Онлайн чтение книги Пламя
ГЛАВА XXXIV

«Это только сон, и я проснусь», – говорила она себе самой в глубине ночи, но сладкий трепет разливался по ее жилам и жег, как не жег бы во сне.

Это была действительность. Этот вечер был, и его забыть нельзя. Де Солн? Какое ей дело до него? Даже воспоминание о нем не могло затмить ее радости. «Я ведь, собственно, не обещала», но все же у нее явилось мимолетное ощущение, что она поймана в сети и привязана там. Когда женщина влюблена – она совершенно не умеет, она просто не может рассуждать. Тони лежала без сна, стараясь обдумать все, но ее мысли, как парящие птицы, улетали обратно к Гуго, его поцелуям, объятиям, его нежности и страсти.

Она жаждала этих ласк, она нуждалась в них; ей казалось, что будто в течение многих лет она голодала и теперь, наконец, может поесть досыта. Рассвет настал, как роза в золотом венце, и залил всю комнату светом.

Разумеется, она обещала выйти за него замуж, раз он этого хотел. Это было безумно, нелепо, божественно, и они черпали радость жизни ежедневно, ежечасно и все еще не были удовлетворены. В десять Гуго придет за ней, и вместе они вернутся на виллу. Она будет лежать под магнолией, а он будет у ее ног, глядя на нее снизу вверх.

Он, разумеется, хотел знать всю ее жизнь. Тони нашла пословицу: «Ложь никогда не остается одна», очень неприятно соответствующей данному случаю. Она позволила Гуго думать, что ей только двадцать четыре года, разумеется, из одного тщеславия, и она легко могла сказать, что просто пошутила над ним. Но ей как-то не хотелось, чтобы он знал, что она на шесть лет старше его. Но, сбросив со счета четыре года, нужно было, чтобы во всем остальном было большее соответствие.

– В восемнадцать лет уже в Париже, занимаясь искусством, Тони, да неужели студенты не обожали тебя?

Снова недостойная увертка. Но он, к счастью, весело продолжал дальше.

Дни текли, наполненные счастьем. Всего одна неделя с той ночи, когда он впервые поцеловал ее.

Гуго ушел, он не мог не пойти во Флоренцию обедать, и первый раз за целую неделю Тони проводила вечер одна.

Воспоминания толпой обступили ее. В припадке дурного настроения она начала вскрывать письма де Солна, прибывшие за это время. Не написать ли ему сегодня же и сказать ему всю правду? Все это звучало так неправдоподобно:

«Я встретила человека, в которого влюбилась, и через неделю мы собираемся пожениться».

Это была правда, но она чувствовала, что не может написать этого Жану.

Требуется много нравственного мужества для того, чтобы сказать неприятную правду про себя человеку, к которому вы привязаны. Мужество Тони, казалось, оставило ее, когда она прочла все его письма за неделю. Даже ее страсть к Гуго не могла вытеснить ее старой привязанности к де Солну. В течение почти трех лет он был неразрывно связан с ее жизнью. Все лучшие жизненные дары она получила через него, и он почти ничего не требовал взамен. Она начала мысленно сравнивать этих двух мужчин, которые играли роль в ее жизни. Гуго совершенно ее удовлетворял, – но он удовлетворял ее потому, что не давал ей опомниться; де Солн затрагивал другую часть ее «я», сторону мысли и чувства, но не страсти.

Она часто думала о том, что Гуго умственно ниже ее. Он был не очень умен, но она все же обожала его наивную тупость, его счастливое невежество. Она отлично сознавала, что он никогда не будет так близок ее уму, как близок ее сердцу.

Жан всегда удовлетворял бы вторую ее сторону, но он никогда не сумел бы разбудить ее сердце так, как это сделал Гуго. Для этого нужна была его молодость, его быстрота, его неограниченное себялюбие в любви, которые требовали своего с невероятной настойчивостью. Все мужчины эгоистичны в любви. Это одна из лучших черт в них, потому что она является доказательством того, что они любят. Если мужчина в любви уступает женщине дорогу, это значит, что он либо устал от нее, либо он недостаточно мужчина, чтобы стать хозяином положения. Прекрасная мужественность Гуго поглотила Тони, как много лет назад ее покорил Роберт. В некотором роде Гуго принадлежал к тому же типу, хотя ни физически, ни умственно он не был так прекрасен, как Роберт.

