Онлайн чтение книги Прежде всего любовь First Comes Love
Глава четвертая. Мередит

Вечером пятницы, за сорок пять минут до того, как мы с Ноланом собираемся выйти из дома и пойти ужинать с друзьями, няня присылает смс: «Извините. Я заболела и не могу присмотреть за Харпер сегодня. Отравилась ☹☹☹ ».

– Врет, – говорю я и кидаю телефон на стол с такой силой, что приходится проверять, не треснул ли экран.

Даже если бы я поверила, что она больна – а я не верю, – ее легкомысленное «извините» в сочетании с тремя смайликами вывело бы меня из себя.

– Кто врет? – спрашивает Нолан из гардеробной.

– Няня, – отвечаю я, – она не придет.

– А кто у нас няня? – спрашивает Нолан, выглядывая наружу. На нем боксеры, носки и новая светло-голубая льняная рубашка. Один из многих плюсов мужской жизни – по крайней мере, в нашем доме – в том, что Нолан не утруждает себя вопросами вроде найма нянь. Ему нужно только выбирать рубашки самому себе.

– Средняя дочка Тропперов. Спорим, ее просто мальчик куда-то пригласил.

– Она правда могла отравиться, – говорит Нолан, – это с людьми случается.

– Нет. Кто может отравиться в шесть сорок пять пятницы? И, кстати, тот, кто правда травится, обязательно придумывает себе другую болезнь. Потому что отравление всегда звучит как отговорка.

– Да, – смеется Нолан, – а почему?

– Потому что так обычно и бывает. Надо ей позвонить. Сказать, чтобы она все равно приходила, раз это не заразно.

– Нельзя присматривать за ребенком, если ты отравился, – Нолан как будто ничего не понял. Я смотрю, как он аккуратно расстегивает рубашку и вешает ее на мягкую вешалку в моем крае гардеробной.

– Ты что делаешь? Одевайся, – говорю я, – я попрошу маму или Джози присмотреть за Харпер.

– Правда? – разочарованно спрашивает он.

– Ты разве не хочешь никуда идти? – спрашиваю я, думая, что сама мечтала о встрече с Грэмами всю неделю.

– Хочу. Но и дома бы посидел с удовольствием. Можно заказать китайской еды и посмотреть «Родину», еще три серии осталось.

Я скрещиваю руки на груди и смотрю на него:

– Мы никуда не ходим.

– Неправда, – говорит он, – мы ходили ужинать в прошлую субботу.

– Да, но это были люди с работы. Они не считаются, – отвечаю я, зная, что, если мы останемся дома, Нолан будет смотреть телевизор, пока я буду укладывать Харпер – адское выматывающее занятие, порой занимающее несколько часов.

Я удерживаюсь от признания в том, как сильно я мечтаю о паре бокалов и вечере со взрослыми людьми, без дочери, и вместо этого снова говорю, что позвоню маме и Джози – вдруг кто-то из них свободен.

– Ты же знаешь, что Джози занята. Разве бывало так, что ей нечего делать вечером в пятницу? – спрашивает Нолан, так и не надевший рубашку.

Он в еще более лучшей форме, чем обычно, потому что готовится к очередному триатлону. Его утренняя тренировка очень удачно приходится на то время, когда нужно собирать Харпер в школу.

Я пишу обеим, на всякий случай, но, как и предсказывал Нолан, Джози сразу отвечает, что у нее уже есть планы. Мама говорит, что с удовольствием бы нам помогла, но она собирается пойти в кино с Кеем, своим приятелем из церкви.

– Черт, – бурчу я себе под нос.

– Мы могли бы позвать Грэмов в гости, – предлагает Нолан.

Я качаю головой и страшно злюсь.

– У нас бардак и есть нечего.

– И что? Пиццу закажем.

– Не хочу, – отвечаю я, понимая, что укладывать Харпер придется все равно мне, – и вряд ли Грэмы станут платить няне своих детей, только чтобы провести вечер с чужими.

