Онлайн чтение книги Предание о старом поместье
ГЛАВА ПЯТАЯ

Матушка Анна Стина была старая женщина, которая жила в глухом лесу. Она частенько наведывалась в пасторскую усадьбу, чтобы помочь там по хозяйству. Проделав долгий путь по лесистым склонам, она являлась, как по заказу, именно тогда, когда в усадьбе пекли хлеб или затевали большую стирку. Это была умная и славная старуха, и очень скоро они с Ингрид стали добрыми друзьями. И теперь, как только девушка вновь обрела способность соображать, она тотчас же решила искать помощи у Анны Стины.

— Послушай, — сказала она далекарлийцу, — когда выйдешь на проезжий тракт, сверни в лес и иди прямо, пока не выйдешь на тропу. Там свернешь налево и опять пойдешь прямо, пока не увидишь большую песчаную яму. Оттуда видна будет избушка. К ней ты меня отнесешь, и там я буду играть для тебя.

Даже для ее собственного слуха невыносим был этот резкий и повелительный тон, каким она говорила с далекарлийцем. Но она вынуждена была так говорить с ним, чтобы заставить его повиноваться. Иного выхода у нее не было. И все же не ей бы приказывать другому человеку, ведь она даже и жить-то не вправе!

После того, что произошло, она считала себя не вправе жить. Ужаснее того, что с ней случилось, и быть не могло. Шесть лет провела она в пасторской усадьбе и не сумела снискать любовь у окружающих хотя бы настолько, чтобы кто-нибудь пожалел о ее смерти. А тот, кого никто не любит, не имеет права жить. Она не смогла бы объяснить, откуда у нее это убеждение, но ей это казалось само собою разумеющимся. Она убедилась в этом потому, что с той минуты, как она услышала, что они не любили ее, сердце ее словно сжала чья-то железная рука и сжимала его все сильнее и сильнее, словно вынуждая остановиться. Отныне вход во врата жизни ей заказан. Именно в тот момент, когда она вырвалась из когтей смерти и почувствовала властный и неодолимый зов жизни, то, что дает право на жизнь, было у нее отнято.

Это было хуже, чем смертный приговор. Да, это было ужаснее обыкновенного смертного приговора. Она знала, на что это похоже. Так бывает, когда в лесу валят дерево, но не обычным способом, подпиливая ствол, а подрубая корни и оставляя дерево погибать в земле. И вот стоит это дерево и не понимает, почему не поступают к нему более из земли соки и питание. Оно изо всех сил борется за жизнь, но листьев становится все меньше, не появляются новые побеги, опадает кора. Оно обречено на смерть, потому что отторгнуто от источника жизни. И ему ничего больше не остается, кроме как умереть.

Наконец далекарлиец снял со спины мешок и водрузил его на каменную глыбу около маленькой избушки, скрытой в глухой лесной чаще.

Избушка была заперта, но Ингрид, выбравшись из мешка, пошарила за порогом под дверью, нашла ключ, отомкнула замок и вошла.

Девушке хорошо знакома была и эта избушка, и ее внутренность. Не впервые являлась она сюда в поисках утешения. Уже, бывало, приходила она к старой Анне Стине и жаловалась, что ей больше невмоготу оставаться у пастора, что приемная мать слишком сурово с ней обходится и что она не хочет возвращаться в пасторскую усадьбу.

Но всякий раз старушке удавалось успокоить и образумить ее. Она варила для Ингрид превосходный кофе, в котором не было ни единого кофейного зерна, а были лишь горох да цикорий, и все-таки этот кофе вселял в нее бодрость. И старая Анна Стина умела настолько успокоить девушку, что та в конце концов сама начинала смеяться над своими невзгодами. Повеселевшая, спускалась она почти вприпрыжку по лесистым холмам и возвращалась домой.

Впрочем, на этот раз и превосходный кофе Анны Стины не помог бы, даже если бы она была дома и попотчевала им свою гостью. Но старушка находилась в пасторской усадьбе на поминках Ингрид, потому что пасторша позаботилась о том, чтобы пригласить всех, кого любила ее приемная дочь. Видимо, и тут нечистая совесть давала себя знать.

В самой же избушке старой Анны было все на своих местах. И когда Ингрид увидела деревянный диван, и стол с дочиста выскобленной столешницей, и кошку, и спиртовку для варки кофе, то она хотя и не почувствовала облегчения, но по крайней мере поняла, что здесь она может без помехи предаться своему горю.

Утешительно было уже то, что ей ни о чем другом не надо думать и что тут она может вволю выплакаться.

Она подошла к дивану, бросилась на его деревянное ложе, и так она лежала здесь и плакала, сама не зная, сколько времени.

Далекарлиец сидел на каменной глыбе около избушки. Внутрь зайти он не осмеливался из-за того, что там была кошка. Он ждал Ингрид, которая должна была выйти, чтобы играть для него на скрипке. Скрипку он уже давным-давно приготовил. Но девушка все не выходила, и тогда он начал играть сам.