Он действовал на Тони теми чарами, которыми де Солн никогда не обладал. Ощущение сильного стыда овладело Тони, когда она ночью у открытого окна ожидала возвращения Гуго. Ей казалось, что она овладела любовью Жана под ложным предлогом, хотя было ясно, что не могла же она предвидеть встречи с Гуго. Было бы честнее, если бы она прямо отказала ему и просто заявила, что уходит от него.

Она села и в отчаянии начала писать: «Я обманула вас. Через неделю я выхожу замуж. Вы…»

Дверь открылась, и вошел Гуго.

Она убрала письмо.

Он стал позади нее и, стоя так, откинул ее голову назад, нагнулся и поцеловал.

– Здравствуй, детка, пишешь письма? Ты скучала по мне?

Его прикосновение, его красота, его близость произвели на нее то впечатление, которое они всегда производили.

Она встала. Он прижал ее к себе.

– Ты скучала по мне?

– Нисколько.

– Лгунья!

Он отошел от нее и быстро потушил свет, затем, вернувшись обратно, схватил ее в объятия.

– Скажи: ты весь мир для меня.

Он неожиданно поцеловал ее в шею.

– Скажи это.

– Ты весь мир для меня!

– У меня был испорченный обед; какой-то умный субъект болтал все время о литературе.

– А мой бедный глупый мальчик не любит этого?

– Нисколько. Я могу постоять за себя при обыкновенной теме разговора, но весь этот пошлый разговор о тонкостях и все эти материи не для меня.

– Мне придется воспитывать тебя.

– Ты можешь делать со мной что тебе угодно. Кстати, я слышал сегодня кое-какие новости об этом месте, – я думаю, о вилле.

Сердце Тони сделало судорожный скачок, а затем остановилось.

– Тебе не холодно, дорогая? Почему ты вздрогнула?

– Нет, мне нисколько не холодно. Что ты слышал о вилле, кто тебе рассказывал?

– Итальянский адвокат.

– Да… да, что же он рассказывал?

– Только то, что в ней жил лорд Роберт Уайк, человек, которого одно время считали самым красивым мужчиной в Лондоне.

– И это все?

Гуго усмехнулся:

– Этого достаточно для моей любимой крошки.

– Не говори глупостей, Гуго. Что еще ты слышал?

– О, обыкновенные вещи. Какой ты милый любопытный ребенок! Тони, мы потеряли слишком много времени на разговоры сегодня вечером.

– Да, но…

Он поцеловал ее в губы, чтобы заставить ее замолчать. Даже во время поцелуев мысли, как мельница, вертелись у нее в голове. А вдруг Гуго узнал?

До этого момента она никогда не думала о том, что ее жизнь с Робертом могла бы иметь какое-нибудь отношение к ее любви к Гуго. Все это было так давно, и эта новая сильная любовь изгладила даже воспоминания об этом. Что ей было делать?

Что она могла бы сделать? Сказать ему? Никогда! Это не принесет пользы, и к тому же это было так давно, о, так, так давно!..

Ночью, когда она лежала без сна, она удивлялась самой себе. Это казалось невероятным, что она прожила всю эту неделю, не вспоминая, не задумываясь над этим. Ей это даже ни разу не приходило в голову. Она была убаюкана, захвачена страстью, которая ею сейчас владела.

Как интенсивно чувствующая женщина, она, естественно, перешла от одной крайности – не испытывать годами ничего – к другой, к полному растворению себя в новой любви.

Обычные грани ее жизни были снесены – ее чтение, ее рисование. Она о них ни разу не подумала с появлением Гуго. Назовите это безумием, нелепостью, как вам угодно. Тем не менее такая внезапная, абсолютная, поглощающая страсть существует. Такое чувство рождается, как пламя, и, как пламя, оно пожирает, разгораясь все больше и больше.

Через неделю, всего через неделю, она будет женой Гуго. Ей нужно удержать его около себя только эту неделю, не давать ему ездить во Флоренцию, и он не сможет услышать ничего.

Ей даже в голову не приходила мысль о том, что она поступает по отношению к нему нехорошо. Ее единственной мыслью, единственным желанием было только удержать его.

