Онлайн чтение книги Повесть об одном эскадроне
Глава третья

Первые дни рейда прошли спокойно, почти буднично. С рассветом эскадрон становился на дневку, а вечером, когда солнце садилось за горизонт, отправлялся дальше. По расчетам Дубова, на третий день после перехода фронта должны были выйти к линии дороги в районе станции Кокоревка и здесь поджидать бронепоезд.

…Темнело. Солнце висело над невысокими холмами, длинные тени бойцов скользили по мелкому придорожному кустарнику. Вечерний воздух был наполнен позвякиванием стремян, легким стуком копыт и сдержанными, вполголоса, разговорами. Предвечерняя тишина, безлюдье полей и уже возникшая привычка к необычному положению притупили у бойцов то чувство напряженности, с которым еще вчера они передвигались в тылу врага.

Дубов оглянулся, с удовольствием вслушиваясь в знакомый шум колонны на марше.

— Освоились, — беззаботно сказал Костя, встретив взгляд командира, и посмотрел на часы. — Через пятьдесят минут ровно трое суток, как мы в рейде. А кажется, месяц уже прошел.

— Костя, веди колонну, а я пройдусь по рядам, поговорю с ребятами.

— Есть, вести колонну, командир, — радостно ответил Воронцов и приосанился в седле.

Иногда его обуревали честолюбивые мысли. Почему он, образованный, всеми признанный смельчак, все еще остается рядовым разведчиком? Молод? Но ведь есть командиры полков и даже дивизий ничуть не старше Кости. Не доверяют? Почему? Не из-за того же, в самом деле, что был гимназистом? Правда, Костя и сам чувствовал, что не хватает ему еще серьезности. Нередко он позволял себе мальчишеские выходки. Однажды в минуту затишья, когда и красные, и дроздовцы, истомленные долгим боем, залегли, не в силах ни идти в атаку, ни контратаковать, Костя вдруг заметил на ничейной полосе огненно-рыжую лисицу. Плутовка петляла, пытаясь миновать вооруженных людей и найти спокойное место. Да где они, спокойные места, на объятой огнем Курщине? Костю словно толкнуло, он вскочил на коня и под улюлюканье своих и белых загнал рыжую… Начдив сказал тогда: «Хотел было тебя на взвод ставить, Воронцов, да вот…»

Костя и сейчас покраснел при воспоминании о словах начдива, до обидного спокойных. Нет, не имели еще под собой оснований его честолюбивые помыслы.

…В хвосте колонны Дубова привлек взрыв хохота.

— Смеетесь, черти? — спросил он, поравнявшись с группой оживленных разведчиков. Смех умолк, лица бойцов посерьезнели.

— Да это Швах все, — оправдываясь, сказал Егоров — санитар и кашевар эскадрона.

— То-то, что Швах… Сами смеетесь, а про командира забыли, пусть себе там один скучает.

— Это вы серьезно? — Швах настороженно посмотрел на командира. От Дубова можно было ожидать любой подковырки, и в его присутствии обычно острый на язык одессит немного терялся: он не любил, когда над ним смеялись. А Дубов может так «выставить», что потом ребята проходу не дадут…

— Нет, вроде тебя шутки шучу… Не увлекайся, Яков, в тылу все-таки, не в цирке…

Отряд шел рысью между двумя невысокими холмами. Темнело. Здесь солнца уже не было, хотя позади, там, где недавно проходили бойцы, его лучи еще золотили верхушки деревьев.

Внезапно впереди раздался выстрел. Не успел Воронцов понять, что происходит, как увидел штабную машину. Мотор взревел: шофер дал газ. Сидящий на переднем сиденье офицер с большим желтым портфелем в руках что-то крикнул, и шофер, резко затормозив, свернул в канаву.

