Онлайн чтение книги Полное собрание стихотворений
ПЛИМУТРОК. Рассказы в ямбах. Пьесы в рифмах 1922 – 1924 гг

1

Профессор Юрий Никанорыч,-

Мечтатель, девственник, минорыч,

Своей Иронии жених,-

Был вызван братом во Флориду

На пару месяцев – у них

Возобновленную “Аиду”

Остилить в тонкостях. Доцент

Ганс Энте, старый декадент,

Его приятель, им попрошен

Развлечь Иронию, пока

Он ездит в древние века…

Убожеством своим роскошен,

Приходит Ганс под вечерок

На ужин к гастроному Юре,

Тая амуровые дури,

Весь риторический порок…

Иронию жених знакомит

С приват-доцентом; декаданс

В глазах Иронии огромит

Огромный гномный томный Ганс…

Лукавый Юрий Никанорыч,

Постигши Ганса существо,

Затаивает в сердце горечь,

Представив девушке его:

Теперь решается задача

О верности невесты: сдача

Ее фон-Энте разлучит

Его с Иронией, а твердость

Соединит навек… Но щит

Иронии – любовь и гордость -

Так металлически звучит…

Профессор этим обнадежен.

А завтра чемодан уложен

И взят на пароход билет…

Вот вкратце фабулы скелет.

2

Ганс Энте, ражий трехаршинник,

Шар рыжий несший на плечах,

Промозглик, плесенник и тинник,

Ухаживатель-паутинник,

Мордарь, полвечник, – цвел (не чах!..)

Он был быкастый здоровенник,

С автомобильным животом,

Насмешник, скрытник, сокровенник

С жасминно-тенорящим ртом…

И, чванясь выправкой корсетной,

Он палчил стародевной мисс,

В нем клокотала похоть Этной,

Взор прикошачивал: “Кис-кис…”

Рыжеволосый, ражелицый,

Но с проседью волос и щек,

Он волочился за девицей,

Как моложавый старичок.

И говорливым сивоглазьем,

Как настоящий верещак,

Красующимся безобразьем

“Спортивил” вечно натощак,

Боясь отяжеленья членов

И сытой вялости, как пленов,

Способных “плюсы” минусить

И потом тело оросить…

И пусть не всей душой, – всем телом

Он влекся к женщине самцом…

Во вл ке, судорог хотелом,

Он грезил слитчатым концом…

Предупредительно молчащий,

Безразговорно-говорящий

Лишь плотским напряженьем глаз,

Сквозь кисею и сквозь атлас

Он видел в женщине источник,

Резервуар услад мужских,

Ганс Энте, этот страстносочник

Поползновений воровских…

Утонченностью половою

Всех фавнов перещеголял,

Когда, в желаньях полувоя,

Осамчив женщин, оголял…

И ожеланенные жены,

Его хотеньем разожжены,

Его упорством сражены,

Дрожа, готовые пролиться,

В бред обезличенные лица

Бросали позывом жены…

3

Ирония была девичка,

Как говорится, полевичка,

Лисичка, птичка, лесовичка:

Поет, дичится и хитрит.

Она умнее горожанок,

Изысканнее парижайок,

Студеней льда и скользче санок,

И сангвистичнее, чем бритт.

Она – то просолонь, то тучка,

Превыкрутаснейшая штучка,

Неуловима, как налим…

И жаждою ее палим,

К ней Ганс зальнул своими “льнами”,

Иначе, говоря меж нами:

Ее оженщинить решил…

Во всеоружьи разных шил,

Отмычек чувственности женской:

Конфект, ликеров и помад,

Ее вовлек он в аромат

Страны блаженной и блаженской,

Ороив внешне свой Эреб,

Как место непотребных треб

Клокочущей кипящей плоти…

И очутилось в позолоте,

Сусальной, как оса средь сов,

Как колоннада на болоте,

Дитя олисенных лесов…

Он в доме закрывал засов,

Уча ее, подчас, конфете,

Ликеря трезвый мозг ее,

Сначала речил ей о Фете,

Точа исподтишка копье

Для чувственности лесовички,

Змеившей на плечи косички;

Затем ей Веннингера дал -

Для однобочья изученья -

Теорию предназначенья

Паденья женщины… Скандал

Он произвел в дичке-девичке;

Дал Гансу отповедь дичок:

“О, Ваш философ – дурачок!

В мороз, должно быть, рукавички

Стащили девки с белых рук

Философа, и он вокруг

Себя стал поносить всех девок,

Морозя пальцы и ладонь…

Поглубже мысль мою одонь,

Желающий: флажки без древок -

Пожалуй, вовсе не флажки,

Как без начинки пирожки…

Так и отвергнутый философ,

Чей взгляд на женщин стоеросов…”

И иронически свистя,

Мотивы страстного романса,

Ирония глядит на Ганса,

Который, пять минут спустя,

Ей говорит: “Вы слишком детски

На это смотрите…” А та:

“Нет-с, кэта выглядит по-кэтски,

Когда взирает на кота…”

Ирония гадает: “Юрий

Считает Ганса другом-бурей.