Когда женщина любит мужчину моложе себя, в ее чувстве всегда имеется оттенок ревности и боязни. Она ему дает не только нежность возлюбленной, но и ту острую жалость, которая так похожа на боль, жалость, которую испытывает мать к своему ребенку.

В течение последующих дней она забыла свой страх. Гуго всегда был с нею, с раннего утра до поздней ночи. Он беспрерывно говорил об их будущей совместной жизни. Он намечал изменения, которые произведет в своем поместье. Они должны были поехать туда в конце медового месяца. Он говорил о своих родных.

– Мы все женимся очень молодыми. Мой отец женился в двадцать два года. Это очень полезно для рода.

Гуго сидел на траве и курил. Внезапно он повернулся.

– Нет, подумай только, Тони, ребенок с твоими глазами, это будет прелесть. – Его взгляд был устремлен на нее, такой обожающий, страстный. – Ты бы любила его, ведь правда?

Она сверху посмотрела на него, не говоря ни слова.

– Ты не считаешь меня животным за то, что я сказал тебе такую вещь, ведь правда, нет?

Он поднялся на колени и обнял ее.

– Это только оттого, что я тебя ужасно люблю. Самое большое счастье моей жизни – это иметь ребенка, принадлежащего нам обоим, моя дорогая. Тебя не шокируют или не пугают мои слова?

– Нет, разумеется, нет, родной.

– Знаешь, у тебя был сейчас очень странный вид, совсем испуганный.

– Я этого не чувствовала, – сказала она, улыбаясь.

– Я бы хотел, чтоб мы уж завтра поженились.

– Это будет всего на два дня позже, ах ты, нетерпеливое создание.

– Кажется, тебя не очень трогает, когда это будет.

– Для меня это вопрос наименьшей важности. Он так крепко ее сжал, что она не могла дышать.

– Через два дня так уже не будет.

– Я не приготовила ни приданого, ни чего-нибудь в этом роде.

– Велика важность, ты повенчаешься в этом белом платье и в большой белой шляпе.

– Благодарю за приказание.

– А я буду венчаться в синем костюме, в том галстуке, который тебе нравится, и в носках того же цвета – сделать так?

– Ты бы мог прибавить и верхнюю рубаху.

– Я никогда не думал, что я действительно могу жениться на женщине, легкомыслие которой доходит до того, что она насмехается над свадебным одеянием жениха.

– Я купила тебе свадебный подарок.

Он поднялся, ероша свои волосы.

– Ради Юпитера, скажи что.

– Это тайна.

– Ладно, я тоже купил тебе, и я тоже не скажу, что именно.

– О Гуго!

– О Тони!

– Отлично. Я не выйду за тебя замуж, если ты мне не скажешь.

– Не выйдешь? Ты выйдешь, дорогая, я тебя силой потащу к венцу. Вот так.

Он схватил ее и, держа на руках, снова опустился с ней на траву.

– Какие у тебя очаровательные ножки!

Тони игриво помахала одной ногой в воздухе. Он нагнулся и поцеловал изящную белую туфлю.

– Я обожаю тебя, – неожиданно промолвила Тони. – О Гуго, я люблю тебя, я люблю тебя.

Она с огромным удовольствием заметила, как кровь прилила к его белому лицу, она увидела, какими жадными стали его голубые глаза.

Он нагнулся и целовал ее, пока она не взмолилась о пощаде.

– Ты совершенно не даешь мне возможности дышать, родной.

– Я так хочу… Его руки сжали ее.

– Дорогой, не смотри так свирепо.

– Не могу этому помочь, я становлюсь дикарем около тебя. Я тебя так страстно хочу, что не знаю, что мне делать.

– И все это перед завтраком! Правда, Гугик?

Он посмотрел на нее.

– Смейся надо мной… продолжай, но, дорогая, – он нагнулся к ней, – подожди!

Тони заказала завтрак на веранде.

Было около десяти, когда она вышла из своей комнаты. Она постояла немного, глядя вдаль, затем вернулась к накрытому столу и к прозе жизни. Это было накануне ее свадьбы. У нее захватило дыхание, когда она подумала об этом. Мысль казалась слишком изумительной, чтобы быть правдой. Но это была правда. Завтра в это время она и Гуго будут готовы, чтобы отправиться в канцелярию и выполнить церемонию гражданской регистрации.