Воронцов, не раздумывая, выхватил маузер. Конь прижал уши, рванулся вперед. Машина, отчаянно ревя мотором, выбралась из канавы и стала разворачиваться на пологом склоне холма. Второй офицер припал к пулемету, установленному на заднем сиденье, до отказа развернул его, и по колонне хлестнула первая короткая очередь. Воронцову обожгло плечо, он вскинул маузер, ловя на бешено прыгающую мушку офицера за пулеметом… Выстрелы слились с очередью. Машина, дико прыгая по рытвинам, вывернула на дорогу. Воронцов стрелял не целясь. Офицер у пулемета приподнялся, картинно запрокинулся, машина рванула, и он вывалился из кузова. Пулемет съехал внутрь. Воронцов скакал вровень с машиной. Ему запомнилось белое как полотно лицо второго офицера, его трясущиеся руки и желтый портфель на заднем сиденье рядом с нелепо опрокинувшимся максимом. Шофер суматошно работал рычагами, из-под колес вырывался с раскатистыми хлопками желтый вонючий дым, машина мчалась вниз по дороге. Наперерез ей скакал Хариц с бойцами. Костя почувствовал, что слабеет, крикнул: «Стреляй по. шинам!» — но слова его, странно слабые, потонули в грохоте копыт. Эскадрон нестройной лавой догонял его.

Харин выстрелил, машина промчалась мимо него на мост и, разметав бревна у края, рухнула в воду.

Когда Костя подъехал к берегу, все было кончено. Харин держал второго офицера, поручика, мокрого и бледного; двое бойцов вытаскивали из воды безжизненное тело шофера. Пуля попала ему в затылок.

К Косте подъехал Дубов.

— Фу ты, черт, — выругался он. — Вот неожиданная встреча. И надо же, в тот самый момент, когда я был в хвосте. Спасибо, Воронцов, пулеметчика вовремя снял… Наделал бы он нам… Егоров! — позвал он бойца, который когда-то был санитаром и поэтому исполнял обязанности фельдшера. — Егоров, потери есть?

— Ромащук легко ранен, товарищ командир. Да вот… Воронцов тоже…

— Ты ранен? — повернулся к Косте Дубов.

— Пустяки, чуть-чуть задело.

— Нет, Воронцов, в рейде пустяков не бывает. Егоров, присмотри за ним. Харин, давай сюда пленного.

Поручик уже пришел в себя и теперь держался с наигранной наглостью, которая не вязалась со всем его обликом: мокрый, грязный, худой, офицер выглядел довольно смешно.

— Где портфель? — спросил Дубов.

Поручик молчал.

— Где портфель, который вы везли с собой?

— Какой портфель? Я ехал на прогулку… — ответил офицер и запнулся.

— В штабной машине с пулеметом? Хотите играть в молчанки? Ну и черт с вами, без вас найдем. — Дубов говорил с веселой насмешкой в голосе. — Отведи-ка, Харин, свой улов в сторону, — приказал он и продолжал, обращаясь к бойцам: — Товарищи, придется лезть в воду и искать. Был портфель у кадета!

Поручик стоял в стороне, делая вид, что его совершенно не интересует происходящее. Однако можно было заметить, что он жадно прислушивается к разговору.

Харин перепоручил своего пленного другому бойцу и — все равно мокрый — кряхтя полез в воду во второй раз. Не так уж приятно купаться в середине сентября, особенно вечером. Он ухнул по-мальчишечьи и нырнул.

Темнота сгустилась, и под мостом почти ничего не было видно. До слуха сидящих на берегу долетали только всплески воды, глухие смешки. Кто-то воскликнул: «Холоднючая». Затем послышался бас: «Пусти, дура ты трехдюймовая, это я». Харин, видимо, столкнулся с товарищем в воде.

Через несколько минут Фома, скользя босыми ногами по мокрой глине, выбрался на берег и, встряхнувшись, как собака, подошел к Дубову.

— Нету, товарищ командир. Всю машину обыскали, нету и все. И на дне нету. Что скалишься, утопленник? — Харин обернулся к офицеру, который прислушивался к разговору.