Не отпущу его: пусть штиль -

Излюбленный наш будет стиль,

А там посмотрим…”

4

Трехаршинник

Зовет ее к реке в осинник.

Она идет и, на пенек

Присев, мелодийку мурлычет.

Мордарь кроваво взоры бычет,

И снова страсть – его конек.

Его седлает вновь мордарь,

Юля на нем вокруг девички.

Она же думает: “Бездарь!

Как ржавы все твои отмычки…”

Не зная дум ее, рыжак

То увивается лисою,

А то, от похоти дрожа,

К медвяной Ире льнет осою…

И между тем, как апельсин

Заката Ира лепесточит,-

Ганс, – дрожее листа осин,-

Поцеловать девичку хочет.

И захотев, – хотя вспотев,

Наструниваясь, точно тобик,

Веснущатый целует лобик…

Ирония приходит в гнев:

“Эй, Вы, изысканный Петроний,

Вы поступаете, как клен!..

Иронии – не из Ален,

Прошу не оскорблять Ироний!

Я запрещаю Вам”. – “Вы? мне?”-

“Да, я и Юрий. Это ясно?…

Молчите! возражать напрасно…

И дальше: раз наедине

Я с Вами остаюсь, Вам надо б

Знать точно, как вести себя

Со мною. Стыдно. Даже запад

Бледнеет, лик свой оробя,

Пред Вашей наглостью. Что Юрий

Вам скажет, возвратясь?”– Понурив

Сконфуженно-корсетный стан,

Ганс Энте прошептал: “Ростан

Влагал в уста фазаньей самке,

Фазана поджидавшей в ямке,

Слова иные…”– “Вы – фазан?-

Ирония спросила едко,-

Но я не птица. Потому

Нам не понять друг друга. Клетка

Нужна фазану моему”.-

Ганс загорелся: “Вы сказали:

Фазану моему? Я – Ваш?!..”

“Да, как покорный карандаш…

Довольны этим Вы едва ли.

Но шутки в сторону. Прошу

Немедленно очестить слово -

Со мной держать себя толково.

Впредь грудь Вам кровью орошу,

Просталив Вас за оскорбленье.

Во всем отчет я Юре дам.

Пока же надо по домам”.

И Ганс подумал: “Вот тюлень я!

И чтоб такой лесной дичок

Да не попался в мой сачок?!”

5

Ирония с пренебреженьем

О Гансе думала в ту ночь

И приготовилась к сраженьям,

Чтоб опустить в нем пыл на дно,

Чтоб отразить его пометче…

Так странно: этот хищный кречет -

Друг голубя. Что близит их?

Как мог доверить мой жених

Меня такому павиану?

Здесь искус, умысел. Ну что ж,

Я с Гансом осторожней стану:

Посмотрим, Ганс, что ты возьмешь?

Но он противен мне. С ним вовсе

Я не хотела б больше встреч.

О, как отвратен блекло-овсий

Взгляд Ганса, сахаринья речь

И вся его повадка кошья,

Его заданье облапошья

Доверье Юрия, весь он -

Нелепый и тягучий сон!..

Но избегать его – пожалуй,

Он возомнит, что за себя

Я не ручаюсь: он ведь шалый,

Хотя летами обветшалый…

Нет, надо Юре пособя

В его желаньи, дать отпорный

Урок доценту, чтоб он знал,

Какой характер мой упорный,

И одостоить тем финал”.

6

Пять дней спустя, совсем нежданно,

Приехал Юрий, заболев

В дороге от мечты тосканной

По “лучшей из живущих дев”…

Ему Ирония подробно

Все рассказала. Светолобно

Профессор слушал, хохоча.

Хотел он Гансу сгоряча

Сказать, что вовсе не по-дружьи

Тот поступал, во всеоружьи

Своих соблазнов; но потом

Махнул рукой и сел за том

Труда “О шаткости морали

И ненадежности друзей”,

Невесте посвятив своей.

Но этот труд друзья украли…

Eesti– Toila

1928 г. Март

1

Кто эта слезная тоскунья?

Кто эта дева, мальва льда?

Как ей идет горжетка кунья

И шлем тонов “pastilles valda”…

Блистальна глаз шатенки прорезь,

Сверкальны стальные коньки,

Когда в фигурах разузорясь,

Она стремглавит вдоль реки.

Глаза, коньки и лед – все стально,

Студено, хрустко и блистально.

Но кто ж она? но кто ж она?

Омальвенная конькобежка?

Японка? полька? иль норвежка?

Ах, чья невеста? чья жена?

Ничья жена, ничья невеста,

Корнета русского вдова,

Погибшего у Бухареста

Назад, пожалуй, года два,

В дни социального протеста.

Сама не ведая – зачем,

Она бежала за границу

И обреклась мытарствам всем,

Присущим беженцам. Страницу

Пустую жизни дневника

Тоской бесправья испещрила,

И рожа жизни, как горилла,

Ей глянула в лицо. Тоска

Тягучая ее объяла…

О, было много, стало мало

Беспечных и сердечных дней.