Она ни разу не писала де Солну, она просто забыла о нем: она забыла все на свете, кроме своей любви к Гуго. И завтра они поженятся.

Все это казалось нереальным, вне обычной схемы: две-три недели назад она еще никогда не слыхала о Гуго, а завтра они соединятся той цепью, которая связывает людей самой тесной, самой святой интимностью.

Старый швейцар принес ей почту.

– Целая куча для синьоры, – сказал он с улыбкой, положив перед ней груду писем и газет.

Тони неторопливо кончила завтрак, затем вскрыла лежавшее сверху письмо. Оно было от де Солна.

«Загадочное существо, почему вы не пишете? Чем я вас обидел? Или вы, вероятно, думали, что обилия моих писем хватит на нас двоих? Не так ли, любимая? Не расстраивайтесь из-за этой идиотской газетной «утки», о которой вы можете услышать. Я прикончил с этим делом. Простите мне мой ужасный почерк, но я немного поранил себе руку.

Жан.

Тони, пишите».

«Утку», какую «утку»? Она свела брови, тщательно обдумывая, и, наконец, вскрыла письмо Жоржетты, чтобы посмотреть, нет ли там объяснения.

«Милая Туанетта! Хорошенькая история! Это – сущая западня, если хочешь. Твой бедный маленький граф был совсем убит, но я слышала, что он хорошо расправился с этим газетчиком. Кто выискал этот рисунок и когда ты его сделала? Я никогда не слышала, чтобы ты была раньше в Париже. Торопись домой. Мы все скучаем по тебе – твой граф, Симпсон и я.

Твоя Жоржетта».

Что это все значит? Какой рисунок? Какая газетная «утка»? Тони быстро пробежала остальные письма, счета, объявления, печатные заметки, приглашения. В чем дело? Почему де Солн был ранен, как это, очевидно, и есть? Она сорвала обертку с газеты «Матэн», посмотрела ее и нашла в столбце частных сообщений только то, что «господин де Солн хорошо себя чувствует».

«Я пойду протелеграфирую и узнаю правду», – решила она. Она сорвала обертки с других газет и мимоходом же все просмотрела; ничего, что объяснило бы необъяснимое. Последним она вскрыла еженедельный выпуск «Ла Вуа». Она быстро переворачивала страницы. Две страницы из середины выпали отдельно.

Она уставилась в лицо, которое оттуда глядело на нее, – лицо Роберта, и под рисунком ее подпись.

Ощущение болезненной слабости охватило ее. Она села, продолжая с ужасом смотреть на лицо. Завеса времени разорвалась – она видела его таким, каким видела в последний раз.

При хаотическом состоянии ее мыслей одна незначительная вещь привлекла ее внимание: муха с крылышками, усеянными блестками, ползла по бумаге и переползала по лицу. Она глазами следила за ней.

Это было реально, это существовало. Только она сама и это воспоминание о мертвом были нереальны, призрачны. Она откинула пальцем прядь волос, спустившихся на лоб.

Она лишилась всякой способности связно мыслить. Ее глаза механически прочли надпись под рисунком: «Оригинальный и интересный рисунок, изображающий лорда Роберта Уайка, сделанный мадемуазель Тони, знаменитой карикатуристкой журнала «Рир». Наш корреспондент ручается за аутентичность рисунка. Он был сделан Тони десять лет тому назад на ярмарке в Авенне. Лорд Роберт Уайк, напоминаем читателю, был убит во время несчастного случая с мотором в Озиоло, в Италии, где он жил тогда со знаменитой маленькой художницей».

Слова казались огненными точками на белой бумаге. Весь свет читал это, а она – дура такая, слепая дура! – никогда даже не представляла себе, что свет может узнать об этом.

Вот в чем заключалась «утка». И Жан дрался из-за кого? Из-за нее. С издателем, возможно. О, не все ли равно!

Она поднесла журнал близко к глазам. Слова казались ей пятнами. Нет, это не пятна, она могла их отчетливо читать. И затем вдруг, с той же смертоносной быстротой, с какой тяжелый камень падает с высоты в глубокую воду, воспоминание о Гуго пронизало ее мозг. Он узнает!