– Ну ладно, – говорит он, – наверняка мы сможем придумать что-нибудь интересное.

Он подмигивает мне и делает вид, что стреляет в меня из пальца. Я знаю, что он пытается развеселить меня, но одновременно явно кое-что предлагает.

Я уклончиво фыркаю, прикидывая, на каком месте в списке моих любимых развлечений теперь стоит секс с мужем – до укладывания дочери или после.

Я знаю, что это звучит ужасно. Как будто я жуткая мать и жена. Или по крайней мере неблагодарная. Совсем не похоже на тот имидж, который я пытаюсь создать в «Инстаграме».

Тег «#счастливаяжизнь». Тег «#красиваясемья». Тег «#счастье».

Иногда – например сегодня – я никак не могу понять, что хуже: притворяться счастливой, когда ты несчастна, или постоянно злиться из-за того, что ты должна быть счастливой. Эми, мой психолог, говорит не относиться к себе так сурово. Наверное именно поэтому я к ней и хожу. Она говорит, что все люди создают воображаемую версию своей жизни и пытаются в нее поверить. Другими словами, в социальных сетях врут все. Или хотя бы выставляют напоказ лучшее. Эми еще говорит, что, хотя мне есть за что благодарить судьбу, мой брат действительно погиб в ужасной катастрофе, которая разрушила мою семью, привела к разводу родителей и оставила мне только одну сестру, которая одновременно эгоистична и жестока к себе. Короче говоря, я имею право на грусть и фрустрацию, несмотря на то, что с того ужасного дня произошло много хорошего.

Кроме того, мне нравится еще одна точка зрения Эми (ей самой за сорок). Она утверждает, что тридцать – это серьезный рубеж для многих, а материнство – вовсе не бесконечное счастье, как воображают девушки, разглядывая голубые, розовые или желтенькие ползунки. Она клянется, что все становится легче, когда дети вырастают и делаются самостоятельными, и что материнство в любом возрасте тяжело. Очень тяжело. Матерям, которые сидят дома, сложно, работающим матерям сложно, работающим неполный день тоже сложно, хотя первые два лагеря постоянно настаивают, что уж мы-то берем все лучшее от обоих миров. Лично мне кажется, что мы получаем худшее. Черт. Я снова это сделала. Черт. Черт. Черт.

Кстати, я люблю дочь сильнее всего на свете. Она – лучшее, что я сделала и сделаю в жизни. Просто необходимость заботиться о маленьком ребенке сводит меня с ума, в чем я могу признаться только Эми, которой я плачу за час абсолютной честности. Я не могу сказать об этом мужу, который недавно сказал, что у меня нет материнского инстинкта. Я не могу сказать друзьям, потому что это обесценит мой идеальный образ в «Фейсбуке». Не могу сказать сестре, которая отчаянно хочет ребенка. И не могу сказать матери, потому что знаю, что она отдала бы все, чтобы вернуть своего старшего сына и снова пережить с ним даже те моменты, которые кажутся мне омерзительными. Я нужна маме. Ребенок, о котором не нужно волноваться. Единственный ее ребенок, который не умер и не разрушил свою жизнь.

Еще сильнее на меня давит то, как я отношусь к Нолану, моему мужу на протяжении последних семи лет (конечно, скрываю я это еще тщательнее). Я не знаю, откуда начать, разве что с начала, с ответа на вечный вопрос «И как вы познакомились?». У каждой пары есть на это ответ. История, которую рассказывают раз за разом. Иногда главным рассказчиком становится муж, иногда жена. Иногда они говорят вместе, превращая историю в крошечный спектакль. Грустный взгляд, радостный смешок, неожиданный поворот сюжета. «Он тогда сказал… А я тогда… и вот мы… долго и счастливо».