Старушка-мать больная с ней,

Отец, измайловский полковник,

И брата старшего вдова

С девизом в жизни: “Трын-трава”

И “каждый ухажер – любовник”…

“О, Гриппе легче жить, чем мне,-

Над ней задумывалась Липа,-

Она не видит слез и всхлипа

И видит лишь фонарь в луне…

Ей не дано в луне планету

Почувствовать, ей не дано…

Ее игривому лорнету

Все одинаково равно,

Будь то луна иль Кордильеры…

И если это не форшмак,

Не розы и не гондольеры,

Какой бы ты там ни был маг,

Ты сердцем Гриппы не омагишь

И перед нею в лужу “лягешь”

И легши, в слезах « потекёшь»…”

2

Читатель! Кстати: где найдешь

Такую ты интеллигентку,

Окончившую институт,

Чтоб грамотной была! На стенку

Не лезь, обиженная: тут

Преувеличенного мало…

Не ты одна, поверь, ломала,

Коверкая, родной язык…

Предслышу я злорадный зык

Своих критических кретинов,

Что я не меньше Гриппы сам

Повинен в этой ломке… Гам

Их пустозвончатый откинув,

Им в назиданье преподам

Урок: не лаять скверной моськой

На величавого слона.

Послушай, критика! Ты брось-ка

Вести себя, как девка Фроська:

По существу соль солона!..

И как атласист лоский лацкан

И аморальна “фея тьмы”,

Так критика всегда дурацка:

Над этим думали ведь мы…

О, “девка Фроська”! Просто здесь-ка

Ты символ критики шальной.

Продумай термин мой и взвесь-ка

Его значенье, шут хмельной.

Попутно критике дав бокса,

От темы сильно я отвлекся,

И, Липу с Гриппой позабыв,

Впал в свой излюбленный мотив.

Мне в оправданье то, что силе

Моей мешали эти тли:

О, как они мне насолили!

Как оскорбляли! Поносили!

И довели бы до петли,-

До смерти, – если б дерзновенен

И смел я не был, как орел.

Убил же Надсона Буренин,

Безвременно в могилу свел…

Я не был никогда поклонник

Стереотипного нытья

И сладковатого питья,

Что горестный односторонник,

“Студенческий поручик” вам,

Сородичи, давал! Но сам,

Как человек кристально честный,

Бездарный Надсон был, и я

Разгневан травлей неуместной

Нововременского враля.

3

Когда разгромленный Юденич

В Прибалтику их приволок,

Полковник Александр Евгеньич

С женою вместе в тифе слег.

Да, тиф, свирепствовавший в Нарве

От Гунгенбурга и до Ярви,

Порядочно людей скосил

Слезами горести и скорби.

Его бациллы разносил

Бедняк – в узле, крестьянин – в торбе,

Вагон – в скамейках, по полям

И деревням болтливый ветер…

Тиф только Орро не заметил

И прикоснуться к тополям

Не смел своей гребучей лапой.

Как малярия под Анапой,

Так тиф – под Орро… Без гроша

В кармане Липа, пореша

Спасти родителей от смерти,

Истратив бывшее в конверте,

Продать решилась кое-что

Из наспех взятого: пальто

Каракулевое, браслетку,

Часы и ценный адамант.

Недаром ибсеновский Бранд

Закаливал тридцатилетку:

Ее заботы и уход

За страждущими не пропали,-

И вот отец уже встает

С постели в беженской опале;

За ним поправилась и мать,

Благодаря стараньям Липы.

Поэтому легко понять,

Что в этот год особо липы

Благоуханные цветут,

И чуждая ей деревушка

Совсем особенный уют

Таит в себе. И мать-старушка,

К весне восставшая с одра

Болезни, ей еще дороже…

Как с Липою она добра!

И папа, милый папа, – тоже!..

“Ведь вот как нищие живут:

Недоедая, прозябая,

Справляют непривычный труд,

Ан, глядь, не сдохнут, не умрут!”-

Соседка молвила рябая.

4

Увлекся Липою матрос,

Двадцатилетний иноземец:

Ей приносил букеты роз,

А иногда и целый хлебец.

Он был хороший мальчуган,

Шикарь, кокет, поэт немного,

Но он был скользким, как минога,

В нее влюбленный Иоганн…

Его сменил приват-доцент

Гусь-Уткин, с рыжей ражей рожей,

Он ей дарил аршины лент

И туфли с лаковою кожей,

И шоколад, и пепермент…

За этим репортер прохожий

Увлекся Липой, но без крыл

И без бумажника в кармане,

В пустячном, проходном романе

Он ничего ей не дарил…

Была ли Липа с ним близка?

Но не были они ей близки.

Ей эта жизнь была узка:

Грязь, нищета, нужда, тоска

И эти жалкие огрызки…

Немудрено, когда хромой

Сын лавочника, рослый Дмитрий,

Игравший с огоньком на цитре,

К ней начал свататься зимой,

Она без долгих размышлений,

Уставшая от оскорблений,

Метнулась в брачную петлю,

Забыв сказать ему “люблю”…

1922 г.