Играл он, по своему обыкновению, нежно и негромко. Звуки скрипки едва-едва доходили до девушки. Ингрид чувствовала, как волны озноба одна за другой пробегали по ее телу. Так было, когда она болела. И теперь она подумала, что заболевает снова. Что ж, может быть, оно и к лучшему. Пусть уж лихорадка на этот раз окончательно доконает ее.

Когда до нее донеслись звуки скрипки, она села и огляделась вокруг затуманенным взором. Кто это играет? Неужто ее студент? Значит, он наконец пришел?

Но тут она поняла, что это, наверное, далекарлиец играет, и с разочарованным вздохом легла обратно.

Она не знала, что это за музыка. Но стоило ей закрыть глаза, как скрипка заговорила голосом студента. Она могла даже слышать его слова. Обращаясь к ее приемной матери, он оправдывал Ингрид. И говорил он столь же красноречиво, как тогда, в разговоре с господином и госпожой Блумгрен. Ингрид так нуждается в любви, утверждал он. Это то, чего ей так недостает. Именно из-за этого она иногда пренебрегала своими обязанностями и вместо того, чтобы прилежно трудиться, предавалась мечтам. Но никто не знает, как много сил могла бы она положить ради того, кто любил бы ее. Ради такого человека она могла бы вынести невзгоды и болезни, нужду и унижения. Ради него она могла бы стать сильной, как исполин, и терпеливой, как раб. Ингрид слышала каждое его слово и почувствовала блаженное спокойствие. Да, это было так. Если бы только приемная мать любила ее, вот тогда бы она посмотрела, на что способна Ингрид. Но она не любила ее, и это лишало Ингрид энергии и силы. Да, это именно так! Она больше не чувствовала приступов лихорадки. Она лежала спокойно, слушая речи студента.

Должно быть, время от времени она погружалась в сон, потому что иногда ей казалось, что она лежит в могиле, и тут появляется студент и поднимает ее из гроба. Она лежала и укоряла его:

— Почему ты являешься ко мне только во сне!

— Я прихожу к тебе всегда, Ингрид. Я помогаю тебе. Ты это отлично знаешь. Я поднимаю тебя из могилы, я несу тебя на плечах, я играю для тебя, чтобы ты успокоилась. Это всегда я.

Ее пробуждала от сна и постоянно тревожила мысль о том, что ей нужно встать и идти играть для далекарлийца. Несколько раз пыталась она подняться, но у нее не хватало сил.

И как только она падала обратно на диван, к ней приходил все тот же сон. Она сидит, скорчившись, в мешке, и студент несет ее по лесу. Это неизменно был он.

— Но ведь это не ты, — говорила она ему.

— Нет, я, — говорил он, слегка улыбаясь ее упрямству. — Все эти годы ты каждый день думала обо мне. Ты ведь должна понять, что я не мог не помочь тебе, когда ты очутилась в такой опасности.

Это казалось ей само собою разумеющимся, и она начинала понимать, что он прав, что это действительно он.

И столько бесконечного блаженства было в этой мысли, что Ингрид снова пробудилась. Любовь трепетала во всем ее существе. Она не могла бы ощущать любовь сильнее, чем теперь, даже если бы встретилась наяву с тем, кто был ей дороже всех на свете.

— Почему он никогда не приходит наяву? — вполголоса проговорила она. — Почему он является только в моих снах?

Она не смела пошевельнуться. Она боялась, что любовь упорхнет. Ей казалось, что на плече ее сидит пугливая птица, и она опасалась спугнуть ее. Стоит ей шевельнуться, птица улетит, и печаль снова овладеет ею.

Когда она наконец пробудилась окончательно, в избушке уже царили сумерки. Значит, она проспала весь день и весь вечер. В такую пору сумерки наступают не раньше десяти часов. Не слышно было и звуков скрипки. Далекарлиец, наверное, ушел восвояси. А матушка Анна Стина так и не вернулась. Заночевала, видно, в пасторской усадьбе.

Впрочем, это не слишком занимало Ингрид. Ей хотелось только одного — лечь и снова уснуть. Она страшилась того чувства отчаяния, которое овладевало ею всякий раз, как она просыпалась.

Но тут у нее появился еще один повод для раздумий. Кто запер дверь? Кто покрыл ее большой шалью матушки Анны и кто положил рядом с ней на диван горбушку черствого хлеба? Неужто все это сделал для нее он, Козел?

На мгновение ей представилось, что сон и явь наперебой пытаются утешить ее. Сон, солнечный, улыбчивый, обволакивал ее блаженством любви, стремясь вселить в нее бодрость. Но в то же время и убогая, суровая, безжалостная явь вносила малую толику добра, чтобы показать, что все вокруг вовсе не так мрачно и беспросветно, как ей недавно казалось.