— Портфеля не было, — сказал офицер.

Голос его дрогнул, и он замолчал. Видимо, понял, что не оставит его в живых командир красного отряда, чудом оказавшегося в тылу. Понял — и смотрел теперь с тоской на мокрых бойцов, суетившихся около речонки. Изо всех сил старался он не выказать страха и встретить смерть, как подобает кадровому офицеру бывшей императорской армии. Усилием воли кривил поручик губы в презрительной усмешке, и только посеревшее лицо да беспокойно рыскающие глаза выдавали его. Словно стремясь сократить невыносимое ожидание конца, он стал вдруг выкрикивать оскорбления.

— Сволочи, всех вас перевешают, голодранцы. Нет портфеля, болваны, нет, нет, нет… — голос офицера сорвался до истерического визга.

— Что смотришь, командир, пора кончать, — мрачно произнес Харин, прыгая на одной ноге и выбивая рукой воду из уха. — Костерок бы, обсушиться…

Офицер осекся. Такое будничное «Пора кончать» и вслед за этим о костре — дикари, для; них жизнь человека ничего не стоит…

Офицера увели.

Командир молчал и, не отрываясь, смотрел на воду. Небольшая речка у моста была запружена отфыркивающимися бойцами. У коней остались только коноводы, они поили лошадей и негромко переговаривались. На склоне ближайшего холма стоял выделенный в дозор сапер-разведчик Ступин и поглядывал по сторонам. На противоположном виднелся еще один боец.

Там же сидел Швах в позе, совсем не подходящей для часового, и давал купальщикам шуточные советы. Дубов прислушался.

— Эй, парень, брось эту корягу, под ней даже рака не найдешь, не то что портфель. Лезь на берег.

Красноармейцы беззлобно отругивались.

— Эх, мальчики, всю рыбку распугали, это же ж не река была, а красота, мечта рыбака и рыбки. И как вам нравится водичка? Удивительно мокрая для такой высохшей лужи и холодная. Кончали бы купанье. Мне за вас холодно, детки…

Дубов возмущенно крикнул:

— Швах, прекрати. Помог бы лучше.

— Так я же ж и говорю им — кончайте, а они не хотят. Мальчикам, видимо, нравится купаться. Пожалуйста, пусть мерзнут. А портфельчик я нашел. Сейчас обуюсь и представлю вам его по всей форме.

— Вот свинья! — донеслось из воды.

Швах почувствовал, что на этот раз он, пожалуй, хватил через край, и, не одеваясь, подбежал к Дубову с портфелем в руках.

Желтая кожа успела побуреть от воды, содержимое — несколько пакетов — слиплось, и чернила расплылись. Дубов, вскрыв первый попавшийся пакет, увидел, что текст можно будет кое-как разобрать.

«Совершенно секретно, — читал он. — Инструкция об использовании военнопленных». Интересно!

Дубов пробежал глазами бумагу и потемнел лицом. «Вот же сволочи!» Штаб «главнокомандующего вооруженными силами Юга России» доводил до сведения командиров белых частей и соединений, что всех пленных красноармейцев, за исключением комиссаров, которых надлежит расстреливать на месте, предлагается переодевать в белогвардейскую форму и посылать под угрозой пулемета впереди наступающих добровольческих полков и батальонов. Инструкция была длинная, продуманная и обстоятельная. Она предусматривала даже такие мелочи, как погоны, которые рекомендовалось наглухо вшивать, чтобы пленным не так легко было сорвать их с плеч. Пленных, которые отказывались надевать погоны, следовало «ликвидировать».

— И слово-то какое — ликвидировать, — удивленно проговорил Дубов. — Вот мерзавцы, вот подлецы! Пакеты надо срочно доставить командованию.

Он внимательно посмотрел на окруживших его красноармейцев. Одни так и стояли, мокрые, полуголые, другие — и их было большинство — уже успели одеться. Кого же послать?

