшки. Их он вычеркнул, как и 726-й, недавно обновленный и превращенный в яппи-чудо с потолочными окнами и трековым освещением – единственная уступка этого квартала десятилетней кампании по привлечению домовладельцев и по реновации трущоб Резервуар-Хилла. Дом готовили к продаже, и он стоял незаселенным, а значит, оставались семь подходящих домов с доступом на крышу.

Во вторник теория обрела больше веса, когда Рич Гарви, просматривая цветные снимки с места происшествия, обратил внимание на черные пятна на желтых штанах девочки.

– Эй, Том, – подозвал он Пеллегрини к столу. – Глянь-ка на эту черную хрень у нее на штанах. Как думаешь, просто грязь?

Пеллегрини покачал головой.

– Боже, не знаю, что это за фигня, но в лаборатории нам что-нибудь скажут. Вроде какие-то масляные разводы.

Кровельный гудрон, на самом деле думал Пеллегрини. Он спустился с фотографией в криминалистическую лабораторию на пятом этаже, чтобы сравнить ее с одеждой ребенка, на которой там искали волосы, волокна ткани и другие трасологические улики. Химический анализ черных пятен мог занять недели или даже месяцы, а дать при этом только классовые характеристики вещества. Пеллегрини спросил, можно ли подтвердить нефтяную основу вещества или хотя бы сказать, похоже это на кровельный гудрон или нет. Похоже, ответили химики после предварительного анализа, даже весьма, но полный анализ займет время.

Позже в тот день Эджертон и Пеллегрини закончили сверку схемы крыш с опросом квартала 700, когда сличали семь вероятных домов со списками жильцов и их уголовным прошлым. Сосредоточились детективы на адресах, где мужчины либо проживали одни, либо их местоположение в дни пропажи ребенка было неизвестным, а также на домах, где проживали профессиональные преступники. Отсев подтвержденных алиби, женщин и законопослушных граждан быстро привел их к дому 702.

Мало того, что здесь находилась самая многочисленная коллекция отщепенцев, рецидивистов и наркоманов, так еще после проверки рапортов в отделе сексуальных преступлений всплыла интригующая запись от октября 1986-го: соцработники забрали из дома шестилетнюю девочку из-за признаков сексуального надругательства. Впрочем, тогда никого не привлекли. У самого дома имелась залитая гудроном площадка второго этажа с деревянной лестницей на крышу, и во время воскресного обыска детективы отметили, что, судя по виду, задние окна второго этажа недавно поднимали. Металлический экран был частично срезан, открывая выход на площадку. К тому же на заднем краю крыши Пеллегрини обнаружил на гудроне свежий отпечаток от тупого предмета – возможно, завернутого в ткань.

В день, когда обнаружили тело, в ходе предварительного опроса в отдел убийств доставляли и шестерых взрослых жильцов дома 702 на основании уголовного прошлого – наравне с другими обитателями квартала. Тогда эти мужчины не вызвали никаких подозрений, хотя и обаять точно никого не обаяли. Перед опросом они целый час просидели в аквариуме, оглушительно хохоча и соревнуясь в громкости метеоризма.

Сейчас, пока детективы обшаривают хлам в 702-м, это еще кажется цветочками. Некогда величественная викторианская постройка теперь стала не более чем выпотрошенной оболочкой без электричества и водопровода. По углам теснятся тарелки с едой, охапки одежды и памперсов, пластмассовые ведра и металлические горшки с мочой. С каждой новой комнатой вонь давит все сильнее, пока уже и патрульные, и детективы не начинают периодически бегать вниз на перекур, чтобы продышаться на крыльце зимним воздухом. Жильцы каждой комнаты справлялись с отсутствием водопровода тем, что мочились в общую емкость. И в каждой комнате слоями копились бумажные и пластиковые тарелки с объедками, одна поверх другой, так что при археологическом анализе можно определить недельное меню. При перемещении любого барахла во всех направлениях прыскают тараканы и водяные жуки, и, несмотря на жару на верхних этажах, ни один детектив не рискует снять пальто или пиджак из страха, что их кто-нибудь оккупирует.

– Если ее убили здесь, – говорит Эджертон, пробираясь по комнате, отданной во власть испорченной еде и мокрым заплесневелым тряпкам, – представьте ее последние часы.

Эджертон и Пеллегрини, а затем и Лэндсман, приехавший с Уайтлок-стрит, начинают обыск спальни в задней части второго этажа, принадлежащей мужчине, ранее подозревавшемся в изнасиловании шестилетней девочки. Браун, Черути и остальные расходятся по третьему этажу и комнатам в передней части. Следом за ними прибывают криминалисты, фотографируют каждую комнату и найденные предметы, ищут отпечатки на всех поверхностях, указанных детективами, и наносят лейкооснование малахитового зеленого на все пятна, хотя бы отдаленно смахивающие на кровь.

Процесс медленный и затруднен невероятным количеством хлама и грязи. На одни только задние спальни – где есть прямой выход на крышу – уходит почти два часа: детективам приходится переворачивать мебель и выносить каждый предмет по отдельности, пока комнаты мало-помалу не опустошаются. Кроме окровавленной одежды или простыней и ножа с серрейтором они разыскивают золотую сережку в форме звездочки – то есть практически иголку в стоге сена. Из задней спальни с выбитым окном-экраном они изымают двое заляпанных джинсов и толстовку, на которые среагировал тест, а также обнаруживают спальню с похожими пятнами. Эти находки придают уверенности для того, чтобы продолжать до поздней ночи – переворачивать гниющие матрасы и передвигать побитые комоды со сломанными ящиками в методическом поиске скрытого места преступления.