Может быть, он даже – он уже знал теперь, – но на это было непохоже, он не читал французских газет. Но он узнает. Большой рисунок ее кисти, такой, как этот, будет, вероятно, перепечатан и другими мелкими журналами, иностранными газетами.

Она отвела волосы со лба. Ее рука по сравнению с лицом была очень холодна.

И она намеревалась сделать Гуго такую вещь, намеревалась обмануть его! Она бы так и сделала, сделала бы с радостью, если бы ей не послали этот журнал. Она могла бы еще так сделать. Легко будет, наверное, убрать от него газеты – остался ведь еще только один день.

Ей никогда не казалось, что она прибегает к обману, пока она не увидела этот рисунок. Грех никогда не кажется очень большим, пока не боишься, что он будет обнаружен.

Портрет, который она сделала так много лет тому назад, казалось, смотрел на нее недоброжелательно.

«Ты ему теперь расскажешь все обо мне», – казалось, говорил он. А если она ему скажет? Что тогда?

Он бросит ее. Ее лицо посерело.

– Я не могу этого сделать, – с отчаянием произнесла она, – не могу, не могу этого сделать.

Она ушла в затемненную комнату и, расхаживая, говорила сама с собой тихим голосом. Казалось, словно она выступает в собственную защиту.

– Я нисколько не согрешила, – продолжала она, – если бы Роберт мог жениться на мне, он бы это сделал. Я его любила так же сильно, как если бы мы были женаты. Разве грех жить с человеком, которого любишь, который все равно имел бы другую женщину, если бы не имел меня? Я не женщина легкого поведения, ни один другой мужчина не коснулся меня за всю мою жизнь… Конечно, о, конечно, Гуго поймет. – Она стояла молча, она знала, даже когда говорила это, что ни один мужчина не в состоянии понять прошлое женщины, которую он любит. Она знала, что Гуго не простит. Это было не в его духе. Она знала его взгляды, взгляды, под влиянием молодости полные нетерпимости, на тему о мужчинах, девушках, о женитьбе. Она слышала, как он высказывал эти взгляды, и не сознавала, над какой пропастью она стояла.

Ее любовь к Роберту – это было столько лет тому назад. Никто, казалось, не знал об этом. Де Солн знал, и, вероятно, его отношение к этому факту бессознательно повлияло на нее в том смысле, что она стала смотреть на все это как на явление, не имеющее никакого значения.

Она с ужасом осмотрела комнату: цветы, книги, хлыст для верховой езды, фотография Гуго. Гуго, везде Гуго.

– Я не могу отказаться от него, – в волнении говорила она, – я не хочу.

Ее мысль заглядывала в будущее. Все будет в порядке, раз они обвенчаются. Она знала Гуго, она знала, что может привязать его к себе так сильно, что ничто не смогло бы разлучить их или стать меж ними. В Англии никто не будет знать, Фэйн постоит за нее. Она с ужасом сознавала, как много значит для нее Гуго. Это уже не было только то чистое счастье, которое он ей давал, это шло гораздо глубже. Она так привыкла за эти три короткие недели думать о себе как о его жене. Замужество с ним означало покой, устойчивость, удовлетворение всего ее существа. Все одиночество, пустота всех этих лет – все бы изгладилось. И он так любил ее! Может быть, он молод, неотесан, неуравновешен, но он умел любить. Она не могла отказаться от него.

– Не могу, не могу! – сказала она снова. Было несправедливо, жестоко, бесчеловечно ждать от нее, что она расскажет ему эту историю за день до их свадьбы. Никто не смог бы заставить ее. Она этого не сделает. Потом, впоследствии, может быть…

– Женщина, которая сознается, – дура, – сказала однажды Жоржетта. Это – правда. Что хорошего, какая польза сознаваться? Это никому еще не помогло.

Гуго верил ей. Разумеется, он верил. И она была бы честна по отношению к нему. Он мог бы всецело владеть ее жизнью, этой новой жизнью, которую они будут делить вместе. Ее прошлая жизнь, конечно, принадлежала только ей, и она могла поступать с ней, как ей заблагорассудится. Жан не осуждал ее. Он хотел на ней жениться, хотя он и знал.