Иногда мне кажется, что причина моих проблем с Ноланом в том числе в этой самой истории. Потому что, даже если я озвучу приглаженную, сокращенную и приличную версию, не упоминая сентиментальных деталей вроде «Нолан был одним из тех, кто нес гроб моего брата», мы все равно упремся в Дэниела.

Сколько я себя помню, Нолан был лучшим другом моего брата, хотя, при почти пятилетней разнице в возрасте, я не обращала внимания ни на одного из них, разве что в самом раннем детстве. Он просто был данностью, как обитый твидом диван в гостиной или отцовский верстак в гараже. Фоном, на котором проходило мое детство. Старшим мальчиком, который обменивался с братом бейсбольными карточками, играл в футбол во дворе или оставался ночевать у нас на раскладушке, вытащенной из-под односпальной кровати Дэниела.

Когда я дожила до средней школы, игнорировать Дэниела и его друзей стало сложнее, хотя бы потому, что Джози говорила только о них. Особенно ее интересовал Нолан, и я вынуждена была согласиться, что на него приятно смотреть. У него были волнистые светлые волосы, ярко-голубые глаза, и он очень легко загорал. В общем, он так походил на спасателя Малибу, что Дэниел его так и звал.

К тому же он был самым спортивным другом Дэниела и добивался успеха в любом виде спорта. Правда, ему не хватало трудолюбия и энтузиазма Дэниела, и это уравнивало их шансы на поле. Но больше всего мне нравилось в Нолане чувство юмора, его спокойное отношение к жизни, что так не походило на моего брата-отличника. Они во многом были противоположны друг другу, и с годами это стало еще заметнее. Дэниел стал лучшим выпускником Ловетт-скул и уехал в Гарвард, а Нолан выбрал девушек, вечеринки и университет Миссисипи. Средний балл у него еле-еле дотянул до двух (как раз чтобы вернуться в Атланту и работать в семейной типографии). Несмотря на то, что их пути разошлись, они оставались друзьями. За несколько дней до смерти Дэниела я подслушала, как он говорит Софи, что Нолан будет его шафером.

Поэтому, когда наутро после аварии мы вернулись из больницы и обнаружили «тахо» Нолана перед своим домом, это показалось нам одновременно уместным и ужасным. Пока мы с родителями вылезали из машины и шли к нему, он мог бы сказать что-нибудь совсем жуткое, но вместо этого только спросил:

– Где вы были? Где Дэнни? Мы собирались поиграть в баскетбол в десять, – он жевал пончик и, пока ждал ответа, успел облизать пальцы.

Я задержала дыхание и посмотрела на отца, который все еще не снял мятый костюм после командировки, только сунул красный галстук в карман. Он хотел ответить, но опустил голову и побежал в дом. Мама схватила его за руку. Нолан вылез из машины и перестал улыбаться.

– Мередит, – непонимающе сказал он, – что случилось-то?

Мне было всего двадцать, я еще даже не могла покупать пиво, но было очевидно, что именно мне придется сообщить лучшему другу Дэниела о его смерти.

– Дэниел вчера попал в аварию, – сказала я кое-как, хотя у меня сдавливало горло, а в ушах шумела кровь.

– С ним все в порядке? – спросил Нолан, как будто подталкивая меня к правильному ответу. – Он же поправится? Да, Мередит? – он распахнул глаза.

Я сделала глубокий вдох и впервые сказала это вслух:

– Дэниел погиб.

Нолан смотрел на меня пустыми глазами, как будто не услышал моих слов или не сумел их понять.

– Грузовик врезался в его машину на углу Мурс-Милл и Нортсайда, – пробормотала я. Я сама еще толком ничего не понимала. – Он был пристегнут, но повреждения внутренних органов оказались слишком сильны. Они сказали, что это произошло очень быстро… Что ему не было больно.