Обыск, начавшийся незадолго до полуночи, тянется до трех, потом четырех, потом пяти утра, когда уже только Пеллегрини и Эджертон держатся на ногах и пасуют даже криминалисты. С косяков и стен, комодов и поручней сняты уже десятки скрытых отпечатков в слабой надежде, что хоть один совпадет с отпечатками жертвы. Но Эджертон и Пеллегрини все не унимаются, и, переходя на третий этаж, требуют дактилоскопировать еще больше предметов.

В 5:30 взрослых мужчин вместе сковывают наручниками и толпой препровождают в автозак Центрального района. Их отвезут в центр и рассадят по разным комнатам, где все те же следователи, которые всю ночь ковырялись в доме, приступят к безнадежному делу – вынуждать их признаться в детоубийстве. И хоть подозреваемых из 702-го еще ни в чем не обвинили, относятся к ним чуть ли не с преувеличенным отвращением. О нем не говорят открыто, но и не скрывают, причем это слабо связано с убийством Латонии Уоллес. Может, кто-то из полудюжины и убил девочку; может, нет. Но теперь, после шести часов в доме 702 по Ньюингтон, у детективов и патрульных достаточно улик для обвинения другого сорта.

Причем дело не в нищете: любой коп, поработавший с год на улицах, насмотрелся на нищету, а некоторые вроде Брауна и Черути сами родились в суровых условиях. И не в преступности, несмотря на длинные списки судимостей, на заявление об изнасиловании шестилетней и на подростков, нюхающих чистящие средства прямо в гостиной. Любой коп, побывавший в 702-м, ежедневно имеет дело с преступным поведением и уже смотрит на злодеев без лишних эмоций – почти как на неизбежных клиентов, таких же обязательных в балтиморском моралите, как юристы и судьи, инспекторы по УДО и тюремные охранники.

Презрение к обитателям дома 702 коренится глубже, растет из какого-то внутреннего требования планки: мол, да, есть нищие, есть преступники, но нельзя же и в худших американских трущобах падать ниже дна. Детективам балтиморского отдела убийств приходится через день ездить в какую-нибудь богом забытую кирпичную развалину с трехметровой жилой площадью, где больше никогда не поселится ни один налогоплательщик. И заляпанный гипсокартон там сгнил, и половицы покоробились и расщепились, и кухня набита тараканами, которые уже не боятся электрического света. Но несмотря ни на что, чаще всего лишения сопровождаются какими-никакими символами человеческой надежды, борьбы древней, как само гетто: приколотые к стене спальни полароиды с мальчиком в хэллоуинском костюме; валентинка ребенка для матери; меню школьных обедов на допотопном холодильнике с круглым конденсатором на крышке; собранные в одной рамочке фотографии десятка внуков; новенький диван с пластиковым чехлом, одиноко стоящий в гостиной посреди обшарпанного и грязного хлама; вездесущая репродукция «Тайной вечери», или Иисус с нимбом, или напыленные портреты Мартина Лютера Кинга-младшего – на фанере, на бумаге, даже на черном бархате: очи воздеты, глава увенчана цитатами из его мартовской или вашингтонской речей. Это хозяйства, где мать все еще выходит поплакать на крыльце, когда снаружи останавливается автозак; где детективы обращаются на «вы»; где патрульные спрашивают подростка, не жмут ли наручники, и, сажая на заднее сиденье, прикрывают ему голову рукой.

Но в доме на Ньюингтон-авеню два десятка человек привыкли оставлять еду там, где упала, сваливать немытую одежду и подгузники в угол, валяться удивительно неподвижно, пока по простыням ползают паразиты, опустошать бутылку «Мэд Дога» или «Ти-Берда», а потом выссывать ее обратно в пластмассовое ведро у кровати, считать средство для чистки ванной и целлофановый пакет вечерним развлечением. Историки говорят, когда жертвы нацистского холокоста слышали, что армия Союзников находится в нескольких милях от лагеря, некоторые отскабливали и отмывали свои бараки, чтобы показать миру: здесь жили люди. Но на Ньюингтон-авеню все рубиконы человеческого существования давно пройдены. Здесь насмехаются над самой идеей борьбы, а безусловное поражение одного поколения вбивают в головы следующему.

Для детективов, находящихся в доме, презрение и даже гнев – лишь естественная реакция. Ну или так они считают до самого утра, пока из стада людей в средней комнате не выходит десятилетний мальчонка в чумазой толстовке «Ориолс», чтобы дернуть Эдди Брауна за рукав куртки и попросить разрешения взять что-то из комнаты.

– А что надо-то?

– Домашнюю работу.

Браун недоверчиво осекается.

– Домашнюю работу?

– Она у меня в комнате.

– Это в какой?

– Наверху, спереди.

– Что именно надо? Я принесу.

– Учебник и пара страничек, но я не помню, куда положил.

Так Браун идет за мальчиком в самую большую спальню второго этажа и наблюдает, как он забирает с заваленного стола учебник и рабочую тетрадь третьего класса.

– По какому предмету?

– Грамматика.

– Грамматика?

– Да.

– И как учишься?

– Нормально.

Они спускаются – и мальчик пропадает, растворяется в кишащей массе в средней комнате. Эдди Браун смотрит вслед в дверной проем, словно на другой конец длинного туннеля.

– Вот серьезно, – говорит он, закуривая, – староват я уже для этого.