Онлайн чтение книги Повесть об одном эскадроне
Глава тринадцатая

Коротки осенние сумерки. Давно ли ушел за горизонт красноватый солнечный диск, а тени уже сгустились, стали темно-синими, такими же глубокими и таинственными, как темнеющее небо. Наступили те короткие минуты, когда привыкшие к сумраку глаза еще различают контуры предметов, но с каждой секундой они расплываются в надвигающейся мгле.

— Вовремя кончили, ребята, — поднялся, отряхивая с колен пыль, Ступин. Он аккуратно, ее спеша укладывал на песок узкую змейку бикфордова шнура. Вот и конец.

— Стоп, — скомандовал он, — поджигать будем отсюда.

— Поджигать-то будем мы, Степан, — сказал один из молодых саперов. — А ты иди — помнишь, что командир приказывал?

— Помню, помню, — недовольно отозвался Ступин. Он отлично понимал, что приказ Дубова продиктован заботой о нем, но все беспокоился, что его помощники сделают что-то не так и поезд уйдет целый и невредимый. Но… приказ есть приказ.

— Теперь слушайте, хлопцы, — начал Ступин последний инструктаж. — Шнур горит две минуты. Скорость поезда — приблизительно пятнадцать верст в час. Ясно? Значит, поджигать, когда паровоз подойдет на полверсты. Во-он там изгиб пути. Помните? Как только паровоз изгиб пройдет, так и чиркайте. Ну, вот и все. Видно его хорошо будет. Без огней они не ездят. Нет вопросов?

— Нет… Понятно… — отозвались бойцы. Ступин, помедлив минуту, махнул рукой и зашагал к оврагу.

Поезд показался через полчаса. Он был еще далеко, и его фонарь, бросающий на пути яркий пучок света, был похож на звездочку, повисшую над самой землей. Звездочка увеличивалась, разгоралась, и Дубов подсчитывал уже в уме немногие минуты, оставшиеся до взрыва.

Донесся хриплый паровозный гудок. Чернильная темень скрадывала расстояние, и поезд, казалось, был уже совсем близко. Успеют ли ребята?

Заряд взорвался не под колесами, как хотел Ступин, а метрах в, пятнадцати перед паровозом. Локомотив с грохотом полетел под откос, за ним две платформы с броневиками. Остальные остались на рельсах — скорость была невелика, — но тяжелые машины, стоящие на платформах, оборвав тросы креплений, с лязгом и скрежетом полезли друг на друга и, разметав ограждения, рухнули с насыпи вниз.

Сброшенные под откос, платформы неожиданно запылали ярким гудящим пламенем. «Бензин из машин вылился», — догадался Дубов. В свете пожара были видны мечущиеся вдоль покалеченного состава солдаты охраны.

Защелкали винтовочные выстрелы. Один за другим солдаты падали… Дубов хотел было крикнуть, чтобы прекратили стрельбу, но подумал, что сейчас вряд ли кто выполнит команду.

К нему подполз Ступин.

— Хорошие поминки! — прокричал он хрипло в самое ухо командира. Дубов кивнул головой, ни слова не говоря.

Стрельба затихла. На насыпь осторожно поднялся Харин и, поминутно оглядываясь, пошел вдоль уцелевших платформ к хвосту состава. Откуда-то из темноты щелкнул сухой револьверный выстрел — Харин присел за платформу и громко ругнулся.

Дубов заметил направление, в котором блеснула вспышка выстрела, и прыгнул в густую темноту.

— Куда, командир? — крикнул ему вдогонку Ступин.

Дубов не отвечал. Он чувствовал только, что злость, не израсходованная в коротком бою, требует выхода.

Скоро в кустах раздался выстрел, потом еще один. Ступин бросился вслед за командиром.

Шагов через десять он столкнулся с ним. Дубов тяжело дышал и одной рукой запихивал, в кобуру маузер. В другой руке он держал офицерскую планшетку.

В конце состава Харин обнаружил теплушку..

Старенький, потрепанный, видавший виды вагончик в ярком пламени горевших под насыпью броневиков казался особенно облупленным. Щеколда на двери была задвинута и крепко стянута проволокой. Фома потрогал щеколду, испытующе посмотрел на дверцу, потом забарабанил по стенке вагона прикладом карабина:

— Эй, есть кто?

Вагон молчал. Подошли еще несколько разведчиков.

— Гляди, Фома сокровища нашел, — крикнул Лосев.

Внутри вагона что-то загрохотало, раздался лязг и скрежет железа, затем все стихло.