Я повторила то, что мама сказала бабушке: «Ему не было больно». Мне очень хотелось верить, что это правда, но я всегда в этом сомневалась, всегда пыталась представить последние мысли Дэниела. Понял ли он, что происходит?

Нолан рухнул на переднее сиденье, оставив ноги снаружи. На нем были незашнурованные высокие кроссовки. Я задохнулась в ужасе, когда он простонал:

– Черт, только не это. Мать твою. Срань какая.

Меня тянуло убежать, чтобы не видеть и не слышать Нолана. Но я не могла его бросить. Поэтому я обошла его машину спереди, открыла дверь и залезла к нему. И только тут поняла, как я замерзла, и вспомнила, что оставила куртку в больнице.

– Включи, пожалуйста, печку, – тихо попросила я.

Нолан заерзал на сиденье, закрыл свою дверь и повернул ключ. Радио заорало, и он выключил его кулаком, потом треснул по приборной панели, разбил пальцы. Я достала из сумочки платок, но он не взял. Кровь стекала по ладони и запястью. Он сказал, что уезжает.

– Уже? – в ужасе спросила я, не готовая идти домой. Я боялась увидеть Джози и осознать, что брата у нас больше нет. Что нас только двое.

– Ну, так надо, наверное, – сказал он.

Я замотала головой, глядя на пакет с пончиками.

– Нет. Пожалуйста, пойдем к нам.

– Ты уверена? Это же… семейное дело, – голос Нолана дрогнул, и по лицу потекли слезы.

– Ты тоже член семьи. Дэниел хотел бы, чтобы ты зашел.

Почти все люди описывают свое состояние после смерти близкого одинаково – все кажется им нереальным. Особенно самым близким, которые вынуждены всем заниматься. Я видела, как люди приходили и уходили. Друзья, соседи, родственники. Многих из них я раньше вообще не знала. Они приносили еду, выражали соболезнования, плакали. Мама и папа выбрали гроб, разработали сценарий похорон вместе с дамой из похоронного бюро, заказали службу у Джона Симмонса, нашего старого священника. Папа сидел в кабинете, писал речь и пил виски.

Кстати, я не помню, чтобы Нолан уходил, хотя он наверняка ездил домой спать и мыться. По просьбе родителей он сидел в гостиной с компьютером Дэниела и писал и звонил всему списку контактов, друзьям и однокурсникам. Он даже позвонил Софи, всего через пару часов после того, как приземлился ее самолет. Я слышала их разговор и не понимала, откуда он берет правильные слова. Он рассказывал, как Дэниел ее любил, как важна она была для него. Он перекопал все семейные альбомы и сделал коллаж, который должны были демонстрировать на похоронах. Он сидел рядом со мной и напряженно молчал, когда мы начали понимать, что это все навсегда.

Нельзя сказать, что он нас утешал. Вряд ли что-то могло нас утешить в тот момент. Но все же от его присутствия делалось немного легче. Он не был моим братом, зато был его близким другом. Я прекрасно поняла, за что Дэниел так его любил.

Примерно через неделю после похорон, за день до моего возвращения на север Нью-Йорка, в колледж, Нолан заехал поздороваться и, как он выразился, «проверить, как вы». Стоя в прихожей, он смотрел на лестницу, а я говорила, что мама уже легла, у нее мигрень, а папа в офисе, работает.

– А Джози? – спросил он. – Она уже уехала учиться?

– Нет. Она уедет на следующей неделе… Я не знаю, где она сегодня, – сказала я, думая, что ее частое отсутствие стало совершенно нормальным еще до аварии, а после нее только усилилось.

Я никогда не знала, где она, с кем она общается, и иногда не видела ее по нескольку дней. Между прочим, родители никогда не придумывали для нее никакого комендантского часа, и обычно она возвращалась домой уже после полуночи или вообще не возвращалась. Мы так и не поговорили о том вечере, о том, где она была и как все узнала, и я начинала подозревать, что этого никогда не случится. Что смерть Дэниела окончательно оттолкнет нас друг от друга.