1

В этот вечер рыба не клевала,

И мой стоящий галиот

Плыл в финский эпос “Калевала”:

Мечта свершала свой полет,

И несмотря на то, что лодку

Держали цепко якорьки

И по соседнему болотку

Бродили странные зверьки,

Мысль отвлекавшие, – на это,

Я повторяю: не смотря,-

Междупланетная комета,

Мечта летала, л т быстря,

Моих озерных игр Прилепа

С тоской рванула поплавок:

Так был нарушен финский эпос,

Который дать поэзу мог…

Зевнув, удилище сложила

И положила в галиот;

Терпенье истощив, решила:

“Сегодня рыба не клюет.

Домой не хочется, однако:

Люблю на озере закат.

Побудем на воде до мрака,-

Вернемся к ужину назад.

Снимайся с якоря. Приякорь

В Янтарной бухте, встав под скат,

Где, помнишь, как-то куропаток

Вспугнули мы, а сам меж тем

Мне расскажи про психопаток:

Ты, знаю, мастер этих тем”…

Возможно ль отказать Прилепе

В пустячной просьбе? Почему ж

Моих былых великолепий

Не вспомнить маленькую чушь?…

2

– Среди моих “северянисток”,

Я помню, были две сестры,

Которых медицинский выступ -

До времени и до поры -

Их, этих дев, в меня влюбленных,

Привел бы в дом умалишенных…

Они прислали пару дюжин

Мне писем, бегали вослед.

Одна из этих двух “жемчужин”

Подписывалась Violette

И даже приезжала в Тойлу,

Когда в пятнадцатом году

Я жил на даче там, но “ой-ру”

Я не люблю, ей на беду,

Предпочитая “ой-ре” этой

Нео-классический балет…

И вот – осталась нераздетой,

Раздеться жаждя, Violette…

Что делать? Пьян иною “вишней

В вине” я был тогда, и сон

Иной я видел. Так излишне

Истратилась на пансион

Девица, проживя неделю,

Мне назначая rendez-vous…

Ответного не вызвав хмелю,

Она вернулась на Неву.

О, с лентой черною букеты,

Подброшенные на крыльцо!

О, незнакомой Виолетты

Невиданное мной лицо!

3

Ее сестра была смелее,

И вот в один несчастный день

Вдруг появилась на аллее

“Ивановки”, как дребедень:

Лет сорока пяти, очкаста,

С бульдожьим ртом, бледна, как мел,

Она себе сказала: “Баста

Мечтать: да будет шаг мой смел!”

И потому, без приглашенья,

Не будучи знакома, вдруг,

Как очень скверное виденье,

Явилась; вызвав мой испуг.

Моя жена (не ты, Прилепа,-

Была другая – тип Зизи…)

Шепнула: “Как она нелепа,

И как трудны твои стези!..”

Приехавшая психопатка

Мне отпустила комплимент,

Глаза закатывая сладко:

“Вы – колоссальный декадент”…

Твердила о своем восторге

Пред “царственным” моим стихом

И голосом кабацких оргий

Читала, пополам с грехом,

Мне самому мои пиесы

На мой же собственный мотив!..

И из себя, как поэтессы,

Шипела, как локомотив,

Бездарные стереотипы,

Аляповатые клише…

Ах, эти “цоканья” и “всхлипы”

Мне были так не по душе!

4

Я видел: между нами бездна,

Но я молчал, молчал любезно,

Давно приняв рецепт Гюго:

С бездарью ссора бесполезна

И не изменит ничего; -

Бездарь не прекратит писанья,

Какое б ты ей резюме

Ни наложил; храни молчанье:

Она себе ведь на уме…

Когда какой-нибудь поэтик

Стихами донимал Гюго,

Гюго, стихи бросая эти,

К себе любезно звал его,

В изысканнейших выраженьях

Благодаря его в письме

За “истинное наслажденье”,

За “луч, сияющий во тьме”…

Когда ж “на зов” версификатор

Шел “в гости”, пьяный от похвал,

Величественный триумфатор

Поэтика не принимал…

Но я доступностью недаром

Известен был на всю страну…

Ах, я писателям поджарым

Не намекал: “Я вас турну…”

Всех принимая, слушал стойко,-

До обморока иногда…

Меня дурманили, как стойка

В трактире, эти господа!

Ты знаешь? эта графоманка

Себе избрала псевдоним

Шокирующий: “Северянка”-

И стала действовать под ним!

5

Хрустя, как бы жуя галеты,

Она читала ерунду.

Я, ради смеха, приведу

Пародию на те куплеты:

“Я лыжебежец и гарцор!

Я грежу ль? да! о мглистый сланец

Моих разбегов льдяный танец…”

И дальше в этом роде вздор.

В какой вошла она азарт

И совершенно позабыла.

Что выкрала, в разгаре пыла,

“Моих разбегов льдяный старт”

Из моего стихотворенья,

Одно лишь слово изменя…

Но я не высказал сомненья,

Что эта строчка из меня!