Она ходила взад и вперед, ее маленькие ручки были крепко сжаты, глаза без слез, полные горя, растерянно оглядывались кругом.

О, жаждать чего-нибудь, жаждать с отчаянием, почти достигнуть и видеть, как это вырывают у тебя!

Она страдала так, как будто огненная пелена охватила ее.

– Я бы созналась, если бы я могла, – шептала она, – но я не могу, это свыше моих сил.

Разум, справедливость, честность моментами взывали к ней, но она отбросила все это.

Гуго вошел в комнату. Она лежала на кушетке. Он подошел и стал около нее на колени.

– Что случилось, родная, ты не больна?

Она покачала головой.

– Я думаю, что я устала.

Он поцеловал ее руки.

– Ничего не значит, зато послезавтра ты отдохнешь. Тони, знаешь ли ты, что это действительно завтра?

Она безмолвно кивнула головой.

– Посмотри сюда, дорогая. Я уверен, что ты сегодня себя плохо чувствуешь. Позволь мне позвать этого старого доктора. Я думаю, что это жара. Я не хочу, чтоб ты была завтра больна. Это было бы ужасно, если бы наша свадьба была отложена.

– Ты действительно так любишь?

– Тони, что ты этим хочешь сказать? Люблю! Я думаю, что люблю. Посмотри на меня. Я не умею говорить, что надо, и все такое. Я бы очень хотел уметь все сказать, как ты умеешь, но я не умею, дорогая. Только одно я хочу, чтобы ты знала: я люблю тебя, слышишь! Я люблю тебя и хочу, чтобы ты была моей женой. Я не умею говорить, я знаю, что не умею. Мужчина чувствует, что язык у него связан, когда он пытается сказать женщине, что он ее любит и как он ее любит. Легко говорить об обыденных вещах. Я говорю, родная, что ты бледна. Ты чувствуешь себя усталой, сонной? Почитать тебе немного? Те прелестные стихи, которые ты так любишь?

Он быстро встал и пошел к столу.

– Я принес пачку газет, присланную мне Дрю. Я их еще не смотрел, я думал, мы их вместе посмотрим.

Он вернулся с руками, наполненными книгами и газетами.

– Подвинься, дорогое дитя.

Тони подвинулась, так что он мог сесть около нее. Она быстро положила руку на газеты.

– Какие, какие книги тут у тебя?

– Я еще не смотрел их – давай посмотрим! «Тетлер», ладно; «Симплициссимус» – ты когда-нибудь читала это? Нет? Ладно, хорошо, что не читала. «Матэн», «Рир», «Мейл», «Вуа»…

– Что ты сказал?

– Это французское тряпье – «Вуа» имеет иногда хорошие снимки. Я говорю, детка, я думаю, нет ли в одном из них твоего рисунка. Я не могу осознать, что я женюсь на знаменитой карикатуристке и что вместе с тем ты так молода. Давай быстро просмотрим их, нет ли в них чего-нибудь приличного.

– Я знаю, что там нет ничего моего, – быстро сказала она.

– Во всяком случае, мы можем их пересмотреть. Открой это, родная.

Он взял у нее «Вуа» и начал перелистывать страницы от начала. Он взглянул на нее.

– Радость моя, ты очень бледна, ты уверена, что не больна?

– Совершенно уверена, не беспокойся, Гуго.

– Ладно, я тоже не думаю, но я совершенно расстраиваюсь при мысли, что ты можешь заболеть. – Он закрыл газету, сбросил ее на пол и взял Тони в свои объятия. – Тони, ты не сердишься на меня за что-нибудь, скажи?

Она закрыла глаза так, чтобы он не мог заметить ее слез.

– Глупый человек, разве я могла бы на тебя сердиться?

– Хорошо, я не знаю, но ты какая-то другая сегодня утром, – его голос стал мягче. – Тони, ты не боишься замужества, боишься?

Она чуть не вскрикнула громко – такой ужасной насмешкой был этот вопрос.