Нолан сунул руки в карманы и долго смотрел на меня, а потом спросил, не хочу ли я перекусить. Приглашение меня удивило и одновременно польстило, так что я согласилась. Следующий час мы катались по Бакхеду, выбирая, куда пойти, и отвергая ресторан за рестораном. В конце концов мы сели в «ОК кафе», ярко освещенном дайнере, где подавали простую южную еду. Мы сели в дальний угол, ели барбекю и макароны с сыром, пили сладкий чай и говорили обо всем, кроме Дэниела. Вместо этого Нолан задавал мне вопросы, как будто не знал меня всю мою жизнь. Я начала догадываться, что не знал.

– Почему ты выбрала Сиракузский университет? – спросил он. – Я не знаю ни одного человека из Атланты, который бы туда уехал. Кроме тебя.

– А это недостаточная причина? – парировала я.

– Серьезно? – улыбнулся он, и на щеках у него появились ямочки.

– Ну да. Типа того, – я тоже улыбнулась, – к тому же у них отличная школа актерского мастерства.

– А, точно. Ты же из театра. Ты играла в куче пьес в Пейсе, да?

Я кивнула и сказала, что это одна из причин, по которой я выбрала другой университет. Не тот, что брат и сестра.

– Дэниел тобой гордился.

Я опустила взгляд, стараясь не заплакать, и Нолан отвлек меня новыми вопросами:

– Ты хочешь стать актрисой?

Я кивнула.

– Но ты такая застенчивая, – сказал он. Это говорили мне очень многие, узнав, чем я занимаюсь.

– Ничего я не застенчивая. Я просто интроверт, – я начала объяснять разницу. Говорить, что люди меня немного напрягают и я предпочитаю быть одна. – Дэниел тоже был интровертом. Он очень тщательно выбирал, с кем проводить время. С тобой например.

Нолан улыбнулся, и я подумала, что, может быть, он пригласил меня поужинать не из вежливости. Может быть, я тоже его утешала. Помогала ему ощущать связь с Дэниелом.

– А чем еще вы похожи?

Я заколебалась, не понимая, какое время глаголов использовать. Настоящее – из-за меня – или прошедшее – из-за него.

– У меня тоже ОКР. И такой же средний балл, – я улыбнулась, – хотя не стоит сравнивать нейрохирургию с шекспировским театром. Я умная, но он все-таки поумнее.

– Ну, на самом деле предметы, которые ты изучаешь, не определяют твой интеллект.

– Ну да, – сказала я, хотя Дэниел все равно был умнее меня. Умнее всех в нашей семье.

– Между вами двоими больше общего, чем между тобой и Джози.

Я кивнула.

– Да, она, наоборот, экстраверт. Любит потусить. Это забавно. Вообще, я больше похожа на Дэниела, но с ней он больше дружил, – я почувствовала укол ревности, а потом мне стало за это стыдно, – Дэниела тянуло к людям вроде тебя… и нее.

– Неудачникам? – улыбнулся он.

– Счастливым, – я обхватила руками теплую кружку. Мы уже пили кофе. – Веселым. Ты всегда мог его рассмешить.

Нижняя губа у Нолана задрожала.

– Я слышала, как он говорил Софи, что ты будешь шафером у него на свадьбе. Когда-нибудь.

– Он так сказал?

– Да. Но ты же и так это знал.

– Ну да, наверное. Господи, он был лучшим человеком на свете. Всем бы такого друга. Он прикрывал меня… Вытаскивал меня из всякой фигни.

Я слегка улыбнулась, припомнив несколько смешных историй из надгробной речи Нолана. Он рассказывал, каким верным и надежным был Дэниел, а самого себя представил разгильдяем.

– Я не верю, что это он лежал в том ящике, а не я. Господи, вот бы это был я.