Она подумала, должно быть,

Что я не знал своих стихов…

Когда пускает лампа копоть,

Фитиль я приспустить готов…

А если это с опозданьем,

Придется открывать окно…

Так и с назойливым созданьем

Мне было поступить дано,

Но то впоследствии… Об этом

Скажу всего в двух-трех словах.

Вообразя себя поэтом,

Она твердила о стихах

Весьма решительно и нагло,

Пока однажды не иссякла,

Когда я сделал некий “взмах”…

6

Один хороший мой знакомый,

Большой ироник и шутник,

Над поэтессой невесомой

Смеясь в душе своей, поник

Для вида грустно головою,

И на вопрос ее, что с ним,-

Ответил: “Занят я вдовою,-

Царицей Ингрид я томим.

Мне кажется, не с Вас ли Ингрид

Написана? признайтесь мне…”

И поэтесса глаз своих тигрит,

Оставшись с ним наедине:

“Да что Вы? разве я похожа

На королеву? – говорит.

И вдруг решает: “Hy, так что же?

Конечно, это я – Ингрид!”

С тех пор (о, бедная поэма!

О, бедная моя мечта!)

Воробушкина ищет крэма

Для носа, носом занята.

Воробушкина королевой

Мнит не шутя себя, – всерьез

И, будучи престарой девой,

Томится от запретных грез.

О, раз Воробушкина – Ингрид,

Конечно, Эрик – сам поэт!..

И снова взор она свой тигрит,

Слагая тигровый куплет…

7

Она приходит к нам так часто,

Что чаще трудно приходить…

Она по-прежнему очкаста,

Еще очкастей, может быть!..

Она такие “куры строит”,

Что вспугивает даже кур,

Она так охает, так ноет,

Что Эрик был не белокур,

А “вроде Вас – шатен кудрявый…

И римский профиль… как у Вас…”

С такой ухмылкою лукавой

Подмигивает сивый глаз,

Что я в отчаяньи тоскую

И до упаду хохочу,

Смотря на Ингрид, но такую,

Какую вовсе не хочу…

8

Могло бы это продолжаться

До бесконечности, но раз

Пришлось заночевать остаться

Версификаторше у нас.

Но прежде чем уснуть в столовой,

Она спросила у жены:

“Ваш муж, не правда ли, бедовый?

Вы поручиться мне должны,

Что выйду…” Легкая заминка

В ее чудовищных словах.

О, святость фразы Метэрлинка

В гнилых кощунственных устах!

А утром с наглою ухмылкой

Смотрела прямо мне в глаза,

Игриво помахала вилкой,

Рот по привычке облизав…

И вдруг внезапно вопросила,

Что называется, врасплох:

“Не правда ль, я большая сила

И стих мой далеко не плох?”

Но я, женой предупрежденный

О фразе дерзостно-больной,

Сказал, сердито раздраженный

Всей этой вздорной чепухой,

О всем о том, что накипело

В глубинах сердца моего,

Чего сказать бы не посмела

Корректность Виктора Гюго!

9

Я разобрал ее стихозы

“По косточкам”, как говорят,

Все эти “розы” и “березы”,

Поставил все “заставки” в ряд,-

Все эти “алые закаты”,

Все эти “шумные моря”.

Все эти “пышные палаты”,-

Всю дрянь, короче говоря!

И указал, какой шутихой

Она является у нас…

Воробушкина стала тихой,

Как бы готовясь “ананас,-

Как метко выразился Белый,-

С размаха в небо запустить”…

Да, стала тихой, оробелой,

Казалось, жаждущей грустить…

И вдруг, с ухмылкой нездоровой,

Шепнула, потупляя глаз:

“Вы оттого такой суровый,

Что до сих пор не отдалась

Я Вам, как этого Вы ждали…

Сознайтесь, ждали ведь?”– Мой смех,

Прилепа, слышен был из дали,

Из дали дней далеких тех.

____________________

Я, хохоча, срывал морошку.

Жена, со смехом в свой черед,

Готовясь “размотать дорожку”,

Сказала: “Полный ход вперед!”

1924

1

Была у булочника Надя,

Законная его жена.

На эту Надю мельком глядя,

Вы полагали, кто она…

И, позабыв об идеале

(Ах, идеал не там, где грех!)

Вы моментально постигали,

Что эта женщина – для всех…

Так наряжалась тривиально

В домашнее свое тряпье,

Что постигали моментально

Вы всю испорченность ее…

И, эти свойства постигая,

Вы, если были ловелас,

Давали знак, и к Вам нагая

В указанный являлась час…

От Вашей инициативы

Зависел ход второй главы.

Вам в руки инструмент. Мотивы

Избрать должны, конечно, Вы…

2

В июльский полдень за прилавком

Она читает “La Garconne”,

И мухи ползают по графкам

Расходной книги. В лавке – сон.

Спят нераспроданные булки,

Спит слипшееся монпасье,

Спят ассигнации в шкатулке

И ромовые бабы все.