– Я намерен быть очень хорошим по отношению к тебе, моя драгоценная маленькая любовь. Ты принадлежишь к тому роду женщин, к которым мужья сохраняют любовь. Большинство женщин любимы во время медового месяца и только терпимы впоследствии. Я вспоминаю бедного Керстерса. Я, как младший, прислуживал ему в Итоне. Он женился в прошлом году, как все думали, на совершенно очаровательной девушке, и все такое. Ладно, но после свадьбы он узнал, что она была нечестная. Вначале он чуть с ума не сошел от этого, но впоследствии, клянусь моей душой, он возненавидел ее. В чем дело, родная? Ты дрожишь? Тони, скажи, родная, не скрывай ничего из боязни встревожить меня. Ты больна, мое сердце?

Он склонился над ней, глядя на нее с волнением. С невероятным усилием она села.

– Нет, нет, разумеется нет, честное слово, не больна. – Ее нога коснулась кипы книг; они соскользнули на пол.

– Я счастлив, что женюсь на тебе. – Он взял ее за руки. – Завтра в это время…

Она освободилась.

– Мы будем уже повенчаны.

Он улыбнулся ей, когда она стала рядом с ним.

– Наконец…

– Не мог бы Керстерс, – так звали, кажется, твоего друга, – не мог бы он простить свою жену?

Гуго пристально на нее посмотрел.

– Он мог, но знаешь – женитьба слишком серьезная вещь, – понимаешь ли, детка, мужчина хочет жениться на хорошей, честной девушке, и все такое.

– Понимаю.

– Но большинство честных женщин так чертовски скучны, не как ты, которая до смерти честна и вместе с тем так очаровательна, как умеют только быть «те женщины»!

– Так что ты мне вполне веришь?

– Совершенно вполне, дорогая, я бы сказал.

– Любил ли ты когда-нибудь других женщин, кроме меня?

Он покачал головой.

– Я имел интрижки с женщинами, но никогда раньше не любил.

– Честное слово?

– Я могу тебе поклясться, если хочешь, родная, но ты должна знать, что я ни за что не мог бы говорить тебе неправду.

– О Гуго!

Она двинулась к нему, и ее платье зацепилось за один из журналов, который раскрылся на самой середине.

Гуго нагнулся, чтобы освободить ее. Полуобернувшись, она могла видеть очертания его нагнувшегося лица. Его руки держали ее. Тогда она увидела рисунок. Даже и сейчас она еще могла бы остановить его, чтобы он не видел.

– Гуго! – резко сказала она.

Он посмотрел на нее.

– Дай мне этот журнал.

Он дал ей. Она взяла его дрожащими руками.

– Что с тобой, Туанетта? Ты вся дрожишь…

Она опустилась на кушетку. Мгновенно он охватил ее руками, но даже под их давлением он мог чувствовать сильную дрожь, которая потрясала ее с ног до головы.

– Что это такое? – сказал он, и лицо его побледнело. – Ты должна мне сказать, ты должна. Тони, родная, не мучь меня так!

Она освободилась от его объятий и приподнялась, опираясь на подушки. Ее голос судорожно прерывался.

Она вырвала страницу, пытаясь открыть журнал, и, наконец, открыла.

– Смотри, – сказала она. Ее голос совсем пропал. Он нагнулся и пристально посмотрел на портрет Роберта. Он выхватил его из ее рук и встал. Он посмотрел на изображение, потом на нее.

– Я… я думала не говорить тебе, – сказала она хрипло, – но я потом нашла, что должна сказать.

Она встала и вырвала журнал из его рук.

– Не смотри на меня так, Гуго, не смотри. Я не была скверной, клянусь тебе. Я была совсем ребенком, мне было всего восемнадцать.

– Этот рисунок был сделан десять лет тому назад, и ты была здесь, в Озиоло? – Он схватил ее за руку, лицо его стало неузнаваемо от выражения жестокости. – Это правда? – спросил он хриплым голосом. – Отвечай мне, слышишь? Это правда? Она вырвалась от него.

– Ты не понимаешь, ты должен выслушать меня.

– Выслушать тебя? – сказал он. – Неужели ты думаешь, что мне нужно тебя выслушать, чтоб понять, что ты была у Уайка.

– Я была его возлюбленной! – крикнула она.

– Ты вот как это называешь! – его лицо ужасно исказилось от злости. – Я был дурак, разве нет? – гневно продолжал он. – Я хотел жениться на тебе, я собирался, и все время… все время… – он вдруг прервал речь, и его тяжелое дыхание было единственным звуком, раздававшимся в комнате.