Я покачала головой, хотя на самом деле чувствовала то же самое. Если бы умерла я, у моих родителей осталась бы запасная дочь.

В тот день Нолан подвез меня до дома и спросил, нельзя ли ему зайти в комнату Дэниела. Мне стало неудобно. Я еще туда не заходила и знала, что родители делали это только один раз и то вынужденно, чтобы взять одежду для похорон. Но я согласилась, и мы тихо вошли в дом, поднялись наверх и прошли по коридору к закрытой двери. Сердце у меня колотилось. Я повернула ручку и заглянула внутрь.

В комнате было темно, занавески оставались задернуты, и целую секунду я искренне молилась о чуде. Надеялась, что мы обнаружим Дэниела мирно спящим, а все это окажется дурным сном. Но застеленная кровать и ровное покрывало подтвердили наш кошмар.

– Господи, – прошептал Нолан, когда мы осторожно вошли в комнату, привыкая к темноте.

Я хотела что-нибудь сказать, но не могла ничего придумать. Что тут говорить? Разумеется, у Нолана таких проблем не было.

– Я, по-моему, со школы здесь не бывал. А тут все по-прежнему.

Я кивнула, радуясь, что родители не стали ремонтировать наши комнаты после того, как мы уехали учиться. Наверное, уже и не станут. Мы с Ноланом огляделись. Посмотрели на книжный шкаф, уставленный романами в мягкой обложке, теннисными наградами, подписанными бейсбольными мячами и коллекцией шариков со снежинками. Полюбовались бейсбольными кофтами, висевшими на стене, коллажем из фотографий, прикрепленным к пробковой доске, и стопкой медицинских книжек на столе. На диване в углу лежал открытый чемодан. Я увидела там пижаму, которую Джози подарила ему на Рождество. Он ее так и не распаковал. На тумбочке лежал «Переломный момент» Малкольма Гладуэлла, заложенный примерно посередине. Сверху валялся бальзам для губ. Мне вдруг очень захотелось посмотреть, на какой странице он остановился, но я не рискнула ничего трогать. По-моему, Нолан чувствовал то же самое, потому что мы стояли там, как в музее, глядя на прошлое, на смерть молодого человека, на застывшее мгновение. Мы смотрели и смотрели, пока не изучили все, а потом Нолан взял меня за руки, притянул к себе и обнял.

– Я тебя люблю, Мередит, – прошептал он мне на ухо.

Разумеется, я понимала, что он имеет в виду. Как именно он меня любит. Как старший брат, которого у меня больше не было. Но все-таки от этих слов я чуть не сошла с ума, и по всему телу побежали мурашки.

– Я тоже тебя люблю, – прошептала я в ответ.

В эту секунду поняла то, что пыталась отрицать неделями. Или годами. Я запала на Нолана. Это было очень глупо. Даже слово я выбрала какое-то дурацкое, легкомысленное и вообще не соответствующее нашей страшной потере. Даже не считая того, что Нолан был намного старше и слишком красив для меня, он оставался лучшим другом моего брата. Нельзя встречаться с лучшим другом брата. И теперь тем более нельзя. И вообще, как меня могло потянуть к кому-то сразу после смерти брата? Это неприлично и могло случиться скорее с Джози, чем со мной. И тем не менее, это произошло. У меня вспотели ладони, а сердце громко билось. Когда он посмотрел мне в глаза, я поняла, что больше не одна.

Я отвернулась, пытаясь внушить себе, что это все происходит только в моей голове. Что это иллюзия. Реакция на горе. Посттравматический стресс. Это пройдет. И даже если не пройдет, никто об этом никогда не узнает. Я не скажу. Никому не скажу.

– Пойдем, – сказала я, отстраняясь.

– Ага, – согласился он, проводя рукой по волосам. Выглядел он ошарашенным. – Я лучше поеду.

Мы спустились вниз и стали неуклюже прощаться.

– Ты завтра уезжаешь в универ? – спросил он.