Спят все эклеры и бриоши,

Тянучки, торты, крендельки,

Спит изумруд поддельной броши,

В глазах – разврата угольки.

Спят крепко сладкие шеренги

Непрезентабельных сластей,

Спят прошлогодние меренги,

Назначенные для гостей…

И Коля за перегородкой

Храпит, как верящий супруг.

Шуршит во сне своей бородкой

О стенки, вздрагивая вдруг.

И кондитрисса спит за чтеньем:

Ей книга мало говорит.

Все в лавке спит, за исключеньем

Живых страничек Маргерит!

3

Вдруг к лавке подъезжает всадник.

Она проснулась и – с крыльца.

Пред нею господин урядник,

Струится пот с его лица:

“Ну и жарища. Дайте квасу…”

Она – за штопор и стакан.

И левый глаз его по мясу

Ее грудей, другой – за стан…

“Что продается в Вашей лавке?”

“Все, что хотите”. – “Есть вино?

Я, знаете ли, на поправке…”

“Нам разрешенья не дано…”

“А жаль. Теперь бы выпить – знатно…”

“Еще кваску? Есть лимонад…”-

И улыбнулась так занятно,

Как будто выжала гранат…

“Но для меня, быть может, все же

Найдется рюмочка вина?”

“Не думается. Не похоже”,-

Кокетничает с ним она.

“А можно выпить Ваши губки

Взамен вина?”– промолвил чин.-

“Назначу цену без уступки:

Ведь уступать мне нет причин…”-

И засмеялась, заломила,

Как говорят, в три дорога…

Но это было все так мило,

Что он попал к ней на рога…

И порешили в результате,

Что он затеет с нею флирт,

А булочница будет, кстати,

Держать – “сна всякий случай”– спирт…

4

За ним пришел какой-то дачник,

Так, абсолютное ничто.

В руках потрепанный задачник.

Внакидку рваное пальто:

“Две булки по пяти копеек

И на копейку карамель…”

Голодный взгляд противно-клеек,

В мозгу сплошная канитель.

“Извольте, господин ученый”,-

Почтительно дает пакет.

Берет он за шнурок крученый:

“Вот это правильно, мой свет!

Но как же это Вы узнали,

Что я в отставке педагог?”-

“А Ваш задачник?…”– И в финале

У них сговор в короткий срок:

Учитель получает булки

И булочницу самое.

За это в смрадном переулке

Дает урок сестре ее.

5

Потом приходит старый доктор:

“Позвольте шоколадный торт”.-

“Как поживает Типси?”– “Дог-то?

А чтоб его подрал сам черт!

Сожрал соседских всех индюшек -

Теперь плати огромный куш…

Хе-хе, не жаль за женщин-душек,

Но не за грех собачьих душ!

Вы что-то будто похудели?

Что с Вами, барынька? давно ль?”-

“Мне что-то плохо в самом деле,

И все под ложечкою боль…”-

“Что ж, полечиться не мешало б…”

“Все это так, да денег нет…”-

“Ну уж, пожалуйста, без жалоб:

Я, знаете ли, не аскет:

Не откажусь принять натурой…

Согласны, что ли?”– “Отчего ж…”-

И всей своей дала фигурой

Понять, что план его хорош.

6

Но этих всех Надюше мало,

Всех этих, взятых “в переплет”:

Вот из бульварного журнала

Косноязычный виршеплет.

Костюм последней моды в Пинске

И в волосах фиксатуар,

Эпилептизм а la Вертинский,

И романтизм аla Нуар!..

“Божественная продавщица,

Мне ромовых десяток баб;

Pardon, не баба, а девица:

Девиц десяток с ромом!”– Цап

Своей рукой и в рот поспешно

Одну из девок ромовых.

Надюша ежится усмешно

И говорит: “Черкните стих

И обо мне: мне будет лестно

Прочесть в журналах о себе”.

И виршеплет вопит: “Прелестно!

Но вот условия тебе:

За каждую строку по бабе,

Pardon, по девке ромовой!”

Смеется Наденька: “Ограбит

Пиит с дороги столбовой!

За каждое стихотворенье,

Что ты напишешь обо мне,

Зову тебя на чай с вареньем…”

“Наедине?”– “Наедине”.

7

При посещеньи покупальцев

В кондитерской нарушен сон

От опытных хозяйских пальцев

До покупательских кальсон…

Вмиг просыпаются ватрушки,

Гато, и кухен, и пти-шу,

И, вторя разбитной вострушке,

Твердят: “Попробуйте, прошу…”

Всех пламенно влечет к Мамоне,

И, покупальцев теребя,

Жена и хлеб на кордомоне -

Все просят пробовать себя…

Когда ж приходит в лавку Коля,

Ее почтительный супруг,

Она, его усердно школя

(Хотя он к колкостям упруг!),

Дает понять ему, что свято

Она ведет торговый дом…

И рожа мужа глупо смята

Непостижимым торжеством!..

Toila

1

Кто в небе алых роз алее

Цвел в облаковом парике?

Спустясь с балкона, по аллее

Меж сосен мы прошли к реке.