Словно понимая, что командир сейчас делает про себя выбор, разведчики притихли. Слов нет, почетно пробраться в родную дивизию, доставить, важные документы командованию… Но, с другой стороны, покинуть отряд в самом начале рейда, когда он только приблизился к выполнению главной задачи? Этого никому не хотелось.

Тишину прорезал властный командирский голос:

— Швах!

Яков протолкался вперед и вытянулся перед командиром. Дубов придирчиво осмотрел его, обошел кругом, отошел в сторону и даже голову набок склонил, как бы оценивая разведчика. Потом заговорил вкрадчивым голосом, которого так не любил у командира Швах:

— Черт знает, вроде красноармеец как красноармеец… Сапоги, шинель, даже фуражка вроде на месте… Ты сам хоть понимаешь, что выкинул? Циркач чертов… А если бы на эту купель иорданскую кадеты налетели?

— Товарищ командир, так я же ж и говорил им — хватит… Не хотел я, чтоб мне больше не ходить…. — затараторил Швах.

— Надавать бы ему по шеям, чтобы думал наперед, — тихо буркнул санитар отряда Егоров и сплюнул презрительно. — Да что с него возьмешь, одно слово — дело швах…

— Свинья ты, — сказал Харин. — Еще друг называешься…

— Слышишь, Швах, что о тебе товарищи думают? — вкрадчивые нотки в голосе Дубова постепенно исчезали.

— Так точно.

— Ага, значит, слышишь. А до сознания доходит, или так, в одно ухо вошло — в другое вылетело?

— Товарищ командир, да я…

— Отставить разговоры! За нарушение воинской дисциплины, — голос Дубова стал жестким, — красноармейца Шваха с рейда снимаю! Ясно? Вернешься в дивизию. Ясно? — Командир поймал губами короткий ус, откусил несколько волосинок и зло сплюнул, словно поставил точку.

Швах сгорбился, как будто Дубов отхлестал его нагайкой. Молчали растерянно и разведчики: Шваха любили, к нему привыкли, и все ему прощалось до этого времени. Потом Харин шумно вздохнул и сказал приглушенно:

— Правильно.

— Доставишь пакет, — продолжал Дубов уже спокойнее, — и доложишь Устюгову, что я тебя с рейда снял, Ясно?

— Так точно, доложить Устюгову, что с рейда меня сняли.

— И если пакет проворонишь, лучше убирайся к чертовой матери в свою Одессу и думать забудь про дивизию, это ты понимаешь?

— Да чтоб мне… Да разве я… Не маленький, обидно даже, — забожился Яшка.

— Ладно, ладно… Садись-ка рядом, подумаем, как тебе лучше добираться до наших.

Через полчаса, когда совсем стемнело и небо усыпали крупные степные звезды, Швах был готов в путь. Красноармейскую книжку он передал командиру, пакеты свернул в трубочку и зашил в кусок ткани, вырезанной из распоротого для такого случая брезентового ведра. По карте прикинул маршрут. Больше всего разговоров возникло из-за оружия. Яшке очень хотелось взять с собой наган, но друзья убедили его, что наган в случае чего не спасет, а выдать может.

Яшка с сожалением передал свой наган Фоме.

— Помни — центрального боя. В самую точку…

Закурил на даровщинку.

— Только я тебя таким франтом через фронт не пущу, — сказал Дубов. — Какой ты, к чертям, беженец — в новом обмундировании.

Швах с грустью посмотрел на свои щегольские галифе и новенькую гимнастерку:

— А ну, Гришка, иди сюда, снимай свое барахло, меняться будем.

На хуторе, принимая Гришку в эскадрон, его одели кое-как, в форму самого что ни на есть последнего срока. Такую дают обозникам, да и то до первого успешного боя.