– Да, утром.

– Понял, – он быстро обнял меня и чмокнул в щеку, – береги себя, Мер.

– И ты, Нолан.

– Будем держать связь. Обязательно! – сказал он от всей души.

Я кивнула, веря, что он правда так думает, но сомневаясь, что это случится на самом деле. В конце концов мы обязательно перестанем общаться, и наша дружба с Ноланом станет дополнительной жертвой трагедии.

– Так, у меня есть для тебя предложение, – говорю я Харпер, обнаружив ее в спальне (в детстве это была моя спальня).

Ужин мы отменили и уже переоделись в удобные домашние шмотки.

Она поднимает взгляд от коллекции мягких мышек, которые живут в нижнем ящике тумбочки, и спрашивает:

– И какое?

– Ты вообще знаешь, что это значит – сделка? – спрашиваю я, присаживаясь на край кровати. – Хочешь сделку?

Она подозрительно смотрит на меня, но кивает. Ей интересно.

– Если ты почистишь зубы и сразу ляжешь, я прочитаю тебе целых две сказки, а еще… – я делаю театральную паузу, – никуда не пойду.

– Няня не плидет? – радуется она.

– Не придет.

Она улыбается. Харпер ненавидит, когда с ней сидит кто-то, кроме моей мамы, родителей Нолана и Джози. Особенно по вечерам. Даже молоденькие веселые девчонки погружают ее в пучину горя и одиночества.

– Но тебе придется сразу лечь. Выключить свет. И оставаться в постели. И чтобы без обмана!

Она смотрит на меня, и я почти вижу, как у нее в голове ворочаются мысли.

– Мы договорились? – спрашиваю я, зная, что мне противостоит лучший переговорщик Атланты.

Разумеется, она выдвигает контрпредложение:

– Четыле сказки.

– Три, – говорю я, стараясь не улыбаться.

– Пять, – она поднимает кулачок и раскрывает его, демонстрируя пальцы.

Я качаю головой и спокойно объясняю, что так не получится. Если ты сказала четыре, то переигрывать на пять уже нельзя. Но ее решимость меня восхищает, так что я немного уступаю.

– Давай начнем с трех, а там как пойдет. Если будет не слишком поздно, прочитаю четвертую. Давай, – я указываю на книжный шкаф, – выбирай.

Она сияет и бежит к шкафу. Старательно выбирает три книжки, в которых больше всего букв. А она не дура. Первые два варианта меня устраивают, но потом она тянется за «Хортоном», и я чуть не плачу. Мне, конечно, импонирует мораль этой книжки, которая учит нас терпимости и рассказывает, что все равны, но я что-то не в настроении для доктора Сьюза.

– Я могу наложить вето? – спрашиваю я, думая, что есть куча хороших книг, которые мы давно не читали.

– Нет, мама! – объявляет она и кладет руку на пояс. – Ты сказала, что я выбилаю! А я хочу «Холтона»!

– Разумно, – соглашаюсь я, – давай, беги чистить зубы.

Она кивает и направляется в ванную, которая раньше принадлежала нам с сестрой. Я тем временем прибираю игрушки, расставляю мышек и устраиваюсь у нее на кровати.

Она возвращается через несколько секунд. Я подавляю желание заметить, что за такое время невозможно нормально почистить зубы, и просто двигаюсь, освобождая ей место. Она залезает в кровать, источая аромат зубной пасты с запахом жвачки, и протягивает мне «Сильвестра и волшебный камень». Это одна из моих любимых книжек. Мама читала ее нам с Джози в детстве. Я говорю это вслух, потому что Харпер нравится слушать про «маленьких маму и Джози». Она кивает, устраивается поудобнее, и личико ее светится от счастья. Я открываю книгу и начинаю читать как можно выразительнее, наслаждаясь каждой секундой и напоминая себе, что не стоит ничего принимать как должное.