Алела на закате пристань,

Такая серенькая днем.

Плескались рыбки – двести, триста?-

Блестя алеющим огнем.

Кричали вспугнутые утки

С малиновою белизной.

Не кровью ль истекали сутки,

Струящие к закату зной?

И на реке, на перекате,

Играла с мушкою форель.

На барбарисовом закате

Возникла эта акварель.

Я оттолкнул замок устало,

Подвинул лодку к ступеням,

И ты, сияющая ало,

Спустилась, кружева вспеня.

Я весла взял, и мы поплыли

Вниз по теченью за изгиб,

Где меж стеблей прохладных лилий

Скользит так много быстрых рыб…

2

С полуаршинной глубиною,

Зеленая, как малахит,

Прозрачною и ледяною

Струею орошает мхи

Прибрежные. Деревьев купы

Отзеркаленные в воде,

Склонились к ней. Покой везде.

Стволы – как великанов трупы.

Изгибисто несемся вдоль

Аллеи до ограды сада,

А там, за ним, где пихт рассада,

Пустырь – крестьянская юдоль…

Вот лес пошел. Вот вновь луга.

Вот устье Егерской канавки.

И хариусы – вид сига -

Бегут от лодки в скользкой давке…

Ты нажимаешь влево руль

И поворачиваешь вправо.

Суденышко вплывает в травы,

Что щедро вырастил июль.

Еще один нажим руля,-

И мы плывем в зеленых сводах;

Теперь уже в кофейных водах

Плотичка плещется. Крыля

На белое пятно батиста,

Летит бесшумный нетопырь,

И от его движений свиста

Ты вздрагиваешь. “Растопырь

Скорее руки, – и добычу

Мы привезем к себе домой!”

Ты моему не внемлешь кличу,

Восторг не разделяешь мой.

Наоборот: закрылась шалью,

Склонилась тихо над кормой…

Закат давно не блещет алью.

Из тучи поступью хромой

Выходит месяц, обознала

Полоску в струйках сквозь листву.

Домой зову и не зову:

Всего в версте отсюда дача.

Зеленолиственный тоннель

Так восхитительно олунен,

Июльский воздух так июнен

И мягок, как Мускат-Люнель…

Все вдаль ветвистым коридором

Плывем, пока вдруг ты с задором

Не поворачиваешь руль,

И мы канавою обратно

Скользим к реке, смотря на пятна

Луны в игре речных кривуль…

3

Окончены канавы, своды,-

Вновь малахитовые воды.-

И островок цветущих лип -

Все тот же, только в лунном стиле.

Плывем, сгибая стебли лилий,

Меж них пугая спящих рыб.

Мы покидаем с грустью стебли

И вверх стремимся в этот раз.

Теперь опять простор для гребли:

Чтоб “взять версту”, нам нужен час.

4

Но слушай, кто поет в болоте?

Я слышу женский голос там

В туманной лунной позолоте

Я вижу женщину. К кустам

Прибрежным по зыбучей топи

Она, вся белая, идет.

У берега водоворот -

Вдруг упадет в него… утопит

Себя, пожалуй. В золотых

Лучах остановилась. Росла.

Стройна. Бледна. Я поднял весла.

Смотрю. И вдруг она – бултых!

Мы вскрикнули, мы онемели.

И тишина. И – ничего.

Подплыли. Головы, как в хмеле.

Самоубийство? Колдовство?

Но эта песня! В этой песне -

Исчезни, враг! Господь, воскресни!-

Такой восторг, такая жуть.

Нет, человеческая грудь

Вместить ту песню не смогла бы:

Для мук подобных люди слабы…

Так значит, то не человек,

Не женщина – невольный вывод…

Мы фантазировали живо

С упорной мыслью в голове,

Что не было того, что было,

А если не было, то – то,

Что виделось, себя избыло,

И этот “кто-то” есть никто.

5

Теперь уже плывем в смятеньи,

И ужасом душа полна:

Мы думаем об этом пеньи…

Нам не в луну уже луна,

И вечер нам уже не в вечер:

Мы думаем об этой встрече.

И смысл, значенье встречи той

Неясны нам пока. Постой,

Ты видишь пристань? на скамейке

Сидит как будто кто-то… Змейки

Волос спадают на плеча…

И в белом, в белом… Кто бы это?…

Но в ужасе бежим ответа,

Пугаясь лунного луча,

Что выползает из-за тучи,

Готовый озарить ее…

Нас мысль одна и та же мучит;

И ты мое, и я твое -

Сердца свои мы оба слышим…

О, настороженная тишь!

И вот плывем все выше, выше…

И я молчу. И ты молчишь.

6

А вот и пристань. Вот и мыза.

На пристани встречает… Лиза.