— Эй, кто там, выходи! — еще раз потребовал Харин.

Вагон молчал. Подошел Дубов.

— Чего там, Фома, открывай, — сказал он.

— Сейчас. — Фома откинул щеколду и, подняв карабин, встал наискосок от двери. — Ну-ка, Лосев, отворяй.

Разведчики отступили в стороны. Дубов встал рядом с Фомой, достав на всякий случай наган из кобуры.

Дверь противно заскрипела и поехала на заржавевших роликах в сторону.

В проеме ярко освещенный отблесками пожарища стоял Яшка Швах. Он картинно отдал честь командиру и доложил:

— Товарищ командир, красноармеец Швах прибыл в ваше распоряжение по приказу начдива. И, кстати, доставил вам кучу пулеметов. Они, правда, слегка помяты, но, думаю, Комаров справится.

Разведчики оторопело молчали. Яшка присел на корточки и, подмигивая товарищам, сказал Фоме:

— Спрячь свою пукалку — нехорошо так. встречать друзей…

* * *

Громыхнул засов. Наташа испуганно привстала с топчана. Дверь с протяжным скрипом отворилась, и в камеру вошел высокий офицер с корниловской эмблемой на рукаве кителя. Вчера его Наташа не видела.

А если бы видела, не забыла. Всем, кто хоть ненадолго встречался с капитаном, крепко западало в память его лицо. Острое, всегда тщательно выбритое, оно привлекало внимание медальной четкостью всех черт.

Прямой хрящеватый нос переходил в лоб плавно, почти не спотыкаясь на переносице. Так же плавно лоб уходил далеко назад, к затылку — капитан был лыс и голову брил. Он не без основания гордился формой своего черепа — продолговатого, вместительного, красивого. Но больше всего поражало наблюдателя то, что на лице у капитана не было ни единой морщинки. А ему перевалило за сорок. Даже когда капитан улыбался, тугая кожа не собиралась в складки и ямочки, а только стягивалась, как гуттаперчевая и оставалась ровной, блестящей, упругой. В этом было нечто неестественное, змеиное. Будто капитан раз в год менял кожу — выползал из желтых, сморщенных остатков обновленный, вечно молодой и холеный. Наташа засмотрелась на офицера и не сразу заметила часового, который нес погнутую миску и кусок черствого хлеба.

— Доброе утро, мадемуазель. Прошу прощения за столь ранний визит, но, как видите, у меня был неплохой предлог, — проговорил офицер, бесцеремонно разглядывая девушку. — Правда, если признаться, мне было просто любопытно познакомиться с нашей новой постоялицей. Ведь это такая редкость встретить в наших стенах прелестное существо…

Офицер жестом приказал часовому поставить миску на топчан и уходить.

Наташа молча смотрела на своего тюремщика.

— Что же вы не едите? Вам не по вкусу наша кухня?

Из чувства протеста Наташа взяла ложку и попробовала есть. Похлебка показалась ей отвратительной, но горячее было приятно после долгого сна, и она незаметно съела полную миску.

— О, да вы, я вижу, не потеряли аппетита у нас, как не потеряли и румянец на щеках!

— Благодарю вас, господин… — Наташа замялась, пытаясь разглядеть погоны на плечах контрразведчика.

— Капитан, — подсказал тот. — Капитан э… гвардии. И производства 1916 года. Как видите, барышня, я не сделал карьеры в этой войне, которая принесла многим генеральские погоны. Особенно в среде ваших новых друзей, красных. Говорят, там даже солдаты могут стать командармами… Кстати, ваш друг начдив? Или вы обращаете ваше благосклонное внимание только на командующих?

— Нет, он простой боец, — не подозревая ловушки, ответила Наташа.

— Очень приятно, очень приятно, — повторял вполголоса, словно забывшись, офицер. — Сказать по чести, я не совсем доверял донесению поручика, оно смахивало на сведение счетов. Но раз вы подтверждаете, я умолкаю в восхищении перед вашей правдивостью.

Только сейчас Наташа поняла, что над ней издеваются. Поняла она и то, что проговорилась, подтвердив, сама того не подозревая, обвинения Покатилова.

— К сожалению, сейчас, как мне ни приятно беседовать с культурным человеком, я должен вас покинуть. Дела, дела… Но мы еще встретимся. И в более располагающей к откровенной беседе обстановке.

Капитан ушел. Наташа сидела, оглушенная своим открытием. Значит, на нее написали донос. Ее специально подловили на слове. Ее будут допрашивать, с ней здесь обращаются как с преступницей.