Швах напялил на себя вылинявшие, в заплатах, бумажные шаровары, просоленную, почти белую «скобелевскую» гимнастерку, на ноги надел заскорузлые трофейные ботинки и стал похож на «дядька», каких много бродило по базарам да деревням, побираясь и спекулируя. Потом мрачно повертел в руках рыжие обмотки и бросил их Гришке обратно: «Спрячь, это не надо». На плечи он накинул Гришкину, сменившую не одного владельца шинельку с неровно подрезанными тупым ножом полами, отстегнул с одной пуговицы хлястик и долго, сопя, снимал с фуражки звездочку. Рядом с ним стоял сияющий Гришка. В новеньком обмундировании он сразу стал выше, подтянутей и как-то взрослей.

— Повезло парню.

— Боец Швах готов к выполнению задания! — Яшка четко повернулся, взметнул в приветствии руку к козырьку фуражки, секунду стоял так, глядя на товарищей, затем шагнул в сторону и исчез в темноте. Славино растворился в густой степной ночи — ни шороха, ни звука.

— Ну чисто кошка, — с завистью вздохнул Егоров.

* * *

Похолодало. То один, то другой боец соскакивал на ходу с коня и бежал, придерживаясь за стремя, чтобы согреться.

Харин, сменившийся из головного дозора, негромко беседовал со своим соседом по строю Егоровым. Говорили о Швахе. Вернее, говорил Харин, а Егоров изредка поддакивал.

Крепко привязался Фома к Якову, хоть и осуждал его за шалопайство. Сам Харин, старый кадровый артиллерист, отличался основательной медвежьей медлительностью. Он никогда никуда не спешил, но никогда и не опаздывал. Все делал медленно и обдуманно, по-хозяйски основательно.

Вырос Фома в бедной крестьянской семье и до армии бился с отцом и старшими братьями на крохотном наделе, от зари до зари поливая землю крепким мужицким потом. Привык сызмальства к тяжелому труду и таким трудом, который необходимо скорее и как можно лучше закончить, считал войну. После Дубова и Ступина был он самым старым в отряде. Взяли его в армию еще до империалистической, и в четырнадцатом году выходил ему срок возвращаться домой. Не привелось. Может быть, поэтому так и тянуло его к сельскому труду и к семье. Когда части дивизии стояли в деревне или в селе, Харин обзаводился свитой восторженных мальчишек. Он что-то рассказывал им, мастерил игрушки, отдавал свой скудный паек, вытирал носы и даже, украдкой от бойцов, чинил сиротам рваные штанишки да рубашонки, для чего носил в своем вещевом мешке старое обмундирование на латки.

На длительных стоянках он выбирал себе в хозяйки вдову-солдатку, из тех, кто победней, и неторопливо, но споро делал бесконечную мужицкую работу по хозяйству. Яшка смеялся, что по всей России оставляет за собой Фома разбитые сердца. И действительно, любая солдатка, заморенная до черноты лихой вдовьей долей, через несколько дней расцветала и вилась вокруг Фомы лозой дикого плюща. Только, несмотря на соленые шутки своего дружка, не спешил Фома воспользоваться бабьей благодарностью. По вечерам он вел с хозяюшкой долгие разговоры о ее без вести сгинувшем где-то на войне мужике.

— Вернется, попомни мое слово, вернется, — успокаивал он привычное бабье горе. — Вот, к примеру, я… — и рассказывал невероятные, как сказки, истории из своей боевой жизни.

Был Фома и в плену, и под расстрелом, был даже похоронен однажды в братской могиле: после боя напился до бесчувствия по молодости лет венгерского вина. «А похоронным что, лежит человек без движения — значит, труп. Знай себе волокут… Самим, наверное, выпить хотелось, вот и спешили», — рассказывал он охающим солдаткам. Лихо воевал Харин всю германскую. Возил с собой, как память, георгиевские кресты и медали, показывал, если очень попросят, а потом огрызался на шутки бойцов: «Награды заслужил в бою».