Вся в белом, белая сама:

“Ах, чуть я не сошла с ума!-

От ужаса едва лепечет

И не находит слов для речи: -

Луна нервирует… И тьма…

И эта женщина… Ее вы

Не встретили? за полчаса

До вас бежала здесь… Коса

Такая рыжая… Лиловы

Глаза безумные… Капот

Распахнут белый… Дико пела,

Когда бежала… Я поспела

Едва прийти сюда… И вот

Сижу, едва жива от страха,

И жду вас: все же здесь светлей,

Чем в доме. От густых аллей

В нем мрачно. И луна, как бляха,

На клумбе с ирисами. Нет,

Я не останусь больше в доме

Одна без вас”,– в больной истоме

Шепнула девушка и в плед

Закутавшись, пошла за нами.

Невесело мы пили чай,

Невольно думая о драме,

Что с нами будет невзначай…

7

Оно вошло в нас хладнокровно,

Оно и крепло, и росло:

Спустя четыре года ровно,-

И, может быть, число в число?-

Расстался я с подругой тою,

С кем плыл рекою, залитою

Лимонным светом, к чаще лип

На островке, где наши были,

Где меж стеблями наших лилий

Живет так много наших рыб…

Озеро Uljaste

1923

1

Да, фейерверком из Пуччини

Был начат праздник. Весь Милан

Тонул в восторженной пучине

Веселья. Выполняя план

Забав, когда, забыв о чине,

И безголосый стал горлан…

Однако по какой причине

Над городом аэроплан?

2

Не делегаты ль авиаций

Готовят к празднику салют?

Не перемену ль декораций

Увидит падкий к трюкам люд?

Остолбились в тени акаций

Лакеи при разносе блюд.

Уж то не классик ли Гораций

Встает из гроба, к нови лют?…

3

Как странно вздрогнула синьора!

Как странно побледнел синьор! -

Что на террасе у собора

Тянули розовый ликер!

И вот уж им не до ликера,

И в небеса за взором взор -

Туда, где стрекотня мотора

Таит нещадный приговор…

4

На людной площади Милана

Смятенье, давка, крик и шум:

Какого-то аэроплана

Сниженье прямо наобум -

Мертва испанская гитана

И чей-то обезглавлен грум,

И чья-то вся в крови сутана,

И у толпы за разум ум!

5

Умолк оркестр на полуноте,-

Трещит фарфор, звенит стакан,

И вы, бутылки, вина льете!

Тела! вы льете кровь из ран…

В испуге женщины в капоте

Спешат из дома в ресторан.

Аэроплан опять в полете,

Таинственный аэроплан…

6

И в ресторане у собора,

Упавши в пролитый ликер,

“Держите дерзостного вора!”-

Кричит в отчаяньи синьор:

“Жена моя, Элеонора,-

Ее похитил тот мотор!..”

Да, если вникнуть в крик синьора,

Жену вознес крылатый вор.

7

Но – миг минут, и в ресторане,

Как и на площади на всей,

Опять веселое гулянье,-

Быть может, даже веселей…

Взамен Пуччини из Масканьи

Несутся взрывы трубачей,

И снова жизнь кипит в Милане

Во всей стихийности своей.

8

А результат недавней драмы -

Вполне понятный результат:

Во все концы радиограммы

О происшествии летят.

Портреты увезенной дамы

Тут выставлены в яркий ряд

И в целом мире этот самый

Аэроплан искать велят…

9

Одни в безумьи, муж без цели

Смотря на небо, скрежетал

Зубами, и гитаны пели,

Печально озаряя зал,

Как бы над мертвыми в капелле

Прелат служенье совершал,

Вдруг неожиданно пропеллер

Над площадью заскрежетал.

10

И вот, почти совсем откосно,

Убив с десяток горожан,

Летит с небес молниеносно

В толпу другой аэроплан.

Пока гудел многовопросно

В толпе угрозный ураган,-

Похитив мужа, гость несносный

Вспорхнул, и вот – под ним Милан!..

11

Летели в небе два мотора,-

Один на Тихий океан,

На ширь и гладь его простора,

На дальний остров из лиан.

Другой на север, за озера

Норвегии, где воздух льдян.

И на одном – Элеонора,

И на другом – ее Жуан.

12

На островках, собой несхожих,

Машины скинули их двух.

На двух совсем различных ложах

С тех пор тиранили свой дух

Супруги: муж лежал на кожах

Тюленьих, под женой был пух

Тропичных птиц. И глаз прохожих

Не жег их: каждый остров глух.

13

Ласкал серебряные косы

Проникнутый мимозой бриз.

Что на траве сверкало: росы

Иль слезы женские? Кто вниз

Сбегал к воде? Кому откосы

Казались кочками? “Вернись!”-

Стонало эхо. Ноги босы…

От безнадежья стан повис…

14

Хрустел седыми волосами

Хрустальный ветер ледяной.

Жуан стоял у моря днями,

В оцепенении, больном,

С глубоко впавшими глазами,

С ума сводящею мечтой,

Что, разделен с женой морями,

Он не увидится с женой.

15

Хохочут злобно два пилота,

Что их поступок – без следа,

Что ими уничтожен кто-то,

Что тайну бережет вода,

Что вот возникло отчего-то

Тому, кто юн, кто молода,

“ Всегда ” любившим без отчета

Карающее “ Никогда !”

1924