Нужно обдумать линию своего поведения на допросах. Ведь офицер прямо сказал, что они еще встретятся. А вдруг ее станут бить? Наташе стало зябко… Нет, нет, невозможно, они культурные люди, одного с ней круга. А Костя? Он говорил, что в белых застенках пытают…

Дверь снова противно заскрипела, лязгнул засов.

Наташа сжалась, ожидая вызова на допрос. Но в камеру втолкнули человека и захлопнули дверь.

* * *

К утру Дубов снял заслон с железнодорожной линии. Он надеялся, что от станции к месту взрыва будет направлен отряд белых и можно будет вместе с подорванным эшелоном записать на свой, счет и разгромленный отряд — сделать это ночью из засады было бы нетрудно, и жаль упускать такую возможность. Но от станции не доносилось ни звука. Видимо напуганные слухами о крупной части красных, кадеты предпочитали дождаться подкрепления, оставив на произвол судьбы своих солдат и остатки эшелона.

Днем рисковать не имело смысла, и Дубов отвел эскадрон в хорошо знакомые овраги.

Перед ним стоял теперь новый вопрос. Продовольствие, взятое из дивизии, подходило к концу. По соображениям Егорова, санитара и кашевара эскадрона, его должно было хватить еще на один, ну, самое большее, на два жидких кулеша. Неплохо было бы и коням задать хоть немного овса.

Выход был один: скрытно посылать в Кокоревку за продовольствием. Дубов избрал именно Кокоревку, так как был уверен в сочувствии кокоревских крестьян после раздачи хлеба.

Когда Фома с товарищами ушел в сторону деревни, Дубов подсел к Комарову.

— Пулеметы смотрел? — спросил он, с наслаждением затягиваясь ароматным дымком самокрутки из настоящего табака и покусывая между затяжками ус. В планшетке убитого офицера оказалась пачка французских сигар, но Дубов предпочел раскрошить их — и сворачивать самокрутки.

— Смотрел, — ответил Комаров и, вытянув губу трубочкой, медленно выпустил густой махорочный дым. — Так себе пулеметики, не максимы. Да и починить их только в мастерской можно.

— От кого я это слышу? Потомственный питерский рабочий говорит «невозможно»!

— Так я не говорю — невозможно, — обиженно отодвинулся от командира Комаров. — Зачем мои слова переиначиваешь? Я полагаю — трудно.

— А, значит, трудно? Это другое дело. Раз трудно, мы с тобой и займемся…

Около наваленного в кучу оружия уже сидел Ступин. Рядом с ним командир с удивлением заметил разложенные на грязной холстине инструменты, которых, как знал Дубов, у Степана раньше не было.

— Откуда? — спросил он, с любовью ощупывая сильными пальцами английский ключ.

— С паровоза. Пока вы там Яшкины байки слушали, я сбегал.

…Когда Дубов увидел, что дело с пулеметом пошло на лад, он со вздохом отошел в сторону и стал изучать свою неизменную трехверстку. Карта давно уже потеряла приличный вид: на сгибах лохмотьями висели обрывки бинтов, подклеенных второпях чем попало — и ржаным мякишем, и клейстером, и даже коллодием. На карте трудно найти живое место — все исчиркано. В этих краях Дубов бывал и прежде. Именно поэтому он свободно разбирался в путанице обозначений — линий, кружков, нанесенных на карту карандашами самых различных оттенков. Сейчас Дубову хотелось хорошенько обмозговать то, что сообщил ему от имени начальника дивизии Швах.

…Очевидно, наступление назначено на середину октября — теперь это стало ему ясно, так ясно, словно начдив сам назвал эту дату. И эскадрон получает еще новую задачу: закончив все свои дела в тылу к десятому — одиннадцатому, подойти к линии фронта и ждать начала наступления. Затем выходить с боем во фланг дроздовцам или в тыл и действовать по обстановке, но обязательно так, чтобы принести максимальную пользу наступающей дивизии.

Тут все было просто и ясно. Трудности заключались в другом.

Начдив приказал максимально усилить эскадрон к началу наступления теми самыми пленными, об «использовании» которых говорилось в инструкции, посланной со Швахом. Как тут не вспомнить старое армейское правило: никогда не выдвигай предложений, ибо тебе же и придется их осуществлять.

…Освободить пленных — а где их взять? Не наскакивать же наобум на тыловые части. Да и отрываться от железной дороги не следует: ведь не вечно же будет бронепоезд крутиться на фронте — подобьют его или отдохнуть захочется офицерам… Да, задал начдив задачу!