– Гуго! – закричала Тони. – Дай мне теперь сказать. Я никогда в жизни не любила до появления Роберта. Он не мог на мне жениться. Мы любили друг друга – в этом не было ничего плохого. Даже теперь я не жалею об этом, только разве из-за тебя. Если бы у тебя было такое прошлое, я бы тебе простила. Не смотри так на меня – я не могу этого вынести!

Она быстро подошла к нему и взяла его за руку.

– Не дотрагивайтесь до меня! – крикнул он запальчиво.

Она отшатнулась.

– И все это время вы лгали мне! Я вспоминаю, когда я говорил вам, что узнал, что Уайк жил здесь, вы спросили… вы спросили меня – с кем? Вы мне говорили, что всегда жили в Париже. Господи Боже, вы лгали мне с самого начала! Я думаю, что даже ваша любовь – такая же ложь. Вы хотели выйти замуж, я явился тем дураком, которого вы выбрали. Такого сорта женщинами, как вы, полон свет. И я верил вам.

Она присела на подушку, всхлипывая без слез, закрыв лицо руками. Он смотрел на нее.

– Я бы уничтожил тебя тут же на месте! – сказал он сквозь зубы. Его лицо побагровело, вены налились кровью. – Вы смеялись надо мной, лгали мне, водили меня за нос!

Слезы стали падать меж ее пальцев. Он видел, как они лились. Он бросился к ее ногам.

– Я не знаю, что я говорю, что-то заставляет меня говорить, быть злым по отношению к тебе. Тони, я не могу отказаться от тебя. Я не могу выбросить тебя из моей жизни. Ты должна выйти за меня замуж. Мы никогда не будем говорить больше об этом. Я не могу жить без тебя. Скажи, что ты выйдешь за меня, Тони, Тони… – Он положил голову ей на грудь, и она чувствовала его слезы через кружево платья. Она обвила его руками и сидела, уставившись печальными глазами на дрожащие солнечные лучи снаружи. Наконец она заговорила:

– Я лгала вам прямо с самого начала – сперва относительно возраста. Я не хотела, чтобы вы меня считали старой. Мне на самом деле двадцать восемь лет. Потом я лгала вам относительно моей жизни – в этом я тоже лгала, но в одном я вам никогда не лгала: я любила вас. Если бы я вас не любила, я бы не могла сказать вам правду.

– Не будем никогда больше об этом вспоминать, – сказал он безжизненным голосом.

Она очень мягко отняла свои руки.

– Мы должны об этом поговорить, в том-то и дело. Я не могу выйти за вас замуж. Теперь не могу. То, что вы чувствуете ко мне, то, что вы, вернее сказать, чувствовали, – это не любовь; если бы вы любили, вы бы, вероятно, поняли не то, что было в те, прошлые годы, а поняли бы мою настоящую любовь к вам. Вы даже не поверили в нее. Я отдала вам все, что могла дать, после всего я предложила вам самое последнее – свою душу, а вы – вы швырнули мне мой дар в лицо. Из-за вас я бы вычеркнула из жизни свое прошлое, если бы я могла. Этого я не могла, но взамен прошлого я вам отдала свое будущее. Вы могли не знать всего до нашей свадьбы. Все это утро я боролась с собой, чтоб не сказать вам. Я не говорила, пока – пока вы не сказали, что любите меня так сильно. Тогда я почувствовала себя недостойной вас. И я должна была сказать.

Он встал на ноги и стоял лицом к лицу с ней.

– Вы меня обвиняете, – сказал он с горечью, – за то, что вы со мной так поступили. Чего же вы ждали? Что я вам буду признателен? Спасибо скажу?

Ее горящие глаза встретились с его глазами.

– Нет, я ждала от вас того, чего вы не в состоянии дать: понимания.

– Так что, в конце концов, я еще дурак, не правда ли? Это так, не правда ли? Ладно, я ухожу.

Он кинулся к двери.

Все, что в ее душе раньше трепетно билось для него, казалось, кричало: «Не уходи!» Ее губы произвели легкий звук.

– Вы звали?

Она покачала головой. Его глаза наполнились слезами страдания.

– Тони! – снова донеслось до нее, как шепот.

Она не подала знака. Он ушел.