Хозяйки слушали, всхлипывали в страшных местах, а когда Харин уезжал, оставалась в черной, покосившейся избе горячая вера, что вот так же, как этот трижды убитый, вернется однажды их кормилец и застучит во дворе топором, по-хозяйски поднимая усадьбу…

— Да, Егоров, ушел Яшка-то, — в который уже раз повторял Харин, словно удивляясь, что не будет теперь в трудном походе рядом с ним друга.

— Ну что ты, Фома, заладил: «ушел да ушел». Кому еще через фронт с документами пробираться, как не Яшке, сам посуди?

— Я-то что, я понимаю. А только жаль. Привык к нему.

— Все привыкли. Без Яшки, как без табаку. Вроде все есть — и чего-то не хватает. И что это на него Николай Петрович взъелся?

— Не взъелся. Если по делу разобраться, нету в Яшке военной дисциплины. Не приткнись он к нам, быть бы ему анархистом. Одно слово — городской человек.

— Хватил. А командир? А Костя? Не городские?

— Оно, конечно, так, — нехотя согласился Харин.

— А ты, Фома, что же, не любишь город? — спросил кто-то. — Не согласился бы, ежели бы тебя в город на жительство определили?

— Нет, ребята, в городе я бы работать не стал, — заговорил Харин. — В городе плохо. Дымище, духота, теснота. Ни тебе лесу, ни реки приличной. А работы нам и в деревне хватит. Землю взяли — работай! И вообще в городе сейчас голод. А в деревне всегда картошка найдется. Я, ребята, как отвоююсь — к себе, в Хариновку, вернусь.

— Это что, твое поместье, или как?

— Деревня. Все начисто — Харины. Отсюда и названье ей — Хариновка. Почитай, двести лет так идет. Говорят, мой пращур основал. Мол, уж больно с лица был хорош, прозвали его за это Харей. Все от него пошли, все родные. Жениться в другие деревни ездим, чтобы меж себя не путаться. А когда приехали из волости переписывать нас, исправник надрался и кричит писарю волостному: «Пиши всех Хариными, у них у всех богопротивные рожи…»

Кругом приглушенно засмеялись. Смеялся и Фома. Сам того не замечая, он принял на себя обязанности Шваха. Только шутить над другими Фома не умел, вот и посмеивался над собой.

* * *

— Егорова к командиру, — передали по рядам.

Первое время после стычки Воронцов под влиянием нервного возбуждения не обращал внимания на рану. Кроме того, ему казалось, что говорить о пустяковом ранении в самом начале рейда просто неприлично. Но, видимо, дела обстояло серьезней. На марше руку растрясло, и временами Костя чувствовал, что теряет сознание. Тогда он неуклюже склонялся к шее коня. Первым заметил состояние Воронцова ехавший немного впереди Дубов.

— Что с тобой? — спросил он.

— Да так, слабость просто, — попытался успокоить командира Костя и бодро выпрямился в седле. Но тут же покачнулся. Дубов подхватил его и крикнул Егорова.

Когда Костя пришел в себя, он увидел, что лежит на чужой шинели у обочины дороги. До его слуха донесся разговор командира с Егоровым.

— Так какое заключение? Учти, ты у нас тут за Пирогова.

— Считаю, что необходим покой, товарищ командир. Потеря крови, утомление — ведь он, на почитай, две ночи не спал, в передовом все время, — важно говорил Егоров. — Думаю, дня через два сможет сесть в седло.

— Хм, два дня… А где мы сможем его на эти два дня положить?

— Разрешите, товарищ начальник? — Воронцов узнал Гришкин голос. — Версты три отсюда усадьба брошенная есть. Место глухое, до станции далеко, парк кругом. — Никуда я не пойду, ни в какую усадьбу, сейчас встану, — заявил Воронцов, пытаясь подняться.

— А тебя никто не спрашивает. Приказываю отлежаться — и точка.